5. Истинно честно служить России

1

Мысли мои то и дело возвращались к Борзенко. Я прочитал вторую книгу его романа «Какой простор!». Сергей Александрович писал её, уже будучи не совсем здоровым. А сколько в нём жизнелюбия и жизнеутверждающей силы! С какой любовью говорит он о русских людях, об их самоотверженной работе, об их каждодневных свершениях! И описывает все правдиво.

Просто, как сама жизнь. И сложно – как в жизни.

Получил письмо от Валерия Григорьевича Венгерова. Мне он совсем незнаком – просто отозвался как читатель моей книги «Сердце хирурга». В письме вкладыш – номер пермской газеты «Звезда» от 14 мая 1976 года.

В заметке «Мирные взрывы» газета приводит выписку из решения научного совета АН СССР:

«Совет постановляет: рекомендовать министерству… организовать проработку технологии изготовления электровоспламенителей с использованием предложенной В. Г. Венгеровым вольфрамовой проволоки».

Это решение есть признание того, чему В. Г. Венгеров, преподаватель пермского профессионального училища, посвятил свыше сорока лет.

…Мирные взрывы. Год от года они находят всё более широкое применение в народном хозяйстве. И чем больше в них нужда, тем острее встаёт вопрос об их эффективности и безопасности.

Электрическое взрывание считается самым благоприятным. Но как показала придирчивая массовая проверка, примерно десять процентов электродетонаторов портится при транспортировке и длительном хранении. Следовательно, они бесполезны и не могут обеспечить взрыв. А каждый такой отказ чреват угрозой для человека. К тому же обезвреживание несработавшей взрывчатки вызывает простои, иногда – аварии.

Всесоюзное совещание по буровзрывателям, состоявшееся в Кривом Роге в 1974 году, признало, что количество выпускаемых электродетонаторов не отвечает современным требованиям.

Что касается Валерия Григорьевича Венгерова, то он начал свои исследования ещё в 30-х годах, в пору, когда был молодым инженером. С фронта вернулся инвалидом и не смог работать по специальности, но идеи своей не бросил: по-прежнему продолжал усовершенствовать взрыватели в кустарной мастерской.

В 1966 году Венгеров защитил диссертацию, которая подвела итог его исследовательской деятельности. Тем не менее прошло десять лет, прежде чем научный совет соответствующего профиля «подтолкнул» предложение Венгерова к практической реализации. И, посылая мне газету «Звезда», Валерий Григорьевич от себя добавил, что, как и раньше, трудится в одиночку, вкладывает в эксперименты личные средства.

Не берусь судить об официальной стороне вопроса. Не знаю, скажем, какими правами обладает Общество рационализаторов и изобретателей. Может быть, уже давно принимаются разумные меры, чтобы дать «зелёный свет» продуктивным новшествам, чтобы они без излишних проволочек внедрялись в производство. А разве мало на памяти примеров, когда к авторам этих новшеств относились в лучшем случае как к чудакам? Делать, мол, им нечего, вот и докучают занятым людям. И откуда у них столько энергии берётся – упорно ходить и ходить по инстанциям, уговаривать, доказывать… Да всё оттуда же – от сознания правоты, желания принести пользу. Они бессребреники, энтузиасты. Отдают годы, не жалеют ни времени, ни сил, ни здоровья, ничего не требуют взамен, лишь бы признали их идеи, лишь бы они оказались нужными народному хозяйству, стране. И нередко бывает так, что один решает задачу, которую не удавалось решить целому институту.

Будь у Венгерова лаборатория, необходимые материальные возможности, он развернулся бы в полную силу лет на десять – двадцать раньше…

Таков русский человек. Он на свои последние скудные средства приобретает всё необходимое и трудится годами, не жалея ни времени, ни сил, ни здоровья, ничего не получая, делает великое дело для страны, для своего народа, не требуя взамен ничего. И он счастлив тем, что наконец признали его труды и они будут служить народу, предупреждать гибель людей.

У Венгерова могут учиться те, что сидят в научно-исследовательских институтах и всё имеют для творчества. Они не только сами должны создавать, но и всячески поддерживать всякую новую мысль. Между тем Венгеров защитил диссертацию в 1966 г., и только в 1976 г. научный совет Академии наук вынес решение об использовании его предложения. До этого оно почему-то замалчивалось, и ничего не делалось, чтобы создать автору необходимые условия. Ведь будь у него лаборатория, будь необходимые средства, он бы это же самое создал на 10–20 лет раньше, и как бы он помог народному хозяйству, сколько несчастных случаев было бы предупреждено!

Раздумья мои прервал телефонный звонок. Позвонил Иван Абрамович Неручев – сосед по даче:

– У Сенкова завтра день рождения. Хорошо бы собраться вместе и поздравить его.

– Да ведь он не приглашал…

– Фёдор Григорьевич! Что вы говорите… Александр Михайлович будет рад… Он всегда рад людям…

Мы с женой купили подарок, букет цветов и поехали.

Александр Михайлович Сенков – ленинградец, профессор, доктор технических наук. Возраст его был более чем почтенный, и болезнь ограничила его движения. Но ни возраст, ни недуги, ни прочие препятствия не могли умерить его творческого горения. О нём мало сказать, что он всю жизнь трудился. Именно – горел в труде и борьбе. И его имя было хорошо известно не одному поколению энергетиков.

Сразу же по окончании института, в 1929 году, Александр Михайлович выступил на I Всесоюзном совещании по гидротехнике в Москве с обоснованием найденного им нового метода возведения плотин, который был изложен в студенческой дипломной работе.

В 1933 году по проекту и под непосредственным руководством Сенкова построили плотину на реке Кальмиус для водоснабжения начинавшей действовать «Азовстали». Однако сам по себе данный факт ещё не означал, что идея Александра Михайловича приобрела и безоговорочных сторонников. Её можно было использовать не во всех без исключения случаях, а исключения принимались за правило. Сенкову стали чинить препятствия. По этому поводу дважды выступила «Правда».

26 мая 1935 года газета напечатала приказ по Народному комиссариату тяжёлой промышленности:

«Проверка статьи «Правды» от 12 мая 1935 года, посвящённой плотине Сенкова, подтвердила, что заместитель главного инженера Главстройпрома тов. Родионов при обсуждении проекта плотины на реке Бузулук не разобрался в вопросе о типе плотин и неправильно решил вопрос в пользу бутобетонной.

Институт ВОДГЕО (Всесоюзный научно-исследовательский институт водоснабжения и т. д.) не обеспечил инженеру Сенкову благоприятных условий для его работы и не развернул должным образом научно-исследовательскую работу по типу плотины, предложенной инженером Сенковым.

В связи с этим приказываю:

1. Заместителю главного инженера Главстройпрома тов. Родионову за отказ без достаточных оснований от применения плотины Сенкова при рассмотрении проекта плотины на реке Бузулук объявить выговор.

2. Начальнику сектора гидротехники института ВОДГЕО инженеру Родштейну за непринятие мер по продвижению научно-исследовательских работ по плотине Сенкова и за допущенную техническую ошибку в оценке построенной плотины на реке Кальмиус объявить выговор и освободить от должности начальника сектора гидротехники.

3. Утвердить сооружение на реке Бузулук у селения Александровка бетонной плотины по типу Сенкова.

4. Возложить утверждение проекта по плотинам тяжёлой промышленности на Главгидроэнергострой.

5. В целях обеспечения лабораторной базой научно-исследовательских работ по плотине инженера Сенкова передать разработку вопросов, требующих лабораторной базы, в научно-исследовательский институт Главленинградстроя.

6. Предложить Главстройпрому выделить в 1935 году дополнительно 100 тысяч рублей на расширение научно-исследовательских работ, связанных с плотиной Сенкова.

Нарком тяжёлой промышленности С. Орджоникидзе».

Правительственная комиссия под председательством С. Орджоникидзе с участием таких авторитетных учёных, как академики А. В. Винтер, Б. Е. Веденеев, Н. Н. Павловский, член-корреспондент АН СССР П. Ф. Папкович и другие, признала, что новый тип плотины – «технически прогрессивное и практически ценное предложение в гидротехнике». Вслед за тем было рекомендовано внедрить плотину Сенкова в строительство, способствовать дальнейшему развитию его идей. И несмотря на это, как мы видим из публикаций «Правды», потребовалось вмешательство наркома, чтобы все встало на свои места.

По методу Сенкова возвели несколько плотин. Научные организации, институты и вузы, в том числе Академия наук Украины, занимались изучением и обоснованием преимуществ гидротехнических сооружений системы Сенкова. Этой теме посвящены студенческие дипломы, ряд кандидатских и докторских диссертаций, монографий, свыше 500 изданных работ в нашей стране и за рубежом. Только по-настоящему интересные инженерные решения привлекали к себе такое внимание.

В чём же сущность предложения Сенкова? Плотина представляет собой в основном систему вертикальных колодцев без дна, образуемых бетонными и железобетонными взаимно перекрещивающимися стенками различной высоты в соответствии с очертанием водосливной поверхности. Внутренность этих колодцев-ячеек заполняется землей или камнем, а перекрываются они сплошной бетонной плитой, обеспечивающей свободный перелив воды через гребень плотины и установку затворов. Бетонный каркас похож на судно, опрокинутое килем вверх. Благодаря такому устройству и достигаются серьёзные преимущества. Какие?

Можно отказаться от забивки дорогостоящих металлических шунтов в основание плотины на песчаных грунтах, так как стенки бетонного каркаса, поставленные поперёк реки, практически выполняют их роль.

Намного повышается коэффициент трения, что весьма важно для того, чтобы избежать нежелательного сдвига грунта по грунту.

Земляная масса тела плотины, прочно «сцепленная» с естественным ложем реки, лучше сопротивляется размыву, чем устраняется опасность образования разного рода каверн и щелей.

Необходимый вес сооружения (для придания ему устойчивости и предохранения от сдвига) набирается за счёт грунта, то есть дешёвыми средствами. В сочетании с повышенным коэффициентом трения и уменьшением противодавления это даёт особую результативность.

И так далее.

Заметим кстати, что Александр Михайлович все премии, полагавшиеся ему за экономию, передал государству.

На Всемирной выставке в Брюсселе Сенков был удостоен «Гран-при».

Однако вопреки логике нелегко складывалась судьба и талантливого инженера, и его детища. Да, плотины Сенкова безусловно оправдывают себя не везде, а там, где позволяют условия, где можно обойтись без прочного подстилающего основания. Но разве это резон для того, чтобы пытаться вовсе их игнорировать? «Строительная газета» 30 сентября 1955 года писала:

«Казалось бы… высокая оценка, данная изобретению, откроет широкую дорогу для его осуществления, можно было рассчитывать, что новая плотина быстро получит распространение. Но этого не случилось. Научно-исследовательские и проектные организации и министерства, ведущие основное гидротехническое строительство, проходят мимо этого замечательного изобретения, сулящего огромный экономический эффект.

Странную позицию занял Всесоюзный научно-исследовательский институт гидротехники имени Веденеева, которому была поручена работа по плотине Сенкова. Академик Веденеев, чье имя носит институт, в своё время высоко оценил изобретение профессора, которому за его труд была присуждена ученая степень доктора технических наук… А новый директор института отчислил профессора Сенкова из института (решив таким образом сразу отделаться и от плотины, и от не полюбившегося ему автора). Для восстановления профессора Сенкова в институте потребовалось… решение технического совета министерства и приказ заместителя министра электростанций. Но руководители института, будучи верны себе, не создали учёному необходимых условий для работы.

Говоря о неприглядной роли Института гидротехники, нельзя умолчать и о консерватизме проектных организаций, в частности Гидроэлектропроекта… Внедрению новой плотины в практику строительства несомненно могли бы способствовать пособия по проектированию. Но их до сих пор нет. Ещё в 1941 году было принято решение издать труд профессора Сенкова, но Госстройиздат этого не сделал. Потеряв надежду опубликовать свою книгу в этом издательстве, автор попытался обратиться в Госэнергоиздат. Целесообразность издания труда Сенкова подтверждена Министерством электростанций. И всё же его труд до сих пор не увидел света.

Вице-президент Академии наук СССР академик Е. А. Чудаков в 1943 году ставил вопрос об организации на базе работ Сенкова в системе Академии наук специального института. Почему же сейчас недооценивается новая плотина?»

Многочисленные противники Александра Михайловича, что называется, стали стеной, чтобы не допустить его избрания в академики. Продолжалось игнорирование его технических изысканий.

…Восьмидесятилетний юбилей Сенкова отмечался в здании Географического общества, куда он приехал с помощью друзей. После случившегося десять лет назад инсульта он плохо передвигался, осталась ограниченность движений левой руки и ноги. Потому-то он редко покидал ленинградскую квартиру и только на лето выезжал на дачу, которую превратил в настоящую лабораторию.

За столом президиума сидел смущённо улыбаясь. Ясная, сильная мысль светилась в его живых глазах. Выступали присутствующие, зачитывались поздравительные телеграммы от М. В. Келдыша, И. М. Виноградова, И. С. Козловского и многих других. Александр Михайлович был тронут проявленным к нему вниманием.

Он давно не работал в штате, но не прекращал трудиться как специалист-гидротехник. Составлял интересные и смелые проекты. Так, с точными расчётами в руках доказал целесообразность строительства канала на манер Суэцкого, который можно проложить от Каспийского до Средиземного моря. Ему принадлежит исследование «Соединение Северного Ледовитого океана с Индийским океаном». Он нашёл способ, позволяющий заблаговременно определять время вскрытия рек и их максимальный уровень в наводок. Об этом предложении наш крупнейший математик академик И. М. Виноградов отозвался как о выдающемся и научно обоснованном. Сенкова увлёк проект плотины, которая защитила бы Ленинград от наводнения. Приняв его замысел, реально было в 7–8 раз сократить затраты и уложиться в максимально короткие сроки.

Эти и подобные поучительные сведения я почерпнул из теплых слов, обращенных к юбиляру.

Выслушав мои поздравления, Александр Михайлович крепко пожал мне руку, пригласил к себе на чашку чая.

…Дверь открыла девушка лет двадцати, помогла раздеться и провела в комнату, где за круглым столом расположились человек восемь, большей частью незнакомых. Сам хозяин привычно устроился в высоком и удобном кресле, одаряя всех доброй улыбкой. Ограниченный в движениях, он неловким жестом указал на место рядом с собой:

– Садитесь вот здесь, я очень рад вам.

В углу комнаты были свалены чертежи, повсюду – рулоны, чертёжные инструменты, инженерные линейки… Видно, обитатель квартиры никогда не прекращал работать. Отвлёкся на какое-то время для встречи друзей, а только они покинут его гостеприимный дом, вновь займётся делом.

Разговор шёл о ленинградской плотине. Александр Михайлович увлечённо рассказывал о своём проекте. Он излучал поток энергии, как боец, устремленный в атаку.

Я снова и снова оглядывал комнату – она походила на штаб, где готовилась решающая битва. Переводил взгляд на Сенкова и думал: «Вот человек! Давно на пенсии – ведь восемьдесят! – но не сдаётся! По-прежнему в наступлении. Ну, герой! Ну, молодец!..»

Нам подавали чай, сухари, конфеты две юные миловидные девушки. Улучив минуту, я вышел на кухню и заговорил с ними. Они студентки политехнического, живут на квартире Сенкова в уютной угловой комнате, присматривают за ним, стирают, готовят еду.

– Как же вы сюда попали?

– Нас приняли на первый курс, устроили в общежитие. Однажды приходят к нам две выпускницы, уговаривают сменить их возле Александра Михайловича: «Это, девочки, изобретатель, выдающийся инженер, но он одинок, и наша обязанность помогать ему. Мы у него жили, поживите теперь и вы».

– А вы что сказали?

– Согласились.

Потом, помолчав, одна девушка заметила:

– Как же иначе. Да нам здесь хорошо. Александр Михайлович добрый, он нам за отца. А кроме того… общение с таким человеком многое дает.

Я поблагодарил девушек за их доброе сердце и вернулся к столу.

Там продолжался горячий разговор. Сенков, воодушевлённый вниманием друзей, развивал свои мысли о проблеме защиты Ленинграда от наводнений…

Среди гостей А. М. Сенкова в тот вечер был и Фёдор Александрович Морохов. С ним мы уже раньше не раз встречались. Впервые я его увидел в театре имени Пушкина, куда на предварительный просмотр очередного спектакля меня пригласил художественный руководитель этого театра народный артист СССР Игорь Олегович Горбачёв.

Обсуждалась пьеса Чехова «Иванов» в постановке Сегальчика. Обратило на себя внимание выступление живого, энергичного человека с быстрым взглядом из-под очков. Он подверг резкой критике интерпретацию режиссёра, подчеркнув, что совершенно недопустимо вольно толковать классику, по-своему представлять образы героев, не считаясь с тем, как их задумал автор, что подобная тенденция, к сожалению, наблюдается в современных театрах.

Его речь произвела на всех впечатление. Горбачёв признал замечания правильными, и когда позднее я посмотрел пьесу «Иванов», многое из отмеченных недостатков было исправлено. Я подумал, что Морохов – театральный критик. Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что Фёдор Александрович врач по образованию, профессор патологической физиологии.

В другой раз встретил его на расширенном заседании правления Общества охраны памятников истории и культуры. И здесь его выступление было самым ярким и впечатляющим. Он говорил о том, что в Ленинграде надлежит сохранить множество памятников, связанных с историей, архитектурой, искусством, литературой. Показал фотографии церквей, отдельных домов, целых ансамблей.

Как член общества Морохов участвовал в составлении резолюции. Кроме того, ему поручили написать статью, продолжавшую разговор об охране памятников, начатый в журнале «Коммунист».

Слушая его страстную и в то же время безупречную доказательную речь, пронизанную гражданственностью, желанием спасти для грядущих поколений всё, что нам дорого, я проникался к нему горячей симпатией, и после заседания мы познакомились.

Фёдор Александрович прошёл долгий и трудный путь, прежде чем стать врачом: неполная средняя школа, техникум, работа в доме культуры, рабфак, Ленинградский медицинский институт. С пятого курса, не доучившись, ушёл на фронт. Четыре года войны. Должности: полковой врач, командир медицинской роты, старший врач авиаполка.

После демобилизации вернулся на студенческую скамью. А получив диплом, задумал осуществить свою давнишнюю мечту – заняться исследовательской деятельностью.

Поехал в родной Ярославль, где сразу же был избран сначала ассистентом, а затем доцентом кафедры патологической физиологии. В скромной вузовской лаборатории Морохов взялся за разрешение одного из самых трудных вопросов современной медицины – сущности гипертонической болезни.

В 1954 году, проведя серию сложнейших экспериментов, подтвердивших его предположения, молодой учёный блестяще защищает кандидатскую диссертацию. Однако для серьёзной науки ему не хватает в Ярославле материальной базы – оборудования, аппаратуры, и Фёдор Александрович подает заявление на конкурс в Ленинградский медицинский институт. На кафедре патологической физиологии появляется новый доцент.

Несмотря на предельную преподавательскую нагрузку, он всё-таки выкраивает время для научных изысканий. Разрабатывает ту же проблему. Убеждён, что к гипертонии ведут недостатки кровообращения, а следовательно, и кислородное голодание тканей. Но как это доказать? Только опытами.

В результате семилетней упорной работы Морохов заканчивает докторскую диссертацию на тему «Роль недостаточности кровообращения и гипоксии внутренних органов в патогенезе гипертонической болезни». Это было совершенно новым вкладом в медицину, сулило определённые перспективы в борьбе со столь распространённым на земле заболеванием. Но в институте нашлось немало специалистов, занимавших иные научные позиции. За три месяца до защиты Фёдора Александровича вызвал ректор:

– По-дружески советую вам защищать диссертацию в другом месте. Слишком агрессивно настроены некоторые солидные авторитеты.

Морохов стоял на своём:

– Ленинградский медицинский институт – моя alma mater. Здесь я учился, здесь получил диплом, здесь хочу стать доктором. И в критический момент никуда уходить не собираюсь. Да и не боюсь я оппонентов. Мои выводы доказаны экспериментами, возражать против них могут или невежды, или явно необъективные люди. Что ж, пусть возражают – посмотрим, кто кого переубедит.

Защита состоялась. Учёный совет, как никогда, был в полном составе. После того как диссертант изложил основное содержание своих научных изысканий, посыпались многочисленные вопросы, вспыхнули дебаты.

Фёдор Александрович, вооружённый неоспоримыми данными экспериментальных и клинических исследований, так убедительно, логично и с достоинством парировал все возражения, что отрицать его выводы никто не решился. Против не было брошено ни одного чёрного шара!

Хотел бы обратиться к Гоголю, которого особенно люблю из классиков и у которого часто нахожу поразительное созвучие своему душевному настрою, как бы подтверждение тем или иным раздумьям. Есть у него и такие замечательные слова:

«Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, – нужно иметь много любви к человеку вообще».

И Венгеров, и Сенков, и Морохов, и те, о ком я ещё расскажу дальше, самоотверженностью и преданностью делу доказали справедливость, величавый смысл этого неумирающего завета.

2

Летом мы отдыхали у Чёрного моря.

Однажды с женой поднимались на гору, у подножия которой раскинулся город Сухуми. Шли посмотреть обезьяний питомник. Времени у нас было достаточно, чтобы не спешить, и мы часто останавливались, оглядывались назад, любовались побережьем, портом, где стояло несколько кораблей. По водной глади бухты скользили моторные и парусные лодки.

Эта панорама мне знакома давно.

Молодым врачом на второй год практики я приехал сюда работать. Пробыл недолго – заболел тропической малярией и вынужден был покинуть, казалось бы, благодатный край.

В то время вся Абхазия была охвачена малярией. Больные люди приходили ко мне на приём жёлтые, истощённые, с большими животами: легко прощупывалась огромная селезёнка.

Рассадником болезни служили многочисленные болота, в них размножались комары анофелесы – переносчики малярии. Особенно «славились» болотами Гальский и Гагринский районы, где я лечил. Вечерами лягушки устраивали несмолкаемые концерты. Часто можно было слышать, как вдруг меняется голос лягушки, становясь тревожным и жалобным, похожим на стон. Это значит, что она стала жертвой одной из тысяч змей, кишевших в этих болотистых местах. Трудно и небезопасно было пробираться на берег моря, а лежать на берегу после захода солнца и вовсе невозможно из-за комаров.

Тридцатые годы – период наступления на малярию. Но победить её нельзя, не уничтожив личинки анофелесов, буквально оккупировавших болота Абхазии. Поэтому борьба шла по двум линиям – уничтожение личинок и осушение болот. На какие только хитрости не пускались местные жители – обливали болота керосином, зажигали их, разбрызгивали ядовитые вещества… Ничего не помогало. И тут выяснилось, что существует небольшая рыбка – гамбузия, родом из Северной Америки. Весит эта малютка до 3,5 грамма, длина до 7 сантиметров, обладает ценнейшим свойством – питается личинками малярийных комаров.

На самолётах откуда-то из-за рубежа в переносных бассейнах привозили драгоценный живой груз и расселяли по болотам. Маленькой рыбке оказалось под силу то, с чем не мог справиться человек с его арсеналом химических средств. Болота были избавлены от личинок, воздух – от комаров, население – от малярии.

Чтобы осушать болота, стали сажать эвкалипты, способные вытягивать из почвы и испарять громадное количество влаги. Болота высохли. Вся местность сделалась пригодной для земледелия, покрылась ковром чайных плантаций, цитрусовыми садами.

Давно это было. Теперь я смотрел вниз и мало что узнавал. Вместо болот и дикого кустарника – возделанные угодья. Вместо одиноко разбросанных домиков, сколоченных из досок, с примитивным камином у стены, вместо убогих хижин с земляным полом и очагом посредине – каменные двухэтажные дома. Приусадебные участки обнесены забором из металлических прутьев с причудливыми рисунками на воротах. Гаражи и легковые машины во дворах. В самом Сухуми много красивых современных зданий, школ, больниц, научно-исследовательских институтов.

Вот и сейчас мы задались целью не просто посмотреть обезьян. Нас ждали в НИИ экспериментальной патологии и терапии при Академии медицинских наук, который проводит наблюдения и опыты над приматами.

Я знал, что сюда часто наведывался мой учитель Николай Николаевич Петров для руководства исследованиями в своей области. И мне тоже было интересно побывать в институте.

Позвонил в дирекцию. Выходной день. Никого из администрации нет. К телефону подошёл старший научный сотрудник Валентин Георгиевич Старцев. У него важные опыты, требующие ежедневного присутствия.

Я назвал себя, попросил оказать гостеприимство. И услышал приветливый голос:

– Если не возражаете, я сам покажу питомник. Да, кстати, и расскажу о наших работах. Кое о чём мне нужно посоветоваться с вами.

– Не оторву ли вас от дела?

– Нет, я уже собирался домой. Сейчас свободен и с удовольствием составлю вам компанию.

Таким образом, в сопровождении весьма квалифицированного гида, познакомившего нас со всеми деталями жизни обезьян, мы совершили увлекательную экскурсию. После этого в небольшом кабинете учёного завязалась беседа на научные темы.

– Наш институт в основном нацелен на изучение вопросов опухолевого роста, – начал рассказывать Валентин Георгиевич. – Мои работы стоят в некотором роде особняком, но я ими занимаюсь уже двадцать лет.

Известно, что существует целый ряд психосоматических заболеваний, то есть когда поражается сердце, желудок, сосуды или какой-то другой орган в результате неких неврогенных факторов или психических расстройств. Но почему при этом у одних людей страдает сердечно-сосудистая система, у других возникает язва желудка, у третьих, к примеру, развивается импотенция – остаётся неизвестным. Причину обычно ищут в наследственно-конституционной предрасположенности: имеется в виду теория «места наименьшего сопротивления». Иными словами, при нервных перегрузках, психоэмоциональных стрессах в первую очередь реагирует орган, который в силу наследственных или приобретённых свойств наиболее уязвим. Но эта теория экспериментально до сих пор не обоснована. В докладе экспертов Всемирной организации здравоохранения по психогигиене говорится, что самое спорное – проблема специфичности: определённый стресс действует только на определённый орган, или же если орган предрасположен, то именно он и «отзовётся» при любом стрессе?..

Можно себе представить, с каким вниманием слушали мы суждения учёного по проблеме, которая занимает нас, как и всех врачей мира. Оперируя на сердце, на сосудах, я часто задумывался, почему как раз здесь сказались нервные встряски, а не где-нибудь ещё? Какова природа психосоматических заболеваний?..

Спрашиваю Старцева:

– Вы утверждаете, что до сих пор окончательно не установлены причины и механизм возникновения сердечно-сосудистых, эндокринных, пищеварительных, невротических и психически расстройств. Не так ли?

– Совершенно верно. Этим-то я и занимаюсь с 1957 года. Хочу обосновать принцип избирательности поражения функциональных систем при стрессе. Эксперименты на обезьянах выявили неизвестную ранее закономерность заболевания, не зависящего от наследственной или ранее приобретённой предрасположенности.

И Валентин Георгиевич, всё больше увлекаясь, подробно изложил взгляды на кардинальную в медицине проблему. Она состоит в следующем.

Стресс как явление психическое и физиологическое может порождаться причинами двоякого рода.

Тяжёлый стресс возникает от чрезвычайных раздражителей: сильной интоксикации, инфекции, ожогов, травм и т. д. Отсюда глубокие нарушения функций органов, которые мобилизуют свои силы на борьбу с опасностью.

Длительное и очень интенсивное действие раздражителя приводит к заболеванию и даже гибели организма.

Исследования, в частности, русских учёных, с точки зрения развития учения И. П. Павлова о нервизме, показали, что стресс могут вызвать не только какие-то вредные физические или химические агенты, но и психические переживания.

Издавна страх перед стихией, голодной смертью, холодом, любовные драмы, трагедии смерти, наконец, встречи с врагами, соперниками, схватки с ними ставили человека на грань крайнего психического напряжения. Как правило, в эти моменты он бурно действовал: кидался в драку, убегал, догонял, строил преграды. Напряжение спадало, нервы находили разрядку.

В наше время в большинстве случаев, в том числе и при эмоциональных пиках, мы вынуждены «включить тормоза» – стараться в любых обстоятельствах сохранять спокойствие. О том, кто умеет держать себя в руках, в постоянной форме, обычно говорят: человек культурный, с достоинством. Что, конечно, правильно. Его поведение соответствует законам современной морали и нравственности. Но при этом удар на себя принимает нервная система. А нервы, как и всё на свете, имеют свой запас прочности. Иссякает такой запас – появляются аномалии, болезни как прямое или косвенное следствие душевного дискомфорта.

За двадцать лет В. Г. Старцев сделал очень много экспериментальных наблюдений, из которых напрашиваются важные выводы.

Он «раздражал» обезьян разными способами. Мощные отрицательные эмоции влекли за собой навязывание им неподвижности, иммобилизации. Это так и называется – иммобилизационный стресс. Можно вызвать и другие виды стрессов: например, пересадить самку от самца к сопернику или ловить выпущенную из вольера обезьяну.

Если обычную еду прерывать повторно иммобилизационным или каким-то иным стрессом, то образуется хроническое нарушение пищевых рефлексов, предраковые заболевания желудка. Стимулирование усиленной работы сердечно-сосудистой системы (пятиминутное преследование обезьяны с последующей иммобилизацией) приводит к гипертонии и инфаркту миокарда. При комбинации сахарных нагрузок иммобилизацией развивается сахарный диабет. И так далее.

Любопытно, что вид стресса не играет роли. Глубоких и хронических нарушений пищеварительной функции и болезни желудочно-кишечного тракта добивались и при иммобилизации, и при пересадке самки от самца к сопернику, и при ловле убежавшей из вольера обезьяны.

– Но может быть, естественное возбуждение функциональной системы тут ни при чём, а всё дело в стрессе?

– Нет, мы это проверяли, – ответил Валентин Георгиевич. – Если повторно прерывать еду и сразу обезьяну привязывать, то провоцируются болезни желудка. Если же между едой и привязыванием проходит значительный промежуток времени, то даже на повторные опыты желудок не реагирует. Так нами получёны модели гипертонии, ишемической болезни сердца, иммобилизационного невроза, неврогенной желудочной ахилии, предракового состояния желудка и т. п.

– Если я вас верно понял, вы выдвигаете свою теорию этиологии этих заболеваний?!

– В какой-то мере безусловно, – согласился Валентин Георгиевич. – Раз у одного и того же вида обезьян реально по желанию экспериментатора с помощью психоэмоционального стресса целенаправленно вызывать заболевания или вслед за одной болезнью – новую у того же самого животного, то полностью отпадает необходимость объяснять происходящее «местом наименьшего сопротивления», наследственной предрасположенностью организма. Ведь такие представления парализуют врачебную мысль и активность. Так, мол, угодно природе, и тут ничего не поделаешь.

Нами установлена ещё одна закономерность, – продолжал Валентин Георгиевич. – В опытах на обезьянах мы имели возможность убедиться, что заболевания психоэмоциональной причинности носят не органный, а системный характер. Что это значит? Скажем, страдает не только желудок, но и вся пищеварительная система; возникают не только ишемические явления в сердечной мышце, но и расстройства сердечного ритма и глубокие сосудистые поражения.

Мы слушали Валентина Георгиевича с напряжённым интересом.

Старцева можно было с полным правом назвать учеником и последователем И. П. Павлова. Он развивал и двигал дальше замечательное учение великого физиолога об условных рефлексах.

Поблагодарив учёного за интересные сообщения, мы вернулись к себе в гостиницу.

На следующее утро к нам зашли врачи из местной больницы и предложили покататься на водных лыжах. И мы с удовольствием воспользовались этим предложением. Я ещё в 1962 году учился этому виду спорта в Мексиканском заливе, куда мы с семьёй американского врача доктора Гиссель из Хьюстона выезжали на его лодке, снабжённой двумя сильными моторами. Кстати сказать, катание на лодке у них очень хорошо организовано. Лодка стояла на специальном двухколёсном прицепе, который легко прикрепляется к легковой машине. Лодку подвозят к берегу залива. Повернув машину, доктор Гиссель дал задний ход в воду на глубину в полметра. Затем лёгкими поворотами ручки винта ослабил металлический шнур, и лодка осторожно сошла в воду Машина и прицеп были поставлены в стороне на специальной площадке, а мы все вошли в лодку. В тех местах, где берег залива крутой и съехать в воду прицеп не может, устроены небольшие специальные краны; вокруг лодки обводят два широких ремня, лодку поднимают и переносят с берега на воду.

Когда мы после поездки по заливу вышли на берег, доктор Гиссель спустил прицеп на воду на ту же глубину и лёгким поворотом ручки винта поставил лодку в гнездо прицепа. Вся процедура спуска на воду и установки лодки на прицеп заняла у нас не более пяти минут.

Скорость лодки большая, на лыжах скользить легко. Катались трое его детей от 10 до 16 лет. Предложили и мне встать на лыжи. Я решил попробовать и с первого же раза легко сделал несколько кругов. В этом, разумеется, никакой моей заслуги нет. Сильный мотор и опытный рулевой создают хорошие условия для свободного передвижения на лыжах. Здесь, в Сухуми, лодка была со слабым мотором, и чтобы держаться на воде, приходилось сильно напрягаться.

Вечером, придя домой, и даже во время прогулки я продолжал думать об экспериментах Валентина Георгиевича Старцева. Его опыты открывали большие возможности в смысле выяснения сущности тех заболеваний, которые совершенно правильно определены как болезни века.

С точки зрения экспериментов Старцева психоэмоциональные стрессы превращают естественные раздражители функциональных систем в этиологический фактор заболевания. Представим себе: неприятный разговор по телефону много раз совпадает с едой. Или: за обедом в сильном возбуждении доводится выскакивать из-за стола… Вот вам и основа для недуга. А если подобные сцены повторяются часто – это уже возможная причина тяжёлых пищеварительных расстройств, до язвы и полипоза включительно.

Грубость или бестактность в интимных отношениях становятся поводом для холодности и отвращения. Затем вполне вероятна импотенция.

Наше сердце и сосуды самым непосредственным образом реагируют, например, на микроклимат в коллективе. Если на работе создана нездоровая обстановка, то уже любое грубое слово вызовет сердцебиение. И если на таком фоне общего возбуждения будет спровоцирован психоэмоциональный стресс, неизбежны отрицательные последствия; при повторных стрессах – стенокардия, инфаркт или гипертония. То есть заранее сформированный психологический настрой сказывается на силе воздействия стресса. Идёт человек на службу с неприятным чувством, старается не думать о предстоящих делах, при одной мысли о которых у него болезненно сжимается сердце, – и стресс попадает на подготовленную почву. Гораздо менее уязвим человек в хорошем настроении.

Речь всё о том же – о значении для нашего здоровья спокойствия, благожелательности, взаимного уважения, нормальной атмосферы как дома, так и на работе…

Хочу в этой связи вернуться к своему другу Петру Трофимовичу. К ситуации, с которой я столкнулся в его семье.

Помню, я приехал в Москву на сессию Академии медицинских наук и остановился у Петра Трофимовича. Каждый раз он встречал меня на вокзале и никаких разговоров о гостинице слушать не хотел. Живут они вдвоём с женой Ниной Андреевной, квартирка уютная, мне у них хорошо. Ко всему прочему, как я уже говорил, Пётр Трофимович писатель, с ним мы обсуждаем мои книги, он подсказывает много ценного, а подчас и почитает рукопись, обогатит ту или иную главу.

Пётр Трофимович находился в комнате, служившей ему кабинетом. Он «дошибал» свой дневной план. Я сам никогда не был бездельником, в работе нахожу главную радость бытия, но деловая сторона жизни моего друга кажется мне примечательной. Как бы ни складывались обстоятельства, он считает святой обязанностью пять-шесть часов провести за письменным столом. У него есть норма, о которой он, впрочем, не распространяется, но Нина Андреевна вечером по настроению мужа может судить, хорошо ли ему работалось. Иногда, вставая из-за стола и потирая руки, Пётр Трофимович скажет:

– Сегодня есть полторы нормы. Удача. Настоящая удача!.. – И вполне серьёзно добавит: – Рабочие стараются перевыполнить план, колхозники – тоже. А я что же? И я по общим законам живу.

Семь лет он трудился над романом о 30-х годах. Перевернул гору исторического материала, повидал едва ли не всех бывших сталинградцев, живущих в Москве. Восемь раз переписал созданное, а когда закончил, несколько экземпляров разослал друзьям для чтения. В издательство не даёт. Говорит: рано, время ещё не пришло. И только одну главу напечатал в газете – это для того, чтобы закрепить за собой авторство.

Третий год занят новым романом – о наших современниках. Труда в него вкладывает ещё больше. Многие главы читал нам вслух, другие я сам читал – и кажется мне, что роман уж давно готов, что он получился, но Пётр Трофимович снова и снова возвращается к нему, дополняет, отделывает, уточняет.

Трудно писать о близких людях – ещё труднее, по-моему воссоздать портрет и характер друга. Личные симпатии, давняя привязанность невольно проявятся, и ты рискуешь быть слишком субъективным.

Тут кстати сказать, что мир литературный стал для меня открытием. Я, правда, «подозревал», что писатели горячо мыслят и чувствуют, страстно борются за свои взгляды, за подлинные художественные ценности. Но, познакомившись с ними поближе увидел всё это воочию.

Пётр Трофимович, как и Борзенко, как и другие писатели которых я узнал, живёт активной общественной жизнью, круг его интересов необычайно широк.

Читатель прислал письмо, просит заступиться – и Пётр Трофимович адресуется прокурору, звонит по инстанциям; милиционер совершил подвиг – он пишет о нём очерк, несёт в журнал… В день раздаётся десяток звонков – товарищи предлагают поддержать художника с выставкой, литератора с книгой, членов Общества охраны памятников…

Бывало и так, что на горизонте Петра Трофимовича собирались тучи. Ретивые рецензенты принимались обвинять его во всех смертных грехах. В их статьях не было ни грамма объективности.

Мы с женой читали эти статьи, и возмущение наше не знало границ. Как врачи мы ещё думали и о том, какая душевная травма наносится человеку, как, должно быть, нелегко переносить публичную ложь в свой адрес. Однако при встречах не видно было, чтобы Пётр Трофимович волновался: работал он как и прежде, был весел, много шутил. Когда же мы заговаривали о статьях, отвечал:

– На то и драка – ты их, они тебя.

Иначе подходила к делу Нина Андреевна. Нападки на мужа воспринимала близко к сердцу, у неё чаще случались приступы гипертонии, дольше держалось высокое давление.

Поначалу я не связывал это воедино, не считал, что тут налицо причина и следствие. Но вот как-то Пётр Трофимович обронил такую фразу: «Одно плохо в литературном цехе – нервных перегрузок много; то книгу не печатают, то критик навалится. Сплошная нервотрёпка». И у меня созрело убеждение, что у хронической гипертонии Нины Андреевны одна-единственная природа – боль и переживания за мужа.

Я стал уговаривать её полечиться у нас в клинике, а когда она отказалась ехать в Ленинград («Не хотелось бы мне оставлять без присмотра Петра Трофимовича»), предложил ей лечь в московскую клинику к прекрасному специалисту по сердечно-сосудистым заболеваниям.

Нина Андреевна две недели провела в клинике. Затем так случилось, что они вместе с Петром Трофимовичем приехали в Ленинград и остановились у нас. Во время длительных прогулок по сосновому бору в Комарове, по берегу Финского залива и вечерами за чаем я рассказывал Нине Андреевне о сущности гипертонической болезни, о том, как наши сердце и сосуды реагируют на стрессы. И «незаметно» подводил беседу к профессии литератора, к тому, как надо философски относиться к спорам, дискуссиям, нападкам критиков. Напоминал слова А. С. Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца». Брал современные примеры.

Один писатель с крепким характером даже больше любил ругательные статьи в свой адрес, чем хвалебные, – они добавляли ему хорошей творческой злости.

Свои «гипнотические сеансы» я сводил к одному: чем искреннее художник, чем лучше он знает жизнь и бичует её изъяны, тем неизбежнее схватки, бои, синяки и шишки. И напротив, если литератор пишет, руководствуясь украинской пословицей: «Критикуй, но не зачепляй», – то он спит спокойно, на него никто не нападает, но зато и книги его никому не нужны. Словом, и тут действует тот же закон: «Дубы притягивают молнии».

На помощь ко мне спешила жена Эмилия Викторовна и сам Пётр Трофимович. Он настойчиво и мягко повторял супруге, что в борьбе его счастье, что иной жизни и не желал бы для себя… Наши беседы были частыми, но не назойливыми. И Нина Андреевна постепенно стала оттаивать.

Позднее в Москве она мне сказала: «Вот кончается год, а я ни разу не была на больничном». Действительно, давление у неё хоть и повышалось, но случалось это теперь редко и не мешало ходить ежедневно на работу, выполнять обязанности по дому.

…Этим своим наблюдением я как бы лишний раз подтверждал выводы Старцева. Однако в основе интерпретации учёного должны быть объективные результаты его экспериментов. И мне захотелось самому все посмотреть, «потрогать руками». Не зря восточная пословица гласит: «Лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать».

Я снова отправился в питомник.

Старцев мне сказал:

– Вот, пожалуйста, смотрите. Это протоколы опытов, кривые записей, лабораторные анализы. Фотографии. Вот схема, показывающая неспецифичность влияния иммобилизационного стресса на организм обезьян.

Валентин Георгиевич на многочисленных материалах убедительно продемонстрировал справедливость и обоснованность свои взглядов.

– Теперь, если не возражаете, покажите мне вашу лабораторию.

– Здесь всё, в этой комнате… И кабинет, и лаборатория.

– Как же так? А где размещаются сотрудники?

– Какие сотрудники? У меня один помощник.

– Почему?!

– Потому что мои работы внеплановые. Институт впрямую в них не заинтересован. Кандидатскую и докторскую диссертации я готовил сверх того, что обязан был делать, сверх данных мне тем. Руководство возражало против защиты докторской в нашем институте – не могло обещать перспектив; я оставался со своими исследованиями «незаконнорождённым». Когда же защита всё-таки состоялась, мне усиленно предлагали занять кафедру в каком-нибудь вузе. Это соответствовало бы моему новому званию, да и денег я бы получал почти вдвое больше, чем здесь, так как все эти годы нахожусь на положении рядового научного сотрудника.

– Почему же вы не пошли на кафедру?

– Я бы лишился возможности продолжать эксперименты на обезьянах. Предпочёл потерять в зарплате, хотя у меня трое детей, но не потерять питомник. И не жалею. Достигнутые результаты для меня ценнее материальных благ.

– Ваши труды опубликованы?

– Да, две монографии и много статей. Мне пишут как из социалистических, так и из капиталистических стран. Не однажды запрашивали разрешение переиздать мои книги за рубежом. Это приятно.

Пока мы находились в Сухуми, встречи с Валентином Георгиевичем продолжались. Гуляли вечерами по набережной, иной раз вместе купались. Как-то он пришёл на пляж с женой и детьми, втянул всех в весёлую игру. Невысокого роста, подвижный, жизнерадостный, он был больше похож на студента, чем на солидного учёного. И только сильная проседь в русых волосах напоминала, что у него за спиной нелёгкий путь в науке, что он затратил много энергии, чтобы добиться того, чего добился в свои сорок пять лет.

– Чем вы сейчас занимаетесь?

– Оформляю документы на открытие, поскольку установленная мною закономерность – не описанный в мировой литературе факт.

– От всей души желаю успеха!

…Впоследствии мы переписывались. Но теперь вот давно нет весточки. Не знаю, чем конкретно занимается Старцев сегодня. Но как бы там ни было, я убеждён, что он так же упорно продвигается к истине. Главное – Валентин Георгиевич счастлив тем, что может развивать идеи, которые, он надеется, пригодятся людям.

Я с восхищением и признательностью думаю об этом человеке. Он без сожаления отказывается от собственного благополучия, выгодных предложений, чтобы только иметь возможность проводить редчайшие эксперименты, немыслимые без «участия» обезьяны. Жизненная удача в его понимании – это ставить опыты, фиксировать результаты, обобщать данные в теоретических книгах…

Любому научному работнику ведомо, что значит вести тему на правах бедного родственника в институте, где запланирована и утверждена другая программа. При этом у каждой из сторон своя правда. У энтузиаста, уверенного в нужности того, что он делает, – своя. У института, обязанного выдавать продукцию утверждённого профиля, – своя. В конечном же счёте должна торжествовать высшая правда – государственная.

В одном из фронтовых очерков Сергей Александрович Борзенко приводит слова умудрённого жизнью девяностосемилетнего старика:

«Грех обрезать крылья, когда они сами растут». Тем более если это могучие крылья и их обладатель может послужить во славу отечественной науки.

3

Как-то Пётр Трофимович сказал, что в Ленинграде живёт его друг Владимир Васильевич Калинин. Вместе с группой учёных он написал очень хорошую статью о памятниках русской истории и культуры.

– Советую обратить на него внимание. Не пожалеете. Удивительная личность! Какой-то особой чистоты и одухотворённости!.. К тому же, по-моему, есть нужда в вашей консультации. Он ненароком проговорился – пожаловался на здоровье. Я порекомендовал обратиться к вам. «Что вы, что вы, – замахал руками, – как можно беспокоить хирурга по таким пустякам?» – «Но ведь неизвестно, пустяки это или нечто серьёзное». И слушать не хочет. Сам ни за что не позвонит, скромен предельно. Пожалуйста, пригласите его к себе.

О Владимире Васильевиче я упоминал коротко в своей книге «Человек среди людей». Однако сейчас попробую подробнее описать нашу встречу. Она относится к числу тех, которые надолго западают в душу.

Выполняя обещание, позвонил Калинину, представился:

– Давно хотел познакомиться. И обследоваться вам надо. От Петра Трофимовича слышал, что вы себя плохо чувствуете. Приходите в клинику.

– Спасибо, приду обязательно. Но прежде зайдите вы ко мне в музей. Покажу много интересного. Если пожелаете, кое о чём расскажу ещё.

Я не стал с ним пререкаться. Что толку спорить, кто к кому пойдёт первым. Важно было ускорить дело, «свести» его с медициной. Едва выдалось свободное время, мы с женой отправились в Музей имени В. И. Мухиной, директором которого был Владимир Васильевич. Музей находился неподалёку от нашего дома, в центре занимал довольно большое помещение. Калинин по-хозяйски водил нас по залам. Экспозиция отражала успехи воспитанников Мухинского художественного училища. Любуясь произведениями молодых мастеров, мы радовались, что Россия не оскудевает талантами. Тут и картины различных жанров, и скульптуры, и изделия из хрусталя и фарфора, и другие искусные работы.

Экскурсия закончилась в кабинете Владимира Васильевича – крошечных размеров комнате. Кроме стола, заваленного всяческими материалами, в ней уместился лишь диван: директор часто засиживался допоздна и оставался здесь ночевать. Повсюду нагромождения экспонатов, кипы снимков, альбомы.

Владимир Васильевич сразу заговорил на волновавшую его тему.

Горячность речи Калинина напомнила мне аналогичное выступление профессора Фёдора Александровича Морохова. Действительно, высокий патриотизм – в крови истинных ленинградцев.

– Понятно, что время диктует свои требования, – продолжал Владимир Васильевич. – Городу нужны дома административного и другого назначения, гостиничные комплексы, концертные залы и прочее. Но у нас как нигде необходима особая осторожность. Нельзя допустить, чтобы в угоду модным веяниям уничтожались шедевры, которые кому-то показались уже «лишними». От этого предостерегали первые декреты Советской власти, взявшие под охрану тысячи памятников страны. Были и последующие постановления партии и правительства. Создано специальное общество. Однако до сих пор приходится сражаться с теми архитекторами, кто по недомыслию, безответственности или из соображений, скажем, тщеславия, желая утвердить собственный проект, готовы принести в жертву наше классическое наследие.

– Чем же они мотивируют такую позицию?

– Официально – надобностью реставрировать город. Под их нажимом нередко снимают с охраны и разрушают то, что разрушать совершенно недопустимо. А многое само по себе ветшает…

Владимир Васильевич показал один из альбомов с фотографиями. Там были засняты творения лучших русских зодчих, а рядом – тот вид, какой они приняли впоследствии, или пустырь, где они красовались раньше.

Директор музея явно волновался, перелистывая альбомы:

– Вы помните, на Литовском проспекте была Греческая церковь. Её соорудил в середине XIX века в византийском стиле архитектор Кузьмин, удачно вписав в своеобразный окружающий ансамбль. Церкви уже нет. Вместо неё выросло громадное здание. Оно оказалось втиснутым в пространственную структуру района, для которого характерен совсем иной масштаб.

Владимир Васильевич помолчал.

– На площади Мира стояла церковь Спаса на Сенной – памятник русской архитектуры XVIII века, связанный с именами Суворова, Некрасова, Достоевского… После его уничтожения распался один из уголков старого Петербурга. Когда-то ещё там будет высотная гостиница, а пока ряд лет заброшенный пустырь огораживает уродливый забор.

Неладно у нас и с охраной памятников в пригородах Ленинграда и в Ленинградской области. В целях «экономии средств на реставрацию» было внесено предложение разрушить собор Святой Екатерины проекта Ринальди в городе Кингисеппе. К счастью, вмешательство общественности помогло спасти памятник. Таким же образом сберегли Благовещенский собор в Петрокрепости (Шлиссельбург). А вот за Троицким собором Растрелли «недоглядели». Это на территории ценнейшего архитектурного ансамбля Троицко-Сергиевской пустыни.

В 1955 году по инициативе Ленинградской инспекции по охране памятников и под руководством И. Н. Бенуа был составлен план его реставрации, одобренный научно-экспертным советом. И всё же собор сняли с государственной охраны и в 1962 году снесли.

Мы встретили это известие с болью и возмущением. Но факт остаётся фактом: памятник утерян безвозвратно, или же на его восстановление придётся затратить немало сил.

В том же 1962 году, мягко выражаясь, непродуманно лишили государственной охраны церковь Александра Невского в Усть-Ижоре. Её воздвигли в XVIII веке на левом берегу Невы, при впадении в неё Ижоры, на месте исторической битвы, когда 5 июля 1240 года Александр Невский разгромил вторгшихся на вашу землю шведов. Церковь, следовательно, напоминала потомкам о славной победе русского оружия. И она оказалась под угрозой.

Наступила пауза. Затем Калинин, улыбнувшись, сказал:

– Я, кажется, не только утомил вас, но и огорчил… Нам очень мешает неуважение к прошлому, свойственное иным верхоглядам. Потому-то мы и ведём воспитательную работу, выступаем в печати, доказываем, казалось бы, азбучную истину: народ силён своими корнями, своей историей, и материализованные следы этой истории надлежит всячески оберегать.

Будет желание – приходите ещё. С удовольствием побеседуем вами, у меня в запасе много поучительного.

– А как же клиника? Я бы хотел посмотреть вас, обследовать. Может быть, прямо завтра и зайдёте?

– К сожалению, Фёдор Григорьевич, завтра я еду в Москву в Общество охраны памятников. Мы уже созвонились, и откладывать неудобно.

– Сколько же вы там будете?

– Дня три. Вернусь тридцать первого декабря. Если позволите, я приду сразу же после первого – скажем, второго или третьего января.

– Хорошо, давайте условимся на второе. А кстати, где вы встречаете Новый год? Приезжайте к нам на дачу! Добраться до Комарова нетрудно. Соберётся узкий круг близких людей. Мы будем рады.

Владимир Васильевич охотно принял приглашение.

В том году осень стояла тёплая. Мы не закрывали нашу дачу, отдыхали там по субботам и воскресеньям и не захотели изменить этой привычке и на Новый год. Правда, в конце декабря похолодало, выпал снег, но всё же за городом, на чистом воздухе было прекрасно.

Калинин, высокий, худой, подвижный, приветливый и доброжелательный, с первых же минут произвёл на всех самое приятное впечатление, а его добрые глаза и улыбка ещё больше располагали к себе.

Пока гости собирались, мы смотрели телевизор.

– Вчера я встретил в Москве приятеля, побывавшего в Болгарии, – заговорил Владимир Васильевич, прослушав выступление болгарского певца. – В стране очень бережно охраняют могилы русских воинов, павших на их земле в прошлые времена и во Вторую мировую войну. И вообще болгары с уважением и любовью относятся к русским. Об этом весьма выразительно сказал поэт Людмил Стоянов:

 

Бдительным стражем в родном небосклоне

Смотрят Балканские горы далёко вперёд.

В дни потрясений суровых о нашем народе

Издавна думает русский великий народ…

Русскою славой гордятся Балканы седые,

Русская доблесть и честь воспеваются тут.

А про солдатские подвиги песни простые

Девушки, сидя за прялкой, и нынче поют…

Сеятель счастья, свободы поборник упорный,

Мира всеобщего неколебимый оплот!

Правды твоей не иссякнет родник животворный.

Сколько в тебе человечности, русский народ!..

Великодушья, геройства и славы страница

В нашу историю вписана братской рукой.

Русского гнева размах с ураганом сравнится,

Русской любви широта – с полноводной рекой…

 

Среди гостей был мой добрый знакомый из Грузии – профессор Мкеладзе.

– Не только болгары – многие народы благодарны русским за освобождение, – заметил он. – И наш народ тоже. Известно, что при царице Тамаре (она царствовала в 1184–1207 годах) нас было несколько миллионов, а к концу XVIII века едва ли насчитывалось двести тысяч. Постоянные набеги персов, турок, других восточных завоевателей, поголовно уничтожавших или угонявших в плен население захваченной территории, грозили полным истреблением целой нации. Когда же Грузия обратилась к России с просьбой о присоединении, могучая держава протянула ей руку помощи. К нам пришёл мир. Этого никогда не забудет грузинский народ и земля грузинская! – с жаром закончил профессор Мкеладзе.

– Если историкам по справедливости проанализировать события в Европе, то окажется, что именно мы сыграли в них немалую роль, – развивал свою мысль Владимир Васильевич. – Возьмём для примера древность и наше время. Хан Батый вынашивал планы покорить всю Европу, и только стойкое сопротивление русских, истощивших его силы, обусловило провал этих планов. Поэтому борьба с монгольскими феодалами имела всемирно-историческое значение. Однако, остановив их полчища, Русь на себя приняла катастрофические последствия ига. Нашествие нанесло удар по производительным силам, по культуре, а ведь Русь шла самобытным путём и уже в XI веке её культура была отнюдь не ниже, чем у других европейских народов. Точно так же наша страна встала непреодолимой преградой перед фашистами – вандалами XX столетия. Мир спас советский человек в солдатской шинели. Двадцать миллионов жизней – вот цена нашей победы…

Русский народ никогда не покорится врагу. Невозможно, наверное, подсчитать, сколько сражений надо было выдержать за всю историю, чтобы отстоять свою независимость. И к чести народа нужно сказать, что он свято чтит героев, защищавших годину. В память о битвах, где русский воин покрыл себя неувядаемой славой, воздвигали монументы, чаще всего – церкви, часовни, построенные на собранные средства, добровольные пожертвования, причём нередко отдавали последнее. Такова была традиция, и неверно её рассматривать как дань религиозности. Скорее, это способ выражения патриотизма с поправкой на эпоху.

– Скажите, Владимир Васильевич, – обратился один из гостей, – неужели столь очевидные вещи не понимают те, от кого зависит судьба памятников?

– Почему же? В подавляющем большинстве – понимают. Пример тому – «Золотое кольцо» вокруг Москвы, любовно возрождённое руками реставраторов. Да каждый назовёт новые примеры. Сейчас многое восстанавливается. Тем нетерпимее мы должны быть ко всем случаям, когда может пострадать наше историческое богатство. А что касается Ленинграда, то тут в попытках «осовременить» город важно соблюдать меру; нельзя произвольно, по собственному разумению решать, что достойно, а что недостойно памяти потомков.

…Жена пригласила всех участвовать в изготовлении пельменей. Это в нашем обычае. Процедура получалась весёлой. Дружно пели русские песни, перебрасывались шутками, рассказывали интересные эпизоды.

Стрелки часов сокращают минуты уходящего года. Близится полночь. Гости шумно усаживаются за стол…

Перед тем как распрощаться, я ещё раз напомнил Владимиру Васильевичу, что второго утром жду его у себя в клинике.

Осмотр не принёс ничего утешительного. В подложечной области я нащупал у больного большую, плотную опухоль, интимно спаянную с печенью. На передней брюшной стенке был виден рубец от операции.

– По поводу чего вас оперировали?

– Язва желудка. Операцию делали четыре года назад. Потом чувствовал себя совсем хорошо. Однако постепенно стала развиваться слабость, пропал аппетит.

По-видимому, Калинину уже удаляли опухоль, а теперь наступил рецидив. Надежд на излечение было мало. Но это только предположение. Надо уточнить диагноз, провести тщательное обследование.

Как можно деликатнее я сказал Владимиру Васильевичу, что ему необходимо лечь в клинику. Он не возражал.

К сожалению, мрачный прогноз подтвердился: рецидив рака желудка с метастазами в печень. Хирургическое вмешательство бессмысленно.

Чтобы быть окончательно уверенным, пригласил на консилиум профессора Александра Андреевича Русанова – блестящего специалиста по желудочной хирургии. Он согласился со мной, что радикальные меры исключены.

Оставалось одно: предпринять всё возможное, дабы улучшить состояние Калинина, хоть на сколько-то продлить ему жизнь. Наши усилия увенчались относительным успехом – Владимир Васильевич окреп, хотел было выписаться, но мы его не отпустили.

– Побудьте в клинике подольше. Для вашего же блага. Работайте. Мы постараемся создать вам условия.

И Владимир Васильевич с энтузиазмом принялся за работу. Писал, приводил в порядок свои фотоальбомы, связывался по телефону с членами совета Общества охраны памятников.

Прав оказался Пётр Трофимович – это была удивительно светлая личность! Высокоинтеллектуальный, скромный и редкостно добрый человек. Им руководила одна только любовь к людям, к их труду и творчеству. Сам тяжело больной, он стремился успеть внести свой вклад, чтобы уберечь родной город от обеднения памятниками. Его возмущали «смелые» эксперименты архитекторов. И он очень страдал морально и физически.

Однажды к концу рабочего дня Калинин зашёл ко мне в кабинет:

– Если вы не очень заняты, Фёдор Григорьевич, посмотрите на эту фотографию. Квартира А. С. Пушкина на набережной Кутузова, дом 32, в которой он жил около двух лет. К сожалению, там не был открыт музей. Мы просили соответствующие организации хотя бы восстановить квартиру в том виде, в каком она была до переделки. При ремонте, например, обнаружились подлинные двери балкона и кабинета Пушкина. Между тем в ноябре 1968 года помещение приспособили под обычное жилье. Вот на фотографии виден балкон, примыкавшая к квартире веранда. После капитального ремонта их уже нет, как нет каретных сараев, старинных дворовых построек, которыми пользовался поэт.

Мы беседуем, перелистываем альбом. Я какое-то время молчу.

Владимир Васильевич снова заговорил:

– А это строгановская дача на Чёрной речке. Её строил в 1796–1798 годах Воронихин. Сам зодчий изобразил дачу на картине, выставленной в Русском музее, а фотография с этой картины помещена в Большой советской энциклопедии как образец ампира. Создание Воронихина имело не только архитектурную, но и литературно-мемориальную ценность. В свои последние дни здесь жил больной Некрасов, о чём оповещала доска, прикрепленная к стене дачи в 20-х годах. Сохранившийся каменный корпус позволял вести речь о полной реставрации по авторским чертежам Воронихина. Начались хлопоты в Москве и Ленинграде. И что же? Дача мешала городским проектировщикам. Она перестала существовать осенью 1969 года.

Владимир Васильевич разволновался не на шутку. Я отвёл его в палату, дал успокоительного, постарался отвлечь посторонними разговорами.

Некоторое время мы не возвращались к «опасной теме», хотя попытки с его стороны предпринимались не раз.

Навещая тяжёлого послеоперационного больного, я вечером заглянул к Калинину. Владимир Васильевич что-то увлечённо писал. Увидев меня, как всегда обрадовался и попросил посидеть с ним.

Он систематизировал документы, занимался своими альбомами. Большинство фотографий было снабжено пространными комментариями. Где-то их не хватало, и Владимир Васильевич старался заполнить пробелы.

– Я пришёл к твердому убеждению, что, если хочешь добиться успеха, нельзя растрачивать нервы. Плох тот борец, кто теряет самообладание, у кого нет хладнокровия. Свои силы растратит, а желаемого не добьётся. Нужны спокойствие, уверенность, терпение чтобы мобилизовать сторонников, доказать весомость наших контраргументов.

Меня очень беспокоит практика архитектурно-планировочного управления, предпочитающего ставить общественность перед лицом свершившихся фактов. А когда это вызывает протест, выдвигается такой аргумент: «Теперь уже поздно. На осуществление проекта затрачены большие государственные средства». Так было со строительством ресторана в Нижнем парке Петергофа, с асфальтированием площади в Петропавловской крепости, с портиком Руска, разрушенным на Перинной линии, и т. д.

– А зачем в Петропавловской крепости сняли булыжную мостовую? Этим ведь испортили исторический ансамбль!

– Не знаю, какие тут соображения, только в 1963 году «убрали» священные камни, по которым шли в заточение декабристы, народовольцы, русские революционеры…

Наши реликвии должны оставаться в неприкосновенности. Никак не возьму в толк, почему столь простые истины ещё надо доказывать. Между тем сторонники другой точки зрения применяют нередко демагогический приём: «Ну хорошо, встанем на позиции защитников старины, не будем трогать старые постройки – в том числе и ветхие, некрасивые, не имеющие особой ценности. Со временем они придут в полную негодность, потребуют капитального ремонта, подновления. Не слишком ли дорогое удовольствие? И во имя чего?» Однако это запрещённые методы в споре. Никто не ратует за то, чтобы беречь всякую рухлядь. Речь идёт только о памятниках художественной и исторической значимости, в которых заключен гений народа, без которых нет лица Петербурга – Петрограда – Ленинграда.

– Скажите, Владимир Васильевич, а были случаи, когда ошибки исправляли?

– «Исправляли»… Судите сами, что это такое.

Вот тут на фотографии зафиксирован момент уничтожения Путевого дворца Растрелли. Памятник 1731–1758 годов. Избавиться от него предложил один влиятельный ленинградский архитектор и «отбил» все попытки спасти очередной шедевр русского зодчества. Общественность продолжала борьбу. Чем она закончилась? В 1968 году Путевой дворец был разрушен, а в 1969 году вынесли решение о восстановлении разрушенного. Посмотри, Фёдор Григорьевич, в альбоме есть вырезка из «Ленинградской правды», где об этом говорится.

Городская усадьба работы Баженова конца XVIII века, входившая в архитектурный ансамбль площади перед Никольским собором. В ней размещалась первая русская школа зодчих Адмиралтейства. 12 апреля 1967 года усадьбу «убрали», а через шесть лет её возродили по первоначальным чертежам.

Теперь прикиньте, во что обошлись государству такие «исправления ошибок».

В который уже раз листаю альбомы. Кавалерийский манеж около Смольного, связанный с именами многих отечественных военачальников. Был. Часть застройки на Большой Охте, связанная с развитием революционного подполья в Петербурге. Была. Хорошо знакомое мне красивое здание 38-й поликлиники, где Н. Н. Петров много лет консультировал больных, связанное с событиями Октября. Было.

– Там есть ещё фотографии, относящиеся к судьбе литературных памятников, – вставил Владимир Васильевич, наблюдавший за моими действиями. – Я уже упоминал о доме на набережной Кутузова, где жил Пушкин. В 1968 году ликвидирована подлинная планировка квартиры Н. В. Гоголя по улице Гоголя, № 17. Нет ныне и флигеля бывшей усадьбы, где жил и умер И. А. Крылов, – переулок Репина, № 8…

Владимир Васильевич закрыл альбом.

Предпринятое лечение, повторное переливание крови, витаминизация и соответствующая диета укрепили силы больного. У Калинина повысилась работоспособность. Он рвался из клиники обратно в музей, к людям, к любимому делу. Под разными предлогами я советовал ему не спешить. Помимо всего прочего, знал, правда в общих чертах, что его быт и семейные условия далеко не благополучны. Об этом можно было судить хотя бы по тому, что за длительный срок пребывания в больнице к нему никто не пришёл.

Как-то я спросил:

– О чем сейчас хлопочете?

– Первое – спасти церкви Бориса Глеба и на Синопской набережной, представляющие собой огромную историческую и архитектурную ценность. Пока нам удаётся предупредить их разрушение, но под охрану они ещё не взяты.

– Ну а что второе, Владимир Васильевич?

– Второе, а пожалуй, по значимости первое – это усадьба Ломоносова.

Я снова подумал тогда: «Поразительный человек! Не устаю ему удивляться. Над его жизнью нависла смертельная опасность, но его, кажется, заботит совсем другое – были бы целы памятники как часть истории народа, который ему дороже собственной участи».

…Время делало своё дело. Неумолимо приближался конец. Сперва Калинин собирался, как только поправится, свозить меня в усадьбу Ломоносова лично, однако по мере того как у него нарастала слабость, всё реже говорил об этом. Но однажды утром он остановил меня:

– Фёдор Григорьевич, сил уж нет пойти с вами. Я вчера договорился с Маргаритой Ивановной Солоухиной. Она этот вопрос хорошо знает и все вам покажет.

С Маргаритой Ивановной мы встретились на Главпочтамте, поскольку оттуда до цели нашего «путешествия» рукой подать: усадьба Ломоносова расположена между каналом Грибоедова и улицей Союза связи, фасадом на набережную канала.

Её восстановлением был озабочен не только Калинин. Мне приходилось слышать о том же от Ивана Абрамовича Неручева, от других старых ленинградцев. Маргарита Ивановна добавила подробности. Теперь я тоже не мог оставаться в стороне.

Все попытки воссоздать первозданный облик усадьбы – и кого? – Ломоносова! – наталкивались на препятствия. Основное возражение: от построек, бывших при гении русской науки, ничего не сохранилось, они уничтожены до основания. А раз так, то зачем же сносить на этом участке появившиеся позднее здания? Не лучше ли «перенести» усадьбу на новое, более свободное место, например то, что совсем рядом? Какая разница? Подобная позиция удобна – не надо хлопот, не надо освобождать усадьбу от «наслоений» нашего века, наоборот, можно ещё что-то пристраивать.

Вместе с другими академиками я подписывал письмо в соответствующие инстанции; горсовет получил указание изучить проблему и представить свои соображения. Вот тогда-то понадобились научные аргументы, и нашлись историки, которые обосновали точку зрения, что восстанавливать усадьбу там, где она была, нецелесообразно. Удивительно, что даже в дирекции музея Ломоносова их поддержали.

Итак, главный довод: ничего подлинного не сохранилось. Но соответствует ли это действительности?

Со специалистами-архитекторами мы обошли усадьбу со всех сторон, исследовали двор, внутренность помещений, забирались на чердак, спускались в подвал, осматривали отбитую штукатурку старых и сравнительно новых строений. Тщательно сравнили, что по плану относилось к XVIII веку, и то, что сделано позднее. Картина сложилась достаточно ясная. Дом, где жил Михаил Васильевич Ломоносов, – это двухэтажное здание с мезонином. В XIX веке мезонин заменил третий этаж. Два первых этажа почти не тронуты. Домик, выходящий на улицу Союза связи, где Ломоносов создал мозаику к своей знаменитой картине «Полтавский бой», тоже уцелел, но был расширен за счёт переделки кирпичного забора метр шириной, которым окружен участок. Во дворе имеются мелкие пристройки в плачевном состоянии, так что говорить о них не приходится.

Из нашего даже беглого осмотра явствовало, что объективных сложностей в восстановлении усадьбы нет, а есть сложности искусственного характера и они зачем-то раздуваются. И планом, и чертежами времён Ломоносова вполне могут воспользоваться реставраторы. Надо просто убрать всё, что настроено.

Что же касается предложения установить мемориальный памятник по соседству, то оно и вовсе опрометчиво. На рекомендуемой территории стоит дом, когда-то занимаемый жандармским управлением. «Переселить» туда усадьбу было бы оскорблением памяти М. В. Ломоносова.

И мы договорились снова послать письмо с просьбой, чтобы вынесли рациональное решение.

С каждым днём, несмотря на наше лечение, у Калинина всё отчётливее начинала сказываться опухолевая интоксикация. Владимир Васильевич стал быстро утомляться. Боли он не чувствовал, но одолевала ужасная слабость, и он, поработав короткое время за столом, ложился в постель.

Я чаще приходил к нему в палату, мы тихо беседовали на различные темы, избегая разговоров о его здоровье. Он, видимо, отлично сознавал, что правды я ему сказать не могу, а лукавить мне неприятно.

Я расспрашивал Владимира Васильевича о его биографии, и он с удовольствием рассказывал о счастливых днях, прожитых в семье до войны. Война отняла у него все, что было дорого, разорила и разрушила всю жизнь. Он вспоминал фронт, причём всегда оттенял героизм своих товарищей. О послевоенном периоде говорил скупо – лишь о том, что предпринимал, чтобы отыскать жену и детей. О нынешней жене – почти ни слова. Видно, воспоминания о ней не доставляли ему радости.

Калинин слабел не по дням, а по часам. Однако и мгновения не хотел терять попусту. Попросил подвинуть маленький столик к кровати, писал и разбирал фотографии лежа.

Однажды поделился со мной тем, что его мучило:

– Мне уже не удастся опубликовать материал о памятниках старины в Ленинграде, которые надлежит обязательно охранять. Но я глубоко убеждён, что мой труд и труд моих единомышленников не пропадет даром, сделается достоянием гласности. Вы же, если будете писать, расскажите в своей книге обо всём, что узнали от меня. Об этом должны все знать. Может, это привлечёт внимание и предупредит дальнейшее разрушение наших реликвий.

Я обещал, и он сразу как-то успокоился.

В его последний день, когда я к нему подошёл, Владимир Васильевич словно прощался с альбомами и указал, кому их передать. Потом закрыл глаза и долго не открывал их.

Вечером, перед тем как уйти из клиники, я опять навестил его. Калинин был в забытьи. Дыхание поверхностное, пульс частый. Я взял его руку. Он очнулся, узнал меня, сжал пальцы, попытался что-то сказать, но не смог. Через некоторое время его не стало…

Так ушёл из жизни прекрасной души человек, до последнего вздоха служивший своему народу. Им руководила высокая цель – сохранить для потомков богатства, оставленные нам отцами и дедами.

После того как Пётр Трофимович познакомил меня с Калининым, я стал пристальнее следить за делами Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Основанное в 1966 году, оно быстро входило в силу, что не замедлило сказаться и на Ленинграде с пригородами, и на Ленинградской области.

Прав был Владимир Васильевич: особенности нашей области – в многообразии её памятников, их разноликости и обилии. Древние рубежи северо-западной Руси защищал каменный пояс городов-крепостей – Ивангород, Ямбург (Кингисепп), Копорье, Старая Ладога, Приозёрск, крепость Орешек. Тут же монастыри Тихвинский, Александро-Свирский, Зеленецкий… В лесах – избы, часовни, мельницы – золотой фонд народного зодчества. Все они нуждаются в охране. Не случайно было заново учтено и взято под специальный контроль более 1500 памятников области.

Порадовался бы Калинин и такому факту: за 1976–1980 годы общество затратило свыше 1 миллиона рублей на реставрацию и благоустройство памятников всех видов. Завершается первая очередь реставрационных работ в Ивангороде. Начали новую жизнь музейные экспозиции в Успенском соборе Тихвина, в Екатерининском соборе, созданном Ринальди в Кингисеппе, в доме Н. К. Рериха в Изварах. Объявлен заповедным город Старая Ладога с крепостными сооружениями, воздвигнутыми новгородцами в XV веке. Будут превращены в музеи прекрасные образцы старой русской деревянной архитектуры – храмы Георгия в Юксовичах (XVI век), Никольский в Согицах (XVII век), Дмитриевский в Шелейках.

В то же время вопросы, которые не давали покоя Владимиру Васильевичу, ещё не сняты с повестки дня.

«Ленинградское областное отделение волнует судьба исторической застройки малых городов, – пишет председатель президиума совета Ленинградского областного отделения общества В. А. Суслов в альманахе «Памятники Отечества» за 1981 год. – До сих пор много случаев нарушения порядка согласования нового строительства, затрагивающего интересы памятников истории и культуры, что порождает недоразумения, излишнюю трату государственных средств. Мы имеем такие случаи в Выборге, например. Нас всех волнует, конечно, и вопрос охранных зон, особенно для исторических городов. Мы теперь понимаем, что для исторического города не только отдельный объект, а вся пространственно-объёмная градостроительная структура представляет историко-культурную ценность и требует охранения. В таких исторических городах нашей страны, как Тихвин, Выборг, Гатчина, Кингисепп и другие, нет охранных зон, а между тем новое строительство в них осуществляется весьма интенсивно».

В. А. Суслову вторит председатель градостроительной комиссии Центрального совета общества К. Ф. Князев, имея в виду уже сам Ленинград:

«Его красота во многом обязана регулированию застройки. Её вели ещё на заре строительства города (в 1740-х годах) известные архитекторы Еропкин, Земцов и Коробов, добившиеся императорского указа об ограничении высоты частных домов «двумя шильями на погребах», то есть тремя этажами. Город рос, мера эта стала для него мала, установилась новая – 10 сажень, и она продолжала действовать до самой революции.

Регулирование застройки – широко применявшийся метод при строительстве городов в России в конце XVIII и в XIX веке. Достигалось это, в частности, распространением «опробованных», по существу, типовых проектов жилых домов, «привязкой» этих проектов к ответственным участкам, например узловым, задавшим тон всему кварталу, отрезкам улицы. Эти участки решительно закрепляли новый, «прожектированный» план города.

В наше время важно соблюдение исторически сложившихся соотношений памятников с окружающей их обновляющей средой. В этом выражается забота о сохранении, а подчас и о восстановлении единства объёмно-пространственной структуры населённого места».

Приведу такой пример. Один из архитекторов Ленинграда считал самой характерной для города чертой шпили. Шпили в Ленинграде действительно есть, главных три: Петропавловский, Адмиралтейский и на Инженерном (Михайловском) замке. Но когда на Московском проспекте появился новый, довольно высокий, но случайный шпиль на обыкновенном жилом доме, семантическая значимость шпилей, отмечавших в городе главные сооружения, уменьшилась.

Была разрушена и замечательная идея Пулковского меридиана: от Пулковской обсерватории прямо по меридиану шла математическая прямая многоверстная магистраль, упиравшаяся в Адмиралтейскую иглу. Адмиралтейский шпиль был виден от Пулкова, он мерцал своим золотом вдали и притягивал к себе взор путника, въезжавшего в Ленинград со стороны Москвы. Теперь тот неповторимый вид перебит стоящим посередине Московского проспекта новым жилым домом со шпилем над ним.

Поставленный по необходимости среди старых домов новый дом должен быть «социален», иметь вид современного здания, но не конкурировать с прежней застройкой ни по высоте, ни по своим прочим архитектурным модулям. Должен сохраняться тот же ритм окон, должна быть гармонирующей окраска.

Но бывают иногда случаи необходимости «достройки» ансамблей. На мой взгляд, удачно закончена застройка Росси на площади Искусств в Ленинграде домом на Инженерной улице, выдержанным в тех же архитектурных нормах, что и вся площадь. Перед нами не стилизация, ибо дом в точности совпадает с другими домами площади. Есть смысл в Ленинграде так же гармонично закончить и другую площадь, начатую, но не завершённую. Росси, – площадь Ломоносова: в дома Росси… «врезан» доходный дом XIX века.

Вообще же следует сказать, что ленинградские дома второй половины XIX века, которые принято бранить за отсутствие вкуса, обладают той особенностью, что не столь уж резко конкурируют с домами великих архитекторов… Взгляните на Невский проспект: дома этого периода не очень его портят, хотя их много на участке от Фонтанки до Московского вокзала. Но попробуйте представить на их месте новые, всемирно распространённого стиля дома, весь Невский проспект, на всём его протяжении, будет безнадёжно испорчен. То же, впрочем, случится, если эту часть Невского стилизовать под ту, что лучше сохраняет старую застройку XVIII и первой половины XIX века от Адмиралтейства до Фонтанки…

Культурное прошлое нашей страны должно рассматриваться не по частям, как повелось, а в его целом. Речь должна идти не только о том, чтобы сохранить самый характер местности, «её лица необщее выражение», архитектурный и природный ландшафт. А это значит, что новое строительство должно возможно меньше противостоять старому, с ним гармонировать, сохранять бытовые навыки народа (это ведь тоже «культура») в своих лучших проявлениях…»

Вчитайтесь в приведённые выше слова, сопоставьте их с тем, что говорил Владимир Васильевич Калинин, и вы без труда уловите полное созвучие мыслей и известного академика, и скромного труженика на ниве культуры, и активных деятелей общества.

На IV съезде, состоявшемся в Новгороде в июле 1982 года, председатель президиума Ленинградского городского отделения общества академик Б. Б. Пиотровский отметил, что за последние годы удалось добиться значительных успехов при сохранении выдающихся образцов старой архитектуры в содружестве с Главным архитектурно-планировочным управлением Ленгорисполкома. Теперь забота эта стала общей.

Доживи Калинин до сегодняшнего дня, он с радостью узнал бы, что восстановлен двор Комендантского дома Петропавловской крепости. Мастера старинного мощения В. И. Клычкова и З. П. Соловьёва выложили булыжным камнем мостовую у арок Невских, Кронверкских и Никольских ворот.

Как выставочный зал Союза художников используется возрождённый Конногвардейский манеж на бульваре Профсоюзов, построенный Кваренги. До реставрации манеж был занят гаражом.

Приобретает былые черты здание «конюшенного ведомства», в центральной части которого особое значение имеет церковь, где 1 февраля 1837 года стоял гроб с телом Пушкина. Просторные, высокие помещения, вытянутые в ряд, удобны для музейной экспозиции. После реставрации здание будет передано Государственному Эрмитажу для демонстрации больших коллекций мебели, костюмов, карет.

Отреставрирована Пантелеймоновская церковь на улице Пестеля, построенная в память побед русского флота при Гангуте и Гренгаме. Здесь предполагается разместить филиал военно-морского музея.

Около Смольного были когда-то Кикины палаты, возведённые в 1714 году. Они сильно пострадали в войну, остался лишь остов. Архитектор И. Бенуа разработал проект восстановления здания – той поры, когда в нём размещалась Кунсткамера.

Полным ходом идёт реставрация Шуваловского дворца, памятника XVIII века. Тут будут проходить собрания, встречи, художественные выставки. В большом зале, славящемся великолепной акустикой, вновь зазвучит музыка.

Подобных примеров с каждым днём становится всё больше, но особенно отрадно, что это не единичные акции, а уже продуманная система.

В своём докладе на съезде общества академик Б. Б. Пиотровский подчеркнул: в 1981 году Ленгорисполком принял решение «О мерах по улучшению охраны, реставрации и использованию памятников истории и культуры». Повсеместно в районных Советах созданы комиссии содействия, в которые вошли председатели и активисты общества. Ведётся учёт интерьеров в жилых домах, в первую очередь в тех, которые ставятся на капитальный ремонт, выявляются для охраны памятники первого десятилетия после Октябрьской революции, старые фабрики и заводы, места, связанные с жизнью знаменитых людей Петербурга – Ленинграда, продолжается реставрация почти во всех дворцово-парковых ансамблях.

Дело таких энтузиастов, как Владимир Васильевич Калинин, захватило многих. Сейчас в Ленинградском отделении общества 384 тысячи членов. Они объединены в 1828 организаций по районам города.

4

Я уже говорил, что давно взял себе за правило фиксировать в записной книжке любопытные эпизоды, впечатления от встреч с интересными людьми. Со временем привычка развилась в настоящую потребность, и, может быть, потому я почти в каждом человеке нахожу что-нибудь примечательное, неповторимое достойное того, чтобы о нём рассказать другим.

Мой сын Гриша, с пятилетнего возраста упражняющийся в игре на пианино и страстно любящий Шопена, прибежал из музыкальной школы и возвестил так, будто на Землю прилетели инопланетяне:

– Папа, папочка, купи билеты на Гусеву!

– Постой, успокойся, сынок. Скажи толком, что за Гусева, куда надо покупать билет? – заговорил я с музыкантом, которому едва исполнилось десять лет.

– Ах, папа! Неужели ты не знаешь, – к нам в Ленинград приезжает Тамара Николаевна Гусева, замечательная пианистка, с ней никто не может сравниться.

– Погоди, погоди – ты торопишься, я не совсем понимаю. А как же Михаил Плетнев?.. Мы его недавно слушали – ты же сам говорил: он на международном конкурсе всех победил.

Доводы мои показались сыну неопровержимыми. Плетнев был кумиром, Гриша замирал только при одном его имени. И вдруг – неожиданный поворот:

– Папа! Ты не учитываешь одного важного обстоятельства: Гусева – женщина, к ней особый подход. Если она так хорошо играет, она выше всех мужчин-пианистов. – И очевидно, чувствуя недостаточную вескость аргументов, постарался уточнить свою мысль: – Представь себе горную вершину, её штурмуют альпинисты, и среди них одна женщина. Ей ведь труднее – как ты думаешь?

– Конечно, – соглашаюсь с маленьким рыцарем, – женщина – существо нежное, она в физическом отношении слабее.

– Ну вот! – запальчиво перебивает меня сын. – Музыка тоже вершина, это даже больше, чем вершина, это – искусство!..

Трудно было что-либо возразить. Вечером мы семьей торжественно отправились в филармонию. Сидели в партере в третьем ряду. Гусева играла Шопена. Играла замечательно. Она доставила нам такую радость, что день этот мы запомнили надолго.

Мы тогда постеснялись подойти к Тамаре Николаевне и выразить своё восхищение. Но неожиданно встретились с ней как-то в доме Петра Трофимовича. Я с удовольствием рассказывал ей о посещении концерта, о том, как вдохновенно любит её наш сын Григорий.

Тамара Николаевна снова сыграла нам Революционный этюд Шопена. Бурной рекой лилась страстная и героическая музыка. Тонизировала, очищала, заставляла переосмысливать жизнь, работу, звала к борьбе за лучшее, светлое, прогрессивное.

Потом Гусева играла Чайковского.

Я много раз слышал адажио из балета «Щелкунчик». Пианисты часто увлекаются техникой, забывают душевный строй, глубину мысли, а она… Она как бы за руку ввела к нам Чайковского, и я увидел лучистый свет его глаз, услышал голос. Потом пояснила:

– Люблю читать жизнеописания композиторов, а также их письма, дневники или воспоминания о них друзей и родных. Всё оживает, становится реальным, близким, понятным. Узнаёшь подробности, лучше чувствуешь, что и как ими написано, как это надо интерпретировать. Вообще я люблю исторические книги. Читаю, а сама думаю: в те годы жил Шуберт, или Вагнер, или Бах… И это так интересно – смотреть на мир глазами маэстро.

Я спросил Петра Трофимовича:

– Как вы познакомились с Тамарой Николаевной?

– Она моя читательница. С книгами ко мне пришло много друзей. Кто-нибудь пишет или звонит: я такой-то, вот только что прочёл… И так далее. Если случится – встретимся. Смотришь: хороший человек, интересный. С иным и расставаться не хочется. Артисты, музыканты мне нравятся особо: искренний, горячий и тонко чувствующий народ! И все – творческие натуры. Вы, наверное, знаете, я в одном романе режиссёра изобразил, и театр, артистку, её страдания…

– Да, я знаю. Читал. А Борис Тимофеевич Штоколов говорил мне: «Ну, режиссёра вывел! Вполне жизненная ситуация. И мне попадались такие режиссёры».

– Мне он тоже говорил. Кстати, недавно я слушал его концерт по телевидению. Мне кажется, он стал петь ещё лучше. Приедете в Ленинград – передайте ему и жене его, Надежде Петровне, от меня привет и скажите, что я с удовольствием вспоминаю встречи с ними.

В гостях у Петра Трофимовича была и певица Эмма Ивановна Маслова.

– А Маслова – она тоже ваша читательница?

– Нет, тут как раз все вышло иначе. Мы с женой были на одном праздничном концерте. Зал большой, народу много, а артисты один за другим выступают малоинтересные, тот сомнительный юмор преподнесет, другой фокус покажет… И вдруг на сцену выходит молодая, веселая женщина. Ну, как она поет – вы только что слышали. Придя домой, я отыскал через справочную её телефон, позвонил и сказал всякие тёплые слова. А она смеется и говорит: ну что вы, обыкновенно я пою, ничего особенного. И такой у нас хороший разговор по телефону вышел – договорились встретиться, и вот – стали друзьями.

Мне всегда интересны оригинальные, подчас резкие, но всегда справедливые суждения Петра Трофимовича о людях. Если же речь заходит о друзьях, он непременно отыщет в них черты, скрытые постороннему взгляду, – черты, за которые он их любил и за которые их нельзя было не любить.

Так же принципиален он в профессиональных вопросах. Когда, например, вышла моя книга «Сердце хирурга», я стал получать много благодарственных писем от читателей. Пётр Трофимович тоже хвалил книгу, однако я чувствовал, что он чего-то недоговаривает. Из деликатности, наверное. Откровеннее и строже судила Нина Андреевна. Впрочем, «судила» – не то слово; она говорила примерно так: «А вот эта часть в книге мне понравилась». О других местах промолчит – ни хорошо, ни плохо – значит, плохо. Моя супруга Эмилия Викторовна была ещё строже: она показывала мне целые главы, которые считала вялыми, скучными. А однажды когда мы вчетвером отдыхали на юге и женщины стали нападать на меня, я обратился к Петру Трофимовичу:

– Заступитесь, они заклюют бедного автора!

– Правильно, нашего брата и надо клевать, чтобы нос не задирали, чтобы больше работали над стилем, чистили, шлифовали. – И потом заговорил серьёзно: – Будь моя воля, я бы «Сердце хирурга» сократил страниц на сто, а может быть, и более. Там действительно есть вялые места, и их частью надо переделать, а частью совсем удалить. Стоило бы уточнить и композицию. Последовательность рассказа тоже кое-где страдает.

Я верил в художественный вкус, опыт Петра Трофимовича и скрепя сердце согласился. Он и помог мне в дальнейшем довести работу. Книга, вышедшая в исправленном виде, стала, по свидетельству критиков и читателей, значительно лучше.

Мы сидели за письменным столом Петра Трофимовича. Аккуратно разложены кипы страниц, книги, газетные вырезки, сплошь исписанные толстые тетради, блокноты… Все о музыке и музыкантах. Пётр Трофимович задумал новый роман и собирал для него материалы – роман о выдающемся дирижёре Константине Константиновиче Иванове.

Моя жена и Нина Андреевна не однажды высказывали сомнения: «Дирижирование – это область, малодоступная даже знатокам музыки. Стоит ли браться за такую тему?» Я предпочитал молчать, но в душе был с ними солидарен. Однако Петра Трофимовича наши предостережения нисколько не охладили. Он увлёк своим замыслом супругу Иванова – Тамару Аркадьевну, музыканта, преподавателя консерватории. Она доставала книги по истории музыки, подбирала пластинки с записями одних и тех же произведений, но в исполнении различных дирижёров.

Дома, а затем и на даче Пётр Трофимович установил первоклассный стереофонический проигрыватель, слушал музыку… Бывая в Ленинграде, просил нашего Григория поставить пластинку – и по первым же аккордам узнавал мелодию.

– Это Вивальди… Это Пятая симфония Бетховена…

А это Глазунов. По-моему, этот композитор не вполне ещё оценен – как Лесков в литературе.

А если Григорий заводил разговор о жизни Баха, Чайковского, Моцарта, он знал такие детали, что, казалось, долгие годы жил вместе с ними. И очень часто, оценивая композитора, находил для него литературные параллели. Заговорили о Мусоргском, Пётр Трофимович сказал:

– В музыке он, наверно, то же, что и Лермонтов в поэзии. И есть что-то общее, демоническое в их судьбе, характерах. Люблю Мусоргского… как Лермонтова.

Постепенно мы поверили – напишет Пётр Трофимович книгу и о дирижёре.

Глядя на кипы бумаг на столе, я произнёс утвердительно:

– Вот и вы повернулись к документальной прозе.

– Нет! – возразил Пётр Трофимович. – Это, пожалуй, будет всё-таки роман. Не могу я точно держаться своих героев – я лишь от них отталкиваюсь, а сам тянусь к вымыслу. «Над вымыслом слезами обольюсь». Мне нужно выдумывать, фантазировать – так устроен мой ум. Хорошо ли, плохо – не знаю; наверное, плохо, потому что жизнь богаче любого вымысла. Нужно лишь видеть глубину процессов психологических. И подмечать детали. А это самое трудное.

Он брал со стола то одну, то другую книгу.

– Вот смотрите… Всем хороша, а деталей мало. И психологического анализа недостаёт. Художник рождает свои творения в муках, он страдает, мечется, а тут… ничего этого нет. – Из пачки книг вынул небольшую, тоненькую… – Чичерин, наш первый нарком иностранных дел… Он любил музыку, неплохо играл на рояле – всю жизнь увлекался Моцартом, собрал уйму высказываний, мечтал написать о нём. Книги о Моцарте не написал, а вот высказывания великих людей о композиторе и некоторые собственные суждения… опубликовал. Спасибо ему. Здесь кладезь мудрости, свод понятий о существе музыки.

– Вы, очевидно, много уже прочитали?

– Около сотни, а надо ещё две сотни – не меньше!.. Вон у меня список составлен. С профессорами советовался – они-то уж знают. Константин Константинович Иванов, взглянув на этот список, сказал: «Я, пожалуй, и за всю жизнь столько не прочитал». Шутит, конечно. Его познания в истории музыки – не говорю уж о теории – изумительны. Каждая беседа с ним обогащает. Вот подождите, я вас с ним познакомлю.

Мне импонировала такая добросовестность Петра Трофимовича, его стремление докопаться до корня. Так учил нас работать Николай Николаевич Петров – человек, создавший известную в мире отечественную школу онкологии. И, вспомнив своего учителя, я подумал: «Кто же у него учитель – у Петра Трофимовича?» Высказал этот вопрос вслух.

– Что вы, Фёдор Григорьевич! Кто меня учил? Только жизнь. Вы же знаете мою биографию. Самоучка я, во всем самоучка. А значение романов моих вы не преувеличивайте. Литература – дама капризная, успех часто сменяется неудачей, а забвение ожидает почти каждого. Себя переживают единицы, счастливцы – и непременно подлинные таланты. Как соловью дан голос, так писателю должен выпасть талант от природы – а это, уверяю вас, бывает очень редко. Знающие люди говорят, что иной народ тысячелетнюю историю имеет, а талантливого писателя за все века не обнаружилось. Средние таланты есть, а вот алмаза, подобного Пушкину, Есенину, Лермонтову, Кольцову, нет. Вот в чём штука.

Разговор этот – не пустая риторика, не желание порисоваться перед вами и выпросить у вас лишний комплимент. Нет, Фёдор Григорьевич, это серьёзно. Талант литературный – действительно большая редкость. И не поймёшь, что в нём главнее: способность ли живописать словом, обрисовать двумя-тремя штрихами портрет человека, характер или ещё какое свойство. Не знаю. Но больше склоняюсь к тому, что главная черта таланта любого художника – чувство земли, породившей его, боль за живущих на ней, гражданская озабоченность. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Есенин… Они страстно любили Родину.

Вот – Есенин:

 

Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла.

 

В другом месте он скажет:

 

Я люблю Родину,

Я очень люблю Родину…

 

Или вот:

 

Если кликнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!» —

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте Родину мою!»

 

Как всегда, беседа наша текла легко, свободно.

Я благодарен своим друзьям-писателям за то, что они обогатили мою душу. Я как бы с новой, неведомой для меня стороны посмотрел на них и открыл в них такие свойства, которые раньше не замечал в повседневной сутолоке. Я увидел патриотов в высоком смысле этого слова. Нет, я вовсе не хочу сказать, что среди других людей, среди моих коллег к примеру, мало патриотов. Наоборот, я как раз старался нарисовать портреты учёных, чья деятельность прославляет Родину, чей образ жизни и мыслей иначе не назовёшь, как только патриотическим. Можно любить Родину, свой народ, делать для этого много полезного; конечно же это патриотизм, заслуживающий подражания. Но любить Родину и народ «до боли сердечной», как говорил Салтыков-Щедрин, любить активно, по-боевому, не жалеть ни сил, ни самой жизни для других – такой патриотизм, как мне думается, чаще всего свойствен людям творческим, особенно остро чувствующим суть вещей, природу добра и зла, размышляющим о путях, ведущих отчизну к счастью.

Не знаю, насколько верны мои наблюдения, но в среде писателей я встречал именно таких людей.

По-своему представил мне писательский мир наш сосед Борис Дмитриевич Четвериков. Он принадлежал к поколению тех, кто начинал свою литературную деятельность в бурные годы Октябрьской революции и Гражданской войны.

Борис Дмитриевич был богато одарённым человеком: талантливым художником – от его картин трудно оторваться, так точно и проницательно видение автора; блестящим музыкантом – не только исполнителем, но и композитором; вдохновенным поэтом – его стихи остроумны, лиричны, наполнены глубоким чувством и большой мыслью.

Но главное его призвание – проза. Рассказы, повести и романы он писал более 50 лет. Его первое произведение печаталось в 20-х годах. Последние десятилетия жизни стали особенно продуктивными. В 1971 году вышел его роман «Во славу жизни» о предвоенном и блокадном Ленинграде. Чрезвычайно занимателен исторически достоверен роман «Котовский», опубликованный в 1971 и 1975 годах. Заслужил признание читателей сборник повестей и рассказов, появившийся на прилавках магазинов в 1976 году…

Не менее интересен как личность и писатель Иван Абрамович Неручев. Общение с ним доставляло мне неизменно огромное удовлетворение.

Меня могут упрекнуть: врач, а не соблюдает законов медицинской морали. Разве этично рассказывать о пациентах, оказавшихся в экстремальной ситуации? Хорошо рассуждать со стороны, а им-то каково было? Где же гуманность, милосердие, врачебная тайна, наконец, которая и теперь, может быть, важна родственникам умершего?

Не могу в данном случае согласиться с этим. И прежде всего потому, что тяжёлая болезнь и смерть истинно большого по сути человека выявляют в нём величие духа. А самое удивительное – он настолько предан своему делу, своим идеалам, что эта преданность заглушает в нём столь естественный для всего сущего инстинкт самосохранения.

Именно экстремальная ситуация, к примеру, сделала писателем Николая Островского – солдата революции. Прикованный к постели неизлечимым недугом, он не сдался болезни, не замкнулся на физических страданиях, а продолжал жить жизнью страны, и помыслы его были направлены на то, чтобы найти способ наперекор всему быть полезным людям. Его книга «Как закалялась сталь» поражает разные поколения читателей неиссякаемым запасом мужества, оптимизма, самоотверженным служением идее. Недаром, когда хотят высоко оценить кого-нибудь, говорят: человек корчагинского типа.

Таким для меня остался в памяти Сергей Александрович Борзенко.

В романе «Золотой шлях» он, двадцатилетний, словно вторит Островскому, выражая своё кредо: «Умереть, конечно, каждый… может, а вот… себя оправдать по жизни – это труднее». И оправдывал, и до последнего дня не боялся трудностей, не складывал оружия.

Как раз в предельно критический период испытывается на прочность человеческий характер; поведение высшей пробы по любым строгим меркам бытия оказывает ни с чем не сравнимое влияние на окружающих, пробуждает в них новые силы. Такое влияние личности Борзенко испытывал и я и решился переступить чисто медицинские границы, чтобы по возможности воссоздать его светлый облик.

Борзенко прошёл долгими дорогами войны. Смертельная схватка с фашизмом поднимала на пьедестал почета тысячи и тысячи простых настоящих людей, имя которым – советский народ; журналистские блокноты распухали от торопливых записей, их детальная обработка откладывалась на потом, до победы. И незаметно для глаз происходил другой процесс – все увиденное и пережитое «выковывало сталь», соприкосновение с подвигом рождало подвиг.

Вспомним стихи Александра Жарова:

 

Вместе жили, родине служили

Острое перо и автомат.

Фронтовою дружбою дружили

Журналист, писатель и солдат.

 

Верность тем героическим годам – фундамент нравственности.

Борзенко любил жизнь. Не эгоистично, не мелко, не для себя. Он любил жизнь для людей и не мыслил её иначе. Его мозг был кладезем знаний. Я уже говорил, что как корреспондент «Правды» он объездил много стран, был знаком со многими выдающимися людьми. На страницах газеты и в журналах то и дело публиковались его яркие статьи и очерки. Он создавал рассказы, повести, романы. Все они были проникнуты идеей добра и гуманизма, любовью к народу, заботой о его счастье.

Сергей Александрович чувствовал, что жизнь подходит к концу, что все возможности врачей исчерпаны, надежды нет. И вот в эти-то дни сильнее, может быть, чем когда-либо, сказывалось все величие его души. Он сохранял острую наблюдательность, интерес к происходящему вокруг, был так же раскрыт навстречу тем, кто нуждался в его совете и помощи. Если бы я его совсем не знал, если бы я не был знаком с его жизнью и трудами, то только по одному тому, как человек держит себя в критические дни, сказал бы, что это большой человек. И так бессмысленно рано уходил он от нас.

Когда Борзенко гостил у нас в Комарове, мы видели его в последний раз. Тягостным было наше расставание…

В каких бы странах я ни побывал, какие бы богатства и роскошь я ни повидал за рубежом – жизнь за границей никогда меня не привлекала. Более того, уже через две недели пребывания в любой стране у меня начиналась ностальгия – я скучал по своей Родине, по России. Многие отыскивают в нашем народе мнимые и действительные недостатки. Но никому не заслонить достоинств русского человека, его удивительную доверчивость, честность, правдивость, доброжелательность, самоотверженность, любовь к людям любой национальности, уважение к представителям другого народа, скромность, простоту, доступность, отсутствие зазнайства, готовность выручить в беде, поделиться с нуждающимся последним куском хлеба. Все эти качества в совокупности в одном человеке встречаются у русского чаще, чем у других народов. Но главное свойство, что, по мнению Гоголя, отличает его от всех народов, – его благородство, красота души. Благородство Гоголь видит прежде всего в его патриотизме, в беззаветной любви к Родине, к Отечеству. Эта любовь бескорыстна. Чувство преданности России, Родине, очень полно выразил Минин в тяжёлое для Руси время. Он сказал: «Всё отдадим для спасения Отечества, если надо, заложим жён и детей, не пожалеем самой жизни».

Самопожертвование ради Родины и своего народа наши люди наглядно продемонстрировали перед всем миром в годы Великой Отечественной войны. Ни в одной стране никогда не было развито партизанское движение в тылу врага с такой силой, как у нас. Ни один народ так решительно не отказывался сотрудничать с врагом, как наш великий русский народ, куда я включаю как единое целое и украинский, и белорусский народы. Их воспитала и закалила единая Киевская, а затем Московская Русь. О доброте русского человека, о его доверчивости, стремлении помочь другому, подчас незнакомому, говорят многочисленные повседневные факты.

Моя супруга – Эмилия Викторовна – рассказывает, что, будучи студенткой, приехала в Николаев на несколько дней, в гостинице места не оказалось, и она обратилась к первой встречной, довольно молодой женщине с вопросом: не может ли та сказать, у кого можно остановиться на ночлег? «Пожалуйста, вы можете остановиться у меня», – сказала эта незнакомая женщина. Она привела её в свою небольшую уютную квартиру, оставив ей ключи, показала, где лежат продукты, и ушла. Пришла только на следующий день, и все три дня квартира была предоставлена в полное распоряжение жены. На прощание хозяйка отказалась от какой-либо платы категорически. Этот поступок характерен для наших людей. Мы привыкли к этому, и нам кажется вполне естественным, что люди, впервые увидевшие друг друга, делятся последним куском хлеба.

Носителем традиций народа у нас, как правило, является женщина, которая в нравственном отношении всегда стояла и стоит выше, и всё лучшее, что есть в человечестве, женщина передает из поколения в поколение.

Русской женщине мы обязаны тем, что она при всех трудностях жизни сумела сохранить и развить все те качества души и характера нашего человека, которые получили мировое признание как «русский характер». При этом его воспитывали как высокообразованные дворянки, так и неграмотные крестьянки.

В воспитании благородных чувств наших людей русская женщина всегда и во всём была образцом и примером. Даже такое свойство души, как храбрость, было присуще ей во все времена. И мы опять можем вспомнить наши Отечественные войны как 1812, так и 1941–1945 годов.

Через госпиталь, в котором я работал в период войны и блокады Ленинграда, прошли десятки раненых девушек. Ни одна из них, как бы тяжело ни была ранена, не просила эвакуироваться из Ленинграда. Все они, едва им становилось лучше, стремились быстрее попасть на фронт и настаивали на их досрочной выписке из госпиталя. Уходили на фронт.

Любовь к Родине, к своему народу русская женщина воспитывает в своих детях с колыбели. И эта любовь к отечеству у неё проходит рядом с искренним и глубоким уважением ко всем другим народам, независимо от цвета кожи, национальности и вероисповедания. Поэтому русский человек и воспитан так, что он не позволит надсмеяться или тем более оскорбить религиозное чувство другого человека, не позволит разрушить дом веры любой религии. С детских лет воспитанный матерью, он, становясь взрослым, относится к представителям другой нации или другой религии ничем не хуже, а может, даже лучше, чем к своему же человеку.

В русской женщине заложено чувство уважения к труду. Любой труд для неё важен, и никакого дела она не гнушается. И что удивительно: каким бы трудом она ни занималась, какую бы «чёрную» работу она ни делала – она не теряет ни своего обаяния, ни человеческого достоинства.

Как прав наш гениальный русский поэт Н. А. Некрасов, который писал, что

 

Грязь обстановки убогой

К ней словно не липнет. Цветёт

Красавица миру на диво,

Пригожа, стройна, высока,

Во всякой одежде красива,

Во всякой работе ловка.

 

Русская женщина по своей сущности и по своей природе высоконравственна. Всё лучшее, что есть в человеке, наиболее ярко проявляется в женщине. У неё больше и ярче выражены честность, добросовестность к порученному делу, доброта, нежность, любовь к красивому, к порядочности. И именно благодаря женщине не умирает и никогда не умрёт всё то прекрасное, что делает человека человеком, несмотря на то, что нередко в жизни его встречают многочисленные соблазны, призывающие забыть о том, что он человек, и наслаждаться жизнью для себя. Женщина по своей природе самоотверженна. Ради ребёнка она пойдёт на смерть и на любые муки. И эти качества, весь её целостный характер оказывают самое благотворное влияние на всё поколение.

В русском человеке, а отсюда и в нашем обществе заложено так много душевного тепла, сердечности, доброты и человечности, что воспитанный на них человек не захочет сменить наше общество, какие бы роскошь и богатство ни сулило ему другое общество.

Поэтому, находясь за границей, я очень скоро начинал скучать по России, и, какие бы мне земные блага ни сулили, я бы на них никогда не променял на счастье жить среди своих людей.

Мне дико и непонятно чувство космополитизма. Я не могу понять людей, которые добровольно покидают свою Родину, и глубоко убеждён, что всё это недобрые люди. Это эгоисты, которые думают только о себе, о своих удобствах в жизни. И прежде всего это люди, лишенные благородства, поскольку таковое не возникает без любви к Родине, это себялюбцы, которые ищут блага только для себя. Между тем благородный человек отличается от эгоиста тем, что он своё счастье видит только одновременно со счастьем ближнего. В этом заложена высшая цель жизни, это и отличает настоящего человека от всего живого на земле.

Среди профессий, при которых имеет возможность полностью раскрыться гуманный характер русского человека, особое место занимают две: профессия врача и учителя. О самоотверженной и человеколюбивой деятельности настоящего врача по призванию я уже писал не раз. Здесь я хотел бы сказать несколько слов о профессии учителя. Говоря об этом, я невольно буду опять вынужден подчеркнуть роль женщины, поскольку в этой профессии женщины составляют значительно больше половины всех, занятых на педагогической работе.

Профессия учителя, столь же благородная и гуманная, как и профессия врача, имеет очень широкое понятие. По существу каждый, постигший какое-то дело, становится учителем, наставником; каждый, дойдя до определённого возраста, до определённого уровня знаний и опыта, учит других, молодых, менее опытных людей. То есть он становится учителем, воспитателем, наставником, которого любят, уважают, которому шлют благодарные письма и часто помнят всю жизнь.

Но главной, основной фигурой в этой плеяде воспитателей являются наши первые учителя, учителя начальных и средних школ, те, кто закладывает в нас основы знании и житейского опыта.

Кто не помнит с глубокой благодарностью своих первых учителей? Может ли кто-нибудь без внутреннего волнения вспоминать свои первые посещения школы и спокойный и добрый голос учителя, который с первых же шагов по школьному зданию проявляет о тебе заботу, думает о тебе, переживает за тебя, а иногда и помнит всю жизнь.

После появления в журнале «Молодая гвардия» моей повести «Сердце хирурга» я неожиданно для себя получил письмо от моей учительницы Е. Г. Павловой, у которой я учился в Высшем начальном училище г. Киренска. Она мне пишет: «Не ты ли тот Федя Углов, черноволосый мальчик, который учился у меня в Киренске?» Она вспомнила меня более чем через полвека, хотя я учился у неё всего два года!..

Далее она пишет: «Мне невыразимо радостно и приятно, что мой ученик так много сделал в своей жизни для Родины и для людей, может быть, тут есть какая-то частица и моего труда».

Разве я мог её не помнить? Она преподавала нам русский язык и литературу, воспитывала в нас любовь к Родине, к родной речи, раскрывала перед нами все богатство великого русского языка, а через него и величие русского народа, ибо такой богатый, такой красивый язык мог быть только у великого народа. Вспоминается, что случилось тогда, в то время с Еленой Григорьевной большое горе, и мы, юноши, глубоко ей сочувствовали, всячески старались облегчить её переживания.

Я сразу же ответил своему дорогому человеку. Написал, что хорошо помню её и очень рад, что она жива и здорова.

Через некоторое время я получил от неё второе письмо. Она писала:

«Милый Фёдор Григорьевич!

Сердечное спасибо Вам за письмо. Оно на закате дней моих принесло мне небывалую радость: оно напомнило мне молодость, мою жизнерадостную, полную надежды на счастье жизнь. Жизнь, когда душа была раскрыта навстречу добру и счастью.

Читаешь повесть как художественное произведение, язык вполне литературный; нет в нём неправильных громоздких оборотов речи. Чтение её мне доставило огромное удовольствие.

Фёдор Григорьевич! У меня к Вам большая просьба: не сможете ли выслать мне Вашу повесть, когда она выйдет отдельной книгой, т. к. у нас в Ташкенте трудно достать новинки.

Е. Татаринова».

Я, конечно, сразу же, как только вышла книга, выслал ей и вновь получил теплое, дружеское письмо:

«Сердечное спасибо за книгу «Сердце хирурга». Вы не забыли мою просьбу, и эта маленькая деталь говорит о многом. Вся Ваша жизнь, сколько известно о ней по немногим отрывкам Вашей довести, была пронизана этими свойствами Вашей души. Вы были не только целителем физических страданий Ваших больных, но врачом в широком смысле этого слова. Нет слов, чтобы выразить, как я тронута Вашим вниманием. После того как я прочту книгу, нет, это не то слово, не прочту, впитаю каждое слово в свою память и душу, я напишу Вам подробно, что я испытала, читая и буквально наслаждаясь прочитанным.

Еще раз спасибо. Желаю Вам здоровья, долгих лет жизни, счастья, удач в Вашем благородном труде».

Из этих немногих строк народной учительницы видно, какой душевной теплотой проникнуто её отношение к своим ученикам, как она радуется, когда её добрые семена дают хорошие всходы и человек всю жизнь несёт в себе высокие человеческие качества, такие, как скромность, простота, доброта, любовь и уважение к людям, отсутствие зазнайства и т. д.

И когда оглядываюсь на свой пройденный путь, я вспоминаю целую плеяду народных учителей, самоотверженных и скромных, проникнутых одной мыслью, одним желанием – учить людей добру, воспитывать в них гуманные чувства, не считаясь ни с какими собственными неудобствами и трудностями.

Вот Елена Григорьевна Павлова, ныне Татаринова, совсем молодой учительницей приехала в Киренск, в маленький районный городок, что отстоит от Иркутска более чем на тысячу километров, вдали от железной дороги, куда в то время надо было разными путями добираться две-три недели. Она проработала там тринадцать лет. И ни слова о тех трудностях, что выпали ей на долю при работе в такой глуши. Восторг и радость оттого, что у кого-то из учеников взошли и расцвели те добрые семена, которые она пыталась заронить в наши души.

И таких самоотверженных энтузиастов, беззаветно преданных своему делу, я встречал очень много. Мне не надо ходить далеко за примерами. Такими же одержимыми благородными идеями были мой старший брат и сестра. На восемь лет был старше меня Ваня. Мы, младшие, обязаны ему многим. Едва научившись читать, он дал мне целый список книг, которые я в первую очередь должен был прочесть. И все книги о благородстве и красоте душевной человека. Среди них «Спартак» Джованьоли, и «Овод» Войнич, и многие другие. Это он не переставая говорил нам о значении Пушкина в нашей жизни, о его величии и любви к русскому народу. Это он первый познакомил нас с красотой и богатством произведений Лермонтова. Романтик по натуре, преданный революционным идеям, беззаветно любящий свой народ, Ваня во всём был для нас примером. Он не пил, не курил, никогда не употреблял бранных слов и учил нас, как надо жить и работать для народного счастья.

 

Мой друг! Отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

 

Или:

 

Сейте разумное, доброе, вечное.

Спасибо Вам скажет сердечное

Русский народ.

 

Это были его любимые цитаты. На учительских курсах, которые он окончил в 1916 году, он считался «звездой курсов». Все годы он учился только на «отлично». По окончании имел много выгодных предложений для работы в Киренске, где и условия, и зарплата были хорошими. Отказавшись от всего, он поехал в д. Новосёлово Казаченского района, что отстояла от Киренска на 300 километров, в глушь тайги, куда, по существу, не было никаких путей. Ибо нельзя же признать за дорогу поездку на узком, вертящемся стружке (лодка из выдолбленного дерева) вверх по быстрой, горной реке, где можно было двигаться, отталкиваясь от дна шестами. И так ехать не один, не два, а триста километров. Уехал туда, чтобы выучить грамоте крестьянских ребятишек, быть пропагандистом народной власти. Сотни учеников Ивана Григорьевича, дети и внуки этих учеников трудятся сейчас в разных уголках страны, а сам он, награждённый орденом Ленина, ушёл на пенсию в возрасте около 80 лет, и то только потому, что зрение стало сильно сдавать. Ему было уже далеко за 70, когда он вынужден был ежедневно ходить пешком в свою школу, которая отстояла от его дома почти на 6 километров. В слякоть и дождь, в ветер и холод аккуратно выхаживал он свои километры, показывая пример своим воспитанникам и в точности, и в пренебрежении к трудностям.

Именно пример брата, его влияние сыграли главную роль в судьбе моей старшей сестры Аси. Окончив гимназию в 1918 году, также с отличием и имея все возможности остаться работать в Киренске или поехать в Иркутск учиться, она, набрав чёмодан книг, бесстрашно поехала учительствовать в такое далекое село, где школьных учителей никогда не видели в глаза, где вечерами все сидели при лучинах и чужих людей встречали редко, при этом словно бы даже удивлялись, что где-то может быть совсем иная жизнь. Больше недели добирались они на таком же стружке вверх по течению по несудоходной реке Киренге к месту назначения, в деревню Ключи Казачинско-Ленского района, что на 200 километров отстояла от Киренска.

Три года проработала она в этой деревне и только после этого, выйдя замуж, в 1921 году поехала в Иркутск, где и закончила педагогический факультет университета.

А наши военные и послевоенные годы… Сколько беззаветных тружеников отдавали не только своё время, но и всю свою жизнь делу воспитания, обучения юных граждан нашей страны. Опять не надо далеко ходить за примерами: Тамара Фёдоровна Заварзина, мама моей жены, закончив среднюю школу, поступила в педагогический институт, и хотя имела большое влечение к русской литературе, по настойчивой просьбе Отдела народного образования, остро нуждавшегося в математиках, пошла на математический факультет, окончив который стала работать в средней школе Донбасса. Годы оккупации. Пряталась вместе с детьми, убегала в дальние деревни, страшно голодала, но не пошла работать на немцев. Тридцати лет, проводив мужа на войну, осталась с двумя малолетками и, не дождавшись мужа, погибшего под Киевом, и не выйдя больше замуж, работала учительницей, одна воспитывала своих детей. В тяжёлое послевоенное время, когда не хватало учителей, она вынуждена была работать не только в дневную, но и в вечернюю смену.

И все мои знакомые учителя, как правило, люди, одержимые идеей добра. Они не думают о собственном благополучии. Даже в самое трудное время никто из нас никогда не слыхал от своих учителей ни намека на трудности жизни. Они внушали нам личные заботы ставить после интересов своего народа, своего любимого дела.

Через всю жизнь и всю воспитательскую деятельность народного учителя шло воспитание правдивости, презрения ко лжи, к тем, кто стремится сделать что-то незаконное, получить незаслуженное. Как много хороших людей обязаны своим учителям, что они стали такими. С благодарностью вспоминают они своих наставников – скромных и душевных людей, воспитывающих в человеке честность и человеческое достоинство.

У нас любовь к народной учительнице является традиционной, и каждый, кто позволяет себе без уважения отозваться о ней, особенно без основания её обидеть, оскорбить или, грубо выражаясь «облить грязью», рассматривается как человек недостойный, ограниченный, с низкой культурой и лишенный благородства. В одной из книг нашего современного автора, фамилию которого я по тактическим соображениям не называю, я прочитал, как герой рассказа без всякой необходимости, что называется походя, оскорбил и унизил сельскую учительницу. Он ни слова не сказал о ней как о воспитательнице детей, – он грубо вошёл в её интимную жизнь и пошло оскорбил её. Было стыдно за автора, допустившего подобное по отношению к женщине, да ещё народной учительнице.

Горький писал, что благородство мужчины определяется по его отношению к женщине.

В таком же духе высказывался Л. Н. Толстой и другие наши великие писатели. Во всей русской классической литературе нельзя найти произведение, где бы в адрес женщины было бы допущено недостойное выражение. В современной литературе можно выявить два подхода к женщине. Такие, как И. М. Шевцов, С. А. Борзенко, и многие другие русские писатели, с глубоким уважением и теплотой пишут о русской женщине, её роли и значении, её поведении, высоких моральных качествах. Наряду с этим в отдельных произведениях проскальзывает этакий скрытый, а то и явный цинизм, неизвестно чем вызванный. Может быть, отвергнутые в своё время той или иной женщиной, они не поднялись над личным ощущением и перенесли это на женщин вообще, допуская тем самым грубейшую ошибку. Ибо для настоящего писателя недопустимо какой-то исключительный случай вольно иди невольно обобщать и тем самым наносить оскорбление женщинам.

Известно, что художественное произведение имеет свои законы. Оно освещает типичное в типичных условиях. Вот почему талантливый писатель не позволит сказать ни одного обидного слова о русской женщине, покрывшей себя неувядаемой славой как в войне, так и в труде, как носительнице самых высоких нравственных идеалов, принципов нашего народа.

Конечно, и в учительскую среду могут попасть малодостойные люди, но здесь надо говорить об их роли воспитателя, а не судить о них через замочную скважину. Одно несомненно, что те учителя, которые нарушают принципы справедливости, наносят непоправимую травму ребёнку.

Как-то по просьбе матери я пошёл на собеседование с классным руководителем ученика Володи. Средних лет женщина сидела в самом уголке класса, и к ней подходили родители её учеников. Это – классный руководитель Володи. Не буду указывать её фамилию, ибо она и до сих пор здравствует и пребывает в той же должности. В ожидании своей очереди я стоял недалеко от учительницы и с интересом прислушивался к её беседе с родителями.

Вот подошла и как-то неуверенно, застенчиво села скромно одетая женщина, по виду из рабочих.

– Ваш Ваня не очень хорошо успевает, – вежливо, но довольно безучастно проговорила учительница, услышав фамилию ученика. – У него много троек, занятия ему даются нелегко. Он с трудом закончит десятый класс. В вузе ему будет учиться невозможно. Я бы посоветовала ему сразу, даже не пытаясь поступать в институт, идти в ПТУ. Сейчас рабочий класс в моде. Получив профессию, он будет неплохо зарабатывать.

– Да-да! Конечно, конечно, – соглашалась мать Вани.

Вот подсела к столу другая. Она одета тоже скромно, но со вкусом. Держится свободно.

– Ваша дочь, – тем же спокойным, вежливым тоном продолжала учительница, – хотя и учится неплохо, троек у неё нет, но учение ей даётся с большим трудом. Вы уж мне поверьте, я знаю детскую психологию, – настаивала она, переходя на более доверительный тон. – Сейчас имеются прекрасные ПТУ, где она может получить хорошую специальность.

– Но я бы хотела, чтобы Маша, как и я, стала учительницей.

– Нет, вы не знаете вашу дочь. Вы переоцениваете её силы и здоровье. Они у неё слабые. Конечно, вы как знаете, – заговорила она, видя явное несогласие матери, – но я вам по-дружески советую, жалея Машу, к которой я очень хорошо отношусь, не тяните её в вуз. Ей легче будет учиться в ПТУ.

Мать ушла расстроенная. Слова учительницы внесли целую бурю в её душу, зародив сомнения и неуверенность.

Подошла и грузно опустилась на стул полная, богато, но безвкусно одетая женщина. Учительницу как подменили, она разулыбалась. Куда девалось её равнодушие.

– Ваш Роберт – прекрасный мальчик. У него гениальные способности. Правда, он нахапал четверок и даже троек, но это у него от излишней самоуверенности. Знает свои способности и бравирует ими. В будущем это будет большой учёный. Его надо готовить в университет.

Подошла и моя очередь.

– Бэла Семёновна, я от Володи С. Мама его не смогла прийти, просила меня побеседовать.

Лицо преподавательницы снова приняло бесстрастное выражение.

– Володя учится очень средне. У него есть тройки. У него плохие способности. Кроме того, он ведёт себя нескромно.

– В чём же это выражается?

Да вот, например, на уроке литературы я спросила его, какие поэты ему больше всего нравятся? Он ответил: Пушкин и Лермонтов. «А Евтушенко?» – спросила я его. «Евтушенко мне не нравится!» Вы можете представить себе такую наглость? Евтушенко ему не нравится. Ну, конечно, я сразу же поставила ему двойку. Короче – мы не будем рекомендовать Володе поступать в вуз!

– А если он всё же будет настаивать?

– Мы дадим ему плохую характеристику.

К слову сказать, она выполнила свою угрозу.

Конечно, при таком несправедливом отношении к ученикам, которые это хорошо видят и тяжело переживают, школа не может дать хорошего воспитания юноше и девушке, но, к счастью, подобные педагоги редки.

Как всякий великий человек, А. С. Пушкин был страстным патриотом России. Осенью 1836 года имя его было уже окутано густой сетью сплетен и придворных интриг, за напечатание философического письма Чаадаева был закрыт журнал «Телескоп». Признавая правильность тревоги за будущее страны, Пушкин отвергал мнение автора, будто Россия не имела своего литературного прошлого, не имела своих духовных вождей. «…Клянусь честью, – отвечал с грустью Пушкин, – что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю кроме истории наших предков…» Пушкин говорил с такой гордостью о России, не будучи в состоянии привести в доказательство славы нашей Родины то, что можем сказать мы: Россия дала миру Пушкина, и его имя – это символ колоссальных потенций русской культуры и самого русского народа. С середины XIX века ни одно событие в русской культуре, в русской литературе не происходило без чарующего влияния пушкинского слова, его всеобъёмлющего гения, без его отзывчивости и пропаганды общечеловеческих гуманных идей.

Несмотря на мировое значение, Пушкин является прежде всего поэтом русским. Гоголь писал: «Право называться писателем национальным решительно принадлежит ему…»

Учителя учили нас, что Пушкин бессмертен, потому что не умирают высокие нравственные идеалы, потому что всегда поучительны самоотверженные уроки чести, потому что вечны великие примеры человеческого мужества и душевного благородства. Белинский писал: «Читая пушкинские произведения, можно превосходным образом воспитать в себе человека. Ни один из русских поэтов не может быть таким воспитателем юношества, образователем юного чувства, как Пушкин… Не потускнели оставленные им традиции, не устарели выполненные им нормы литературно-художественного языка».

Если бы мы имели только одного Пушкина, то и в этом случае мы могли бы гордиться нашей Родиной и оберегать нашу историю. Мы же кроме Пушкина имеем целую плеяду блестящих поэтов и писателей, стоящих на уровне и даже выше мировых имен: Лермонтов и Некрасов, Толстой и Достоевский, Тургенев и Чехов, Шолохов и Леонов и многие-многие другие. Но не только в литературе русские прославили свою Родину. Какую бы отрасль человеческого бытия мы ни взяли – русские оставили в ней неизгладимый, прогрессивный след. Ломоносов и Менделеев, Мечников и Павлов, Суворов и Кутузов, Циолковский и Гагарин.

Как же нам не беречь историю русского народа, историю России, столь поучительный пример для людей всей земли.

Именно проявлением величия являются многочисленные законы, изданные ещё при Ленине, по которым берётся под охрану государства всё то, что говорит о его истории, о патриотизме. И просто как вандализм и человеконенавистничество выглядят такие факты, как разрушение квартиры Пушкина на Кутузовской набережной, дачи и квартиры Ломоносова и других исторических зданий, являющихся святыней русского народа.

Великий писатель Шарль Де Костёр, зачинатель бельгийской национальной литературы, говорил: «Народ умирает, если он не знает своего прошлого».

Наши русские учителя прежде всего и остаются навечно в сердцах своих учеников тем, что они воспитывают в них любовь к своей Родине, к её истории и культуре, и прежде всего к Пушкину, который, по выражению Есенина, «сам русской стал судьбой».

И тот из учителей, кто пытается как-то исказить, принизить иди замолчать Пушкина, рискует на всю жизнь оставить после себя недобрую память.

Говоря о врачах и учителях, я не могу не подчеркнуть ещё раз их самоотверженный труд. По своей клинике могу сказать, что редкий врач, начиная работу в строго определённый час, уходит с работы согласно расписанию. Всегда находятся какие-то больные, требующие дополнительного внимания, из-за чего врач уходит со службы на много часов позднее, а нередко остаётся у постели больного и на сутки, и больше, без всякой компенсации. А кроме того, как я уже говорил раньше, ему необходимо обязательно прочитать или хотя бы просмотреть литературу по тому или иному больному. Когда он может это сделать? Только в свой выходной день, только за счёт отдыха и личных неотложных дел, потому что он работает все шесть дней в неделю. А ведь многие из них имеют совместительство, рабочий день удлиняется.

Необходимо также разгрузить женщину-мать, создать необходимые социально-бытовые условия для того, чтобы в каждой семье было по 2–4 ребёнка, это, мне думается, уже по силам нашему государству. Пусть мужчины перестанут пить и вместо этого отработают 2–3 часа за женщин, и это компенсирует их пребывание с детьми.

Женщина вообще находится в более трудных условиях, чем мужчина.

Я всегда, с ранней молодости, восхищался русской женщиной и много читал о её страданиях, подвигах и достоинствах. Ни в одной стране не воспета женщина своими лучшими поэтами и писателями так, как она воспета в России. Классические слова великого нашего певца Некрасова о русской женщине волнуют нас и поныне, ибо она за это столетие ничего не потеряла из своих великолепных качеств, а наоборот, обогатилась, получив образование и приобщившись ко всем сторонам государственной и политической жизни.

 

Пройдёт – словно солнце осветит,

Посмотрит – рублем подарит!..

 

Светлый образ русской женщины покоряет. А ведь она в то время была крепостной крестьянкой. Тот же Н. А. Некрасов о ней скажет:

 

Три тяжкие доли имела судьба,

И первая доля: с рабом повенчаться,

Вторая – быть матерью сына раба,

А третья – до гроба рабу покоряться.

И все эти грозные доли легли

На женщину русской земли.

 

Декабристки, оставляя дворцы и роскошь, шли в Сибирь за своими мужьями и женихами, разделяли с ними все тяготы каторжной жизни.

Когда иркутский губернатор, имея приказ чинить препятствия жёнам, едущим к своим мужьям, упрекал княгиню Трубецкую: «И что же: Бежите Вы за ним, как жалкая раба!» – она гордо ему ответила:

 

Нет, я не жалкая раба.

Я женщина, жена!

Пускай горька моя судьба —

Я буду ей верна!

 

 

Когда бы он меня забыл

Для женщины другой,

В моей душе хватило б сил

Не быть его рабой.

Но знаю: к Родине любовь —

Соперница моя,

И если б нужно было вновь —

Ему б простила я!..

 

А. С. Пушкин восхищался подвигом декабристок и в беседе с княгиней Волконской, уезжавшей к мужу, говорил:

 

Поверьте, душевной такой чистоты

Не стоит сей свет ненавистный!

Блажен, кто меняет его суеты

На подвиг любви бескорыстный!

 

Русская женщина и в годины бесправия и произвола, и на вершине общественного положения, и в крепостном подчинении всегда стояла рядом с мужчиной не как раба, не как фетиш, который на словах превозносили и которому преклонялись, а на деле ни во что не ставили, – нет, она всегда – друг и товарищ мужчины во все периоды жизни народа.

Ныне циники любят злословить о непостоянстве характера женщины и якобы её извечной тяге к любовным приключениям, к неверности. Ничего нет отвратительней этой невинной с виду, но в сущности мерзкой клеветы. Мне как-то попалось стихотворение малоизвестного современного поэта Македония Федотовских «Нюрка-дурочка» – я был несколько удивлен названием стихотворения, но, прочитав его, изумился его силе и правдивости.

Приведу его почти полностью:

 

В сорок первом для тебя, невесты,

В милом замыкался мир земной.

Только милому пришла повестка —

Восемь строк, подписанных войной.

Провожала в кофте васильковой,

За селом стояла дотемна…

Воин Дмитрий! Где твой взвод стрелковый?

Знал бы ты, как ждёт тебя жена!

Принесли беду-бумагу на дом,

Что убит ты – в Познани лежишь.

Не взяла. Ответила: «Не надо,

Это все неправда… Митя жив!»

И когда обедать накрывала —

Всем вестям назло, назло судьбе

Хлеб и ложку рядом мужу клала.

Словно вот придёт он на обед…

Воин Дмитрий! Аннушку за верность

Девки Нюркой-дурочкой зовут.

Встань, солдат! Встань, вырвись из могилы

И приди. Без ног, без рук – любой.

Анна ждёт. На шаг не отступила,

Выдержала самый главный бой.

От ветров скрипят тоскливо двери.

Прясло пало – времени печать…

Слышишь, Митя! Анна в смерть не верит,

Вот опять пошла тебя встречать!

В сохранённой кофте васильковой

За село уйдёт, и не зови.

Ждёт – стоит. Строга, седоголова…

Светлый символ горестной любви.

 

Нашим юношам и девушкам надо знать о тех обычаях и традициях, которые веками создавались в русском народе и которые помогали воспитывать наших людей благородными и честными. Так, у нас утвердилась хорошая традиция, говорящая о глубокой внутренней культуре народа: во все века, даже во время крепостного права, отношения между мужчиной и женщиной, мужем и женой, юношей и девушкой всегда складывались на принципах равенства и глубокого взаимного уважения. Особенно трогательным всегда было отношение юноши к девушке. Оно говорило о чистоте его помыслов и искренности их отношений. Приходится лишь удивляться, откуда наши предки, в основном неграмотные люди, жившие в бедности и бесправии, – откуда они черпали эти светлые позиции, которые и поныне, в век сплошной грамотности и культурной революции, могут явиться образцом для нашей молодёжи.

Вспомните, с какой нежностью в украинской песне батрак обращается к своей любимой девушке. Он просит выйти её в «гай», но чтобы она не замочила ножки и не простудилась, он ей говорит: «Я ж тэбэ ридную аж до хатыночки сам на руках виднесу!»

Юноша физически сильнее, выносливее девушки. Так создала его природа. Девушка же, наоборот, нежнее, ласковее, слабее. И он, как рыцарь, как джентльмен, должен всегда это помнить. Тот, кто обидит, оскорбит девушку, допустит недозволенное, тот покроет себя позором, и каждый, кто имеет хоть каплю мужской гордости, осудит его.

Существуют во всём мире хорошие традиции, по которым мужчина оказывает знаки уважения к женщине. Они основаны на отношении человека к тому, что всего дороже для него. А для любого человека самым дорогим человеком является мать, и не отдать должное матери, не поклониться ей до земли может только плохой человек. Оказывая другой женщине знаки уважения и преклонения, человек оказывает их чьей-то матери или будущей матери…

Каждый, уступая место женщине или оказывая ей другие знаки внимания, подумает о том, что другой мужчина или юноша сделает то же по отношению к его матери, сестре, жене.

По тому, как ведёт себя мужчина, особенно юноша, по отношению к женщине или девушке можно безошибочно судить о его внутренней культуре.

Русские традиции, если к ним внимательно присмотреться, разумно направлены на защиту женщины как основы народа. Народ, который не бережёт женщину, обрекает себя на постепенное вымирание. Потому-то как в прежние века, так и ныне государственный ум проявляется прежде всего отношением к женщине и будущему потомству. Президент Франции де Голль показал себя именно таким деятелем: период его правления отмечен значительным ростом населения Франции, которое до этого уже давно прекратило свой рост.

Нашу молодёжь волнуют большие государственные проблемы – в этом нет ничего удивительного, это всегда было характерно для русского студенчества.

Молодёжь задумывается, почему в наше время в некоторых районах страны нет большого прироста населения. Некоторые социологи, журналисты на Западе нас уверяют: земля уже перенаселена людьми, а потому тут нет причин для беспокойства.

Нет, нас такие речи не собьют с толку. Поэт И. И. Кобзев, обращаясь к русским женщинам, написал очень хорошее стихотворение, которое заканчивается словами:

 

Русские женщины! Русские матери!

Кто же поможет вам, кроме детей?

Я говорю вам – побольше рожайте вы

Рослых, могучих богатырей!

 

Если возникла такая проблема, если народ начал её сознавать, то можно не сомневаться, что будут приняты меры по увеличению рождаемости населения в тех республиках, где рост населения резко замедлен, и что наши мероприятия в этом вопросе будут значительными.

В России женщина всегда была равноправна с мужчиной в семье, какие бы формальные права ни устанавливались законом, и искреннее чувство дружбы, симпатии, стремление защитить, уберечь её от трудностей всегда было господствующим в нашем народе. Может быть, мы отставали от других стран во внешних проявлениях наших чувств к женщинам, но зато по фактическому равноправию женщины, по глубокому, искреннему уважению к ней наш народ всегда мог быть примером.

Вспомним, каким уважением пользовались наши медицинские сёстры, первой среди которых была севастопольская Даша.

Первый и долгое время единственный женский медицинский институт был открыт в нашей стране в конце XIX столетия. Несмотря на реакционную сущность царского правительства, общественность показала своё истинное отношение к женщине, добившись осуществления этой акции, имеющей международное значение и оказавшее огромное влияние на развитие борьбы за эмансипацию женщины во всём мире.

Сейчас, когда женщина не только юридически, но и в суровой жизни доказала своё равенство с мужчиной, наша задача заключается в том, чтобы эти новые отношения закрепить, облагородить и сделать их традицией. И пусть никого не смущает тот факт, что некоторые женщины, получив образование, какое-то время не работают, отдают себя семье и воспитанию детей. Образованная женщина, если она уделит больше внимания детям, принесёт пользы, может быть, не меньше, а больше, чем выполняя ту или иную работу на службе. И если русская мать, будучи в своей основе неграмотной, воспитывала людей с прославленным «русским характером», то можно не сомневаться, что, получив образование, русская женщина в вопросах патриотизма, любви к Родине сделает ещё больше. Примером тому являются наши выдающиеся люди прошлого, писатели, учёные, полководцы, врачи, педагоги.