♀ Солнце моё, взгляни на меня
Ольга Рэйн
Чем старше я становлюсь, тем сильнее скучаю по папе. Он отдаляется от меня во времени, как будто неподвижно стоит на плоту, уносимом течением, а я кричу ему с берега, прыгаю, машу руками, надеюсь, что он смотрит, что всё ещё видит меня.
У него были серые глаза, очень светлые, с темным ободком по краю радужки. У меня такие же. Я вглядываюсь в них в зеркале, пока мне не начинает казаться, что оттуда за мной наблюдает кто-то другой, незнакомка, и она — часть черноты, бездны, начинающейся прямо за моими зрачками. Не знаю, насколько она — это я, и даже не до конца уверена, что она — человек.
Тем далёким летом папа был рядом со мной, весёлый, худой, нескладный. Мне было шестнадцать, Советский Союз доживал последние месяцы, август был жарким, а в полях цвела дикая кинза, наполняя воздух резким, липким, слегка тошнотворным запахом.
— Не завтракай, — сказал мне папа утром. — Чаю выпей пустого, а в рюкзак положи пару яблок и батон. И сыру еще. Может, помидор? И угля активированного. И конфет. И шоколадку я там от тебя за книгами спрятал, «Алёнка», твоя любимая.
— Не беги, — сказал папа, когда мы шли к гаражу через военный городок. — Ты куртку положила? А сапёрную лопатку? Нож взяла? Наточила? Завернула хорошо, рюкзак не порежет? Пистолет у меня, потом тебе отдам. Ну как ты могла забыть про шоколад, я же напоминал!
— Не суетись, — сказал папа, когда мы выкатили мотоцикл «Урал», он же Мотя, из гаража. — Давай-ка для разогреву на Моте вверх по дороге и обратно. Я пока к колонке сбегаю, воды наберу. Нежнее со сцеплением, плавнее отпускай, сколько можно тебя учить!
— Не перепутай, — сказал папа, когда я вернулась и пересела в коляску. Он поставил мне в ноги канистру с водой и канистру с бензином. — Бензин под красной крышкой, вода — под синей. Бензину ты, конечно, не отхлебнешь, даже второпях, а вот воды в бак залить — запросто, я с тобой давно знаком. Остановись и понюхай, хорошо?
К специальным креплениям на Мотином боку он приладил длинную стальную жердь размером почти с меня.
— Ну, поехали, — сказал папа. — Ты готова? Тань, ты точно готова?
— Да, папа, — сказала я и опустила на глаза мотоциклетные очки. Мне казалось — я была готова.
Нас останавливали дважды — на прошлой неделе пропала четвёртая девочка и милиция выставила блок-посты на дорогах. Папа показывал офицерское удостоверение, я кивала, насупившись. Как подростку, мне полагались мрачность, замкнутость и недоверие к миру. Да, едем за грецкими орехами. Палка, чтобы их сбивать. Да, закончила школу в этом году. С серебряной. Нет, еще не выбрала, куда. Ростов ближе, да, но Краснодар красивее. Да, это мой папа. Люблю орехи. Нет, ничего подозрительного точно не видели. Спасибо, товарищ милиционер.
— Ты видишь? — прокричал мне папа сквозь шум двигателя, когда мы свернули с дороги и запрыгали по грунтовке к ничем не примечательной издалека группе деревьев. Я подняла очки и прищурилась.
— Вижу, — крикнула я, а сердце ёкнуло. Серая полупрозрачная воронка уходила в небо, медленно вращалась над деревьями, искрила на загибах. Я никогда ещё не видела настоящей воронки летума. И того, что её вызывало и кормило, там, под деревьями, под ветками и листьями, забросанного рыхлой землей, копошащегося насекомыми и личинками. Запах был ужасный — когда папа длинной жердью отодвинул ветки и обнажил неглубокую могилу, я не смогла совладать со спазмами, отбежала обратно к мотоциклу. Он пах успокаивающе — честным бензином, надёжным металлом, горячей пылью. Я подышала пару минут, но любопытство и ответственность пересилили ужас, и я вернулась, наклонилась рассмотреть.
Девчонка была мелкой, явно младше меня. Глаза и нос уже провалились и кишели червями, а над разлагающимся ужасным лицом золотились шёлковые волосы, прекрасные, не тронутые смертью. Я закусила губы и, чтобы не разреветься, стала читать в голове Цветаеву и умножать всё подряд на сорок два. Папа смотрел на меня внимательно и грустно.
— Еще раз отчитайся о поставленной задаче, — сказал он наконец. — Давай-ка сверим расписание полётов.
Я покачала головой — иногда сложно было понять, юмор это у папы или профдеформация.
— Я поеду по миру летума. Я буду быстра и осторожна. Я не буду пить их воду, только то, что привезу с собой. Я составлю карту местности, как ты меня научил, — я похлопала по пристёгнутому к поясу лётному планшету. — Я найду проход к убийце. Я посмотрю, узнаю и запомню, кто он. — Папа поднял брови, ожидая продолжения. Я вздохнула. — И не буду ничего делать сама. Я вернусь и расскажу тебе, и отдам дальнейшее в твои надёжные, зрелые руки, загрубевшие и поднаторевшие в подобных… Почему в таком случае нельзя просто милицию вызвать и пусть расследуют, я не понимаю.
— Таня, давай не будем опять спорить, — сказал папа устало. — Ты молодец и удалец, но тебе шестнадцать лет и еще учиться и учиться. Ты же понимаешь, что это очень опасно. И в нормальных обстоятельствах, — папа постучал себя по лбу, подразумевая черепно-мозговую травму, — я бы тебя сюда и близко не подпустил. Дома бы сейчас телевизор смотрела, а я бы был «на рыбалке». Ты поняла?
Я поняла. Папа расстегнул летнюю лётную куртку и достал из внутреннего кармана пистолет в потертой рыжей кобуре. Он ничего не сказал, протягивая его мне, но посмотрел в глаза так пристально и тяжело, что мне сразу захотелось встать навытяжку и звонко пересказать ему прекрасно усвоенные мною правила обращения с огнестрельным оружием.
Я достала из рюкзака портупею и ножны, всё застегнула и приладила, набросила сверху куртку, села на мотоцикл и завела двигатель. Папа стоял над мёртвой девочкой, закрыв глаза и сосредоточившись. Он поднял руки ладонями вверх, развёл их в стороны, с силой выдыхая — и воронка летума подчинилась, изогнулась в мою сторону, укорачиваясь, утолщаясь, как труба старинного граммофона, раскрывая мне свою тёмную сердцевину.
— Туда и обратно, — сказал папа гулко, открывая ярко-красные глаза без белков и зрачков. — Я буду открывать портал каждые десять-пятнадцать минут. Помни о разнице в течении времени. Для тебя это будет примерно раз в сутки. Удачи, дочка. Осторожно там. И не потеряй пистолет, он табельный.
Я потянула на себя газ, двигатель взревел, но я отпустила ручку.
— Что он с ней сделал, папа? — тихо спросила я.
— Изнасиловал и задушил, Таня, — ответил папа и крепко сжал челюсти. — И на этот раз опять нет никаких следов, ни для нас, ни для милиции. Вся надежда на тебя.
Мотоцикл рванул с места и въехал в воронку.
— Не отпускай так резко сцепление, плавнее, порвёшь, — крикнул мне вслед папа. Сквозь охватившие меня страх, черноту и ледяной холод я рассмеялась.
Дайте шестнадцатилетней девчонке силу, скорость, тайну, оружие и врага — а потом надейтесь, что она не порвёт сцепление.
Я сидела на холме с плеером на коленях, с карандашом в одной руке и сигаретой в другой. Подо мной колыхалось ярко-жёлтое поле пшеницы, небо над ним было лубочно-синим. Пепел упал на мою карту — я уже объехала всё доступное мне пространство и всё зарисовала. Холм, лес, поле, река, две деревушки — в одной жили разумные и неприветливые собаки, в другой — толстые коротышки с волосатыми ногами, неразговорчивые, но жадные до еды из Среднего мира. За два яблока меня отоварили информацией, что свежая девочка примерно моего вида и размера проходила через деревню пару дней назад в сторону замка. Замок стоял за лесом и форму держал плохо, его очевидно всё время представляли по-разному. Он то взмывал в синее небо белоснежными диснеевскими башнями, то расплывался и начинал мерцать изумрудным сиянием. Я заштриховала на карте место, где он был, и написала «замок».
Докурив, я щелчком отправила окурок в траву. Кто-то шел ко мне через поле. Девушка, красивая, как принцесса из книжки, с очень белым лицом и огромными глазами. На ней было длинное зелёное платье со шнуровкой и блестящим шитьём. Прежними оставались только волосы — золотистые, длинные, шелковые. Наверное, они ей в себе при жизни действительно нравились. Я кивнула ей и сняла наушники.
— Что слушаешь? — спросила принцесса, присаживаясь рядом со мной в тень мотоцикла.
— «Кино», — сказала я. — «Чёрный альбом», знаешь? Ты тут Цоя не видала? Хотя вряд ли он здесь, конечно. Тут же буферная зона. Твоя.
— Цой жив, — невесело усмехнулась принцесса. — В отличие от меня. Угости сигой, — попросила она со вздохом. — Я на запах пришла, почувствовала с башни.
Она махнула рукой в сторону замка, который на данный момент весь растрескался, пророс мхом и угрожающими чёрными колючками. Я достала из рюкзака спрятанную от папы пачку, выбила две сигареты.
— Я тебя знаю, — сказала принцесса, глубоко затягиваясь. — Тебя зовут Таня, ты была в десятом «Б». У тебя папа лётчик, а мама умерла, когда тебя рожала, а на выпускном у тебя было синее короткое платье, которое тебе прислала бабушка из Ленинграда, и вы с Мишкой Зверевым целовались в спортзале. Да?
— Как-то так, ага. А ты кто?
Её лицо вытянулось, глаза запали, нос удлинился. Я узнала её — сталкивались в школьных коридорах, во дворе. Она была на пару лет младше.
— Яна, — сказала она. — Из восьмого «А». Ты же меня видела. Не узнала?
— Ну, — я замялась, — там были черви, и запах, и… А, ты имеешь в виду, по школе?
Яна глубоко затянулась и закашлялась так, что слезы выступили.
— Блин, крепкие, — сказала она. — Я не курила-то особо. Так, баловались с девчонками за школой. Меня бы батя выпорол, если б узнал. Тебя твой бил?
— Нет, ты что, никогда, — сказала я, — ну то есть да, но только на тренировках… Но иногда грозился, ага. Может, как раз за сигареты и даст подзатыльник, если узнает.
Она смотрела непонимающе.
— Яна, я не умерла. Я пришла из обычного мира. Чтобы ты показала мне, как найти… того человека. Чтобы мы могли его остановить.
Яна охнула, задрожала, дотронулась до моей руки.
— Это невозможно, — сказала она. — Живому человеку тут невозможно.
— Я не совсем человек, — ответила я, одной фразой ставя точку в долгих внутренних дискуссиях последних лет. — Я — больше. Тот, кто сделал тебе больно — его нужно найти. Он не остановится. Он будет убивать.
— Я не хочу никуда отсюда уходить, — сказала Яна тихо. — Мне было холодно и жутко. Я бежала. Не могла согреться. Меня хватали. Везде было темно, люди, чудовища, звери рычали и разговаривали со мной, даже не знаю, что было страшнее. А потом я нашла это место. И платье. И лицо. В замке играет музыка. Коридоры и лестницы меняются, иногда ведут в интересные места. С башни красивый вид…
Я показала ей нарисованную карандашом карту. Она кивнула, показала пальцем.
— Вот тут, кстати, вчера в полдень что-то странное было. Белый свет крутился воронкой. Повисел и исчез. Я раньше такого не видела.
— Это мой папа открывает для меня путь обратно, — сказала я. — Я сама еще не умею… Здесь, — я обвела пальцем карту, — твоя спокойная зона. Ты, наверное, играла в принцесс в детстве. Мама тебе сказки читала, да? Я понимаю, что тебе нужно набраться сил, что страшно и хочется покоя…
Я задрожала, вспомнив труп в яме у дерева, кошмарное мертвое лицо, и ощущение горя и необратимости совершенного зла. Вздохнула, собралась с духом и продолжила.
— Яна, подумай о тех девочках, с которыми случится то же, что с тобой. Им будет так же больно, и они будут в ужасе бежать сквозь мрак, глубже и глубже в смерть. И их мамы и папы будут метаться по дому, и звонить в милицию, и пить корвалол или водку, и сидеть у окна, слушать шаги на улице, надеясь, что это возвращаются их мёртвые дочки… Яна?
Она кусала губы и напряженно думала, часто моргая.
Папа сказал: «Его необходимо остановить.» Я знала, что одной из причин, по которым он так решил, был его страх за меня — страх, что меня стукнут по затылку и свяжут, что убийца подкрадется незамеченным, неузнанным, в темноте. Что у меня не будет шанса ударить в ответ и победить, а будет лишь беспомощность и животный страх. А потом — смерть. И обжигающий холод летума, в котором расходится, как пар на морозе, живое тепло. Пуфф — и нет. Поэтому папа и решился отправить меня на риск. Чтобы я пошла и нашла убийцу сама — будучи сильной, подготовленной и вооруженной. Не жертвой. Разведчиком.
Девчонка кивнула сама себе, подняла на меня глаза. Её лицо осунулось, стало более загорелым. Волосы заплелись в тугие косы. Длинное платье исчезло, теперь Яна была одета точно так же, как я.
— Я готова, — сказала она. Оглядела меня, потом себя.
— Чего джинсы-то рваные?
— Собаки из деревни, — сказала я. — Так они здороваются. Быстро ты решилась.
— У меня сестра. Мелкая. Машка. Пятый класс, тоже в нашей школе. Я думала над тем, что ты сказала, и вдруг поняла, что он у школ охотится. Только что дошло. Машина вот такая, — она кивнула на валун рядом, и его очертания расплылись, вытянулись, стали синей «шестеркой», чуть смазанной, номеров было не разобрать. — Я её и раньше видела несколько раз, когда домой возвращалась. А тут задержалась после кружка краеведческого, библиотекарша помочь попросила. Мужик сказал — садись, подвезу, я знаю куда, мы с твоим отцом пару раз вместе рыбачили… — она тоскливо застонала, сжимая кулаки.
— Его самого можешь показать? — спросила я, глядя на машину. Она выглядела смутно знакомой, как будто я её совсем недавно…
Яна закричала в ужасе — машина вытянулась, почернела, отрастила руки и ноги и пошла на нас, глухо рыча, бугрясь мышцами.
— Сууучки мелкие, — загрохотал жуткий голос, — ах вы ж сууу…
Я рванула с бока мотоцикла стальную жердь. Ни разу еще я не билась против настоящего противника, только против тех, кого изображал папа, когда мы бегали ночами на тренировки в заброшенный ангар. Папа старался, проявлял актёрское мастерство — рычал, гудел, прыгал высоко, атаковал с неожиданных сторон — но было весело, даже когда я сломала палец или свезла морду о бетон. А сейчас спину от страха ломило холодом, как будто к копчику была прицеплена ледяная гиря. Но тело помнило. Прыжок, удар, подсечка, удар. Чудовище упало, но дотянулось рукой — пальцы вытягивались, удлинялись, прорастали когтями, острыми, как ножи. За секунду до того, как я разбила ему голову, оно располосовало бок моей куртки, чуть не дойдя до тела. Умерев, чудовище застыло и рассыпалось каменной крошкой. В тишине я слышала свое тяжелое дыхание, хрип, всхлипы. Потом поняла, что всхлипы — это Яна.
— Прости, Тань, — сказала она. — Я поэтому и боюсь возвращаться, и вообще из замка выходить. Жуть такая.
Я распахнула свою рваную куртку, показывая ей портупею с ножом и кобурой.
— Как я дерусь, ты видела, да? Не бойся. Залезай в коляску.
— А можно мне плеер? — попросила Яна. — Я тоже «Чёрный альбом» слушала. Две недели на столовке экономила, чтобы кассету купить. Ой, а это что у тебя в рюкзаке, конфеты? А шоколадных нету?
Я завела мотор, руки всё ещё тряслись, дыхание застревало в горле.
— Минздрав прав, — пробормотала я. — Больше не буду курить.
— Моя ладонь превратилась в кулак, — подпевала Яна, качая головой в наушниках. — Вот так.
— Вот так, — подтвердила я, резко отжала сцепление (прости, папа) и мы рванули через золотистое поле к лесу, в котором под Янкиным взглядом деревья расступались в широкую просеку.
Мы отдыхали у дороги после драки с лесными разбойниками, которые посыпались с деревьев над дорогой, как переспелые орехи (иногда мы с папой действительно ездили за орехами). Я даже сосчитать их не успела — они бросились на нас всем скопом, один метнул нож и только чудом не распорол шину моего Моти. Эта опасность не приходила мне в голову, поэтому бой для меня сразу усложнился — нужно было оборонять Янку и мотоцикл одновременно. Было бы гораздо легче, если бы они совпали в пространстве — например, если бы девчонка сидела в коляске. Но ей тоже хотелось повоевать и она бегала вокруг, бросаясь в разбойников камнями, которые в полёте превращались в горячие утюги. Я оценила фантазию и эффективность, но мне приходилось метаться по большей площади, я начала выдыхаться, а разбойники все напирали и множились, как будто и вправду вызревали на развесистых дубах вдоль дороги.
Если бы в этот момент по дороге не маршировал большой отряд королевских мушкетёров, нам пришлось бы худо. Но мушкетёры выхватили шпаги, откинули назад голубые плащи с белыми крестами и бросились на разбойников с криками «Каналья!» и «Тысяча чертей!». Они довольно быстро оттеснили нападавших за деревья, некоторое время оттуда слышался звон шпаг и ругательства, потом мушкетёры вернулись на дорогу, утирая пот со лба и нахлобучивая поглубже шляпы. Все они были похожи на клонированного с разной степенью успешности актёра Боярского.
— К вашим услугам, мадемуазели, — сказал ближайший к нам Боярский. Глаза у него были сильно навыкате, а левый косил. — Мерзавцы получили по заслугам.
Я присела в реверансе и раздала мушкетёрам остатки сигарет. Они ушли по дороге, громко топая, покуривая и напевая про Гасконь.
— Там дальше ещё будут фашисты и пионеры-герои, — сказала Яна, глядя им вслед. Я после мушкетёров про них любила… читать и играть.
Я вздохнула. Фашисты — это плохо. Но справимся и с фашистами. Наверное.
— Тань, а зачем ты всё время эту карту рисуешь? — спросила Яна, заглядывая мне через плечо.
— Я так фиксирую реальность, — сказала я. — Эту реальность, летум. Он останется таким же и не сместится.
— А что в конце? — тихо спросила она.
Я захлопнула планшет, жалея, что избавилась от сигарет. Яна ждала, смотрела на меня круглыми карими глазами.
— Там выход к убийце, — сказала я наконец. — Мы идем по твоему миру из детства в юность, это ты уже поняла. Когда мы дойдем до конца твоей жизни, до момента, когда он у тебя её отнял… там будет какой-то проход. Мостик. Дверь. Окно, в которое мы сможем заглянуть. Мы увидим его, увидим, кто он. Быстро вернемся обратно, карта будет держать путь открытым. Я вернусь к папе, мы вычислим убийцу по приметам. Папа говорит, что он потом «сам разберётся». И что он так уже делал.
Яна молчала, прищурившись, смотрела вдаль, за поворот пыльной дороги.
— Эй, ты чего? — забеспокоилась я.
— Почему вы не пришли сразу? — спросила она наконец. — После того, как пропала первая девочка… Или вторая? Или, мать вашу, третья?
Она запрокинула голову и яростно закричала в серое небо. Небо тут же откликнулось тяжёлым громом, подул ветер, деревья вокруг застонали. Лицо у Яны посинело, глаза покраснели и выпучились, поперёк шеи прорезалась тонкая багровая полоса, засочилась кровью.
— Почему не спасли-и-и? Почему следующую? Почему не меня?
Ураган закрутился вокруг нас, завыл, затрещал разрываемой тканью летума, горем и яростью мертвой девочки. Я задрожала, закусила губу, чтобы не разреветься. Острая щепка вонзилась мне в плечо, пущеная ветром, как стрела из лука. Я вскрикнула. Яна очнулась, с лица сошла трупная синева, глаза заморгали, живые, карие.
— Ой, прости, — прошептала она. — Дай-ка…
Я не успела сказать «нет», она взялась за конец щепки и вытащила её из моей руки, окровавленную. Я тут же зажала ранку пальцами, не отрывая взгляда от Яны. Как зачарованная, она смотрела на ярко-красную каплю моей крови на конце щепки.
Как я и боялась, она поднесла её ко рту и лизнула.
«Капля живой крови, особенно нашей крови, для всех обитателей летума — как сильнейший наркотик, — говорил мне папа. — Вкус её для любого из них… любого, Таня, не только чудовища или очевидного злодея — это вкус концентрированной жизни, бытия, того, что они утратили. Они захотят ещё, тут же, сразу, для них не будет стремления сильнее, они не смогут это контролировать. Не хотеть чувствовать жизнь для мёртвых так же невозможно, как для живых — не хотеть дышать.» И он задумчиво сжимал свою правую руку, где от сгиба локтя к запястью тянулся тонкий плотный шрам, как нарисованная белым карандашом линия поверх вены.
Я расстегнула кобуру и положила руку на пистолет. Я ждала, что Яна бросится на меня, опять изменится, прорастёт какими-нибудь когтями или клыками, попытается впиться мне в шею, начнёт рвать мою плоть… Она подняла на меня глаза, дрожа всем телом.
— Так странно, — прошептала она. — Я как будто за секунду всю жизнь свою прожила. Окончила техникум. Пошла работать в гастроном, как мама, продавщицей. Сначала в молочный отдел, потом в бакалею. Вышла замуж за какого-то, лица не запомнила, туфли ещё лаковые у него были на свадьбе. Обои поклеили в синий цветочек. Батю схоронила, рядом с бабушкой. Родила девочек, двойняшки, одна с пороком сердца. Ездили на операцию в Краснодар, четыре часа длилась, каждую минуту помню. Муж бросил, тяжело ему было с больным ребёнком-то, сама девчонок воспитывала, пила вино на кухне, в огороде чего-то сажала…
Она передёрнула плечами и отбросила щепку в сторону. Я перевела дыхание. Папа так редко ошибался, что мне казалось, что ошибаться он не может вообще… Я тронула Яну за плечо. Она встрепенулась, выходя из задумчивости.
— И тебе что, не захотелось… ну, снова себя живой почувствовать? — неуверенно спросила я. Она пожала плечами.
— Я как будто знала, что это все ненастоящее. Но хотелось, конечно… Знаешь, когда меня к Машеньке после операции пустили в палату, а она глаза открывает и доктор говорит «Жить будет» — вот это было счастье, сильнее не бывает… Но вообще невесело как-то все показалось. И что же я, как Дракула на тебя должна бросаться, что ли? Я же не чудовище, как…
По дороге застучали копыта, рядом с нами остановилась чёрная карета. Кучер повернул к нам лицо, скрытое тенью широкой шляпы. Тёмные перья плюмажа кивали, колыхались, как живые и очень неприятные существа.
— Поздновато возвращаетесь, девочки, — прогудел чёрный человек. — В школе после уроков оставались? Директор вас лично наказывал? Своей большой указкой? Садитесь, подвезу куда надо. Меня не бойтесь, мы с вашими отцами вместе не раз рыбачили, и водку пили, и на медведя ходили, и малолеток по кустам…
Я выстрелила трижды, два раза в кучера и один — в лошадь. Карета взорвалась чёрной мутью, вокруг метнулись щупальца, но тут же сдулись, растеклись по дороге грязно-багровой лужей. Омерзительный запах наполнил воздух, как будто грязные носки сгнили в туалете.
— Мы бы попытались раньше, Яна, — сказала я. — Он бы никогда до тебя не добрался. Папа бы сразу… Но его только на прошлой неделе из госпиталя выписали. У него парашют основной не раскрылся, а запасной перекрутился, он сильно головой об дерево… Такой дурацкий несчастный случай, так очень редко бывает. Ему долго было совсем плохо. Теперь неизвестно, сможет ли он снова летать, или комиссуют. А сюда, в этот мир, в летум, он до сих пор войти не может. Но когда ты пропала, он согласился, что больше ждать нельзя. Меня скрепя сердце отпустил, хотя я ещё не умею ничего толком, ты же видишь…
— А по-моему ты умеешь всё, — сказала Яна. — Ты смелая и классная. Я тебе завидую. Я бы хотела быть такой, как ты…
У меня горло перехватило и глаза стали горячими. Я сглотнула и повернула ключ в зажигании. Яна залезла в коляску. Вдали уже слышались пулемётные очереди и грохот танков, и ветер нёс к нам дым горящих деревень.
— Мне из пионеров-героев больше всего нравился Вилор Чекмак. Партизан. Он был один в дозоре, в самом начале войны. Отстреливался, пока патроны не кончились, а потом себя вместе с врагами подорвал. Я его фотку из книжки библиотечной вырезала. Такой красивый, я не удержалась. И смотрел пронзительно, как будто прямо на меня. Как бы говорил: «Не дрейфь, Янка, я не исчез из мира, когда-нибудь мы непременно увидимся!»
— Ну вот, увиделись же. Это же он был в первом танке, когда мы деревню отбивали? Сероглазый такой, лохматый? Одним выстрелом немецкую батарею снёс. Ой, слушай, на Мишку Зверева похож из моего класса.
— Это же не по-настоящему. Это всё я придумываю, да?
— Ну-у… и да, и нет… Как бы тебе объяснить… Знаешь, как иногда говорят, что жизнь — это тканое полотно?
— Кто так говорит?
— Ну, неважно, читала где-то. Короче — представь себе кучу нитей, разложенную на ковре. Вот они лежат, большинство вытянуто в одном направлении, некоторые переплетены, некоторые завязаны узелками. Где-то в один слой, где-то толсто. Вроде как и держатся все вместе, но каждая нить — сама по себе, если потянуть, то она вытащится, а другие останутся. Понимаешь?
— Не-а.
— Мы движемся по твоей нити. К узелку, которым она завязалась с нитью убийцы. Но при этом мы перемещаемся и по ковру тоже. А на нём — узоры, ворсинки, крошки всякие, дырки моль проела, мошки всякие прячутся… Это реальность летума, она общая для всех.
— То есть всё, что происходит, происходит не только внутри моей головы? Хотя у меня и головы-то больше нет…
— Яна, большая часть того, что происходит со всеми людьми, происходит внутри их головы. Есть ли она у них, или нет.
— А моя нитка после этого узелка обрывается?
— Конечно, нет. Нити бесконечны. Твоя просто как бы уходит на изнанку, на другую сторону ковра. А потом, когда придёт время опять родиться, сделает стежок, опять выйдет на лицо.
— А когда мне снова можно родиться?
— Не знаю.
— А ты и твой папа — вы кто?
— В смысле?
— Ну… волшебники, или шаманы там, или экстрасенсы?
— Мы… Нас называют летумке, Яна. Ходящие по смерти. Мы можем быть и действовать в двух мирах. Видеть энергию летума и управлять ею.
— Слушай, а зачем вы убийц находите? Вам так положено?
— Ничего не положено. Мы свободны, как и все нормальные люди.
— А вас много?
— Не знаю… Знаю только папу и дедушек. Я спрашивала — папа говорил, что немного. Как альбиносов. Они редкие, но всегда есть.
— А почему вы все вместе не живете? Ну, кланом там. Или станицей?
— А альбиносы, например, что, со всего мира собираются и кланом живут? Ерунду не говори.
— А как такой, как вы, стать?
— Стать никак нельзя. Надо родиться. Папа говорит — летум в крови.
— А я смогу выбирать, где и у кого родиться?
— Нет. С изнанки ковра рисунка не видно.
— Слушай, вот бы я у тебя родилась. Было бы весело, да? Ты же будешь детей рожать?
— Нет.
— А сигарет точно не осталось?
— Нет.
— А что вы еще умеете? А вот как ты дерёшься и стреляешь — это тоже магия и летум?
— Нет, это ежедневные тренировки с четырех лет.
— А вы сами-то бессмертны?
— Нет. Слушай, Ян, спи давай уже. Пока ты не заснёшь, день не сменится и завтра не настанет.
— Спокойной ночи, Тань.
— Спокойной ночи, Янка.
Мы медленно ехали по аккуратной, полосато постриженной зеленой лужайке. Пахло травой и кварцем. Янка вертела головой по сторонам. Пожала плечами, поймав мой вопросительный взгляд. За деревьями показался красный прямоугольник, который оказался макетом старинного автобуса в натуральную величину, только плоским, двухмерным, как театральная декорация.
Бок автобуса состоял из множества дверей, на каждой из которых была большая репродукция картины и надпись «Проспект Ленина-КосмоЗоо». Я затормозила Мотю посередине, между Джокондой и Боярыней Морозовой.
— Ой, смотри, робот Вертер! — сказала Янка восхищенно.
Рядом с автобусом сидел печальный худой человек с длинным носом и ровно постриженными волосами до плеч. На нем был серебристый блестящий комбинезон, а на коленях он держал большую коробку бобинного магнитофона «Астра», у меня дома был такой же. Когда двигатель мотоцикла заглох, мы услышали, как хор мечтательных детских голосов поёт из магнитофона «Прекрасное Далёко».
— Отправляйтесь в КосмоЗоо, — по слогам сказал мужчина, и хитро посмотрел на нас исподлобья. — Вам туда.
Я ткнула Яну локтем в бок.
— Он хороший или плохой? Ему можно верить? И почему он робот-то? Вроде мужик как мужик.
Янка уставилась на меня, не моргая.
— Ты что, не смотрела, что ли? Ну ты, Тань, даёшь!
— Ха-ха-ха, — грустно сказал человек.
Я попыталась смущенно оправдаться, рассказать про поездку к бабушке, лето без телевизора, тренировки. Но тут одна из красных дверей распахнулась — за ней было море и пляж — и оттуда выбежал мальчик в школьной форме и пионерском галстуке.
— Миелофон у меня! — закричал он, увидев нас. Распахнулась другая дверь, с картиной, на которой пышногрудая женщина рассматривала себя в зеркале. Оттуда выбежали двое неприятных людей в желтых костюмах, крупный и мелкий с усиками.
— Пираты! — крикнул мальчик и бросился к двери с портретом Пушкина. За ней шел густой снег, и пионер скрылся за метелью еще до того, как дверь закрылась. Пробегая мимо нас, он уронил в траву черную коробку на длинном ремешке.
— На моего Мишку Зверева очень похож, — сказала я, провожая его глазами. — Только помладше.
Яна сильно покраснела, вздернула подбородок и посмотрела на меня с вызовом.
— Да! — сказала она. — Он мне тоже нравился. У нас в классе все девчонки следили за вашим романом. И все ему очень сочувствовали, когда ты его бросила после выпускного. Почему, кстати?
Я поморщилась от воспоминаний. Саднило. Вздохнула, глядя, как двое в желтом открывают дверь в снег и прыгают на месте, не решаясь бежать в холод. Наконец толстый отвесил маленькому подзатыльник, тот влетел в дверь и скрылся в снегопаде. Большой побежал за ним, дверь закрылась.
— Мишка в МГУ поступать собирался, — сказала я. — Он умный. Смелый. Веселый. Нечего ему за меня держаться. Пусть летит.
Яна погрустнела. Наклонилась, подняла из травы черную коробочку. Я не сразу поняла, что в мире изменилось — подул прохладный ветер, небо потемнело и детские голоса перестали распевать про далёко. Магнитофон играл «Кукушку».
Я напряглась, расстегнула кобуру и сняла с мотоцикла свой стальной посох.
Янка откинула крышку — внутри был большой синеватый кристалл, сияющий острыми гранями.
— Это же миелофон, — сказала она. — С ним можно читать мысли.
— Хорошо с тобой, да плохо без тебя… — пел глуховатый мужской голос.
В плоской кабине автобуса появился крупный дядька в желтом костюме. Он повернул к нам недоброе испитое лицо с глазами навыкате, черными, как жуки. Я вдруг поняла, что это и были жуки — огромные, глянцевые, накрепко вцепившиеся в кожу век шипастыми длинными лапами.
— Флипнем до космопорта? — задушевно предложил мужик. — Или садитесь уж, подвезу, чего ноги сбивать. Поздно уж. Хорошие девочки дома сидят. Носки вяжут, шарлотку пекут. Только шалавы, как вы, по улицам болтаются, ищут приключений на свою…
Когда я его застрелила, плоская громада автобуса завалилась на бок, упала в траву, растеклась черной водой, густой, как нефть. Янка, все смотревшая в блестящий кристалл, закричала, отбросила коробочку, та без всплеска упала в воду и мгновенно утонула.
Янка плакала.
— Я его мысли слышала, Тань. Как будто к нему в голову заглянула. Он куда-то на машине ехал. Про дождь думал — будет завтра или нет. Про борщ в холодильнике — радовался, что вкусный и что ещё его полкастрюли. Про футбол вечером по телику — полуфинал сегодня, Спартак-Марсель… Такие мысли все простые, обычные. Человеческие. Как будто он человек. А ведь он — нет! Он — чудовище, пожирающее других!
Я обняла её и она плакала на моём плече.
Пленка на бобине кончилась, но она продолжала вращаться, тихо и ритмично шелестя.
— Что есть человек? — спросил робот, поднимая к нам грустное лицо. — Форма или содержание?
Я пожала плечами. Я сама себя об этом часто спрашивала.
Дорога упиралась в гору, в пещеру на её склоне. Пещера была пуста — под ногами шуршали листья, очевидно натасканные какими-то домовитыми зверьками, по камням стекала вода. Голос гулко отражался от невысокого свода.
— Ну вот, добрались, а тут ничего нет, — сказала Яна и положила руку на холодную каменную стену, тут же отдернула, заломила пальцы. — Теперь что?
— Должен быть проход, — сказала я, доставая из рюкзака фонарик. — Ты была в таком ужасе, что его за собой запечатала. Но я найду.
Я обернулась к ней. В свете фонарика, под сводами пещеры, она выглядела маленьким и беззащитным ребёнком. Она обняла себя за плечи, её била крупная дрожь, губы тряслись.
— Подожди снаружи, — сказала я. — Я уже всё перенесла на карту, и дорогу, и озеро, и раскопки у горы, теперь летум зафиксирован и не сместится, мы не потеряемся.
Она кивнула и молча ушла к выходу. Я достала лопатку и рукоятью стала простукивать стены. Проход я нашла быстро — он был на уровне пола, заваленный камнями и листьями. Я убрала камни, откопала немного земли от входа — расщелина была ужасно узкой, как барсучья нора. Я посветила внутрь фонариком — проход загибался вверх, видно было недалеко.
Я тоскливо вздохнула, сняла куртку и портупею, зажала фонарик в зубах и полезла внутрь, стараясь ни о чем не думать, отрешиться от страха, ледяными волнами идущего по позвоночнику. Нора, к счастью, была совсем неглубокой. Носками ног я ещё чувствовала камни у края расщелины, когда голова показалась с другой стороны.
Здесь тоже была пещера и серый полумрак. Я повернула голову с фонариком — у стены стояла пыльная синяя машина, дальше росли какие-то колючие кусты и виднелись очертания большого предмета, вроде коробки или контейнера. В ней что-то пошевелилось, мелькнуло резким движением, я подскочила от неожиданности, и вдруг поняла, что застряла.
Я дёрнулась раз, другой, засучила ногами, в ужасе разжала зубы и выронила фонарик. Тот откатился к стене — она была оклеена модными коридорными обоями «под кирпичик». На стене было много фотографий в узких рамках. Это информационное богатство сейчас мне было ни к чему — я мычала и билась, не двигаясь с места, а нора, казалось, сжималась и стискивала меня все сильнее.
Дышать было трудно. Я не могла сдвинуться ни на сантиметр, не могла расправить плечи, не могла пошевелить руками. Внутренняя дисциплина рассыпалась, я паниковала и выла, как пойманное животное.
Я слышала тихий, исполненный злобы и безумия, голос под сводами пещеры. Он шептал мне, что я сучка, маленькая ничтожная тварь, и со мной только так и надо, давить меня надо, к ногтю меня. Я не знаю, сколько это длилось, но я совсем обессилела и отчаялась. Когда меня кто-то сильно потянул за ноги, я уже ничего не соображала.
— Ну тихо, тихо ты, — говорила Янка, и обнимала меня, и гладила по спине. — Всё, всё, я тебя вытащила, перестань. Конечно, страшно, ужасно так застрять, кто угодно бы штаны намочил. Ну Танечка, ну хорошая моя, ну успокойся.
Я хватала ртом воздух, скорчившись на земляном полу пещеры, горло хрипело и булькало. Я лежала у Янки на коленях, полубезумная, а она гладила меня по волосам, и всё говорила, говорила.
И мне казалось — это утешает меня моя мама, никогда не встреченная мною девочка из прошлого, вырастившая меня в своём теле и заплатившая за это кровотечением и смертью.
— Ты была как Винни-Пух, — говорила Янка. — «Потому что у кого-то слишком узкие норы», помнишь? Голова снаружи, лапы внутри. Но только такой ужасно мрачный Винни-Пух, худой, боевитый… в мокрых джинсах… в темноте… в загробном мире…
Я рассмеялась и разрыдалась одновременно, дрожь прошла, я поднялась на ноги, они выдержали. По стеночке я вышла из пещеры, всё вокруг показалось ослепительно прекрасным — дорога, озеро, лес, дуновение ветра на моём лице.
— То, что нам нужно — за стеной, — сказала я. — Но я не знаю, как туда попасть. Проход — ловушка, он теперь стал еще уже, мне не пролезть никак. Я не знаю, как дальше. Совсем не знаю, хоть плачь. А сдаваться нельзя.
Яна прищурилась, глядя вниз, в долину.
— А если бы стены не было? — спросила она. — Если бы мы её взорвали?
Я проследила за её взглядом — она смотрела на лагерь археологов. Как раз в эту минуту там прогремел взрыв, в воздух поднялось пыльное облако.
— Пойдем торговаться за динамит.
— Нам нечем торговаться, — сказала я, снимая с мотоцикла стальную жердь и следуя за ней вниз по дороге. — У нас ничего нет.
— Надо попробовать, — ответила она решительно. — Что-нибудь придумаем.
— А что они вообще тут раскапывают?
— Древние сокровища, — сказала Янка, не оборачиваясь. — Батя недавно видик достал, а у мамы в магазине видеопрокат открыли. Мы «Индиану Джонса» раз сорок посмотрели.
— Слушай, а в озере можно искупаться? Ну и… постирать?
Яна посмотрела на серебристую поверхность озера и повернулась ко мне.
— Наверное, не стоит. Недавно попалась кассета с «Челюстями». Очень впечатляющее кино. Лучше в речке. Там, где мелко совсем.
— Акулы в море живут, — сказала я. — В соленой воде.
Янка пожала плечами.
— Вода и вода. Глубоко же.
Не знаю, действительно ли в эту минуту мелькнул в блестящей ряби озера темный плавник и огромная зубастая пасть, или мне только показалось.
— Нет, извините, юные леди, но динамит нам нужен самим, — говорил загорелый плечистый археолог, сдвигая шляпу на затылок. У него были изумительные ровные губы в окружении тёмной щетины. Под незастегнутой рубашкой виднелись литые мышцы груди, переходящие в кубики пресса. Я сглотнула и заморгала.
— Он вам не нужен, вы ненастоящие, — допустила Янка грубую дипломатическую ошибку. Красавец хмыкнул, сплюнул в пыль, заложил большие пальцы за ремень.
— Идите, куда шли, дамы, — сказал он ровно. — Нам некогда спорить с сумасшедшими. Мы вот-вот доберемся до внутренней камеры тайной пирамиды. Там, в саркофаге мальчика-фараона, ждёт нас гигантский рубин «Кровь Ра».
За его спиной уходил вдаль огромный пыльный лабиринт из песчаника. В ближайшей к нам части его пол был сложен из блоков с вырезанными на них буквами. У нас на глазах мужик в белой чалме начал переходить на другую сторону, ловко прыгая с буквы на букву. Внезапно пол под ним провалился, он закричал, несколько секунд балансировал на краю, но потом все-таки упал в тёмный разлом.
— Никак не запомнит, как пишется «Анубис», — равнодушно сказал красавец и закурил сигару. — Можно перейти и через «Ра», но буквы всего две, надо очень далеко прыгать.
Мой взгляд упал на походный стол в тени высокого полевого шатра. Я прошла к столу и подняла с него небольшую серебряную флягу. На дне её что-то плескалось, я, не глядя, вылила остатки на землю.
— Эй! — крикнул археолог. — Это адское пойло, но оно моё! Что вы делаете?
Я показала ему пустую флягу, достала нож и приложила лезвие к запястью.
— Кровь Ра, — сказала я. — Я — летумке, она течет в моих жилах. Я знаю, что она значит для вас. Я наполню и отдам вам эту флягу, если вы взорвете стену в пещере.
Красавец побледнел сквозь загар, задохнулся, облизнул губы.
— Миледи, — сказал он, не сводя глаз с моего ножа. — За такую плату мы вам гору до основания сроем. Подождите всего минуту, я быстро ребят соберу, — и он бросился бежать, придерживая одной рукой шляпу, другой — хлыст на поясе. Площадку он пересёк в три мощных, невероятно длинных прыжка.
— Через «Ра» пошёл, — усмехнулась Янка. — Ну ты даёшь, Тань! Кровь!
И тут же забеспокоилась.
— Слушай, а они не нападут? А то свяжут тебя и будут себе цедить по фляге в день.
Я усмехнулась и перехватила свой тяжелый металлический посох в другую руку.
— Нет, — сказала я самоуверенно, как очень отрадно говорить и чувствовать в шестнадцать лет. — Все будет честно.
После трёх взрывов пещера стала куда шире, теперь по ней, наверное, можно было проехать на мотоцикле. Всё было покрыто слоем каменной крошки, воздух пах серой. Янка остановилась, дрожа и глядя в полумрак впереди, туда, где нить её жизни завязывалась узелком с жизнью другого.
Я шагнула к ней и взяла её ладонь своей забинтованной рукой.
— И если есть порох, дай огня, — тихо сказала я.
— Вот так, — эхом откликнулась Яна. — Вот так.
Рука в руке мы вошли в пещеру убийцы.
Мой фонарик лежал на полу, я подняла его и пошла рассматривать картинки на стене. Снимков было много, они были чёрно-белые, в старинных рамках, на которых белели таблички с подписями.
«Мои разлюбезныя супруга и дочь» — строгая женщина с высокой прической сидела на стуле рядом с девочкой-подростком примерно Янкиного возраста. Девочка мрачно смотрела в объектив. Я замерла. Я узнала её, несмотря на странную прическу и платье. Я узнала и женщину — она работала в гарнизонной библиотеке и пару раз отчитывала меня за задержанные книги. Я обернулась — я знала, знала эту синюю машину!
Прапорщик дядя Юра Орехов очень гордился ею, мыл её во дворе своего дома каждые выходные, а когда мальчишки играли в мяч, выходил на балкон с сигаретой и следил, чтобы игра велась на достаточном удалении от его драгоценной «шестёрки».
У него было круглое улыбчивое лицо, оттопыренные уши, на самодеятельных концертах он играл на гитаре песни Высоцкого… Я стояла у стены, замерев, не веря, в трансе, пока Янка не позвала меня.
— Таня, — сказала она напряжённо. — Таня, что… это? Кто это?
Тёмная форма у стены оказалась огромной клеткой. Забившись в её дальний угол, на нас смотрел мальчик лет шести, худой, большеглазый, одетый в какое-то полусгнившее рваньё. Я присела у прутьев.
— Сука! — внезапно выкрикнул мальчик с ненавистью. — Ты чего тут, а? А ну пошла отсюда, тварь!
Я повернулась к Яне, которая смотрела на мальчишку с ужасом и отвращением.
— Это его внутренний ребёнок, Яна. Он держит его здесь, запертым в том месте, из которого он убивает. Погоди-ка…
Я повозилась с большим замком. Он был очень ржавым. Мальчик бегал по клетке и плевался ругательствами. Яна зажала уши и отошла.
— Отойди подальше, — сказала я мальчишке, достала пистолет, прицелилась, выстрелила и потянула на себя развороченную дверь клетки.
— Выходи, — сказала я. — Ты свободен.
Мальчик смотрел на открытую дверь с ужасом.
— Сссука, шалава, тварь, — сказал он наконец.
Я вздохнула и пошла по пещере дальше. На стене висела красивая гитара, на верстаке рядом были кучей свалены струны, лежали недокрашенные модели самолётов и паяльник.
Яна смотрела на гитару и на её шее сочилась кровью узкая багровая полоса.
— Струна, — сказала она. — Душит и режет одновременно… Где там этот уродец мелкий?
Она дернула с верстака нейлоновую струну и бросилась к клетке с мальчишкой. Он только-только выбрался из-за двери, бочком, низко приседая, как обезьяна.
— На гитаре играть любишь? — закричала она и перетянула его струной, как плетью, воздух взвизгнул, обожженный её яростью.
— Яна, нет! — вскрикнула я. Мальчишка застонал, упал на пол, скорчился, закрывая лицо и поджимая колени к груди.
— Мама, не бей! — завизжал он. — Мамочка, не бей больше! Юра будет хорошим, Юра постарается, мамочка! Не бей!
Янка несколько секунд смотрела на него, потом села на пол рядом и разрыдалась. Мальчишка затих, потом тоже заплакал, негромко и жалобно. Я смотреть не могла, как они плачут — у самой горло сжимало — и отошла.
Зеркало стояло у самого входа в пещеру — тяжёлое, высокое, в старинной раме. В нем мелькали образы и тени — дорога, деревья, гитара, руль машины, чьи-то золотистые волосы.
— Мои волосы, — сказала Янка, подходя сзади. Мальчишка следовал за ней на полусогнутых, как собачка. — Когда я взяла в руки миелофон, то я его услышала, и он обо мне подумал. Вспомнил, какие у меня были красивые мягкие волосы, как они ему понравились. Теперь он возвращается к моему телу. Жалеет, что сразу не отрезал пару прядей. А что он с ними собирается потом делать, я тебе даже говорить не буду — слишком мерзко, а тебе ещё дальше жить.
Я задохнулась от ужаса: «Папа!» и заметалась по пещере. Папа ждал меня, он открыл и отпустил воронку летума уже восемь раз, это огромное усилие. Папа очень ослаб после госпиталя — он на третий-то этаж теперь поднимался с трудом и остановками. А Орехов был сильным и здоровым…
Я выбежала из пещеры и едва успела остановиться — за коротким карнизом лежала пропасть, неширокая, метров пять, но уходящая глубоко вниз, в темноту. Я закричала в отчаянии, раскачала летум вокруг, выбросила вверх руки, впервые чувствуя, как глаза меняются, краснеют, наливаются тяжёлой магией нашего рода. Я вобрала в себя весь мир, весь свой страх, всю свою любовь, ударила ими по летуму и порвала его.
Прореха белела передо мной — сразу за пропастью, на той стороне. Не долететь, не допрыгнуть. Сквозь дыру я видела папу — он сидел под деревом, рядом с Янкиным телом, отдыхал с закрытыми глазами. Сзади к нему, как в замедленном кино, крался дядя Юра Орехов в тёмном спортивном костюме, с капроновой струной в руках. Время вне летума было сжато в разы — если бы я могла сообразить, что сделать, я бы могла успеть, но сейчас я лишь смотрела, как медленно и неотвратимо убийца приближается к моему отцу. Я застонала от ужаса и беспомощности.
— Таня, мотоцикл, — сказала Яна. — Разгонись и прыгни, как Индиана Джонс.
Я развернулась и побежала к Моте.
Двигатель взревел, я пригнулась, пролетая сквозь пещеру — Янка вжалась в стену, прижала к ней мальчика, чтобы он не попал мне под колёса. Сердце ухнуло в пропасть, но мотоцикл пролетел по-над, ударился колесами о камни на другой стороне — я заорала, когда ударная волна прошла болью по моему телу, начинаясь в самой чувствительной точке. Мотоцикл встал на колесо, разламываясь, теряя коляску, падая на бок, выбрасывая меня из седла. Я сильно ободралась о камни, но, вроде бы, ничего не сломала. В прорехе реальности передо мною прапорщик Орехов накинул струну на шею моего отца и потянул её на себя, осклабившись от напряжения. Папа захрипел, распахнул глаза, еще красные, полные летума, его шею прорезала глубокая полоса, струна входила в плоть все глубже.
— Нет, нет, — стонала я, выдёргивая пистолет, но руки дрожали, папа был между мною и убийцей, я не могла прицелиться. Громкий крик сзади заставил меня обернуться.
Маленький мальчик стоял на краю обрыва, над пропастью, раскинув руки, и смотрел прямо на меня.
— Юра будет хорошим, — сказал он, наклонился и упал вниз. Янка завизжала. Дядя Юра покачнулся, отпустил струну — папа упал на землю, как пустой мешок — попятился, хватая воздух ртом. Его голубые глаза выпучились, как будто он внезапно ощутил удар невероятной силы.
Думаю, меня он увидеть так и не успел — я выстрелила, еще не пройдя в портал. Раз, другой, третий — две в грудь, одну между глаз. На полмгновения, до того, как нажать на курок, я задумалась над тем, кого убиваю — но тени летума и мое чувство справедливости сказали «да». Трижды.
Я выпала в реальность на опавшие, сожженные жарой листья рядом с папой. Он дышал и медленно приходил в себя. Летум закрывался, я видела, что пропасти за ним уже не было, что Яна подошла к краю и стоит прямо перед белой прорехой. Она смотрела мне в глаза — и я поняла, что не могу дать ей исчезнуть в бесконечности, не хочу жить, понимая, что никогда её не увижу.
— Да, — крикнула я ей. — То, что ты спрашивала — да! Прыгай!
— Нет, — прохрипел папа, но Янка уже прыгнула. Она вырвалась из летума, перестала быть видимой в нашем мире, но я чувствовала, что она здесь, за моим правым плечом.
— Дура, — сказал папа. — Но и молодец. Молодец, Танюш!
Он обнял меня одной рукой, притянул к себе и поцеловал в затылок.
— Там был ребенок, — сказала я, глядя на труп дяди Юры Орехова. Из его груди начинала прорастать серая воронка летума — пока еще совсем маленькая, но быстро набирающая обороты. — Там был запертый мальчик. Он упал в пропасть. Его больше нет?
— Он всегда есть, — глухо сказал папа. — Только он и есть. Все всегда возвращается к нему. Ну чего ты плачешь, дочка?
— Мотю жалко, — сказала я первое, что пришло в голову.
— Ой, да знаешь, сколько у нас ещё будет этих моть, — отмахнулся папа. — Помоги-ка подняться…
Через девять лет, весной когда мне исполнилось двадцать пять, я случайно встретила в Москве Мишку Зверева. Я шла по Арбату, а он стоял у лавочки, на которой сидели его друзья, и размахивал руками, что-то рассказывая. Когда его взгляд упал на меня, он замер на несколько секунд, а потом подбежал ко мне и обнял крепко-крепко. На нем было длинное черное пальто и дурацкий шарф в желто-зеленую клетку. Когда он отпустил меня, я увидела слезы в его глазах, и с большим удивлением почувствовала их и в своих.
Папа разбился на авиашоу три дня спустя. Всё, чем он был — человеческое и больше — смялось и сгорело в ударе о землю истребителя, огненным гвоздём вбитого в подмосковный лес, взорвалось облаком раскалённого металла, ушло в небо чёрным дымом. Папины глаза, его смех, его крепкие руки и любовь, приведшая меня в этот мир — все это исчезло в одну секунду, как и не было, в ослепительной серой вспышке, которую могли увидеть лишь такие, как я — тем, что в нас видит превыше человеческого зрения.
Я стояла в толпе, держась за Мишину руку, и с этой вспышкой летума закричала, окаменела, и впала в тяжелый ступор. Папина смерть упала на меня немыслимой тяжестью, чувствовать и дышать сквозь неё было невозможно.
Мишка отвёз меня к себе домой, взял отпуск и не отходил от меня неделю, поил, переодевал и пытался кормить с ложечки питательным супом. Тяжесть поднималась с груди, мне было легче с каждым днём, и в какой-то момент я поняла, что снова могу дышать и улыбаться.
Через пару месяцев мы с Мишкой, голые, перекатывались по большой кровати. Это тоже был огонь, мы извивались языками пламени и плавились от наслаждения. Он замер на секунду — его лицо было так близко, что я не могла на нем сосредоточиться.
Был лишь взгляд, полный любви, и в нем было мое прошлое и будущее, память о том, как мы вместе взрослели и предчувствие того, как мы вместе состаримся. И сила, и спасение.
— Ты уверена? — прошептал он.
— Да, — сказала я, подаваясь в него всем телом, окончательно сплавляя нас в одно. Он застонал, вжимая лоб в мою шею, сгорая, подчиняясь, освобождась.
Девочка Яна, мой любимый призрак, снялась с моего плеча, засмеялась и нырнула в плоть.
Беременность утомляла меня, я много спала и видела яркие сны. Мы с папой, иногда и с Янкой мчались на мотоцикле «Урал» через поле золотой пшеницы, колёса подпрыгивали на ухабах. Папа учил меня рыбачить, показывал на поплавок, улыбался, когда я с усилием вытягивала из воды вместо рыбы большую сердитую черепаху. Она срывалась, падала, по поверхности расходились круги…
— Тань, ты опять стонала во сне, — говорил Мишка и приносил мне на подносе яблоко и мятный чай.
Янка родилась красивой и здоровой. Миша плакал и считал крохотные пальчики, и целовал каждый. Конечно, она ничего не помнит, ребёнок как ребёнок. Новая плоть затирает всё, что было, человек начинается с нуля, иначе невозможно. Но иногда она подолгу смотрит на меня, и я замираю. Как будто она вот-вот о чём-то спросит, но никогда не спрашивает.
Она очень любит песню «Кукушка», как ее поет Земфира, я ставлю ей диск, Яна подпевает, кружится, сжимает кулачки. Кивает, улыбается чему-то.
Мы сильно повёрнуты на её безопасности, много с ней разговариваем, проводим учения вроде «незнакомец хватает тебя за руку, как ты завизжишь?» Она визжит отлично, уши надолго закладывает.
Я слежу за газетами, смотрю новости, проверяю ленту в интернете. Иногда вижу там то, чего боюсь, руки падают на колени, я сглатываю и смотрю в стену. Говорю тогда Мишке, чтобы брал отгулы, потому что мне нужно «на рыбалку». Пакую рюкзак, вывожу из гаража красную «Хонду» с приторочеными сбоку удочками и стальной полутораметровой жердью.
Еду и высматриваю над полями, за деревьями, по-над речками серую, искрящуюся, видную только мне воронку летума.
Их обычно заметно издалека.
