Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
У актера Макса Хартайзена, как говаривал его друг адвокат Толль, рыльце изрядно было в пушку еще с донацистских времен. Он играл в фильмах, снятых режиссерами-евреями, играл в пацифистских фильмах, а одной из главных его ролей в театре был паршивый слабак, принц Гомбургский, который для всякого подлинного национал-социалиста заслуживает только плевка. Иными словами, Макс Хартайзен имел все основания соблюдать предельную осторожность, ведь некоторое время он очень и очень сомневался, разрешат ли ему вообще играть при коричневых господах.
Но в конце концов все уладилось. Конечно, парню приходилось проявлять известную сдержанность и пропускать вперед актеров по-настоящему коричневой окраски, пусть они и умели далеко не так много, как он. Однако именно сдержанности ему и недоставало; простодушный Хартайзен играл так, что привлек внимание самого министра Геббельса. Даже привел министра в совершенно безумный восторг. А чем грозят подобные увлечения означенного министра, знал любой ребенок, потому что не было на свете человека капризнее и вздорнее доктора Йозефа Геббельса.
В итоге вышло так, как и следовало ожидать. Поначалу сплошь тщеславное веселье и блеск, ведь если министр благоволил окружить кого-либо почетом, ему было безразлично, мужчина это или женщина. Словно возлюбленной, доктор Геббельс каждое утро звонил актеру Хартайзену по телефону, спрашивал, как он спал, посылал ему, словно оперной диве, цветы и конфеты, и, собственно говоря, дня не проходило, чтобы министр хоть недолго не побыл с Хартайзеном. Даже взял его с собой в Нюрнберг на партийный съезд, «правильно» разъяснил ему национал-социализм, и Хартайзен уразумел все, что надлежало уразуметь.
Не уразумел только одного: «правильный» национал-социализм вдобавок предполагает, что простой соотечественник министру не перечит, так как министр уже в силу того, что он министр, вдесятеро умнее любого другого. По какому-то совершенно пустяковому киношному вопросу Хартайзен не согласился с министром и напрямик заявил, что господин Геббельс говорит ерунду. Не будем гадать, вправду ли актер так распалился из-за совершенно пустякового, да еще и чисто теоретического киношного вопроса, или просто был по горло сыт непомерной восторженностью министра и оттого хотел с ним порвать. Так или иначе, невзирая на все предостережения, он остался при своем: ерунда – она и есть ерунда, министерская ли, нет ли, значения не имеет.
О, как переменился мир для Макса Хартайзена! Больше никаких утренних звонков по поводу того, хорошо ли он спал, ни тебе конфет, ни цветов, ни визитов к доктору Геббельсу, ни наставлений насчет правильного национал-социализма! Ах, это бы еще полбеды, пожалуй, даже и неплохо, только вот для Хартайзена вдруг не стало и ангажементов, уже подписанные договоры на съемки аннулировались, гастроли отменялись – актер Хартайзен остался без работы.
Поскольку Хартайзен любил свою профессию не только как источник дохода, но был настоящим актером, чья жизнь находила главное свое выражение на сцене или перед объективом кинокамеры, вынужденное безделье приводило его в отчаяние. Он не мог и не хотел верить, что министр, который в течение полутора лет был ему лучшим другом, теперь превратился в лютого, даже подлого врага и без зазрения совести употребил свою министерскую власть для того, чтобы за несогласие лишить другого человека всей радости жизни. (В 1940 году он, добрая душа Хартайзен, так и не уразумел, что любой нацист в любое время был готов лишить любого немца, который не разделял его образ мыслей, не только всей радости жизни, но и самой жизни тоже.)
Шло время, возможностей поработать не появлялось, и в конце концов Макс Хартайзен, хочешь не хочешь, поверил. Друзья рассказали ему, что на одном из киношных совещаний министр заявил, что фюрер больше не желает видеть на экране этого актера в офицерском мундире. Немногим позже говорили уже, что фюрер вообще не желает больше видеть этого актера, а затем последовало официальное заявление, что актер Хартайзен «нежелателен». Всё, конец, мой милый, в тридцать шесть лет тебя занесли в черный список – на весь срок тысячелетнего рейха!
Теперь у актера Хартайзена рыльце впрямь было в пушку. Но он не отступал, упорно наводил справки, во что бы то ни стало хотел выяснить, действительно ли эти уничтожающие вердикты исходили от фюрера, или коротышка-министр все просто выдумал, чтобы покончить со своим недругом. И в этот понедельник Хартайзен, совершенно уверенный в победе, ворвался к адвокату Толлю и воскликнул:
– Я выяснил! Выяснил, Эрвин! Мерзавец врал. Фюрер вообще не видел фильм, где я играю прусского офицера, и ни единого слова против меня никогда не говорил.
И он с жаром выложил, что информация вполне надежна, потому что идет от самого Геринга. Кузина тетки подруги его жены гостила у Герингов в Каринхалле. Там она, пользуясь случаем, упомянула об этой истории и в ответ услышала от Геринга то, о чем он сообщил Толлю.
Адвокат посмотрел на взбудораженного друга с легкой насмешкой:
– И что же от этого изменилось, Макс?
– Так ведь Геббельс врал, Эрвин! – озадаченно пробормотал актер.
– Ну и что? Ты что же, думал, хромоножка всегда говорит правду?
– Нет, конечно нет. Но если изложить мое дело фюреру… Он ведь злоупотребил именем фюрера!
– Верно, и по этой причине фюрер вышвырнет старого партийца и министра пропаганды? Только за то, что он насолил Хартайзену?
Актер умоляюще смотрел на уверенного в себе, насмешливого адвоката.
– Но что-то ведь должно произойти в моем деле, Эрвин! – наконец проговорил он. – Я же хочу работать! А Геббельс мне препятствует! Несправедливо препятствует!
– Да, – сказал адвокат. – Да! – И опять замолчал. Но Хартайзен смотрел на него с такой надеждой, что он продолжил: – Ты ребенок, Макс, поистине взрослый ребенок!
Актер, всегда гордившийся своей многоопытностью, недовольно вскинул голову.
– Мы же здесь одни, Макс, – продолжал адвокат, – дверь с толстой обивкой, так что можно говорить откровенно. Тебе ведь тоже известно, по крайней мере хоть самую малость, сколько вопиющей, кровавой, душераздирающей несправедливости творится сейчас в Германии – и никому до этого нет дела. Напротив, они еще и публично похваляются своим позором. А актер Макс Хартайзен, лишь когда его чуточку обидели, вдруг обнаруживает, что на свете творится беззаконие, и взывает к справедливости!
– Но что же мне делать, Эрвин? – упавшим голосом спросил Хартайзен. – Что-то ведь должно произойти!
– Что тебе делать? Ну, тут все ясно как божий день! Бери жену, поезжай в провинцию, в какое-нибудь хорошенькое местечко, и сиди там тихонько. А главное, кончай эту бессмысленную болтовню насчет «своего» министра и помалкивай насчет Геринга. Иначе министр может сделать с тобой и кое-что похуже.
– Сколько же мне сидеть в провинции сложа руки?
– Министерские капризы приходят и уходят. Да-да, уходят, Макс, не сомневайся. В один прекрасный день ты снова будешь блистать и процветать.
Актер вздрогнул.
– Только не это! – взмолился он, вставая. – Только не это! Ты правда ничего не можешь предпринять в моем деле?
– Совершенно ничего! – улыбнулся адвокат. – Разве только тебе охота ради своего министра отправиться мучеником в концлагерь.
Три минуты спустя актер Макс Хартайзен стоял на лестнице конторского здания и в смятении читал открытку: «Мать! Фюрер убил моего сына…»
Господи! – думал он. Кто пишет такое? Этот человек не иначе как безумец! Ведь за подобные слова можно поплатиться головой! Невольно он перевернул открытку. Но там не было ни имени отправителя, ни адресата, только вот что: «Не жертвуйте на “зимнюю помощь”! Работайте медленно, как можно медленнее! Подсыпайте песок в станки и машины! Меньше поддержки – скорее закончится война!»
Актер поднял голову. Сверкая огнями, мимо проехал лифт. Такое чувство, будто все взгляды устремились на него.
Он быстро сунул открытку в карман и еще быстрее опять вытащил. Хотел было снова положить ее на подоконник – однако засомневался. Может, пассажиры лифта видели, как он стоит с открыткой в руке, а его лицо многим знакомо. Открытка найдена, и отыщутся охотники клятвенно засвидетельствовать, что положил ее туда именно он. И он действительно ее положил, то есть снова положил. Но кто ему поверит, тем более теперь, когда он в ссоре с министром? Рыльце у него и так в пушку, а тут еще и это!
Лоб у него вспотел, он вдруг понял, что не только жизнь автора открыток, но и его собственная в огромной опасности, причем для него опасность куда больше. Рука дергалась: что делать – положить открытку, унести ее, разорвать, прямо здесь?.. Но что, если наверху на лестнице кто-нибудь стоит и наблюдает за ним? В последние дни ему не раз казалось, что за ним следят, однако ж он решил, что это нервы, из-за злобных выпадов министра Геббельса…
А ведь вполне возможно, тут и впрямь западня, специально устроенная Геббельсом, чтобы окончательно его подловить? Чтобы доказать всему свету, насколько прав был министр в оценке актера Хартайзена? О господи, да он совсем рехнулся, всюду ему мерещатся опасности! Министры такими вещами не занимаются! Или как раз занимаются?
Впрочем, нельзя же стоять здесь до бесконечности. Надо решаться; недосуг сейчас думать о Геббельсе, надо думать о себе!
Хартайзен снова взбегает на один марш вверх, никого там нет, никто за ним не следит. А он уже звонит в дверь адвоката Толля. Мчится мимо секретарши, бросает открытку на стол адвоката, кричит:
– Вот! Только что нашел на лестнице!
Адвокат бросает беглый взгляд на открытку. Потом встает и тщательно закрывает двойную дверь кабинета, которую взбудораженный актер распахнул настежь. Возвращается к столу. Берет открытку, долго и внимательно читает, меж тем как Хартайзен расхаживает по комнате, нетерпеливо поглядывая на него.
Наконец Толль выпускает открытку из рук, спрашивает:
– Где, говоришь, ты ее нашел?
– Здесь, на лестнице, маршем ниже.
– На лестнице! Стало быть, на ступеньках?
– Не будь таким буквоедом, Эрвин! Нет, не на ступеньках, а на подоконнике!
– И позволь тебя спросить, зачем ты притащил сей очаровательный подарок ко мне в контору?
Голос адвоката звучит резче, актер оправдывается:
– А что мне было делать? Открытка лежала там, и я машинально ее взял.
– Почему же ты не положил ее на прежнее место? Что было бы вполне естественно!
– Когда я ее читал, мимо проехал лифт. Мне показалось, за мной наблюдают. Меня же знают в лицо.
– Еще не легче! – со злостью сказал адвокат. – А потом ты, надо полагать, с этой открыткой в руках демонстративно помчался ко мне?
Актер печально кивнул.
– Нет уж, друг мой, – решительно произнес Толль, протягивая ему открытку, – забери ее, будь добр. Я не хочу иметь к этому касательства. Кстати, на меня не ссылайся. Я эту открытку вообще не видел. Забери ее, наконец!
Побледнев, Хартайзен не сводил глаз с друга.
– По-моему, – сказал он, – ты не только мой друг, но и мой адвокат, представляешь мои интересы!
– Нет, вернее, уже нет. Ты неудачник, у тебя невероятный талант вляпываться в прескверные истории. Чего доброго, и других за собой потащишь. В общем, забирай открытку!
Он снова протянул ее Хартайзену.
Но тот так и стоял, бледный, руки в карманах.
– Я боюсь, – тихо сказал он после долгого молчания. – В последние дни у меня не раз возникало ощущение, что за мной следят. Сделай одолжение, порви открытку. А обрывки брось в мусор, в корзину!
– Это слишком опасно, мой милый! Курьер или шпионящая уборщица – и я попал!
– Тогда сожги!
– Не забудь, у нас тут центральное отопление!
– Возьми спичку и сожги в пепельнице. Никто и знать не будет.
– Ты будешь знать.
Бледные, оба смотрели друг на друга. Они дружили давно, еще со школы, но теперь страх, вставший меж ними, принес с собой недоверие. Они молча смотрели друг на друга.
Он актер, думал адвокат. Может, разыграл сейчас роль, хочет меня впутать. Пришел по заданию, проверяет мою благонадежность. Недавно, при злополучной защите перед Народным трибуналом, я едва вышел сухим из воды. Но с тех пор мне не доверяют…
В какой мере Эрвин, собственно, мой адвокат? – мрачно думал актер. В деле с министром помогать не хочет, а теперь даже вопреки правде готов показать, что в глаза не видел открытку. Он не отстаивает мои интересы. Он действует против меня. Как знать, может, эта открытка… повсюду слышишь о западнях, какие расставляют людям. Ах нет, чепуха, он всегда был мне другом, человек надежный…
Опомнившись, оба опять посмотрели друг на друга. Заулыбались.
– Совсем мы с ума сошли, заподозрили друг друга!
– Мы же знакомы больше двух десятков лет!
– Все гимназические годы вместе!
– Да, вон сколько времени утекло!
– И до чего мы дошли? Сын предает мать, сестра – брата, друг – подругу…
– Но мы с тобой друг друга не предадим!
– Давай подумаем, как лучше всего поступить с этой открыткой. Для тебя вправду неразумно выходить на улицу с нею в кармане, раз ты чувствуешь, что за тобой следят.
– Возможно, это попросту нервы. Давай сюда открытку, уж как-нибудь я от нее избавлюсь!
– Тебя, прямо как назло, так и тянет к опрометчивым поступкам! Нет, открытка останется здесь!
– У тебя жена и двое детишек, Эрвин. И сотрудники твои, пожалуй, не сплошь надежны. Кто нынче вообще надежен? Давай открытку. Через четверть часа я тебе позвоню и доложу, что избавился от нее!
– Боже упаси! Опять ты в своем амплуа, Макс. О таких вещах – по телефону! Почему бы тогда не позвонить прямо Гиммлеру? Так ведь куда быстрее!
Они снова переглядываются, немного утешившись, что все-таки не совсем одиноки, что у каждого есть пока надежный друг.
Неожиданно адвокат сердито хлопает ладонью по открытке.
– О чем только думал чертов идиот, когда писал вот это и подбрасывал нам на лестницу! Рассчитывал других отправить на эшафот?!
– А из-за чего? Что он, собственно, пишет? Любой из нас все это уже знает! Он не иначе как сумасшедший!
– Все теперь сплошь сумасшедшие, один заражает другого!
– Не мешало бы поймать этого малого, который устраивает другим такие неприятности! Я буду только рад…
– Ах, брось! Тебя определенно не порадует, если еще кто-то умрет. Но как нам выбраться из этих сложностей?
Адвокат опять задумчиво глянул на открытку. Потом взялся за телефон.
– У нас в доме есть этакий политруководитель, – пояснил он другу. – Я официально передам ему открытку, опишу реальную ситуацию, не придавая ей большой важности. Ты уверен в своих показаниях?
– Вполне.
– А в своих нервах?
– Безусловно, дорогой мой. На сцене я еще никогда не мандражировал. Всегда только перед выходом! А что за тип этот ваш политруководитель?
– Понятия не имею. Не припомню, чтобы я хоть раз его видел. Вероятно, какой-то мелкий чинуша. В общем, сейчас я ему позвоню.
Однако явившийся человечек походил не столько на чинушу, сколько на лиса, правда весьма польщенного тем, что ему довелось познакомиться со знаменитым актером, которого он так часто видел в кино. И, не раздумывая, он назвал шесть фильмов, в которых тот никогда не снимался. Макс Хартайзен выразил восхищение его памятью, после чего они перешли к деловой части.
Лис прочитал открытку, но лицо его оставалось бесстрастным, нипочем не скажешь, чтó он чувствует. Хитрован. Затем он выслушал сообщение об обстоятельствах находки и о том, как открытка попала в контору.
– Очень хорошо. Очень правильно! – похвалил руководитель. – И когда примерно это произошло?
Адвокат на секунду запнулся, быстро взглянул на друга. Лучше не врать, подумал он. Его же видели, взбудораженного, с открыткой в руке.
– Примерно полчаса назад, – ответил адвокат.
Человечек приподнял бровь.
– Так давно? – с некоторым удивлением произнес он.
– Мы обсуждали другие дела, – пояснил адвокат. – И не придали находке большого значения. А что, это важно?
– Все важно. Например, важно поймать молодчика, который подложил открытку. Но прошло уже полчаса, слишком поздно.
В каждом его слове сквозил легкий укор по поводу этого «слишком поздно».
– Я сожалею об этом опоздании, – звучно произнес актер Хартайзен. – Виноват. Собственные дела казались мне важнее этой… писанины!
– Мне надо было сообразить, – сказал адвокат.
Лис примирительно усмехнулся:
– Что ж, господа, опоздали значит опоздали. Во всяком случае, я рад, что таким образом мне выпало удовольствие лично познакомиться с господином Хартайзеном. Хайль Гитлер!
В ответ оба громко, энергично, вскочив на ноги:
– Хайль Гитлер!
Когда же дверь за ним закрылась, друзья посмотрели друг на друга.
– Слава богу, избавились от этой злосчастной открытки!
– И он ни в чем нас не заподозрил!
– Насчет открытки нет! А вот что мы колебались, отдавать ее или не отдавать, он наверняка понял.
– Думаешь, нас ждет продолжение?
– Да нет, вряд ли. В худшем случае безобидный допрос, где, когда и как ты нашел открытку. А в этом плане утаивать нечего.
– Знаешь, Эрвин, вообще-то я теперь с радостью на время уеду из города.
– Вот видишь!
– В этом городе становишься негодяем!
– Верно! Становишься! Еще как!
Лис между тем поехал в местную ячейку. Теперь открытка попала в руки коричневорубашечника, а тот сказал:
– Этим занимается только гестапо. И лучше съезди туда сам, Хайнц. Погоди, черкну тебе пару строк. А как эти господа?
– Они тут совершенно ни при чем! Конечно, политически благонадежными их не назовешь. Говорю тебе, оба взмокли как мыши, пока про открытку рассказывали.
– Хартайзен, говорят, в немилости у министра Геббельса, – задумчиво заметил коричневорубашечник.
– Тем не менее! – сказал Лис. – Он бы на такое нипочем не решился. Боится чересчур. Я назвал ему в глаза шесть фильмов, в которых он вообще не снимался, и восхищался его игрой. А он только кланялся да лучился благодарностью. А я прямо-таки чуял, как он потеет от страха.
– Все они боятся! – презрительно бросил коричневорубашечник. – Почему, собственно? Ведь им же легче: делай, как мы велим, и порядок.
– Просто люди никак не отвыкнут думать. По-прежнему воображают, что чем больше думают, тем дальше продвинутся.
– А нужно всего-навсего подчиняться. Думать будет фюрер. – Коричневорубашечник щелкнул пальцем по открытке. – А этот вот? Как насчет него, Хайнц?
– Ну что сказать? Вероятно, он и впрямь потерял сына…
– Да брось! Те, кто пишет такие вещи, всегда просто-напросто подстрекатели. Хотят чего-то для себя. Сыновья и вся Германия им по фигу. Небось какой-нибудь старый соци или коммунист…
– Вряд ли. Никогда в жизни не поверю. Они со своим фразерством расстаться не могут – «фашизм», «реакция», «солидарность», «пролетарий», но этих громких слов в открытке нет. Я, знаешь ли, за километр против ветра чую соци и коммунистов!
– А по-моему, все ж таки они! Замаскировались…
Однако господа из гестапо тоже не согласились с коричневорубашечником. Кстати, донесение Лиса там восприняли с веселым спокойствием. Уже и не такое видали, привыкли.
– Ну что ж, – сказали они. – Хорошо. Поглядим. Будьте добры, зайдите к комиссару Эшериху, мы известим его по телефону, этим делом займется он. Еще раз подробно расскажите ему, как вели себя эти двое. Разумеется, сейчас мы их трогать не станем, но в будущем такой материальчик может очень даже пригодиться, вы ведь понимаете?..
Комиссар Эшерих, высокий неряшливый человек с вислыми, песочного цвета усами, в светло-сером костюме, весь настолько бесцветный, что казался порождением конторской пыли, – комиссар Эшерих повертел открытку в руках.
– Что-то новенькое, – наконец сказал он. – В моей коллекции такого пока нет. Рука неловкая, мало что в жизни писала, всегда только работала.
– Капэгэшник? – спросил Лис.
Комиссар Эшерих фыркнул:
– Шутить изволите, сударь? Какой там капэгэшник! Знаете, будь у нас настоящая полиция и будь это дело стоящим, писака через двадцать четыре часа уже сидел бы за решеткой.
– И как бы вы это сделали?
– Да чего проще! Распорядился бы проверить по всему Берлину, у кого за последние две-три недели погиб сын, заметьте, единственный, потому что у автора был только один сын!
– Откуда вам это известно?
– А что тут сложного? В первом предложении, где говорится о себе, он об этом и сообщает. Во втором, касающемся других, он пишет о сыновьях. Ну а тех, кто будет таким образом выявлен в Берлине – их наверняка не так уж много, – я бы взял на заметку, и писака живенько угодил бы за решетку!
– Почему же вы этого не сделаете?
– Я же сказал, у нас не хватает людей, да и само дело того не стоит. Видите ли, есть две возможности. Либо он напишет еще две-три открытки, и ему надоест. Потому что стоит слишком большого труда или потому что риск слишком велик. В таком случае большого вреда он не нанесет и нам не придется много работать.
– По-вашему, все открытки попадут сюда?
– Не все, но большинство. Немецкий народ уже вполне благонадежен…
– Потому что все боятся?
– Нет, этого я не говорил. К примеру, я не думаю, что этот человек, – он щелкнул пальцем по открытке, – боится. Я думаю, здесь надо учитывать вторую возможность: этот человек продолжит писать. И пусть, ведь чем больше он пишет, тем больше себя выдает. Сейчас он сообщил о себе совсем немного, а именно что у него погиб сын. Но с каждой открыткой он проговорится чуть больше. Мне и делать-то особо ничего не нужно. Только посидеть, подождать, держа ухо востро, и – цап! – он у меня в руках! У нас в отделе для сотрудника главное – терпение. Иной раз проходит год, иной раз еще больше, но в конце концов мы всех ловим. Или почти всех.
– А что потом?
Пыльно-серый комиссар тем временем достал план Берлина, пришпилил к стене. И сейчас воткнул красный флажок в точку на улице Нойе-Кёнигштрассе, где находилось конторское здание.
– Вот, это все, что я сейчас могу сделать. Но в ближайшие недели флажков прибавится, и там, где их будет больше всего, аккурат и прячется наш Домовой. Ведь со временем бдительность у него притупится, ему не захочется далеко ходить из-за одной открытки. О той открытке Домовой даже не задумается. Все так просто! Тут-то я его и сцапаю!
– А потом-то что? – спросил Лис, охваченный жадным любопытством.
Комиссар Эшерих бросил на него чуть насмешливый взгляд.
– Вам так хочется знать? Ну что ж, сделаю вам одолжение: Народный трибунал – и репу долой! Мне-то какое дело? Что заставляет этого малого писать идиотскую открытку, которую никто не читает и читать не хочет! Не-ет, меня это не касается! Я получаю свое жалованье, и мне безразлично, продавать ли ради него марки или втыкать флажки. Но я буду думать о вас, запомню, что первое сообщение принесли мне именно вы, и, когда изловлю этого субъекта, в свое время пришлю вам приглашение на казнь.
– Не-ет, спасибо. Я не это имел в виду.
– Конечно же это. Чего вы стесняетесь?! Передо мной стесняться нечего, я знаю, что происходит с людьми! Если б мы тут не знали, то кто в таком случае? Бог и тот не знает! Словом, договорились, пришлю вам приглашение на казнь. Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер! И не забудьте об этом!
Войти с помощью соц. сетей: