Центральный рынок города Царицына лихорадило.

Полгода назад арестовали директора рынка Владимира Владимировича Мустамова, который в тюрьме написал выдающее произведение, которое можно было озаглавить как «Детская болезнь левизны в розничной торговле». В произведении детально вскрывались методы хищений в ларьках и на складах рынка, и немало работников рынка пострадали от этой откровенности, ведь милиционеры использовали произведения гражданина Мустамова как практическое пособие. Но постепенно все успокоилось. Места арестованных и посаженых в тюрьму бизнесменов заняли предприниматели новой волны, жизнь постепенно вошла в свою обычную колею, но не надолго. А чему удивляться? Человечество развивается по спирали.

Сегодня на Центральном рынке вновь царило смятение. И было от чего рождаться недоуменным пересудам — братва, что держала рынок и делала «крышу» торговцам, вела себя очень странно. Нет, внешне братки выглядели как обычно — в «адидасах» и при толстых золотых цепях на бычьих шеях. Но вот по рядам они ходили… Словно в загоне каком вдруг оказались. И смотрели на торговцев, как обычно смотрит баран на новые ворота.

— Где доля? — и голос вроде суров, только смотрит при этом влажными умоляющими глазами, не требует, гад, а милостыню просит.

Один из торговцев даже набрался нахальства и буркнул в том смысле, что не наторговал еще, чтобы делиться. В другое время его бы уже давно вывели на товарный двор к пункту приема стеклотары вежливости учить. А этот представитель славного племени взимающих мзду даже не обиделся. Пожал литыми плечами, пожевал задумчиво жвачку и лениво бросил: — Ну нету, так нету. Постарайся, дружок, чтобы к вечеру было…

Братки этим своим поведением обитателей рынка в полное сомнение ввели. Ведь обычно как оно бывало? Те, кто мзду взимал, делились на две основные категории. Первая, наглая и бесцеремонная, состояла из представителей славного племени патрульно-постовой милиции. Этим откажи — они сразу же в великой обиде протокол принимаются составлять, а то и в кутузку волокут. И докажи потом народному судье, что не выражался ты грубой нецензурной бранью, нарушая сложившийся на рынке общественный порядок, а мирно торговал персиками, привезенными из далекого города Андижана. Ссориться с милиционерами было глупо, все равно что плевать против ветра. Вот с пэпээсниками и не ссорились, а по мере возможности старались со льстивыми улыбками найти общий язык. И, как правило, находили. Вторая категория взимающих мзду состояла из крепкошеих и ясноглазых улыбчивых братков. По внешнему виду их было видно, что философскими размышлениями о жизни они не отягощены, а отказ воспринимали, как нарушение сложившегося порядка вещей, и в стремлении восстановить этот порядок могли пойти на разные крайние меры — от примитивного мордобоя до приведения в негодность товаров несговорчивого продавца.

Кроме этих двух категорий мзду на рынке собирала и торговая администрация, и госторгинспекция, и работники санэпидемстанции, но это уже было неизбежное и неотвратимое зло, поэтому каждый продавец из этих обстоятельств старался извлечь определенную выгоду. А вот поборы мафии и милиции торговцев все-таки возмущали.

Представители первой брали несоразмерно много, а вторые — пусть и не слишком много, но чересчур часто.

И между собой они были прекрасно знакомы, откровенно здоровались по утрам, обмениваясь молодецкими и крепкими рукопожатиями. Даже термины, характеризующие их основную рыночную деятельность, у обеих сторон совпадали. Рынок они называли пастбищем, лиц кавказской и восточных национальностей и те и другие именовали чурками, разнообразные способы воздействия на продавцов — воспитанием, получение мзды с торговца и менты, и братки называли ошкуриванием, а несговорчивых и излишне принципиальных торговцев обе группировки именовали жлобами и баранами. Податливых и покорствующих те и другие ласково именовали дойными коровами, общих врагов из числа оперативников считали волками, иногда даже добавляя к этому имени обязательное прилагательное — позорные. Деньги у них назывались лавами или башлями, тот, кто эти деньги платил, соответственно, башлял или отстегивал. Получение мзды товаром у обеих сторон значило брать натурой. Впрочем, и в иных, кроме прикладной филологии, вопросах у братвы и милиционеров царило полное согласие.

Поэтому неудивительно, что и милиционеры обратили внимание на странное поведение братков. Потрясла милиционеров проснувшаяся в братках страсть к капусте. Нет, зелененькие братва и раньше любила, и даже предпочтительно было браткам, чтобы долю им отстегивали не российскими стольниками, а купюрами с изображением американских президентов. С этим и милиционеры всегда соглашались, это было правильно, инфляция меньше, да и места в карманах баксы значительно меньше занимали. А недоумение проистекало из того, что братву вдруг обуяла любовь к самой настоящей капусте. Колхозники тамбовскими волками выли. И завоешь — братва к их машинам в очередь выстроилась. Колхозники пытались откупиться деньгами, но братва неожиданно проявила твердость — требовала капусты. При этом братки не гнушались лично залезть в грязный кузов КамАЗа, чтобы выбрать вилок покрупней да посочней.

Капусту брали мешками.

Представители российской милиции, сбившись у ворот в кучу, с недоумением наблюдали за действиями своих криминальных коллег. Милиционеров терзали сомнения, они прекрасно знали, что братки ничего не делают просто так, и подозревали, что браткам о капусте стало известно что-то новое, приравнивающее капусту к валюте. Остаться в стороне и в возможных убытках никому из милиционеров не хотелось. Потоптавшись у ворот, они набрались решимости и, поигрывая резиновым демократизаторами, двинулись к машинам с хрустящим овощем — затариваться капустой в счет рыночных репараций. Вскоре стеклянная будка, где располагался опорный пункт милиционеров, напоминала ломящийся от капусты овощной ларек.

Азербайджанские перекупщики, которые постепенно начинали видеть в братках и милиционерах возможных конкурентов, негромко ругались на родном языке. Не потому, что они не владели русским матом, а потому, что ругаться на родном языке было значительно безопаснее.

— Козлы! — охарактеризовал милиционеров потомственный овощевод Центрального рынка Самед Мирза-оглы, который вполне серьезно считал, что огурцы сажают, как картофель, — клубнями.

— Точно! — согласился его сосед по далекой азербайджанской деревне и злобно посмотрел вслед двум браткам в кожанках.

Радостные братки сопровождали тележку, на которой бородатый и немытый бич вез несколько мешков с капустой.

— Мамой клянусь, Самед, вот эти — уже бараны! Аллаха зову в свидетели!

Азербайджанский животновод даже не подозревал, как близок он был к истине.

Братки, что бесчинствовали в овощных рядах, входили в группировку покойного Сени Абрамчика. Попытки Бородули возглавить эту группировку после безвременной кончины пахана привели к тому, что Бородуля в рэкетирской гордыне попытался оказать нажим на Бориса Романовича Даосова, промышлявшего в городе Царицыне нелегким реинкарнаторским ремеслом, но при этом Бородуля нарушил собственный принцип, который гласил — не пережимать! К тому же самоуверенный и рвущийся к власти Бородуля выдал желаемое за действительное — он назвал Даосова «крышей» своей группировки. Поэтому участь бородулинских братков была решена. Души рэкетиров одним утром были вселены в привезенных на мясокомбинат баранов, а добрые и кроткие души баранов обрели пристанище в мощных спортивных телах. Всего-то и требовалось для того — светлая голова Бориса Романовича и Шустрик. Понятное дело — Даосову лезть на территорию мясокомбината через забор было просто неудобно.

В тот же день произошло чрезвычайное пришествие на Царицынском мясокомбинате.

— Представляешь, Анюта, что сегодня на мясокомбинате произошло? — оживленно рассказывал мэр города жене. — Сегодня Яков Иванович приезжал, он мне рассказывал. Жуть какая-то! Привезли с Иловли три десятка баранов, загнали их в отстойник. Сегодня их в цех забивать погнали, а они словно взбесились! Не бараны, бандиты какие-то! Загон в одном месте проломили, на ящики, и махнули через стену. У них вожак был, с порванным ухом, так он охранника за ногу укусил, мужик теперь в больнице лежит, уколы ему от столбняка и от бешенства делают. А баранов по всему городу разыскивают. Яков Иванович сказал, что их сегодня даже по телевизору оповещать будут, чтобы случайно никто от беглецов не пострадал.

Анна Леонидовна мрачно сказала:

— Теперь десять раз подумаешь, брать баранину на харчо или не брать. Я в журнале читала, в Англии среди баранов эпидемия бешенства началась. Теперь и до нас дошло!

— Значит, без баранины обойдемся, — бодро сказал, выходя из душа, Валерий Яковлевич. — Что у нас на вечер?

— Окорок нарежь, — посоветовала супруга. — Нет у нас ничего, не готовила я. Ко мне Татьяна из третьего магазина забегала, неприятности у них. Их директора за пересортицу загребли, теперь, наверное, посадят.

Полное и миловидное лицо Анны Леонидовны переполнилось сочувствием к незадачливому директору третьего магазина.

— Тебя посадят, а ты не воруй, — по-прежнему бодро и вместе с тем рассеянно сказал Брюсов, раскрывая холодильник и выгребая припасы. — Анечка, я налью себе граммов сто коньячку? Уж больно день был суматошный.

Пользуясь благодушием жены, Валерий Яковлевич налил себе полную рюмку и торопливо выпил.

— Ты не очень! Не в пивбаре! — одернула обнаглевшего супруга Анна Леонидовна. — Ты мне лучше скажи, будем мы нашему Мишеньке душу менять, или пусть уж с этой живет?

Хозяин дома задумчиво налил себе еще одну рюмку.

— Ты же знаешь, Анюта, — сказал он. — Долго мы с тобой не выдержим. Ты в библиотеку ходила? Воспоминания о Светлове нашла? Если он только выпивал в прошлой жизни, так это еще не беда. А если кололся? Не дай ведь Бог, Аннушка, к наркотикам пристрастится, эта самая богема такая круженая… Все наше благополучие пойдет псу под хвост. Вон у Кторова сынок — наркоман. И лечить пробовали, и били, все без толку. На прошлой неделе мамины кольца и серьги продал у «Топаза», видеомагнитофон по дешевке отдал…

Он лихо опрокинул третью рюмку и благодушно сел за стол, оглядывая жену.

— Такие вот, Аннушка, дела, — вздохнул он.

— А браслет с бриллиантом? — неожиданно спросила Анна Леонидовна. — Его он тоже продал?

— А я откуда знаю? — пожал плечами Валерий Яковлевич. — Что мне Виктор Николаевич рассказал, то я тебе и передаю.

Он задумчиво посмотрел на холодильник, потом искоса глянул на жену. Анна Леонидовна старательно делала вид, что не замечает немых намеков мужа.

— Не нравится мне этот Маковецкий, — неожиданно сменила она тему — Какие-то серые у него стихи. Я в книжном магазине все его сборники выкупила. Целый день читала и никакого удовольствия, кроме головной боли, не получила. И люди о нем не особо отзываются.

— Зато пробивной, — возразил Брюсов. — Был бы тряпкой, кто бы его печатал? А раз печатают, значит, может человек за себя постоять. Поэтов много, печатают не всех. Если человек печататься может, значит, способный он, такой в нашем мире выживет!

— Три тысячи… — вздохнула жена.

— А что делать? — философски вздохнул супруг. — Можно, конечно, что-нибудь и подешевле подобрать. Но ты ведь помнишь, что Ашот Каренович всегда говорил: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». На всю жизнь ведь берем, как говорится на вырост. А возьмешь что-нибудь деловое, кончится все это ГПТУ или спецшколой для дефективных детей, а я уже не при делах буду. Сама потом наплачешься!

— Шубу я себе хотела купить, — снова вздохнула Анна Леонидовна.

— А вот тут, милая, выбирать придется, — развел руками Валерий Яковлевич. — Либо шубу, либо новую душу сыну. На все сразу моего магазина не хватит.

— Значит, берем? — прикинула Анна Леонидовна.

— Как скажешь, — благодушно сказал Брюсов.

— Тогда звони ему завтра с утра, — Анна Леонидовна встала и утицей прошлась по кухне. — И вот еще что… Я сегодня, Лерочка, на рынке была, там народ капусту свежую мешками хватал. Серьезные люди брали. А милиционеры, те вообще всю свою будку капустой доверху забили. Ты же знаешь, они свою зарплату по пустякам тратить не станут. Ты бы позвонил Гиви, может, он знает, что там с капустой происходит! Вдруг неурожай какой, или наши идиоты по контракту все на Запад поставили?

— Завтра сразу же и выясню, — пообещал мэр супруге. — Прямо с утра. И этому… реинкарнатору… с утра позвоню.

На кухню вошел озабоченный и хмурый Мишутка. Был он в серых шортиках и футболке с изображением Микки-Мауса. Волосы на головке кудрявились. Немного посопев, он обратился к отцу:

— У меня бумага кончилась. Надо купить.

— Завтра купим, Мишенька, — ответила за отца мать.

— И фломастеры, — строго глянул на нее сын. — Я Глазунова дорисовывать буду, такую хренотень наш уважаемый классик изобразил, смотреть стыдно.

— Мишутка, — сказал прочувствованно Валерий Яковлевич. — Улыбнись, сынок. Что ты хмурый такой, как бука?

— А чего радоваться? — пасмурно глянул на него мальчуган. — Тебе хорошо, принял сто пятьдесят и кайфуешь. А тут мать хуже всякого жандарма. Три дня даже пивка не глотнул. Живу, как в Туруханском крае. Ладно, — мужественно и стоически сказал он. — Вырасту, тогда и оторвусь!

Старчески сутулясь и заложив руки за спину, он ушел в свою комнату.

Анна Леонидовна застелила свежими простынями постель. Валерий Яковлевич лег и включил телевизор, ожидая начала «Криминального канала». К его удивлению, про кровожадных баранов в передаче ничего не было, видимо, зрителей предупредили еще в последних известиях. Заявленную ОРТ «Полицейскую академию» Валерий Яковлевич смотреть не пожелал, у него все фильмы на видеокассетах были, а по первому каналу комедию то и дело прерывали рекламой прокладок с крылышками и пищевых кубиков «Галины Бланки», которых нормальный человек не взял бы в рот даже под угрозой расстрела.

Анна Леонидовна закончила свои домашние дела и грузно легла рядом. Некоторое время она ворочалась и тревожно вдыхала.

Заявление сына встревожило родителей. Анна Леонидовна и Валерий Яковлевич молчали и растерянно переглядывались. При голубоватом свете ночника лицо супруги было совсем молодым. В уголках глаз Анны Леонидовны медленно набухали крупные, как дождинки, слезы.

— Оторвется, — подтвердила она слова сына. — Очень он у нас целеустремленный! Если задумал, выполнит обязательно.

— Слушай, — Валерий Яковлевич хозяйственно положил руку на грудь жены, — а может, зря суетимся? Станет наш Мишутка большим художником, вроде Шемякина, портреты наши нарисует. Будем с тобой в Третьяковке висеть, а искусствоведы о нас рассказывать будут…

Грудь под его рукой мягко заколыхалась и Анна Леонидовна, часто дыша, погасила ночник и повернулась к стене.

— Ты права, Анечка, медлить нельзя, — по-своему понял ее волнение муж. — Завтра же буду звонить. Надо спасать ребенка.

Однако они еще долго не могли уснуть и со страхом прислушивались к звукам, доносящимся из комнаты сына. Михаил Андреевич Брюсов по слогам и с нецензурными, но меткими комментариями читал «Записки президента». Валерий Яковлевич облился холодным потом — в семье рос отчаянный диссидент.