«Не хочу»

Плач и шум в нервно-психиатрическом диспансере можно услышать нередко, но на этот раз в соседнем кабинете рыдание было особенно громким. Кто-то плакал долго и горестно. Я заглянула, чтобы узнать, в чем дело. Красивая, но очень худая женщина продолжала всхлипывать, как ребенок.

Медицинская сестра поднесла ей в маленьком стаканчике валерьяновые капли. Она выпила, осушила глаза платком и, грустно кивнув головой, ушла. Врач Белова, работавшая психиатром восьмой год, смущенно улыбнулась и рассказала мне следующее.

– Несколько лет назад, когда я была ординатором клиники, ко мне в отделение поступила вот эта самая женщина, инженер-конструктор Софья Ильинична Купельская. Она была беременна. Поступила Купельская с диагнозом «депрессия» и утверждала, что готова на все жертвы, только не на сохранение беременности.

– Не хочу! Одна эта мысль приводит меня в ужас, – говорила она. – Я на ответственной работе. Необходимо закончить сложнейшую новую конструкцию автомобиля. От меня зависит многое, а вы хотите, чтобы я выбыла из строя на целый год. Это немыслимо. Это позор! Не хочу!

– Правда, я тогда стремилась ей внушить, что она не только инженер-конструктор, но и женщина, которая должна прежде всего выполнить долг, уготованный природой… Привела даже цитату отца медицины Гиппократа о том, что «неродящая женщина подобна пустоцвету».

– Оставьте доктор! Это ко мне не относится… – с раздражением отвечала она.

– И знаете, – продолжала рассказывать доктор Белова, – я тогда ее пожалела, направила на абортную комиссию, но все говорила: – Смотрите, Софья Ильинична, пожалеете, раскаетесь в «не хочу». Если разобраться, так ваше нервное расстройство – депрессия – зависит в значительной степени от «не хочу». Эта мысль вас тревожит и горит в вашем мозгу, как постоянный неугасимый очаг. Оттого вы страдаете бессонницей, не можете работать, угнетены, усиливается чувство тошноты…

– Нет, этому причина только беременность… – утверждала больная.

Когда Купельская недели через две после аборта пришла ко мне показаться, она действительно выглядела бодрой и здоровой. «Не хочу» больше не было для нее тяжкой проблемой. А через два месяца я ее не узнала на улице, такой бодрой, цветущей и жизнерадостной она мне представилась. Я тогда думала: «Может быть, она и права…»

– У нее так и не было детей? – спросила я.

– Нет. А недавно иду я по улице Горького со своей шестилетней толстушкой дочкой Лелей, вдруг к самому тротуару подкатывает новенькая «Победа», открывается дверца и меня окликают. Я не сразу узнала в истощенной, бледной женщине, выглянувшей из автомобиля, Купельскую. Она предложила нас подвезти.

– А это ваша дочь? – был ее первый вопрос, и я почувствовала в ее тоне досаду и нескрываемую зависть…

Когда мы уселись в автомобиль, Софья Ильинична заговорила первая: «Да, доктор, к сожалению, вы оказались правы. Я – пустоцвет…»

– Что с вами, Софья Ильинична? У вас на глазах слезы… Что-нибудь случилось? – спросила я.

– Да, конечно… Заедемте ко мне, доктор. Я живу совсем рядом…

Мы поехали.

Квартира у Купельской была отличная, просторная! Ее украшала прекрасная мебель, на стенах этюды Левитана и Айвазовского. На буфете сверкал хрусталь.

– Что-нибудь произошло с вашим мужем?

– Нет…

Моя дочь убежала играть в другую комнату, а Софья Ильинична закрыла лицо руками и горько заплакала.

– Сами видите, – говорила она, – все как будто у меня есть, и на работе меня ценят, а вот «не хочу» исковеркало мне жизнь… Помните, доктор, как вы меня отговаривали… Тогда я не послушалась. А теперь снова болею, но от другого… от мечты иметь вот такую, как ваша Леля, краснощекую кудрявую девчонку. Хожу, обиваю пороги врачей, и никто не может помочь… Говорят, что после аборта спайки какие-то образовались. Ах, доктор! Какой ужас быть женщиной-пустоцветом!

Теперь Купельская в тяжелом состоянии снова лечится у меня. Вы ее видели.

– Жаль… Красивая женщина, – заметила я, – у нее могли бы быть прекрасные дети.

Врач Белова закрыла историю болезни Купельской и заключила…

– Напрасно я тогда пожалела эту женщину и не подумала о ее будущем.

«Благородный напиток»

Я отдыхала на одесском курорте в одном из санаториев. Моими соседями по столу были очень приятные люди: писатель Петр Иванович Долматов и его жена Людмила Петровна. Петр Иванович был высоким и очень веселым человеком. Он часто развлекал нас донскими казацкими песнями, импровизированными речами и тостами. Когда я однажды за обедом отказалась от рюмки вина, Долматов произнес блестящую речь в защиту «благородного напитка, который поднимает творческие силы, веселит, рождает смелые художественные образы»… «И только надоедливые пуритане-врачи могут утверждать, что вино разрушает физическую и психическую мощь человека». Долматов говорил громко. Слушатели наградили его шумными аплодисментами и дружно выпили за здоровье писателя. За ужином Петр Иванович обрадованно развернул только что полученный пакет и достал несколько экземпляров своей книги «Весна». Он торжественно преподнес мне один из них с дружеской надписью. Этот день был его триумфом, обитатели санатория поздравляли его с выходом книги.

Вечером мы долго беседовали.

– Знаете, – говорил мне Долматов, – настоящее счастье я вижу только в служении Родине, нашим советским людям.

И я видела, что он искренне гордится именно этим и радовалась за него.

Людмила Петровна, маленькая, тонкая брюнетка, обнимая меня, восторженно шептала:

– Петр замечательный человек! Исключительный! Мы женаты пятнадцать лет и он хотя бы одно грубое слово мне сказал. Всегда такой тактичный, мягкий. А какой талантливый! И ведь он еще молод. Вы знаете, он задумал новую книгу. Я уверена, что она будет еще лучше этой…

Вскоре я собралась уезжать. Тепло расставаясь с писателем и его женой, мы обещали писать, встречаться, но, как это часто бывает, постепенно друг о друге забыли.

Спустя пять лет жена Долматова по телефону пригласила меня в гости. Приглашение было совершенно неожиданное. Людмила Петровна сказала, что Петр Иванович по-прежнему пишет, но у него «все как-то не клеится». Я сразу поняла, что дело не в одном только желании «повидаться».

Я приехала к ним на квартиру. Мы радостно обнялись с Людмилой Петровной, и она повела меня в кабинет.

Петра Ивановича мы застали за столом. Он медленно пил из рюмки наливку.

– Значит, по-прежнему, Петр Иванович, да здравствует вино? – приветствовала я его.

– А, доктор! Очень рад.

Он допил рюмку и вдруг поморщился.

– Люся, – сказал он раздраженно, – сколько раз я тебя просил, чтобы ты не покупала мне наливки, а только «русскую горькую». Черт знает, что! Из-за этой дряни сегодня целый день не работает голова.

Как выяснилось из дальнейшего разговора, Долматов уже целый год не работал. Он рассказал мне, что брался за книгу несколько раз, но все «не клеится». Правда, замысел новой книги был уже разработан, но дальше этого дело не двигалось. Впрочем, Петр Иванович не сомневался, что напишет гораздо более значительную книгу, чем «Весна». Он выпил еще рюмку и, приняв шутовски горделивую позу, начал декламировать «Памятник» гениального русского поэта:

 

«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и, финн и… и…»

 

– Запамятовали?

– Нет, что вы, у меня прекрасная память! финн и… и… А, бросим поэзию, куда лучше выпить. И он без смущения снова потянулся к рюмке.

Я смотрела на Долматова. Он выглядел бравым казаком с большим выпуклым лбом, с серыми добрыми глазами, с торчащими белесыми бровями, с улыбкой, освещающей все лицо. Только лицо это выглядело постаревшим, пожалуй, обрюзгшим. Он очень пополнел. Говорил много, часто острил. Шутки были плосковаты, не всегда к месту. Он производил впечатление пустого балагура, хотя на самом деле таким не был.

– Да, вот, доктор, я вам сейчас покажу последний мой очерк.

Петр Иванович стал перебирать бумаги на письменном столе.

– Люся! Кто у меня здесь рылся? Куда девалась рукопись?

– Со вчерашнего дня к тебе никто не входил.

– Вчера я оставил ее на столе… Где рукопись? – вдруг раздраженно спросил он.

Жена в недоумении смотрела на мужа, и я видела в ее глазах слезы. Мне было не по себе. Я не узнавала Долматова – этого корректного человека, от которого жена никогда не слышала грубого слова.

– Вот твоя рукопись, – указала Людмила Петровна на маленький столик. Долматов по рассеянности положил ее туда, около графина с наливкой.

– Фу, черт! Я действительно вчера сам сюда ее положил.

– Не вчера, а сегодня, – поправила жена.

– Ну, прости меня, Люся!

Переглянувшись, мы с Людмилой Петровной вышли из кабинета.

– Петр так изменился!.. – сказала она мне.

– Вашему мужу надо было бы полечиться от алкоголизма в больнице, – посоветовала я жене.

– Что вы! Это неудобно… Он писатель.

«Вот оно, начало конца!» – думала я, возвращаясь от Долматовых. – Мимолетное настроение, любой аффект подчиняют себе его мысли и волю. Вот он несправедлив, груб с женой. Но пройдет одна минута, он с наслаждением выпьет рюмку водки и начнет слезливо раскаиваться в своих поступках. Алкоголь делает его хвастливым, лишает прежней выдержки, настойчивости… Талант угасает, память слабеет. Главное же в том, что человек этого не замечает, не может критически относиться к своим поступкам.

Визит оставил тяжелое впечатление. К Долматовым я больше не заходила. Но как я, врач, прошла мимо этого человека и не оказала ему помощи? Еще и теперь, много лет спустя, не могу простить себе равнодушия к его судьбе. И меня нисколько не успокаивает то обстоятельство, что подобное же равнодушие присуще иногда и другим людям, которые, вероятно, ожидают, как и я в свое время, пока их не позовут оказать помощь…

Через год у Долматова обнаружилось тяжелое заболевание печени – цирроз. Ткань важнейшего кровотворного органа не выдержала алкогольного яда. Писатель вынужден был пить значительно реже, но иногда «срывался» и отдавал дань коварному алкоголю. Резкое ослабление памяти и дрожание рук не давали ему возможности творчески работать.

Новая книга так и не была написана.