♀ Письмо из Сингапура
Ольга Рэйн
Викарии
Одной рукой держась за широкополую шляпу, другой — за ноющую поясницу, преподобный Оуэн перелез через низкую каменную стену, отделявшую его маленький домик от церковного двора, и принялся за розы. Желтый «Деспрез», красная «Графиня Портлендская», белоснежный с нежнейшим розовым отливом «Девичий румянец».
Преподобный очень скучал по жене. Тридцать семь лет душа в душу, в этом году было бы сорок. Где ты, Агнес? Хорошо ли тебе там, светло ли? Видишь, я подрезаю твои розы, как ты любила — нижние ветки коротко, верхние оставляю подлиннее.
— Доброе утро, мистер Оуэн!
Викарий опустил ножницы, с трудом разогнулся, охнул, поздоровался.
Каждую пятницу в любую погоду Присцилла Брукс приходила на церковное кладбище. Убирала тройную могилу под высоким темным тисом. Большая — отца с матерью. А в ногах у них — совсем маленькая белая плита размером с книгу и мраморная вазочка с цветами.
Гробик тогда тоже был маленький, легкий, будто шляпная коробка. Присцилла малышку свою едва на руках успела подержать, и как хоронили не видела — неделю лежала в родильной горячке, думали, не встанет. А поднялась и первым делом на кладбище. Каждый день подолгу сидела у могилы, бледная, в черном платье, тоненькая, несчастная. Преподобный Оуэн жалел, что рядом нет его Агнес — уж она бы успокоила девочку, утешила, приголубила, нашла бы слова.
— Доброе утро, Прис! Погода оставляет желать лучшего, не правда ли?
Молодая женщина кивнула, улыбнулась, натягивая черные кружевные перчатки.
— Да, — сказала она. — Удивительно холодный и ветреный май. Вижу, вас продолжает беспокоить поясница? Я собираюсь в Лондон на следующей неделе, непременно привезу вам патентованный пояс от ревматизма.
Преподобный Оуэн улыбнулся — ну до чего же славная девочка!
Они с Агнес о такой долго мечтали, но аист ошибся, промахнулся, принес Присциллу в семью мистера Вудза, учителя музыки, в каменный коттедж на холме за речкой.
Когда мистер Оуэн её крестил, малышка крепко схватила его за палец и прямо в глаза посмотрела, будто в душу насквозь.
— Бедняжечка, — вздыхала Агнес, показывая могильщикам, где копать могилу для мистера Вудза, который всю зиму кашлял кровью, а по весне и вставать перестал. Присцилла на похоронах не плакала, стояла опухшая среди распускающихся по всему погосту нарциссов и крокусов, кусала губы. Лет десять ей тогда было.
А в семнадцать преподобный Оуэн сам обвенчал её с мистером Бруксом, обосновавшимся в их маленьком курортном городе удачливым торговцем средних лет. Была суббота, но народу в церкви собралось совсем немного — ни у жениха, ни у невесты родни почти не было.
— Ничего хорошего, — сказала Агнес, и это было одним из последних их разговоров, — Глаза у этого Брукса — как дохлые медузы. Плохой человек, ох, зачем же Мэри за него девочку отдает, да так рано. Будет несчастье!
На следующий день Агнес слегла с простудой, да больше и не поднялась.
Преподобный долго горевал по жене, даже уезжал на несколько месяцев в Шотландию к её родне — поговорить, повспоминать, пожить в местах, гда она выросла. А когда оправился от потери и вернулся, то увидел, что Присцилла приходит на службу в церковь одна, без мужа, что она очень бледна, и то на лице, то на руках у нее все время синяки и царапины.
— Я ударилась о дверь, — говорила она, не глядя ему в глаза.
— Я поскользнулась, помогая Дженет вешать белье.
— Я слетела с лестницы, ничего страшного, невысоко.
— Я случайно обожглась чайником. Не обращайте внимания.
Что мог поделать старый священник?
Два месяца назад Брукс уехал в Сингапур, где торговля процветала и капиталы росли, как на дрожжах. Он собирался купить дом, обосноваться и вернуться за женой, либо вызвать ее к себе.
Мистер Оуэн боялся, что Присцилла в тропическом климате долго не протянет — девочка была хрупкой, после неудачных родов казалась болезненной и бледной. А в тех частях Азии, как писал «Лондонский иллюстрированный еженедельник», ходило много тропических заболеваний, а жара была такой, что «хотелось снять с себя всю плоть и сидеть в одних костях».
Несмотря на недобрые перспективы, с тех пор, как муж уехал, Присцилла казалась куда счастливее. Она будто ожила и вспомнила, что ей лишь двадцать лет — посвежела, снова начала улыбаться, перестала обжигать руки и набивать синяки.
В церковь вот только больше не приходила, но кладбище по пятницам никогда не пропускала.
— Прис, — начал мистер Оуэн. — Не напомнишь ли мне, когда я тебя в последний раз видел на проповеди?
Послезавтра я буду говорить о семейных ценностях, от Марка три-двадцать и далее. Я бы настоятельно…
— Почту несут, — перебила его она, махнула рукой, здороваясь.
Почтальон улыбнулся в ответ, открывая черную форменную сумку.
— Преподобный, — сказал он, отдавая мистеру Оуэну завернутый в коричневую бумагу пакет с каталогом садового инвентаря из Лондона. Его присылали каждый год в непреходящей надежде, что провинциальный священник вдруг возьмет да и закажет дорогую немецкую лопату или лейку.
— Миссис Брукс, — почтальон протянул Присцилле кремовый конверт, подписанный красивым крупным почерком. — Вам привет из дальних стран. Это первое письмо от мистера Брукса из Сингапура?
Присцилла смотрела на конверт, как на змею в траве. Потом улыбка раздвинула ее губы, и преподобный Оуэн вздрогнул. Теперь она казалась смотрящей на змею Евой, уже съевшей яблоко, уже ослушавшейся господа, познавшей добро и зло.
— Да, — сказала она и взяла конверт. — Но я уверена, что следующим пароходом получу еще одно.
Она убрала письмо в карман, но тут же достала, покачала головой, глядя на почтальона и мистера Оуэна.
— Лучше так, — сказала она непонятно. Сняла перчатку, надорвала конверт, вытащила письмо и начала читать.
В секунду, когда ее пальцы коснулись бумаги, у преподобного Оуэна стиснуло сердце от отчетливого предчувствия беды — как тогда, когда его Агнес, вернувшись с рынка, сказала «ноги промочила, замерзла так, что их не чувствую, ну да ерунда, сейчас отогреюсь».
Порыв ветра бросил с серого неба пригоршню холодной водной пыли, тряхнул ветки тиса, загудел в колокольне.
— Нет, — сказала Присцилла. — Нет! Нет!
Она скомкала лист бумаги в кулаке, огляделась невидящим взглядом, подняла голову к небу и закричала в страхе и отчаянии. Кинулась бежать, запуталась в платье, упала на дорожку, прямо на обрезанные ветки. Перекатилась и замерла без чувств.
— Джон, в церкви на подоконнике ларец с нашатырем и солями, — скомандовал старый священник, приседая над женщиной. Он свернул свой плащ, подложил Присцилле под голову. Она дышала ровно, на щеке наливалась кровью царапина от шипа. Поднял письмо, пробежал глазами мятые строчки.
Дорогая миссис Брукс, с глубоким прискорбием я вынужден сообщить вам о смерти вашего мужа, Джеремайи Брукса, 16-го апреля сего, 1864 года. Перенесенный на корабле тиф сильно ослабил его организм, и, хотя окончательное выздоровление казалось не за горами, вчера его состояние резко ухудшилось. Ночью он скончался в своем номере отеля «Раффлз».
Мы с Джереми должны были стать партнерами по торговле в Сингапуре, а впоследствии и в Австралии. Многие мечты умерли прошлой ночью вместе с вашим мужем и моим добрым другом.
Я направляю официальные документы поверенному в Лондон, они свяжутся с вами по вопросам вступления в наследство и уплаты необходимых налогов. В бумагах я нашел этот подписанный на ваше имя конверт и, на правах друга, сообищю горестную весть лично.
Джереми вспоминал вас перед смертью и все повторял «Прис пусть простит, пусть простит». Я не знаю, к чему это относилось, но молю вас простить его и носить траур с чистым сердцем.
Засим остаюсь, с глубоким прискорбием,
Искренне ваш,
Адам Лоренс, эсквайр
Мистер Оуэн опустил руку с письмом и увидел, что Присцилла очнулась и лежит, не двигаясь, смотрит серыми глазами в низкое серое небо.
— Я не знал, что ты его так любила, — пробормотал священник. — Мне очень жаль, девочка моя. Прими мои соболезнования.
— Нет, — тихо, но отчетливо сказала женщина. — Никто никогда никого так не ненавидел, как я его.
— Тогда почему ты плачешь? — спросил мистер Оуэн. — Почему ты плачешь, Прис?
Не отвечая, она села, огляделась, вытерла слезы и кровь со щек. Поднялась, не глядя старику в глаза.
— Мне нужно побыть одной, — сказала она и ушла, склонив голову.
Преподобному Оуэну показалось, что вслед за Присциллой двинулась с кладбища тень, рябь воздуха, на мгновение размывшая ее тонкую фигурку в простом черном платье.
Почтальон наконец подоспел с ненужным уже нашатырем.
Священник кивнул, забрал у него ларец, рассеянно попрощался. Сейчас пойдет Джон Аллен разносить почту и новости. К вечеру весь городок будет знать, что Присцилла Брукс овдовела, и в какое отчаяние ее привело письмо из Сингапура.
— Что-то тут нечисто, Агнес, — сказал старик, и ветки розовых кустов кивнули на весеннем ветру, соглашаясь с ним.
Медиум
Мадам Клэр остановилась отдышаться, оглядывая живописные окрестности. Хорошо, что она отказалась от предложения вдовы Брукс взять экипаж. Хотелось прогуляться, подышать свежим морским воздухом, чудно отличным от лондонской дымной гнилости.
Только поэтому она и ответила на письмо, согласилась приехать так далеко — уж очень место хорошее, море. Клиентов ей и в Лондоне хватало — и безутешные вдовы, и потерявшие детей родители, и любовники, взыскующие наставлений из высших сфер.
Глубока река человеческого горя, мощна ее стремнина. Если не уметь грести — разобьет твою лодку, утащит на дно. Но мадам Клэр была потомственной ясновидящей, ее небольшое комфортное судно направлялось умелой, слегка циничной рукой. Вот и сейчас, любуясь зелеными изгибами окрестных холмов, стальным блеском моря, обрамленного чистой линией белых утесов, она прикидывала в уме, во сколько обойдется вдове Брукс выяснение отношений с поселившимся в доме призраком.
У молодых вдов призрак почти всегда — муж. А еще чаще — их собственная истерия.
Истерическое нервное расстройство поражало женщин направо и налево. Хорошо, что медицина шагнула вперед, и умелый врач, применяя очищенное масло и особую технику массажа тазовой области, за несколько минут снимал нервические симптомы.
«И дышится легче», — Клэр с удовольствием подумала о ресницах молодого доктора Хьюго, крепости его длинных пальцев и сладком опустошении «нервного пароксизма», достигаемого в конце массажа. То же ощущение, впрочем, вспоминалось ей из ранней юности в совсем другом контексте — когда в доме гостил кузен Джек и они убегали от гувернантки на чердак…
Мадам Клэр вздохнула, зашагала вверх по дорожке, и вот уже стучала скобой в виде лебедя в дверь премилого коттеджа миссис Брукс.
Дверь открыла молодая горничная в простом черном платье и с забинтованной рукой. Очень красивая и грустная. Гостья ожидала, что девушка почтительно присядет и отправится за хозяйкой, но та кивнула.
— Добро пожаловать, мадам Клэр.
Значит, это и была вдова Брукс.
Клэр шла по длинному коридору в гостиную, неодобрительно думая о мужчинах, которые женятся вот на таких совсем еще девочках, вместо того, чтобы искать пару среди достойных ровесниц, которые уже и жизнь узнали, и приобрели душевные достоинства, недоступные особам юным.
Присцилла сначала нервничала, сидела на самом краю кушетки, и все оглядывалась по сторонам, но потом подала чай с печеньем — сама, в доме больше никого не было — и вроде бы успокоилась.
Призрак появился месяц назад, в тот день, когда пришло письмо о смерти мужа.
Сначала его видела только сама Присцилла — в углах комнаты, на расстоянии. Черная рябь в воздухе, если присмотреться, складывалась в человеческую фигуру. Через несколько дней рябь стала внезапно возникать на пути, Присцилла не успевала остановиться и входила в нее, как в клок тумана. Тогда у нее закладывало уши, темнело в глазах и появлялось чувство, что она не может вздохнуть. Через неделю, шагнув в рябь, она будто провалилась в темную, горькую воду.
— Меня нашла Дженет, наша служанка, — сказала Присцилла. Её зубы стукнули о край фарфоровой чашки. — Она говорила — лицо у меня было серое, я дышала хрипло. Сама я этого не помню. Очнулась в постели.
— Обращались ли вы к доктору? — осторожно спросила мадам Клэр, откусывая очередное хрустящее печенье. Необыкновенно вкусно, нужно спросить рецепт!
Присцилла невесело усмехнулась.
— На следующий день Дженет тоже увидела в воздухе темную фигуру. Та метнулась от окна прямо к ней и расцарапала ей лицо. Три царапины через левую щеку.
— Где сейчас Дженет? — спросила Клэр, отставляя чашку. — Можно ли с нею поговорить?
— Она через два дня попросила расчет и уехала к сестре в Корнуэлл, — вздохнула молодая вдова. — Еще через неделю ушла кухарка. Я одна.
Она поднялась, отошла к окну, положила на перекладину тонкую белую ладонь, вглядываясь во что-то в саду. Потом повернулась, разбинтовывая вторую руку.
— Уже после того, как я увидела ваше объявление в шляпном каталоге и написала вам письмо, призрак стал… Вот, посмотрите.
Она протянула вперед руку, на запястье которой краснели множественные следы зубов. Мадам Клэр, склонив голову, рассматривала багровые укусы на белой коже, и прикидывала, могла ли девчонка сама себя кусать под этим углом. За восемнадцать лет спиритической карьеры она насмотрелась всякого.
— Он пьет мою кровь, — сказала Присцилла. — Душит меня, царапает, кусает. Я вижу, как кровь выходит из раны и исчезает. На прошлой неделе я ездила в Лондон к поверенным, останавливалась в гостинице. Черная рябь прошла по обоям, сгустилась в фигуру и вот это сделала с моей рукой.
Морщась, она принялась снова бинтовать запястье.
— Мне очень нужна ваша помощь.
Мадам Клэр задумчиво кивнула. Она часто привирала, играла роль, говорила клиентам то, что им было нужно услышать. В меру своих скромных сил и за хорошее вознаграждение врачевала израненные горем души. Был у нее и настоящий опыт прикосновения к потустороннему, но она знала — почти все мертвецы просто уходят, уходят насовсем, не оглядываясь на остающихся.
Грань миров мнится живым тонкой, проницаемой, как тюлевая занавеска между домом и садом. Но для мертвых, с той стороны это высокая кирпичная стена с битым стеклом наверху. Зачем на нее лезть, мучаясь и истекая кровью, если уже зовет вдаль светлый путь, ждут добрые проводники, а со стены назад все равно не спрыгнуть, ничего не изменить?
— Чего вы хотите, миссис Брукс? — спросила она. — Если призрак реален, то, скорее всего, это ваш покойный муж. Вы хотите его изгнать? Упокоить?
— Это не мой муж, — сказала Присцилла твердо. — Мой муж умер своей смертью. Я не знаю, кто это, но думаю, что очень перед ним виновата. И хочу узнать, как мне искупить свою вину.
Мадам Клэр брала деньги за загадки мертвых, а не живых. Она кивнула Присцилле и откинулась на спинку кресла.
С самого детства, закрывая глаза, Клэр умела уходить в маленькую комнату со стенами из лунного света. В деревянном комоде там хранилось зеркальце с оправой в виде кусающей себя за хвост серебряной змеи. Иногда Клэр видела в нем отражения людей, которых не было в комнате. Она видела мертвых. Всего шестнадцать раз за все эти годы.
Клэр подняла тяжелое зеркало за ручку. Посмотрелась в него — в отражении ей всегда было семь лет, и вместо двух верхних зубов — дырки. Потом обвела зеркалом комнату вокруг — и закричала, задохнулась в темной ряби, хлынувшей на нее со стен…
Сидевшая в кресле полная сорокалетняя блондинка в модном голубом платье широко раскрыла глаза, и Присцилла ахнула — они были совершенно черными, без белков и зрачков.
— Ты! — гулко крикнула женщина, указывая на Присциллу. Женщина задрожала, упала на колени, не отводя взгляда от страшных глаз.
— Простите меня! — сказала она. — Простите! Что мне сделать?
— Приди, — крикнуло то, что сейчас было мадам Клэр. — Найди их. Спаси их. Исправь! Торопись!
И она уронила трясущуюся руку, захрипела и обмякла, как тряпичная кукла.
Присцилла поднялась, вытерла слезы. Пыхтя, перетащила мадам Клэр на кушетку, уложила, ослабила ее корсет. Принесла графин воды, намочила полотенце, положила на лоб лежащей женщины. Села рядом.
Мадам Клэр очнулась четверть часа спустя.
— Что… случилось? — спросила она, садясь и проводя рукой по лицу. Глаза у нее были красные, словно она долго плакала. — Со мной такого никогда… Я не… Что-нибудь получилось?
— Да, — сказала Присцилла. — Мне нужно узнать, что случилось в Сингапуре. Пароход отплывает восьмого числа каждого месяца. У меня неделя на сборы.
Мадам Клэр давно ничему не удивлялась. Она села на кушетке, массируя виски. Зевнула во весь рот.
— Налейте-ка мне еще чаю, милочка, будьте добры, — попросила она. — И передайте печенье.
Повеса
Оливер ее приметил еще на причале. Тоненькая, сероглазая, особенная. Такая, как он любил.
Сначала решил — девица в трауре по родителям. Юная, небогатая — платье вон простое совсем, да и фасон такой уже относили два сезона назад. Оливер разбирался после пяти месяцев в любимом Лондоне, колыбели цивилизации и прогресса, где жизнь кипит, а не тащится полудохлой тропической змеей, как в Сингапурском гарнизоне. Всех-то событий за два года службы — прошли по острову пятью отрядами и перебили тигров.
За месяц обнаглевшие зверюги унесли в джунгли троих китайских кули с лесных вырубок, бригадиры пожаловались подрядчикам, те подали прошение губернатору, губернатор пригласил на ужин генерала, и вот — пиф-паф, тридцать прекрасных шкур и пять тигрят на продажу, хорошеньких, как котятки, и не скажешь, что вырастут в трехсотфунтовых стремительных убийц.
Оливер улыбнулся. Хороша была та охота — сердце ёкало от жара и опасности, и утробного, до костей пробирающего рыка затаившихся в зелени хищников. Добрую охоту он предвкушал и сейчас, когда выяснилось, что намеченная дичь — не робкая юная девица, а обеспеченная вдовушка, путешествующая без компаньонки и первым классом. Улыбка и монетка стюарду — и красавица Присцилла Брукс будет обедать и ужинать за одним столом с Оливером Эвансом.
— Я помню, как поразил меня фруктовый рынок Сингапура, — мечтательно говорил он за ужином, подливая вина Присцилле и полной жене колониального чиновника, миссис Ли. — Запах разогретых солнцем плодов заполнял все пространство вокруг. Их щедрые соки — кровь влажной и горячей земли, а вкус — запертые под кожей лучи свирепого тропического солнца. Все было золотым и зеленым — груды бананов, корзины ананасов, телеги крем-яблок и манго. Подобного пиршества чувств я, неопытный юнец, никогда до этого не испытывал!
И он бросил через стол призывный, чуть застенчивый взгляд, говорящий, что теперь-то он совсем не юнец, испытал, повидал, вошел в сок.
Многое можно сказать, говоря совсем о другом. Ходили слухи, что в особо благочестивой прослойке лондонского общества именно во избежание подобного драпировали ножки мебели. А то начнется разговор о новомодном мебельном стиле Уильяма Морриса и изящных ножках кабинетов — а там слово за слово, и вот уже красавица позволяет кавалеру провести рукой по своей.
Оливер отпил вина. Присцилла смотрела не на него, а в окно, за которым догорал ярко-розовый, еще северный — только вышли из Саутгемптона — закат над морем.
В попытке привлечь ее внимание он рассказал об охоте на тигров. О том, как его, Оливера Эванса, усилиями, остров стал безопасен и никто больше не жрет работящих китайских лесорубов. Миссис Ли ахнула и поблагодарила господа за британскую храбрость и винтовки.
— Наверняка в джунглях уже снова полно тигров, — сказал молчавший до этого молодой азиат небольшого роста. Одет он был по-европейски и весьма дорого, говорил без акцента, держался свободно. — Тигры хорошо плавают, им не составит труда добраться до пустующих охотничих угодий с Малайского полуострова.
— Вы же — мистер Юджин Монк, — всплеснула руками миссис Ли. — Тот самый гениальный сирота, усыновленный леди Монк в Гонконге. Вы в десять лет говорили на четырех языках! А в семнадцать уже закончили Оксфордскую школу медицины!
Китаец покраснел, опустил глаза и положил себе на тарелку кусочек вишневого торта. Присцилла покосилась на него с интересом.
— О вас же тогда писали все газеты, вы знаменитость! — воскликнула миссис Ли.
— Про двухголовых телят тоже пишут все газеты, — не выдержал Оливер.
Присцилла сверкнула глазами, миссис Ли смущенно улыбнулась. Азиатский гений Юджин ел свой десерт, не вступая более ни в какие разговоры.
Когда прошли Мадейру, Оливер осмелел и спросил Присциллу, почему она так редко выходит на палубу, не скучно ли ей в каюте? Она коротко ответила, что рисует и читает. Что читает? Сейчас — Шопенгауэра, «Мир как воля и представление». Китаец посмотрел на нее с любопытством, а Оливер чуть не поперхнулся компотом.
Тут же пришлось пресечь попытку китайца узнать, согласна ли миссис Брукс с тем, что возможность человеческого сострадания возникает из трансцендентности эгоизма.
Оливер снова перевел разговор на фрукты, оттуда — к сладостям греха, осуждаемым обществом, но по сути таким невинным, никому не вредящим. Увлеченно кивала ему при этом не Присцилла, а миссис Ли.
— Слушая ваши рассуждения, я подумал о дуриане, который считается в Азии королем фруктов, — китаец никак не хотел есть молча. — Он покрыт острыми шипами, каждый сразу видит, что можно оцарапаться. Но внутри дуриана — кремовая сладость, люди раскрывают плод и наслаждаются сочной мякотью. И тут они понимают, что прекрасный вкус сопровождается невыносимым запахом — описать его невозможно, для каждого он ужасен по разному. Гнилой лук, разлагающаяся плоть, грязный свинарник. И от этого запаха не избавиться — он моментально въедается в одежду, в кожу, в предметы. Он очень стоек. Я думаю, что, согрешив, душа начинает задыхаться в облаке моральных миазмов, независимо от намерений и воли согрешившего.
— И что же делать такому человеку? — вдруг спросила Присцилла.
Юджин посмотрел ей прямо в глаза.
— Исправить содеянное, найти новую точку душевного равновесия и больше не грешить, — сказал он. — Хотя многие привыкают к запаху. Он перестает беспокоить.
Оливер подумал, что надо умно окоротить много о себе возомнившего коротышку, но взамен зачем-то сказал, что любит дуриан. Как фрукт.
— Я тоже, — кивнул Юджин. — Удивительный вкус. Очень по нему скучал в Англии.
Кейптаун проходили на двадцатый день пути, до Сингапура оставалось еще столько же. Оливер решил, что охоту пора переводить в следующую стадию, самую приятную. Три недели тайных свиданий и сладких минут — хорошо, что дама путешествует без компаньонки. И все, приплыли, пора и честь знать. Оливер любил пароходные романы.
Присцилла сидела в шезлонге с зонтиком и книгой. Иногда оглядывалась, будто кого-то хотела увидеть. Оливер надеялся, что его, кого же еще, не китайца же? Этот Юджин ей еле-еле до уха ростом, смешно, ей-богу.
Оливер смотрел на нее через палубу, продумывая план на вечер, и вдруг понял, что перегрелся — черная рябь прошла между ним и девушкой, сливаясь с маревом раскаленного воздуха, застилая невыносимо яркую синеву океана. Впрочем, это длилось лишь пару секунд.
Вечером небескорыстный стюард передал Присцилле послание, молившее о помощи. Место встречи Оливер выбрал вроде бы публичное — столовую, где они обедали. Миссис Брукс не будет знать, что сюда никто не зайдет в ближайший час.
Пришла. Села за стол, посмотрела на часы. Оливер вышел из-за колонны — бледный, с горящими глазами, он перед зеркалом тренировался. Упал на колени, объяснился. Аккуратно, но страстно обнял ее ноги.
— Отпустите меня, — сказала Присцилла.
Он сел так, что ей было не уйти. Она молчала, и Оливер решил, что она готова ему кое-что позволить.
— Мне нужно знать, бьется ли ваше сердце так же часто, как мое! — воскликнул он и положил руку ей на грудь, чувствуя стальные ребра корсета, а под ними — упругое молодое тело. Возбуждение нарастало.
— Уберите руки, — сказала Присцилла и попыталась его оттолкнуть.
Но Оливер придвинулся ближе, обнял ее — он знал эту игру, играл в нее не впервые. Без натиска лед не треснет, нужно нажать лишь еще чуть-чуть… Она снова попыталась высвободиться из его объятий, но он был куда сильнее и держал ее крепкой, звериной хваткой. Грудь у нее была божественная.
— Никто до меня больше не дотронется против моей воли, — хрипло сказала Присцилла, взяла со стола серебряную вилку и воткнула ее Оливеру в бедро. Вилка вошла глубоко, качнулась, как в запеченном окороке. Оливер уставился на неё, не понимая. Потом закричал от боли и обиды, отшатнулся, чуть не упав со стула.
— Истеричка проклятая, — крикнул он. — Чертова дура!
Накатила ярость, он хотел размахнуться и ударить девчонку так, чтобы голова дернулась. Но тут со стен на него хлынула темная рябь, окружила, сжала, он захрипел, не в силах вдохнуть, повалился на пол.
— Нет, нет, не надо, — услышал он голос Присциллы сквозь уходящее сознание.
Очнулся под столом, с вилкой в ноге, с расцарапанной щекой и горечью во рту. Что с ним сделала эта ведьма? Полное помутнение в голове. И хорошие брюки испорчены.
Пришлось хромать к каюте китайца, стучаться, просить остановить кровь — к судовому врачу было стыдно, а к Юджину — не очень, азиат ведь, хоть и после Оксфорда. Заодно увидит, на что способны безумные белые женщины, чтобы у него мыслей никаких не возникало.
Китаец перебинтовал ему бедро, качая головой и странно улыбаясь.
Присцилла попросила пересадить ее задругой стол. Оливер был рад, сидеть напротив ведьмы-истерички ему больше совсем не хотелось. Китаец вот все оглядывался. Наверное, скучал по разговорам о Жопенгауэре, или как его там.
Через неделю, когда подошли к Бомбею, на чувства Оливера неожиданно ответила миссис Ли.
— Сюда, сюда, — шептала она, увлекая его в свою каюту. Китайская служанка средних лет и удивительного даже для азиатов безобразия, тут же вышла, пряча глаза.
— Мужу не расскажет, я ее тут же рассчитаю, как прибудем в Сингапур, — бормотала миссис Ли, поворачиваясь спиной, чтобы Оливер мог расстегнуть ее корсет. Он представил перед собою совсем другую женщину и обнял ее так страстно, что она застонала.
В следующие десять дней Оливер с угасающим энтузиазмом слушал, как стонет миссис Ли, а пароход «Леди Мэри Вуд» взбивал тихоокеанскую воду в пенный след до самого Пинанга, столицы британских владений у Малаккского пролива.
Здесь китаец, вызывавший у Оливера все большее раздражение, наконец сошел на берег. Он долго стоял на причале, задрав голову и придерживая шляпу. А на палубе стояла Присцилла и смотрела вниз, на него. Начался тропический ливень, но она будто и не заметила, даже зонт не раскрыла, вода стекала по ее лицу. Оливер ушел с палубы в непонятной тоске. Нога у него уже почти зажила, а в сердце что-то тянуло, болело по несбывшемуся.
Дверь каюты миссис Ли приоткрылась, она выглянула, оглядела коридор.
— Заходи, быстрее, — жарко шепнула она.
Оливер не очень хотел, но шагнул в ее дверь.
Пахло дурианом.
Убийца
Портье в «Раффлз» был старым, изумительно красивым малайцем. Присцилле захотелось его нарисовать, но она одернула себя и спросила, свободен ли номер, в котором четыре месяца назад скончался ее муж, мистер Брукс. Портье никак не показал своего удивления, если оно было.
Да, номер свободен. Нет, океана из окон не видно, но набережная в пяти минутах ходьбы. Комната для прислуги в номере оборудована на двоих. Мадам без служанки? Управляющий с удовольствием порекомендует хорошую недорогую прислугу из местных.
Укрепившись душою и глубоко вздохнув, Присцилла спросила о друге своего мужа, Адаме Лоренсе. Она догадывалась, что сейчас услышит. Распорядился похоронами, отправил письмо, к вечеру слег, начал задыхаться, вызвали врача, промучился ночь, не проснулся.
— Мистер Лоренс отбыл в Австралию две недели назад, — ответил портье.
— Живой! — ахнула Присцилла. И тут же провалилась в пропасть: «кого же я тогда убила?»
— Да, мадам, абсолютно живой, — удивляться портье, кажется, не умел. — Съезжая из отеля, пребывал в отменном настроении и самочувствии.
«Раффлз» был прекрасен. Сияющая белизна стен и колонн, мрамор и темное дерево пола, изысканные золотые канделябры, чудесные ковры. Мягкий свет пронизывал комнату, пахло цветами и пальмами из сада и мастикой от пола.
Присцилла сдвинула москитную сетку, легла на кровать. По потолку прошла рябь. Прис расстегнула рукава, раскинула истерзанные руки — пей! Она признавала право тени убитого питаться жизнью убийцы — до тех пор, пока грех не будет искуплен, если это возможно. Да и чёрт с нею теперь, с жизнью этой!
— Кто ты? — спросила она в никуда.
Тьма спустилась на нее с потолка, подмяла под себя. Присцилла почувствовала во рту горечь, левую руку обожгло болью. Дышать стало трудно. Она закрыла глаза и подумала о том, как перед смертью мать отдала ей крохотный пузырек синего стекла.
— Забери, Прис, — попросила мама, облизнув сухие губы. — Выброси. Только аккуратно. Не знаю, куда. В уборную? Нет, вдруг разобьется, выгребать приедут — отравится кто-нибудь… Ох!
Вставать она уже не могла, на подушках поднималась с трудом.
— Что это, мама? — Присцилла рассматривала на свет прозрачную жидкость под притертой крышкой.
— Я помню, как умирала твоя бабушка, — невпопад ответила мать. — Ужасно, совсем не по-христиански. Два года назад, когда я нащупала у себя в груди первый большой узел, я достала цианид у знакомого ювелира в Лондоне. Хотелось иметь выбор, даже если он между болью и грехом. Но теперь, в самом конце, я не выберу грех.
Она протянула руку и погладила дочь по щеке. Присцилла сидела рядом на кровати, беременный живот натягивал платье.
— Спрячь пузырек, Прис, — попросила мать. — Не отдавай, даже если я умолять буду. Потом мне в гроб положишь.
— Присцилла! — громко позвал Джеремайя из гостиной. Прис вздрогнула, хотя это был лишь первый год после их свадьбы и он ее еще толком не бил — ну, не считая редких пощечин и щипков.
Мать заметила, заплакала.
— Прости меня, Прис, — сказала она. — Не надо было тебя замуж заставлять… Я как лучше хотела…
Она трижды просила Присциллу вернуть пузырек. Но когда приступ проходил, каждый раз благодарила, что дочь не отдала.
Утром ее последнего дня Прис улыбнулась молочнику и сказала, что да, дождя, наверное, сегодня не будет. Когда она вернулась на кухню, Джеремайя отвесил ей за это такую пощечину, что кожа на скуле лопнула. Он ушел в лавку, а Присцилла баюкала у щеки ледяной компресс и старалась не плакать.
Мать открыла глаза, наконец не замутненные болью, и долго смотрела на нее.
— Пять капель — быстрая смерть, — сказала она. — Чем меньше, тем дольше. Если всего каплю, то будет мучиться, но коронер не поймет. Цианид впитывается в кожу, надевай перчатки.
— Мама! — всплеснула руками Присцилла. Но мать закрыла глаза и больше уже их не открывала.
Присцилла, стоя у гроба, собиралась положить пузырек матери в руку. Но не положила.
Джеремайя мечтал о большой семье — выводке послушных, опрятных мальчиков в бархатных костюмчиках. Когда доктор сказал, что детей у Присциллы больше быть не может — телу дорого дались первые роды — муж начал бить ее по-настоящему.
Всегда продуманно, аккуратно, чтобы не сильно повредить.
Всегда за дело — когда она была в чем-то виновата.
— Смотри, что ты заставила меня сделать, Прис, — говорил он. — Я не хочу делать тебе больно, но долг мужа — воспитывать жену.
Он лгал. Ее боль распаляла в нем желание, он пользовался своими супружескими правами страстно и подолгу.
Он вступил в наследство ее матери — теперь коттедж принадлежал ему, ведь Присцилле, замужней женщине, владеть имуществом не полагалось.
— Мы поедем в Сингапур, — говорил Джеремайя, сидя за столом и разбирая письма. Он любил хорошую бумагу, перьевые ручки, запах чернил. — Мой торговый партнер обещает, что уже через три года мы сможем удвоить капитал. Я поеду первым, все подготовлю. Буду тебе писать, как и что.
Присцилла смотрела, как он заклеивает письма, проводя языком по полоске клея и придавливая уголок. На следующий день она купила на почте большой конверт из лучшей кремовой бумаги и старательно подписала его на свой адрес. Надела перчатки и добавила в ложку клея одну каплю из синего пузырька. Кисточкой нанесла на полоску на конверте и высушила. Кисточку, ложку и перчатки сожгла в тлеющей в глубине сада груде зимнего мусора. Перед отъездом отдала конверт мужу.
— Я буду очень-очень ждать этого письма, — с замирающим сердцем сказала она. Муж был тронут и обещал написать, как только приедет.
— Смотри, что ты заставил меня сделать, Джеремайя, — прошептала она, когда его поезд отошел от перрона.
Присцилла открыла глаза, села и дернула шнур звонка у кровати. Через пару минут, кланяясь, вошла молодая китаянка.
Если мадам желает отправить письмо в Англию, то кто-нибудь из служащих отнесет его на почту. И позаботится о конверте и марках, если мадам некогда. Нет, она здесь работает не очень давно, чуть больше трех месяцев. Горничная, бывшая до нее, к сожалению, неожиданно скончалась. Слабое сердце бывает даже у совсем молодых женщин. Очень печально — ведь у бедняжки Саомин, говорят, осталось двое малышей. Жаль, что мадам расстроилась.
Поклонившись, девушка вышла.
Прис прижала руку к груди, мир бился в тяжелом ритме ее сердца.
— Саомин, — сказала она в пустоту. — Прости меня. Пожалуйста, прости. Я их найду.
Она переоделась и вышла в белую жару сингапурского вечера, полную сырых и горячих запахов, многоязыких криков торговцев, смеха и разговоров гуляющей публики. Швейцар в дверях отеля махнул рукой — и к Присцилле из толпы ожидающих неподалеку с повозками подбежал рикша, крепкий молодой малаец в белой соломенной шляпе. Присцилла уже ехала на таком из порта, и хотя то, что в повозку запряжен человек, по-прежнему казалось ей странным, она залезла в маленький экипаж.
Рикша тут же двинулся с места, будто сам знал, куда ее везти. Присцилла вспомнила, как на пароходе Юджин рассказывал ей о буддийском «потоке» — течении под поверхностью мироздания, которое, если с ним не бороться, приводит все вещи к равновесию. Она мысленно попросила Саомин ей помочь, направить поиск. И немного помолилась. И чуть-чуть, украдкой, опять подумала о Юджине Монке.
Повозка остановилась — рикша пережидал обоз с рыбой. Повернув голову, Присцилла увидела знакомую неказистую фигуру — служанка миссис Ли с парохода стояла на углу с баулом в руках и с выражением страдальческой покорности на широком лице. Присцилла поймала ее взгляд, махнула рукой. Женщина подошла.
— Что с тобой случилось? — спросила Присцилла.
— Госпожа уволила, — пожала плечами та. — Жить нету где. Думаю, что делать.
— Мне нужна служанка, — сказала Присцилла. — Как тебя зовут?
Через минуту рикша вез уже двоих. Женщину звали Мэйли, что означало «прекрасная слива». Родители надеялись на лучшее, но она и до оспы была некрасива, хотя это ничего, она уже привыкла.
— Мэйли, мне нужно найти одну семью, — сказала Прис. — Но я не знаю, как. Женщина умерла четыре месяца назад. Она была горничной в отеле «Рафлз». Ее звали Саомин…
— Я знала Ду Саомин, — кивнула Мэйли. — Она жила с белым мужчиной. Французом. Плохой человек. Много курит опиум. Саомин была полукровка и сирота, иначе бы с ним не спуталась. Жаль, что умерла.
Присцилла воспрянула духом. Поток принес ее к Мэйли, приведет и к детям.
— Да, были дети, — пожала плечами китаянка. — Девочки, маленькие еще. Но я была год в Англии, не знаю новостей. Наверное, подросли, если не умерли. В том районе вода плохая, дети много умирают.
Присцилла схватила ее за руки, сжала.
— Мы можем туда поехать? — спросила она с надеждой. — Ты поможешь мне их найти, Мэйли?
— Темно скоро, — ответила та. — Плохой район. Завтра утром поедем?
Присцилла задумалась. Рикша вез их по набережной, океан сиял глубокой синевой, вокруг проносились другие повозки — с пышно одетыми европейцами, с богатыми китайцами в ярких шелках и парче. Трое высоких сикхов в одеждах из белоснежного муслина стояли у перил и разговаривали, жестикулируя. Прошла очень грациозная малайка в ярко-желтом саронге. От красок и движения рябило в глазах. Потом потемнело, сердце стиснуло.
— Нет, — сказала Присцилла. — Сегодня, сейчас, быстрее.
— Оой! — крикнула Мэйли, и рикша остановился так резко, что всаднику, ехавшему позади, пришлось осадить лошадь. Китаянка что-то объяснила, рикша повернул оглобли повозки. Побежал быстро, а Присцилле все казалось, будто тень Саомин стелется за ними, погоняет, торопит.
Рикша остановился там, где кончалась мостовая, махнул рукой — дальше не проехать. Присцилла попросила его подождать, подобрала юбки, пошла по скользкой грязи.
Дом не выглядел лачугой, но был узок и очень неухожен. Дверь открылась нескоро. Мужчина, явный европеец, был очень худ и по самые глаза зарос неопрятной темной бородой. Он осмотрел их, подозрительно сощурившись.
— Я не вас ждал, — сказал он по-французски. — Чего вам?
— Я жила по соседству, — сказала Мэйли. — Давно. Пришла спросить про Саомин, вашу мертвую женщину.
Щека у француза дернулась, синие глаза сверкнули.
— Я жду важных людей, — сказал он. — Уходите.
Он начал закрывать дверь, но Присцилла выставила вперед ногу.
— Я заплачу, — сказала она. — Я хочу увидеть детей.
Француз облизнул губы.
— Англичанка? — сказал он. — Сколько заплатишь?
— Два фунта.
— Три, — ответил он и, дождавшись ее кивка, посторонился и пропустил их в дом.
Было грязно, в воздухе витал сладковатый дымный запах.
— Опий, — сказала Мэйли, увидев, что Присцилла принюхивается.
— Не ваше дело, — бросил француз, не оборачиваясь. — Эй, вы! Зое, Ирен!
Из-за невысокого бамбукового шкафа вышли две девочки лет пяти-шести, в простых хлопковых платьях, порванных и грязных. Молча встали посреди комнаты. Присцилла смотрела на них с бьющимся сердцем.
— Вот дети, — сказал их отец. — Давайте три фунта и о’ревуар.
Ирис сглотнула. Она смотрела на девочек, осиротевших по ее вине.
— Я бы хотела их забрать, — внезапно вырвалось у нее. — Я удочерю и воспитаю их. Вы, кажется, не сильно этим озабочены.
Француз расхохотался, запрокинув голову. Во рту у него почти не было зубов.
— Я бы с вами, мадам, поторговался, — сказал он, отсмеявшись, — но на этот товар уже есть покупатель. За ними вот-вот придут. Я много должен некоторым уважаемым китайцам, — он отвесил в сторону Мэйли шутовской полупоклон.
— Обратно за шкаф! — рявкнул он девочкам. Младшая вцепилась в сестру, та сверкнула из-под нечесаных волос такими же синими, как у отца, глазами.
— Постойте! — сказала Присцилла. — Сколько вы хотите? Кому вы их собираетесь продать?
— Тут уже дело не в деньгах, — пожал плечами француз. — Говорю же — много задолжал. Если не отдам, китайцы меня на стейк тартар порубят, причем не торопясь.
— Выбор между болью и грехом, — пробормотала Прис. — Зачем им дети? Что с ними будет?
— Откуда я знаю? — огрызнулся он. — Может, тоже удочерить кто хочет. Они вон, на вид почти белые.
— Когда чуть подрастут, в бордель заберут, — сказала Мэйли. — Тут много, есть с совсем молодыми.
— Ну может и так! — крикнул француз. — А мне что делать теперь? Уходите!
— Саомин, — позвала Присцилла. — Саомин!
По стенам прошла рябь. Француз в ужасе огляделся. Темная фигура накрыла его, вобрала в себя, он задушенно закричал.
— Выходите на улицу, — сказала Присцилла девочкам. — Мэйли, выведи их.
— Это тень мамы? — спросила по-французски младшая девочка, показывая на темное облако. — Мама!
И она рванулась через комнату прямо в жуткую черноту. Стон прошел по дому, тень распалась, ушла затихающим всхлипом.
Француз сидел на полу, на лице у него сочились кровью глубокие царапины. Он обнимал дочь и плакал. Протянул руку, позвал: «Зое!» Вторая девочка тоже бросилась в его объятия. Он крепко сжал их и поднял глаза на Присциллу.
— Забирайте их и уходите.
— А вы? — спросила Прис. Он невесело усмехнулся.
— Я буду мертв к утру. Или к концу недели. В лучшем случае — года. Забирайте их и храни вас бог.
В отеле портье с удивлением проводил глазами даму, вышедшую на прогулку в одиночку, а вернувшуюся со служанкой и двумя детьми.
Девочки сидели в в большой эмалированной ванне, как две лохматые куклы, все в синяках, царапинах и въевшейся грязи. Стоя на коленях у ванны, Присцилла расстегнула свои рукава, чтобы не замочить, и при виде ее покрытых подживающими ранками рук девочки наконец проявили интерес.
— С тобой это сделали, потому что ты плохо себя вела? — спросила Зое.
Присцилла кивнула.
— Мама-тень сказала, что ты хорошая, — тихо сказала Ирен.
Присцилла разрыдалась, обняла их сразу обеих — мокрых, грязных, еще почти чужих, но уже прорастающих в ее сердце чувством горячим, острым, нерассуждающим, как в ту минуту, когда, истекая кровью после родов, она прижала к груди крохотное тело своей дочери, и больше никогда ее не увидела.
— Я буду вас очень любить, — пообещала она.
Девочки спали на большой кровати под москитной сеткой, когда Мэйли вернулась, отдала Присцилле чуть полегчавший кошелек и разложила на диване несколько красивых детских саронгов, и один взрослый — красный, как кровь, из плотного шелка с золотым шитьем.
— Мне? — усмехнулась Прис.
— Говорят, даже ноги бинтовать не так больно, как каждый день носить европейский корсет, — покровительственно сказала Мэйли. — Попробуй, госпожа. Будет легко и красиво. И не так жарко.
Присцилла снимала слои плотной одежды, как старую кожу. Тяжело стукнула о пол зашитая в ткань стальная клетка корсета. Прис скользнула в гладкий шелк саронга, улыбнулась. Мэйли поклонилась и ушла в свою комнату.
Рябь прошла по обоям, начала сгущаться. Прис раскрыла ей навстречу руки, ожидая знакомой боли. Но тень Саомин скользнула по ней невесомой лаской, последним прощанием. На секунду она накрыла спящих девочек и растаяла, как облачко тумана.
Присцилла вдруг подумала, что она совсем еще молода, что теперь ни от кого не зависит, что впервые в жизни она свободна. Она может остаться здесь, или уехать с девочками в Англию, в Австралию, в Америку — куда угодно.
Она вышла на балкон, вдохнула ароматный ночной воздух и вздрогнула — в саду под балконом стоял человек, его было хорошо видно в свете окон нижнего этажа. Он приподнял шляпу и поклонился.
— Мистер Монк? — спросила Прис, боясь поверить своим глазам. — Как же вы?.. Что вы здесь делаете?
— Тсс… — сказал Юджин, поднимая к ней руку. — Какой там свет мелькнул в окне! То луч востока, а Присцилла — солнце! О, встань, мое светило, и затми завистливое лунное сиянье!
Это было так глупо и прелестно, что Присцилла смеялась и плакала, стоя в красном саронге на белом балконе в черной-черной тропической ночи.
