Поэтические сборники старейшего члена Царицынского отделения Союза писателей Владимира Дмитриевича Маковецкого продавались в любом магазине Царицына. В подарочных изданиях и в обычных, в бумажных мягких обложках. Обычного формата и малого. Иначе и быть не могло, кого же издавать местному издательству, как не того, кто рулил местным отделением Союза писателей добрый десяток лет? Не молодежь ли желторотую с ее идеологическими вывертами и душевными колебаниями? «Поэт в России больше, чем поэт…» С этим Владимир Дмитриевич полностью соглашался, он подписаться готов был под каждым словом Евгения Евтушенко. Все творчество Владимира Дмитриевича было направлено на то, чтобы утвердить в сознании граждан нетленные истины и уважение к властям предержащим. Поэт в России больше, чем поэт. Он — мессия, который несет в народные массы доброе, мудрое, вечное. Творчество — его крест, с которым поэт обречен брести на свою собственную Голгофу. Голгофа Владимира Дмитриевича Маковецкого находилась в баре ресторана «Маяк», расположенного неподалеку от Царицынского отделения Союза писателей. Маковецкий всходил на эту Голгофу ежемесячно. Сначала он выпивал стаканчик-другой, чтобы взбодриться после трудного рабочего дня. После этого ему начинали нравиться женщины — от рядовой официантки до случайной посетительницы. Владимир Дмитриевич начинал усаживать их за столик, принимался читать им свои сокровенные стихи, чтобы женщины ощутили и поняли его нежную ранимую душу. Некоторые женщины (а таких было подавляющее большинство) понимать Маковецкого не хотели и порывались уйти, порой даже допуская оскорбительные выпады в адрес заслуженного поэта, лауреата премии Шумахера и участника Больших Марковских чтений. Маковецкий с достоинством, но порой излишне горячо отвечал им, разгорался скандал, в котором продажная администрация ресторана занимала сторону оскорбительниц. И тогда появлялись вызванные администрацией римские легионеры в серых мундирах и с резиновыми мечами на поясе. Каждый раз все заканчивалось тривиальным вытрезвителем. Утром следующего дня заслуженный поэт извинялся перед администрацией ресторана и клялся, что подобного больше никогда не повторится. Стыдливо дыша в сторону, Маковецкий каялся перед работниками общественного питания, объяснял, что во всем виновата суровая, полная схимничества жизнь творца, и все успокаивалось до следующего раза.

Царицынский классик был невысок и дороден. Ходил он обычно в синей тройке и черном беретике, который залихватски сдвигал на ухо, тщательно следя, однако, за тем, чтобы плешь, уже занявшая на голове все основные высотки, не привлекала к себе особого внимания. На лацкане пиджака желтел постоянно лауреатский кругляш, в праздничные дни левую сторону пиджака занимали орденские планки, а в особо торжественных случаях — тяжело звенящая чешуя орденов и медалей. К наградам своим Маковецкий относился с пиететом и даже так писал о них в своих стихах:

Правда, находились злые языки, которые утверждали, что почетное место в иконостасе Маковецкого занимали медали «За сдачу пустой тары» и «За победу над зеленым змием». Маковецкий лишь презрительно топырил губы — известное дело, у каждого живого классика есть свои недоброжелатели. Александра Сергеевича Пушкина недруги при жизни вон как полоскали! И где они теперь, эти недруги? Зато Пушкину памятники по всему миру стоят, скоро двухсотлетие со дня рождения великого русского поэта отмечаться будет! А стихи Маковецкого, в которых житейский опыт и вдохновение переплавлялись в единый выверенный сплав, они печатались в различных издательствах, переводились на языки народов могучей страны, знакомство со стихами Маковецкого рождало у читателей душевную сопричастность к творчеству Владимира Дмитриевича и доставляло тем истинное удовольствие и радость для каждого читающего.

Молодых шалопаев Владимир Дмитриевич старался не замечать. На семинар они к нему не ходили, а значит, шанс стать настоящим поэтом у самоуверенных сопляков был совсем незначительным. А если он время от времени появлялся, то рецензии на творчество молодых писал именно Владимир Дмитриевич, и он был в своих рецензиях строг и принципиален, как и подобает мастеру большого поэтического дарования.

По совместительству Владимир Дмитриевич также являлся советником губернатора Ивана Николаевича Жухрая по вопросам искусства. Губернатор был раньше директором рыбозавода, который неожиданно окунулся в хозяйственные заботы, ему искусством заниматься некогда было — то посевная, то уборочная, то жатва, то скирдование. Бензин найди, технику выбей, элеваторы подготовь, голодных коров накорми, механизаторов напои, а то ведь вообще откажутся работать! Поэтому губернатор каждому слову Маковецкого внимал с тем уважением и доверчивостью, с какими робкий первоклассник внимает своему классному руководителю. В области литературы авторитет Маковецкого был на немыслимой высоте. Он уже смело мог о Роберте Рождественском отозваться, как о певце нашего коммунистического прошлого, Николая Рубцова беззастенчиво лягнуть за злоупотребление спиртными напитками, Андрея Вознесенского назвать формалистом. А уж о местных стихотворцах, особенно о тех, кто не входил в узкий круг друзей и почитателей Владимира Дмитриевича, и говорить не приходилось. Маковецкий отзывался о них со всей своей крестьянской прямотой и открытостью.

С особой теплотой и бережливостью Владимир Дмитриевич Маковецкий относился к молоденьким поэтессам. Этих он всегда приглашал к себе в дом, когда его труженица-жена находилась на даче, долго и с упоением зачитывал поэтессам свои стихи, показывая неопытным ученицам, как правильно сочетать форму с содержанием. Маковецкий учил молодых учениц верно описывать эмоциональные всплески, которые рождаются в общении с противоположным полом, за что и получил незаслуженно обидную кличку от завистливых товарищей по литературному цеху — «лирик-производитель». На навешиваемые ярлыки Владимир Дмитриевич внимания не обращал, однажды он так и написал в очередном лирическом стихотворении, посвященном очередной любови, отгоревшей и осыпавшейся, словно цвет герани:

Труженица-супруга к выходкам Владимира Дмитриевича привыкла, как привыкают среднеазиатские дехкане к норовистому ишаку, и в общении с ним придерживалась восточной мудрости, которая гласила, что «как осел ни петляет, перед старостью все равно на прямую дорогу выходит». Между тем Владимиру Дмитриевичу Маковецкому уже исполнилось шестьдесят лет, и местное издательство выпустило юбилейный двухтомник его избранных стихов, но до прямой дороги ему было идти и идти. Ишак Ольге Дмитриевне Маковецкой попался чересчур норовистый и упрямый.

Впрочем, это только казалось. На самом деле дорога оказалась не слишком долгой. Аккурат в Ноябрьский праздник Маковецкий сидел в ресторане «Маяк» с очередной любительницей высокой поэзии и по этому поводу вел себя на редкость прилично и вежливо — брал молоденькую поэтессу за тонкую белую руку, наливал ей из графинчика водку и цитировал себя любимого и влюбленного:

B в этот самый совершенно неподходящий момент к токующему поэту подошел высокий, худой и полупрозрачный товарищ, который коротко и выразительно представился: товарищ Кондратий! Маковецкий непонимающе вскинулся, побледнел и грянулся лицом в салат из свежих помидоров, а пришел в себя уже в реанимационной палате областной клинической больницы. Анализы и кардиограмма были неутешительными, и Маковецкий понял, что может рассчитывать лишь на свое литературное бессмертие. Но книги книгами, а жизнью Маковецкий был в достаточной степени умудрен, понимал внутренне — не Гомер он, не Гете, даже не Слуцкий в конце концов.

Больничные коридоры, выкрашенные тоскливой казенной краской, располагают к размышлениям о душе и небе. Тем более что вдоль этих коридоров ходят такие же бедолаги, уже внешним видом показывая, что вечная жизнь — удел богов, но не смертных. Вспоминался печальный анекдот, который раньше рассказывался со смехом, а теперь располагал к грустной философии. «Больной спрашивает: „Доктор, жить буду?“ — „Будете, — вежливо отвечает врач. — Но недолго“».

Верить в это не хотелось, поэтому, когда в курилке Владимир Дмитриевич услышал о загадочных карначах, которые скупают для повторного использования души, ему страстно захотелось познакомиться с одним из таких повелителей человеческих сущностей, и он начал расспрашивать про карначей каждого встречного, надоедая и врачам и больным. Долгое время ничего существенного узнать не удавалось, так, слухи, не больше того. Да и слухи все эти были, что говорится, из пятых рук, они больше походили на бредовые фантазии, которые только распаляли любопытство и больше ставили новых вопросов, чем давали ответов на уже существующие.

— Ты, мил человек, с какого дерева свалился? — поинтересовался сухонький древний старикан, лицом и фигурой похожий на высушенный опенок. — Ишь, реинкарнатора ему подавай! Нет, мил человек, по правилам карнач с тобой о покупке души и разговаривать не станет, а ежели кто назовет себя карначом да прицениваться станет, сам понимай, откуда он! Карнач души оптом покупает, он знает, у кого души-то брать, а что до твоего покупателя, так на таких вот, как ты, душеприказчики есть, они этим делом занимаются.

Маковецкий осторожно тронул больничного старца за плечо. Уж больно хрупким он ему казался, прикоснись — один табачного цвета дымок по коридору поплывет.

— Да мне без разницы, папашка, — сказал он. — Ты мне скажи, где этого душеприказчика найти, а дальше я уж сам как-нибудь!

— Папашка, — беззубо усмехнулся собеседник. — Самому-то сколько стукнуло? Не шестнадцать случаем?

— Ну извини, — покаянно потупил голову Владимир Дмитриевич. — Не хотел тебя обидеть. Ты толком скажи, что за душеприказчики, где их найти?

Старец задумчиво пожевал синими губами.

— Кто они, от них и узнаешь. А где найти, подскажу. Пойдешь на Центральное кладбище, скажешь дьякону Михаилу, что, мол, Евлампий ему кланяется, он тебя с кем надо и сведет.

Интуитивно Владимир Дмитриевич Маковецкий понял, что расспрашивать старика больше не о чем и удалился в свою палату. Жена принесла ему необходимые для творчества принадлежности, но Маковецкому не писалось. Может быть, питание в больнице было непривычным, может, больничные запахи угнетали, но строчки из-под пера выходили вялые и анемичные, как дистрофики из шестой палаты. Заигрывать с санитарками Владимир Дмитриевич не решался, левую сторону его лица немного перекосило, отчего Маковецкий постоянно улыбался саркастической и немного загадочной улыбкой, речь стала невнятной, и Владимир Дмитриевич немного шепелявил, а объясняться санитарочкам в любви с шепелявостью, плохой дикцией и дергающимся лицом было просто глупо.

Ежедневно к нему заходили товарищи по литературному цеху. Молодежь, конечно, о болезни Владимире Дмитриевиче и не вспоминала, а если и вспоминала, то как не отмеченный в календаре праздник.

Пока Маковецкий лежал в больнице, Царицынское книжное издательство приняло и подписало в печать сборник молодых поэтов «Речное удивление», куда вошли стихи, не раз справедливо критикованные Владимиром Дмитриевичем за недостаточный патриотизм, эгоистические мотивы и ползучий эмпиризм. Товарищи по литературному цеху часами расспрашивали Маковецкого о его болезни и выражали надежду, что в самом скором времени он поправится и вновь встанет у руля местного отделения Союза. Все они были в чем-то правы. Даже покойники попадают в больницу не навсегда. После работы судмедэкспертов они отправляются на кладбище, выслушивая по дороге причитания и жалобы оставшихся в одиночестве родных. Владимир Дмитриевич — напротив, вскоре почувствовал себя значительно лучше, перестал использовать в постели утку и был признан условно здоровым человеком, подлежащим выписке из больницы.

Пару недель он отлежал дома, однако и в родных стенах Маковецкий не обрел утраченного душевного спокойствия и сил для поэтического творчества. Только однажды под его пером родилось нечто достойное прежнего Маковецкого — это была рецензия на рукопись молодого царицынского автора Анджея Лукомцева. Анджей Лукомцев закончил фантастическую повесть «Славные среди славных». Со свойственной ему проницательностью, Маковецкий обнаружил, что негативные построения начинающего фантаста являются антинародными, псевдосоциальными и не служат главному — победе идей перестройки на всей территории Российского государства. О негативном влиянии повести на читателей свидетельствовал и тот факт, что ее уже издали в Германии, Чехии, Англии и Австрии, идейные противники печатать хорошие книги никогда не будут, поэтому читать повесть российским читателям Владимир Дмитриевич Маковецкий категорически не советовал.

Однако признаки депрессии и психического расстройства проявлялись у Владимира Дмитриевича все чаще и явственней.

В одно из июльских общих собраний членов писательского Союза, на котором разбиралось заявление выезжающего на постоянное место жительства в Израиль прозаика Ярослава Гуммельмана, Маковецкий повел себя очень необычно. Гуммельман потребовал, чтобы собрание приняло на постоянное хранение его партийный билет, так как платить взносы регулярно он не имеет возможности, а в Израиль едет просто посмотреть — плохо там или хорошо. Собравшиеся начали возмущаться поведением Гуммельмана, как недостойного звания российского писателя. «Наши писатели или уезжают, или остаются! — резко высказался царицынский детективщик Пакетный. — Что значит посмотреть? Он будет прикидывать, где ему лучше, а мы за него взносы плати? Китайцы, и те с собой за рубеж горсть родной земли берут! Пусть Ярослав Маркович партбилет с собой забирает, как память о преданной им матери-Родине! И нечего собратьям по перу головы морочить»! Евгения Пакетного шумно поддержали остальные. И тут Маковецкий сурово оглядел зал и заявил, что как пролетарий от пера он не понимает товарищей. Что значит — забери партбилет на чужбину? Человек имеет право оглядеться. Вот вы, товарищ Пакетный, вы за последние три года свои опусы шесть раз опубликовали, а ваш собрат по искусству Гуммельман только два. Вам, товарищ Пакетный, с вашей гонорарной колокольни легко смотреть, как мучаются и голодают соратники по литературному труду. Но мы-то не должны на это спокойно смотреть. Пусть Ярослав Маркович едет и посмотрит, что там и как. Он уже пострадал от новоявленных российских антисемитов, они его собаками кусали, печатать его отказываются. А что касаемо партбилета, то тут еще надо посмотреть, нет ли каких закрытых постановлений Центрального Комитета нашей партии, которые позволяли иностранному гражданину состоять в ее рядах? Выступление Владимира Дмитриевича потрясло всех до такой степени, что многие из присутствующих тут же проголосовали на всякий случай «за», хотя никто не мог сказать, за что же именно он проголосовал.

После этого к Маковецкому накрепко прилипла кличка «пролетарий от пера». Некоторые даже шутили, что Маковецкому нечего терять кроме своего пера. А иные, пугливо оглядевшись, быстрым шепотом добавляли, что ежели перо им будет все-таки утеряно, то большой беды в том не будет и литература эту утрату переживет, не проливая особых слез.

Но странности странностями, а на Центральное кладбище Владимир Дмитриевич все же поехал. Чувствовал — пора!

Дьякон Михаил оказался тридцатилетним рыжебородым мужчиной с редкими, но длинными волосами и неожиданно басовитым голосом. Черная ряса на нем была в перхоти и табачном пепле, а в некоторых местах была попросту прожжена. Голубые пронзительные глаза дьякона смотрели поверх собеседника, словно за плечами Маковецкого дьякон видел если не самого Бога, то не меньше чем архангела, и отвлекаться на поэта не считал необходимым. Однако привет от старца Евлампия спустил дьякона на грешную землю.

— Я так понимаю, что тебе душеприказчик нужен? — задумчиво прогнусил дьякон. — Решил о душе подумать? Что ж, правильное решение и… — дьякон нехорошо усмехнулся, — своевременное. Сестра, — позвал он какую-то старушку из числа церковных активисток. — Пройдись, погляди, может, Ловкач на месте?

— Я в долгу не останусь, — легко и привычно намекнул Владимир Дмитриевич.

— Все мы в долгу перед Господом, — строго сказал дьякон Михаил и указал собеседнику на большую церковную кружку. — Не скупись, сын мой, у нас здесь запросто, можно и баксами.

Скупиться на глазах у старух из церковной общественности было невозможно, и Маковецкий, холодея от сожаления, опустил в кружку две сотенные бумажки.

— Здесь он, батюшка! — вернулась с кладбища посланница. — Идет! Я ему сказала: иди, Ловкач, тебя отец Михаил кличет. Так он все сразу бросил и пошел. Я, говорит, хоть и особой работой занимаюсь, слугу Божьего ждать не заставлю!

Душеприказчик Ловкач оказался кладбищенским рабочим. Был это плечистый и крепкий мужчина лет тридцати пяти, небритый и в солдатской форме без погон и ремня. На нечищеных кирзовых сапогах его желтела кладбищенская глина.

— Пришел? — с ухмылкой спросил он. — Я тебя раньше ждал. Еще бы неделька…

Договор был составлен по всей форме и заверен дьяконом. По этому договору душеприказчик получал откупные, а царицынский поэт Владимир Дмитриевич Маковецкий после кончины душеприказчиком передавался (продавался) по согласию сторон городскому реинкарнатору и получал возможность обрести себя в новой жизни…

— Когда родились? — спросил душеприказчик и, получив ответ, быстро что-то посчитал на измятом клочке бумаги. — В четвертом рождении, — сказал он.

В последний рабочий день последующей недели Владимир Дмитриевич почил вечным сном. Сидел он в рабочем кабинете, перечитывал кое-что из своего недавно изданного избранного, неожиданно ему стало немного нехорошо, а потом совсем плохо, и со словами: «Не надо было соленые огурцы к пиву брать!» — царицынский классик приказал всем долго жить.

На панихиду ждали Жухрая, но губернатор был занят с китайцами из провинции с труднопроизносимым названием. Вместо него на церемонии присутствовал заместитель Игорь Дмитриевич Куретайло, при одном взгляде на которого каждый понимал, что имеет дело с жуликом, а после второго и более внимательного взгляда становилось ясным, что жулик это не рядовой. Заместитель губернатора приехал с пышным лавровым венком и сказал прочувствованные слова, а под конец своей речи пустил крупную и прозрачную слезу и облобызал вдове руку. «Поможем! Сохраним память о выдающемся поэте!» — выкликал он, хотя ясно было, что забудет, едва лишь ступит за порог кафе, где справлялись поминки, а уж помощи от него дождаться вообще невозможно было даже при самом благоприятном раскладе.

Руководство Царицынской области поместило в «Царицынской правде» обширный некролог, заслуженные долгим и упорным трудом медали Владимира Дмитриевича Маковецкого, как это и положено было, несли перед гробом, а в последних словах своих соратники по литературному труду говорили только хорошее. Правда, окаянная писательская молодежь поминала руководителя долго и охотно. Даже когда писательская тризна завершилась, творческая молодежь продолжила это увлекательное занятие на свои кровные денежки.

Игорь Дмитриевич Куретайло выпил с литераторами положенное количество официальных рюмок и ушел из местного отделения Союза писателей со стопкой книг с автографами, которые ему охотно давали жаждущие новых книжек писатели. Книги заместитель губернатора ссыпал в багажник, а сам, усевшись в машину, некоторое время недоуменно разглядывал водителя, потом нетвердой рукой полистал записную книжку.

— Дао-сов, — прочитал он и, откинувшись на сиденье, неопределенно махнул рукой: — В администрацию Центрального района, братец!