Звук вашего голоса

Я написал одну книгу о бейсболе и одну о джазе. Но мне ни на секунду не приходило в голову, что я должен писать одну из них на «спортивном» языке, а другую — на «джазовом». Я старался написать обе на самом лучшем языке, какой только мне доступен, в своей обычной манере. Несмотря на то что по теме эти книги не имели между собой ничего общего, я хотел, чтобы читатели знали: они слушают одного и того же человека. Это были моя книга о бейсболе и моя книга о джазе. А другие авторы пусть пишут свои. Что бы я ни писал, товар, который я продаю, — это я сам. А ваш товар — вы. Не меняйте свой голос, стараясь приспособить его к новой теме. Сделайте этот голос хорошо поставленным, чтобы читатели узнавали его всякий раз на страницах ваших книг, и пусть он будет приятен не только своей мелодичностью, но и благодаря отсутствию ноток, которые оскорбляют слух: небрежности, снисходительности, банальности.

Начнем с небрежности.

Иной текст звучит так свободно, что вы будто слышите, как его автор говорит с вами. Непревзойденным мастером такого письма был Элвин Брукс Уайт, но мне приходят на память и многие другие умельцы: Джеймс Тербер, Виктор Притчетт, Льюис Томас. Я неравнодушен к ним потому, что сам всегда пытался писать именно в этом стиле. Согласно расхожему мнению, так писать легко. Фактически же верно обратное: внешняя непринужденность достигается лишь благодаря упорному труду и постоянному совершенствованию текста. Гвозди грамматики и синтаксиса вбиты точно по месту, и язык настолько хорош, насколько это возможно в исполнении автора.

Вот как начинается типичное эссе Элвина Уайта:

В середине сентября я провел несколько дней рядом с заболевшей свинкой и чувствую себя обязанным отчитаться об этих днях, особенно потому, что свинка все-таки умерла, а я остался жив, хотя все легко могло выйти наоборот и тогда отчитываться было бы некому.

Фраза звучит так естественно, что мы словно переносимся на веранду уайтовского дома в штате Мэн. Уайт сидит в кресле-качалке, попыхивая трубкой, и неспешно рассказывает нам свою историю. Но посмотрите на эту фразу внимательнее. В ней нет ничего случайного. Это плод весьма дисциплинированных усилий. Грамматически в ней все очень аккуратно, слова просты и точны, а звучит она музыкально, как стихи. Перед нами прекрасный образец непринужденного стиля, возникший в результате методичной композиционной работы и обезоруживающий своим человеческим теплом. Мы слышим уверенный голос писателя, который не пытается втереться к читателю в доверие с помощью каких-то сомнительных уловок.

Неопытный писатель обычно ведет себя иначе. Он знает, что ему надо всего лишь добиться впечатления безыскусности, показаться читателям «простым парнем» — этаким Бобом или Сэмом, который болтает с ними, облокотившись на забор. Он хочет быть с читателем на короткой ноге. Он так боится официоза, что даже не старается писать на хорошем английском. И выходит — небрежно.

Как небрежный автор описал бы бдение Уайта у ложа больной свиньи? Наверное, примерно так:

Скажите как на духу, сидели когда-нибудь с больной хрюшкой? То-то и оно. Поверьте мне, тут и глаз сомкнуть некогда. В нонешнем сентябре я убил на это аж три ночи кряду, и моя лучшая половина решила, что я сбрендил (шучу, дусик!). Ну а если всерьез, это здорово вышибло меня из колеи. Видите ли, какая штука: хрюня-то возьми да помри. Скажу вам откровенно, я и сам был не в лучшей форме, так что вполне мог откинуть копытца заместо нее, родимой. А уж от мадам Хрюндель вы небось книжки про меня не дождались бы, это как пить дать!

Не стоит анализировать все причины, делающие этот текст невыносимым. Он груб. Он безвкусен. Он многословен. В нем сквозит презрение к нормальному языку и вдобавок к читателю (я бросаю читать, когда ко мне обращаются со словами «видите ли»). Но самое печальное то, что вещи, написанные в небрежном стиле, читать труднее, чем хорошую прозу. Стремясь облегчить читателю путешествие, автор засоряет его дорогу препятствиями: дешевым жаргончиком, кое-как состряпанными фразами, пустой болтовней с претензией на философию. То, что написал Уайт, прочесть гораздо легче. Он понимает, что законы грамматики придуманы не вчера и действуют до сих пор отнюдь не случайно: это подпорки, в которых читатель испытывает подсознательную нужду. Никто никогда не бросал эссе Уайта или Притчетта, не дочитав его до конца, — слишком уж хорошо это написано. Но если вы будете говорить с читателем снисходительно, вашу статью он бросит. Кому же нравится, когда на него смотрят свысока?

Пишите с уважением к родному языку в его лучших проявлениях — и с полным уважением к читателям. А если на вас нападет охота писать в небрежном стиле, прочтите вслух то, что получится, и подумайте, нравится ли вам такое звучание вашего голоса.

Чтобы найти голос, который понравится вашим читателям, нужно в первую очередь обладать хорошим вкусом. Конечно, пользы от этого заявления немного: вкус — такое неуловимое качество, что его и определить-то трудно. Но мы узнаём его при встрече. Женщина, имеющая хороший вкус, радует нас умением одеваться не только стильно и оригинально, но и абсолютно «правильно». Она понимает, что ей идет, а что нет.

Если мы ведем речь о вкусе, главное для писателей и других представителей творческих профессий — это понимать, чего не надо делать. Два джазовых пианиста могут быть одинаково техничными, но у того, кто наделен вкусом, каждая нотка будет выполнять полезную работу, а тот, кто им обделен, утопит нас в замысловатых вариациях, изобилующих ненужными мелизмами. Художник со вкусом доверяет своему глазу, подсказывающему, что следует поместить на холст, а что нет; художник без вкуса подарит нам пейзаж, который будет или слащавым, или аляповатым, или перегруженным лишними деталями — словом, в каком-нибудь смысле несоразмерным. Специалист по графическому дизайну, у которого есть вкус, знает, что чем меньше, тем лучше, что дизайн — это только слуга печатного слова. Его коллега, у которого нет вкуса, задушит текст фоновой раскраской, завитушками и декоративными каемочками.

Я понимаю, что человеческие оценки субъективны: то, что для одного великолепно, другому кажется китчем. Вдобавок вкусы меняются с течением лет — сегодня вчерашний шедевр списывают в утиль, а завтра он снова покоряет всех своей красотой. Так зачем я вообще поднимаю этот вопрос? Просто ради того, чтобы напомнить вам о его существовании. Вкус похож на подводное течение, которое прячется в глубинах написанного, и вы должны осознавать его присутствие.

Впрочем, иногда это течение выныривает на поверхность. В каждом виде искусства есть свой набор базовых истин, неподвластных прихотям времени. Должно быть, пропорциям Парфенона присуща некая внутренняя гармония — не зря ведь представители западной цивилизации уже две тысячи лет доверяют древним грекам планировку своих общественных зданий, в чем легко может убедиться каждый желающий, прогулявшись по нашему стольному граду Вашингтону. Фуги Баха обладают непреходящим изяществом, которое коренится в вечных основах математики.

Имеются ли подобные вехи и в литературе? Их мало: всякий писатель занят выражением своей неповторимой индивидуальности, и мы понимаем, чтó нам нравится, лишь когда это выливается на бумагу. Но и здесь вы многого достигнете, если будете знать, чего следует избегать — например, штампов. Если писатель живет в блаженном неведении того факта, что штамп — это поцелуй смерти, если он употребляет избитые выражения сплошь и рядом, мы можем заключить, что у него отсутствует чутье на то, что придает языку необходимую свежесть. Оказавшись на распутье между новым и банальным, он неизменно выбирает банальное. Его голос — это голос литературного поденщика.

Нельзя сказать, что штампы так уж легко распознать. Они окружают нас повсюду, витают над нами в воздухе — старые друзья, только и ждущие возможности нам услужить, всегда готовые выразить сложную идею в компактной метафорической форме. В конце концов, штампами ведь становятся как раз самые удачные выражения, и немалое их количество просачивается в первый черновик даже у самых внимательных писателей. Но после этого мы получаем шанс изгнать их оттуда. Штампы — это то, к чему вы должны прислушиваться, когда редактируете написанное и читаете его вслух. Заметьте, как обвиняюще они звучат — будто ставят вам на вид, что вы довольствуетесь старыми унылыми клише, ленясь заменять их на свежие обороты своего собственного производства. Штампы — враги хорошего вкуса.

Посмотрите с этой точки зрения не только на отдельные слова и их кластеры, но и на использование языка в целом. Свежесть и здесь оказывается во главе угла. Хороший вкус останавливает свой выбор на словах точных и незатертых. Плохой — скатывается к дешевому жаргону желтой прессы, погружая нас в мир, где руководители всех рангов зовутся «крупными шишками» или «власть имущими». Вы спросите, почему мне не по душе «крупные шишки»? А кому они по душе? Хороший вкус знает, что руководителей лучше называть конкретными словами: директора, управляющие, президенты, топ-менеджеры. Плохой — ищет избитый синоним, еще к тому же и неточный: каких именно начальников мы должны считать крупными шишками? Плохой вкус любит говорить «энное количество». Любит «легионы». Любит повторять «и точка»: «Она сказала, что больше ничего не желает об этом слышать. И точка».

Но в конечном счете вкус есть сочетание качеств, не поддающихся анализу. Это ухо, способное услышать разницу между фразой, которая гундосит, и фразой, которая поет. Это чутье, знающее, когда разговорный оборот или просторечие, вкрапленные в обычный текст, не только прозвучат абсолютно уместно, но и покажутся единственно правильным выбором (Элвин Уайт был большим докой по части таких вкраплений). Значит ли это, что хорошему вкусу можно научиться? И да и нет. Подобно совершенному слуху для музыканта, совершенный вкус — это дар Божий. Однако в какой-то степени его можно развить. Для этого надо просто изучать писателей, которые им обладают.

Ни в коем случае не стесняйтесь подражать другим писателям. Подражание — непременная составляющая творческого процесса для любого, кто стремится овладеть каким-либо ремеслом или видом искусства. Бах и Пикассо не сразу взлетели на пик своего мастерства — им тоже надо было с кого-то брать пример. В литературе этот метод играет особенно важную роль. Найдите лучших писателей в той сфере, которая вас интересует, и читайте их сочинения вслух. Проникнитесь их голосом и вкусом, их отношением к языку. Не бойтесь, что, подражая им, вы потеряете свой собственный голос и свою индивидуальность. Очень скоро вы сбросите эту заемную кожу и станете тем, кем должны стать.

Кроме того, читая других авторов, вы подключаетесь к давней традиции, и она вас обогащает. Иногда вам будут попадаться целые пласты красочной риторики и наследственной памяти — освойте их, и они придадут вашим сочинениям особую глубину. Позвольте мне проиллюстрировать сказанное окольным путем.

Обычно я не читаю официальных деклараций, где объясняется, почему мы отмечаем те или иные важные даты. Но в 1976 г., когда я преподавал в Йеле, губернатору Коннектикута Элле Грассо пришла в голову замечательная идея переиздать заявление, с которым один из ее предшественников, Уилбер Кросс, обратился к народу сорок лет назад. Оно было посвящено Дню благодарения, и Грассо назвала его «шедевром красноречия». Я часто гадаю, что произошло: то ли сама жизнь в Америке больше не располагает к красноречию, то ли мы просто не считаем его овчинкой, которая стоит выделки. В тот раз я внимательно изучил слова губернатора Кросса, чтобы понять, как они перенесли испытание временем, этим суровым судией риторики прошлых поколений. К моему удовольствию, оказалось, что я вполне согласен с губернатором Грассо. Это обращение писал настоящий мастер.

Испокон веку на этом рубеже сезонов, когда жесткие листья дуба шелестят на ветру и утра становятся зябкими, а сумерки наступают рано и уютные вечера удлиняются под пятой Ориона, наши предки собирались вместе и возносили хвалу Творцу и Хранителю, по чьему мудрому произволению им удалось пережить очередной год. Желая соблюсти этот обычай, я объявляю четверг, 26 ноября, Днем общего Благодарения за все удивительные дары, выпавшие на нашу долю, за то, что дорогая нашему сердцу отчизна лежит в столь чудесном краю, за все, что составляет житейское счастье: за плодородную почву, кормящую нас, и за еще более богатые плоды всякого полезного труда, и за все вещи, дорогие нам, как дыхание телу, которые поддерживают веру человека в его человечность, питают и укрепляют его слово и дело; за честь, что превыше злата; за стойкое мужество и рвение в долгих и упорных поисках правды; за свободу и справедливость, коими мы щедро наделяем своих собратьев, а они нас; и за огромное счастье и благодать мира на нашей земле — дабы мы могли сбросить с себя усталость и воспрянуть духом, объединившись в очередной раз по завершении сбора урожая и путем праздничных и торжественных обрядов смиренно вознеся благодарность за те бесценные богатства, коими нас одарили.

К этому губернатор Грассо добавила свой постскриптум, призывая граждан Коннектикута «вспомнить о том, какое мужество и готовность к самопожертвованию проявили пилигримы в первую из суровых зим, проведенных ими в Новом Свете», и я мысленно пообещал себе взглянуть в праздничную ночь на созвездие Ориона. Мне было приятно напоминание о том, что я живу в чудесном краю. Не менее приятно было и осознать еще раз, что мир на нашей земле — это огромное счастье и благодать. Впрочем, то же самое можно сказать и о хорошем английском языке, когда он умело используется ради общественного блага. Обращение Кросса живо напомнило мне знаменитые пассажи и тирады Джефферсона, Линкольна, Черчилля, Рузвельта и Эдлая Стивенсона (и не напомнило Эйзенхауэра, Никсона и обоих Бушей).

Чтобы ознакомить с этим историческим документом своих учеников, я вывесил его в университете на доске объявлений. По их разговорам мне стало ясно, что некоторые отнеслись к этому как к шутке. Зная мою одержимость простотой, они решили, что я вижу в письме губернатора Кросса образчик ненужной цветистости.

Этот случай поставил передо мной несколько вопросов. Не стараюсь ли я навязать свое восхищение манерой Уилбера Кросса представителям поколения, совершенно незнакомого с обычаем обращаться к народу в высоком стиле? Мне казалось, что после инаугурационной речи Джона Кеннеди в 1961 г. не было предпринято ни одной подобной попытки (хотя позже я слегка приободрился, вспомнив о Марио Куомо и Джесси Джексоне). Мои ученики принадлежали к поколению, выросшему на телевидении, и ценили картинку больше, чем слово, — последнее для них фактически девальвировалось, стало средством пустой болтовни, зачастую произносимым неправильно и употребляемым не к месту. Еще это поколение росло на музыке — песнях и ритмах, рассчитанных на бездумное восприятие. Когда вокруг столько шуму, может ли хоть один ребенок научиться слушать по-настоящему? Способен ли кто-нибудь из современных молодых людей насладиться безупречно построенной фразой?

Другой вопрос затрагивал более тонкую проблему: где грань, отделяющая красноречие от высокопарности? Почему голос Уилбера Кросса услаждает наш слух, а речи большинства политиков и государственных деятелей со всеми их словесными вензелями и курбетами лишь нагоняют нестерпимую тоску?

Отчасти ответ на это следует искать в нашей предыдущей беседе о вкусе. Писатель с хорошим языковым чутьем ищет свежие образы и избегает банальностей. Болтун же хватается за избитые выражения, рассчитывая обогатить свои мысли тем, что он считает твердой и испытанной валютой. Вторая часть ответа заключается в простоте. Долговечный текст складывается в основном из сильных и довольно коротких слов, тогда как свойством усыплять обладают в первую очередь многосложные слова с латинскими корнями, многие из которых оканчиваются на «ция» и «ние» и придуманы для обозначения расплывчатых понятий. Посмотрите, как мало таких вялых гусениц в обращении губернатора Кросса и как много в нем слов, имеющих абсолютно конкретный характер: листья, ветер, сумерки, почва, труд, тело, честь, мужество, мир, земля, урожай. Эти слова непритязательны в самом хорошем смысле — они отражают смену сезонов и будничное течение жизни. Заметьте, кстати, что все это существительные. После глаголов простые существительные — ваше главное орудие. Они заряжены непосредственным чувством.

Но в конечном счете красноречие таится где-то в недрах написанного. Оно волнует нас тем, о чем не говорит напрямую, пробуждая в душе отзвуки того, что мы уже знаем благодаря своему воспитанию, культурному наследию и литературному багажу. Красноречие будит наши глубинные эмоции, заставляя нас сопереживать автору. Не случайно в речах Линкольна постоянно слышится эхо Библии короля Якова — он с детских лет знал ее почти наизусть и так проникся ее торжественным звучанием, что его официальный английский был скорее елизаветинским, чем американским. Его вторая инаугурационная речь до предела насыщена библейскими цитатами и парафразами: «Удивительно, что люди вообще могут просить справедливого Бога помочь им вырвать тяжко заработанный кусок хлеба изо рта другого человека, но не будем судить, дабы не оказаться судимыми». Первая часть этого предложения заимствует метафору из Книги Бытия, во второй переиначена знаменитая заповедь из Евангелия от Матфея, а «справедливый Бог» попал в него из Книги пророка Исаии.

Эта речь трогает меня сильнее любого другого документа из американской истории не только потому, что я знаю, что пять недель спустя Линкольн был убит, и не только потому, что во мне находят отклик его душевные страдания, так ярко выразившиеся в мольбе о примирении, к которому он призывал, «не питая ни к кому злобы, преисполненный милосердия». Причина этого еще и в том, что Линкольн коснулся древнейших представлений западной цивилизации о рабстве, совести и справедливом суде. Для его слушателей в 1865 г., как и он, взращенных на Библии, эта речь звучала довольно сурово, но даже в XXI в. трудно не ощущать привкус едва ли не первозданного гнева в линкольновском замечании, что, даже если Бог пожелает продолжения гражданской войны до тех пор, «пока богатство, накопленное невольниками за двести пятьдесят лет неоплаченного труда, не исчезнет и пока каждая капля крови, выбитая кнутом, не будет отплачена другой каплей, вырубленной мечом, — как было сказано три тысячи лет назад, — это все равно должно свидетельствовать, что “суды Господни истина, все праведны”».

Кроме того, обращение Уилбера Кросса, посвященное Дню благодарения, перекликается с истинами, которые мы чувствуем сердцем. К таким сокровенным тайнам, как смена сезонов и плодородие почвы, мы все глубоко неравнодушны. А кто не смотрел с благоговейным трепетом на Орион? Слова же о «долгих и упорных поисках правды» и о «свободе и справедливости, коими мы щедро наделяем своих собратьев, а они нас» напоминают нам о наших собственных поисках правды, о той доле свободы и справедливости, которую мы отдаем и получаем в демократической стране, где было завоевано столько человеческих прав и где столько их еще от нас ускользает. Губернатор Кросс не отнимает у нас времени лишними пояснениями, и за это я говорю ему спасибо. Не хочется даже думать о том, каким градом ненужных штампов осыпал бы нас бездарный сочинитель, желая сказать гораздо больше — и сказав в результате гораздо меньше.

Итак, собираясь поведать свою историю, не забывайте о помощи, которую может оказать вам прошлое. Когда мы читаем сочинения с этнической или региональной окраской — тексты, написанные южанами, афроамериканцами, латиноамериканцами, — нас задевает за живое звучание голосов намного более древних, нежели у самих авторов, покоряют интонации удивительно необычные и богатые. Одна из самых красноречивых негритянских писательниц, Тони Моррисон, так высказалась на эту тему: «Я помню язык людей, среди которых я выросла. Язык был для них очень важен. Изящный, образный — в нем крылась огромная мощь. Была и большая примесь библейской торжественности, потому что таков обычай: если человеку родом из Африки надо сказать что-то важное, он обращается к притче или переходит на другой уровень языка. Я хотела использовать язык таким же образом, поскольку считала, что “черный роман” черен не потому, что пишу его я, не потому, что в нем действуют черные герои, и не потому, что он посвящен “черной теме”. Вся штука в стиле. У черного романа должен быть определенный стиль. Это необходимо. Я не могла описать это, но написать — могла».

Воспользуйтесь той частью вашего наследия, которая кажется вам необходимой. Сроднитесь с ней, и она наверняка поможет вам обрести красноречие.

Отправить