Жаклин Эсс: ее последняя воля
«Боже, – подумала она, – жизнь такой быть не может. День за днем: скука, монотонность, слабость и разочарование».
«Боже, – взмолилась она, – выпусти меня, освободи меня, распни меня, если должен, но положи конец моим страданиям».
Не дождавшись благословенной эвтаназии, одним скучным днем в конце марта она вынула лезвие из бритвы Бена, заперлась в ванной и перерезала себе запястья.
В ее ушах пульсировал гул, но все равно она услышала, как Бен подошел к двери.
– Ты там, дорогая?
– Уходи, – сказала она про себя, а подумала, что вслух.
– Милая, я пораньше вернулся. Пробок не было.
– Пожалуйста, уходи.
От попыток заговорить она соскользнула с сиденья туалета на покрытый белыми плитками пол, где уже остывали лужицы ее крови.
– Дорогая?
– Иди.
– Дорогая.
– Прочь.
– У тебя все в порядке?
Он забарабанил в дверь, крыса. Неужели он еще не понял, что она не может и не хочет ее открывать?
– Ответь мне, Джеки.
Она застонала. Не смогла сдержаться. Боль оказалась не такой ужасной, как она ожидала, но все затмевало отвратительное чувство, словно ее ударили ногой в голову. И все равно Бен не сможет ее спасти вовремя, не сейчас. Даже если выломает дверь.
Он выломал дверь.
Она взглянула на него, а воздух вокруг настолько загустел от смерти, что, казалось, его можно нарезать ломтями.
– Слишком поздно, – сказала она про себя, а подумала, что вслух.
Но ошиблась.
«Боже, – подумала она, – но ведь это было не самоубийство. Я же не умерла».
Доктор, которого нанял Бен, был невероятно добросердечен, даже слишком. Только лучшее, пообещал Бен, только самые лучшее для моей Джеки.
– В вашем случае нет ничего, – уверил ее врач, – что мы бы не могли исправить косметическим ремонтом.
«Почему он прямо не скажет? – подумала она. – Ему же наплевать. Он понятия не имеет, о чем говорит».
– Я часто имею дело с подобными женскими проблемами, – по секрету сообщил ей доктор, чуть ли не сочась тщательно натренированным сочувствием. – В определенных возрастных рамках они становятся настоящей эпидемией.
Ей едва исполнилось тридцать. Что он несет? Что у нее преждевременная менопауза?
– Депрессия, частичный или полный уход в себя, неврозы всех видов и размеров. Вы не одиноки, поверьте мне.
«О нет, я одинока, – подумала она. – Я здесь, в собственной голове, совершенно одна, и ты понятия не имеешь, каково это».
– Мы вас вылечим, ахнуть не успеете.
«Он, что, думает, я ахаю да охаю? Он думает, я так себя веду?»
Задумавшись, доктор долго рассматривал свои дипломы в рамках, висящие на стене, потом перевел взгляд на собственные ухоженные ногти, затем – на ручки и блокнот, разложенные на столе. Но на Жаклин он не смотрел. Глазел куда угодно, только не на Жаклин.
– Я знаю, – снова принялся говорить он, – через что вы прошли, и это был травматический опыт. У женщин есть определенные потребности. И если они не удовлетворяются…
«Да что он знает о женских потребностях? Ты же не женщина», – она подумала, что сказала это про себя, а не вслух.
– Что? – переспросил он.
Она что, заговорила? Жаклин покачала головой, отрицая собственную речь. Он продолжил, снова вошел в ритм:
– Я не буду прогонять вас через эти бесконечные сеансы психотерапии. Вы же этого и сами не хотите, не так ли? Вас нужно лишь слегка подбодрить, немного вам помочь, чтобы вы могли спокойно спать по ночам.
Он начал ужасно раздражать ее. Его снисходительность была настолько глубока, что, кажется, не имела дна. Он вел себя как всезнающий, всевидящий Бог-Отец. Словно ему было явлено чудесное прозрение, посвятившее доктора во все секреты женской души.
– Разумеется, я пытался в прошлом проводить с пациентами терапевтические сессии. Но, говоря между нами…
Он слегка похлопал ее по руке. Ладонь Отца на тыльной стороне ее ладони. По идее, она сейчас должна быть польщена, обнадежена и даже слегка покорена.
– …но, говоря между нами, это столько болтовни. Бесконечная болтовня. И если говорить начистоту, какой от нее толк? У нас есть проблемы, у всех. И мы не можем их просто заболтать, ведь так?
«Ты – не женщина. Ты не похож на женщину, ты не чувствуешь себя как женщина…»
– Вы что-то сказали?
Она покачала головой.
– Мне показалось, вы что-то сказали. Пожалуйста, не стесняйтесь, будьте честны со мной…
Она не ответила, а он, казалось, устал имитировать близость. Встал и подошел к окну:
– Я думаю, вам будет лучше всего…
Доктор стоял против света: загораживал собой вид на вишни, растущие на газоне под окном. Она смотрела на его широкие плечи, на узкие бедра. Настоящее воплощение мужчины, как сказал бы Бен. Детей ему не вынашивать. С таким-то телом он создан переделывать мир. А если с миром не получится, то вполне сгодится чужой разум.
– Я думаю, вам будет лучше всего…
Что он вообще знал, с такими бедрами, с такими плечами? Он был слишком мужественным, чтобы понять о ней хоть что-то.
– Я думаю, вам будет лучше всего пропить курс успокоительных…
Она не сводила глаз с его талии.
– …и поехать в отпуск.
Ее разум сосредоточился на теле под слоем этих одежд. На мускулах, костях и крови под этой упругой кожей. Она представила его со всех сторон, измерила, оценила возможность к сопротивлению, а потом сфокусировалась на них. Она подумала:
«Будь женщиной».
И как только ей пришла в голову эта нелепая идея, она начала обретать форму. Но, к сожалению, трансформация вышла не как в сказке, плоть воспротивилась магии. Жаклин пожелала, чтобы из его мужественной груди сами по себе появилась женская грудь, и она начала соблазнительно расти, пока кожа не разорвалась, а грудина не разлетелась на куски. Его таз, дразняще раздавшись до предела, треснул посередине; потеряв равновесие, доктор повалился на стол и оттуда уставился на нее, его лицо пожелтело от шока. Он облизывал губы, снова и снова, пытался найти хоть какую-то влагу, чтобы заговорить. Но его рот пересох; слова умерли до рождения. А главный шум шел между ног: плеск крови, глухой стук от кишок, выпавших на ковер.
Она закричала при виде сотворенного ей абсурдного чудовища и кинулась в дальний угол комнаты, где ее вырвало в горшок с резиновым растением.
«Боже, – подумала она, – но это же не убийство. Я к нему даже не прикоснулась».
Жаклин никому не рассказала о том, что сделала в то утро. Нет смысла лишать людей сна из-за мыслей о столь необычном таланте.
Полицейские были к ней очень добры. Они придумали целый кучу версий, объясняющих внезапную кончину доктора Блэндиша, хотя ни одна не могло внятно описать, как его торс так странно взорвался, создав две красивых (пусть и волосатых) выпуклости на его грудных мышцах.
Все решили, что какой-то неизвестный психопат, уверенный в собственном безумии, ворвался в кабинет, учинил содеянное голыми руками, молотками и пилами, а потом ушел, заперев невинную Жаклин Эсс в порожденной ужасом тишине, которую ни один допрос не мог нарушить.
Некий неизвестный человек или целая группа лиц отправили доктора туда, где ему уже не могли помочь ни успокоительные, ни терапия.
На время она практически забыла об участи доктора. Но шли месяцы, и постепенно все вернулось, как воспоминание о тайной измене. И оно дразнило ее запретными удовольствиями. Она забыла о тошноте, но вспомнила о власти. Забыла об омерзении, но вспомнила о силе. Она забыла об охватившем ее чувстве вины и жаждала, так жаждала повторить все снова.
Только лучше.
– Жаклин.
«Неужели мой муж, – подумала она, – действительно зовет меня по имени? Обычно только и слышно, что Джеки или Джек, или вообще ничего».
– Жаклин.
Он смотрел на нее своими большими голубыми, такими детскими глазами, как у того парня из колледжа, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но сейчас его взор стал жестче, а у поцелуев появился привкус черствого хлеба.
– Жаклин.
– Да.
– Мне надо с тобой поговорить.
«Беседа? – подумала она. – Сегодня что, праздник?»
– Я не знаю, как сказать тебе об этом.
– А ты попробуй, – предложила она.
И знала, что одной только мыслью может заставить его язык говорить, если бы ей этого хотелось. Заставить сказать то, что она хочет слышать. Может, и слова любви, если бы она могла вспомнить, как они звучали. Но какой в этом толк? Уж лучше правда.
– Дорогая, я немного съехал с катушек.
– Что ты имеешь в виду?
«Да неужели, ублюдок», – подумала она.
– Это все произошло, пока ты была сама не своя. Ну знаешь, когда между нами все замерло, более-менее. Раздельные комнаты… ты хотела, чтобы мы жили в разных комнатах… и я просто с ума сошел от фрустрации. Не хотел тебя расстраивать, и потому ничего не сказал. Но толку нет, если я стану вести две жизни.
– Ты можешь завести интрижку, если хочешь, Бен.
– Это не интрижка, Джеки. Я люблю ее…
Он готовил речь, она уже видела, как та набирала инерцию у него во рту. Оправдания, которые стали бы обвинениями, извинения, которые вечно превращались в нападки на ее характер. И если он разойдется, остановить его уже невозможно. И этого она слышать не хотела.
– …она совершенно не похожа на тебя, Джеки. Она по-своему легкомысленна. Полагаю, ты бы назвала ее недалекой.
Наверное, стоило прервать его прямо сейчас, прежде чем он опять запутается в объяснениях.
– Она не такая угрюмая, как ты. Она просто нормальная женщина, понимаешь. Нет, я не имею в виду, что ты ненормальная: депрессия – это не твоя вина. Но она не такая чувствительная.
– Бен, не нужно…
– Нет, черт побери, я должен облегчить душу.
«Прямо на меня», – подумала она.
– Ты никогда ничего не даешь мне объяснить, – продолжил он. – Ты вечно смотришь на меня одним из этих твоих треклятых взглядов, словно хочешь, чтобы я…
«Умер».
– …хочешь, чтобы я заткнулся.
«Заткнись».
– Тебе наплевать на то, что чувствую я! – он уже кричал. – Ты всегда сидишь в своем крохотном мирке.
«Заткнись», – подумала она.
Он открыл рот. Похоже, она пожелала, чтобы тот закрылся, и от этой мысли челюсти со щелчком сомкнулись, отрубив самый кончик розового языка. Он упал с губ и повис в складке на рубашке.
«Заткнись», – снова подумала она.
Два совершенных ряда его зубов стали тереться друг о друга; потом трескаться и раскалываться, нервы, эмаль и слюна розовой пеной пузырились на подбородке, когда рот Бена провалился внутрь.
«Заткнись», – все еще думала Жаклин, когда его изумленные голубые, такие детские глаза утонули в черепе, а нос прорыл ход прямо в мозг.
Он уже не был Беном, а человеком с красной головой ящерицы, он уплощался, задраивался, и, слава тебе Господи, раз и навсегда лишился речи.
Теперь, обретя сноровку, она начала получать удовольствие от изменений, которым его подвергала.
Жаклин опрокинула Бена вверх тормашками на пол и принялась сжимать ему руки и ноги, складывая плоть и неподатливые кости так, что те занимали все меньше места. Его одежда завернулась внутрь, а ткань живота отлипла от тщательно упакованных внутренностей и растянулась вокруг тела. Пальцы Бена теперь торчали из ключиц, а ноги, все еще дергающиеся от ярости, ушли прямо в кишки. Она последний раз повернула его, сдавила позвоночник так, что тот превратился в столб какой-то дряни с фут длиной, после чего остановилась.
Придя в себя от экстаза, она увидела, что Бен сидит на полу и по размерам походит на чемодан, кожаный и изящный, из тех, что он так любил раньше, а кровь, желчь и лимфа слабыми толчками бьют из его замолкшего тела.
«Боже, – подумала она, – но это же не мой муж. Он никогда не был таким аккуратным».
В этот раз она не стала ждать помощи. В этот раз она понимала, что сделала (и даже предполагала, как), и приняла свое преступление, хотя на самом деле оно было правосудием, пусть и слишком грубым. Жаклин собрала вещи и ушла из дома.
«Я жива, – подумала она. – В первый раз за всю мою несчастную жизнь я жива».
Показания Васси (часть первая)
Всем тем, кто мечтает о красивых сильных женщинах, я оставляю эту историю. Это обещание, а также исповедь, а также последние слова потерянного мужчины, который лишь хотел любить и быть любимым. И я сижу здесь, дрожу, жду ночи, жду, когда ко мне снова придет этот писклявый сутенер Кус и заберет у меня все в обмен на ключ к ее комнате.
Я – не храбрец, никогда им не был; я боюсь того, что со мной случится сегодня ночью. Но я не могу провести всю жизнь, грезя, существуя во тьме лишь благодаря увиденным мельком небесам. Рано или поздно придется препоясать чресла (слово-то какое подходящее), встать и найти их. Даже если в обмен придется отдать весь мир.
Возможно, мои слова не имеют смысла. Вы, наверное, думаете, да, вот вы, тот, кто читает эти показания, вы думаете, кто это писал, какой идиот?
Меня зовут Оливер Васси. Сейчас мне тридцать восемь лет. Еще год назад я был юристом до того, как начал поиски, которые закончатся сегодня с этим сутенером, ключом и святой святых.
Но история началась задолго до того. Прошло уже много лет с тех пор, как ко мне впервые пришла Жаклин Эсс.
Она явилась в офис совершенно неожиданно, сказала, что она – вдова моего друга еще по юридической школе, некоего Бенджамина Эсса, и когда я начал думать о нем, то вспомнил ее лицо. Общий друг, который был у них на свадьбе, показал мне фотографию Бена и его застенчивой жены. И вот она стояла передо мной, такая же эфемерная и прекрасная, как и на том изображении.
Помню, как сильно был смущен во время нашей первой беседы. Она пришла в разгар дня, я был невероятно занят. Но Жаклин настолько покорила меня, что я отодвинул на второй план все другие встречи, и когда ко мне зашла секретарша, то взглянула на меня своим стальным взглядом, словно холодной водой окатила. Полагаю, я сразу влюбился в Жаклин, и секретарша почувствовала, как сильно наэлектризовалась атмосфера в офисе. Но тогда я все еще притворялся, что проявляю вежливость к вдове старого друга. Я не любил думать о страсти; она не была частью моей натуры, так я тогда считал. Как же мало мы знаем – я имею в виду, по-настоящему – о наших собственных возможностях.
В ту первую встречу Жаклин мне лгала. О том, как Бен умер от рака, как часто говорил обо мне и с какой любовью. Думаю, если бы прямо тогда она мне сказала всю правду, то я бы лишь жадно заглотнул наживку – наверное, я с самого начала влюбился в нее.
Но трудно вспомнить, когда и как интерес к другому человеку разгорается в нечто страстное, нечто решительное. Может, я сейчас лишь воображаю то впечатление, которое она произвела на меня при первой встречи, просто переписываю историю, лишь бы оправдать последующие бесчинства. Не уверен. В любом случае, неважно, когда и где это случилось, как быстро или медленно я ей уступил, и началась наша связь.
Я – не слишком любознательный человек, когда дело касается друзей или моих партнерш. Адвокату приходится постоянно копаться в грязи чужих жизней, и, по правде говоря, я занимался этим по восемь часов в день и больше не хотел. Когда я выхожу из офиса, то просто хочу, чтобы люди были такими, какие они есть. Я ничего не разнюхиваю. Не докапываюсь. Я просто принимаю их как данность.
Жаклин не стала исключением из этого правила. Она была радостью моей жизни вне зависимости от ее прошлого. Она обладала потрясающим хладнокровием, была остроумной, распутной, хитрой. Я никогда не встречал женщины очаровательнее. Не моего ума дело, как она жила с Беном, на что походил их брак и так далее. Это была ее история. Я же был счастлив, жил настоящим, а прошлому дал умереть своей смертью. Кажется, тогда я даже льстил себе, считая, что какую бы страдания не выпали на ее долю, я помог Жаклин забыть о них.
Конечно, в ее истории зияли дыры. Я – адвокат, у меня профессиональная проницательность, когда дело касается выдумок, и как бы я не старался отбросить прочь свои подозрения, но все равно чувствовал, что она недостаточно искренна со мной. Но секреты есть у каждого: это я знал точно. Так пусть у нее будут свои.
Лишь однажды я решился подвергнуть сомнению ее слова. Говоря о смерти Бена, Жаклин обмолвилась о том, что он получил по заслугам. Я спросил ее, что она имеет в виду. Она улыбнулась своей улыбкой Джоконды и ответила, что между мужчинами и женщинами нужно выровнять баланс. Я не стал продолжать беседу. В конце концов тогда я был одержим ею, без всякой надежды на спасение; какие бы доводы она ни приводила, я всегда с радостью ей уступал.
Понимаете, она была такой красивой. Не в прямом смысле: она не была молода или невинна, не обладала девственной симметрией, которую так ценят рекламщики и фотографы. У нее было лицо сорокалетней женщины: оно привыкло смеяться и плакать, и чувства оставили на нем свои отметины. Но Жаклин обладала властью изменять себя, причем тончайшим образом, и делала свое лицо разным, как небо. Поначалу я думал, что это лишь фокусы косметики. Но чем больше мы спали вместе, чем чаще я видел ее по утрам, еще сонную, и по вечерам, отяжелевшую от усталости, тем быстрее понял, что она не носила на черепе ничего, кроме плоти и крови. Все ее изменения были внутренними, чистым ухищрением воли.
И знаете, от этого я любил ее еще сильнее.
А потом однажды ночью я проснулся рядом с ней. Мы часто спали на полу, так ей нравилось больше, чем на кровати. Кровати, говорила Жаклин, напоминали ей о браке. В общем, в ту ночь она лежала под покрывалом на ковре в моей комнате, и я из одного только обожания наблюдал за тем, как она спит.
Когда отдаешь себя без остатка, не стоит следить за любимыми во сне, опыт может получиться не из приятных. Возможно, кому-то из вас известна такая форма паралича: ты смотришь в любимые черты, а они непроницаемы для тебя, все скрыто, ведь ты никогда, никогда не сможешь пробраться в чужой разум. Как я уже сказал, для нас, для тех, кто отдал себя без остатка, это настоящий ужас. В такие моменты понимаешь, что тебя самого нет, ты существуешь лишь в связи с этим лицом, с этой личностью. И потому, когда она уходит в свой непознаваемый мир, ты чувствуешь, что совершенно потерял цель. Стал планетой без солнца, вращающейся во тьме.
Так я чувствовал себя и в ту ночь, глядя на ее невероятные черты, и пока я размышлял о своей безликости, ее лицо начало меняться. Ей явно что-то снилось; но какие, похоже, это были сны! Сами ее ткани стали двигаться, мускулы, волосы, пушок на щеке шевелились, повинуясь воли каких-то внутренних приливов. Губы расцвели на кости, вскипели слюнявой башней из кожи; волосы клубились вокруг головы, как будто она лежала в воде; в плоти на щеках образовывались складки и борозды, похожие на ритуальные шрамы воинов; все новые воспаленные и пульсирующие узоры разбухали и изменялись, не останавливаясь ни на секунду. Все эти трансформации стали для меня настоящим кошмаром, и наверное я издал какой-то шум. Жаклин не проснулась, но подплыла чуть ближе к поверхности сна, оставив глубинные воды, в которых крылся источник ее сил. Узоры тут же исчезли, и ее лицо вновь стало лицом мирно спящей женщины.
Как понимаете, это был переломный момент, пусть следующие несколько дней я пытался убедить себя в том, что ничего не видел.
Но все попытки оказались бесполезными. Я понимал: с Жаклин что-то не так, но в ту пору полагал, что она ничего об этом не знает. Я был убежден, что проблема в ее организме, и лучше сначала изучить ее историю, а лишь потом рассказать о том, что я видел.
Конечно, по зрелом размышлении, все мои решения тогда кажутся смехотворно наивными. В том числе сама мысль о том, что она понятия не имела о своей силе. Но мне было легче представлять ее жертвой подобных талантов, а не повелительницей. Так мужчины говорят о женщинах; не только я, Оливер Васси, о ней, Жаклин Эсс. Мы не можем поверить, мы, мужчины, что сила может счастливо жить в теле женщины, если только эта сила не ребенок мужского пола. Не подлинная сила. Она всегда должна находиться в мужских руках, ниспосланная Богом. Так нам говорили наши отцы, и какими же они были дураками.
В общем, я решил разузнать о Жаклин побольше так скрытно, как мог. У меня был контакт в Йорке, где жили супруги Эсс, и я легко навел справки. Моему знакомому понадобилась целая неделя на ответ, так как ему пришлось буквально продраться через кучу дерьма от полиции, чтобы получить хотя бы намек на истину, но новости наконец пришли, и они были плохими.
Бен действительно умер, по крайней мере это оказалось правдой. Но совершенно точно не от рака. Моему знакомому лишь намекнули о том, в каком состоянии нашли тело Бена, но он понял, что тот был невероятно изувечен. И главный подозреваемый? Моя возлюбленная Жаклин Эсс. Та самая невинная женщина, которая жила в моей квартире и спала рядом со мной каждую ночь.
Потому я сказал ей, что она со мной не открыта до конца. Не знаю, что я ожидал в ответ. Получил же демонстрацию ее силы. Она обо всем рассказала, ничего не скрывая, без всякой злобы, но я был бы дураком, если бы не заметил, что она меня предупреждает. По словам Жаклин, она открыла в себе уникальную власть над самой сутью человека. В отчаянии, когда находилась на грани самоубийства, она нашла в глубоких безднах собственной природы, способности, о которых даже не ведала. И эти силы выплыли наружу, пока она выздоравливала, как рыбы на свет.
Затем Жаклин показала мне лишь крохотную долю своей силы, выдернув волосы из моей головы, один за другим. Я почувствовал, как они выходят. Жаклин просто сказала: один из-за уха, и я почувствовал, как по коже идут мурашки, а пальцы ее воли вырывают волосок. Потом еще один, и еще. Это было невероятное зрелище: она отточила свою силу до тонкого искусства, находя и вытаскивая отдельные волоски из скальпа с точностью пинцета.
Не буду кривить душой, тогда меня парализовало от страха, я знал, что она лишь играет со мной. Я был убежден, что рано или поздно придет время, и она заставит меня замолчать навсегда.
Но она сомневалась и в себе. Жаклин рассказала мне, что довела свою способность до совершенства, но все равно боится ее. Жаклин был нужен человек, который бы научил ее пользоваться своими талантами наилучшим образом. И я не был таким человеком. Я был всего лишь мужчиной, который ее любил, любил еще до этого откровения и будет любить после, несмотря на него.
После той демонстрации я быстро привык к новому взгляду на Жаклин. Я не испугался ее, а скорее стал еще преданнее, ведь эта женщина терпела то, что я обладал ее телом.
Работа превратилась для меня в досадную помеху, она лишь отвлекала от мыслей о любимой. Моя репутация начала падать; я провалил несколько дел, утратил доверие. Буквально за два или три месяца моя профессиональная жизнь превратилась в ничто. Друзья уже не надеялись на меня, а коллеги стали избегать.
Она не жила за мой счет. Тут я готов развеять любые подозрения. Она не была ламией или суккубом. То, что со мной произошло, мое грехопадение из обычной жизни, если можно так выразиться, было делом исключительно моих рук. Она не околдовывала меня; это лишь романтическая ложь для оправдания изнасилования. Жаклин была морем; и я должен был в ней плавать. Имеют ли мои слова хоть какой-то смысл? Я всю жизнь провел на берегу, в твердом мире закона, и я так устал от него. Она же была водой; бескрайним морем в отдельном теле, потопом в маленькой комнате, и я с удовольствием утону в ней, если Жаклин даст мне такой шанс. Но это мое решение. Поймите. Только мое. Это я решил сегодня ночью войти в комнату и быть с ней в последний раз. Это решение моей свободной воли.
И какой мужчина поступил бы иначе на моем месте? Она была (и есть) совершенна.
После демонстрации ее силы я целый месяц прожил в настоящей эйфории. Она показала мне способы любви, находящиеся за пределами возможностей любого существа на Земле. Но и когда я был не с ней, греза не заканчивалась: кажется, она полностью изменила мой мир.
А потом Жаклин меня бросила.
Я знал, почему: она решила найти кого-то, кто бы научил ее пользоваться этой силой. Но от понимания одиночество легче не стало.
Я сломался: потерял работу, личность, всех оставшихся друзей. Но едва это заметил. Все они казались скромными потерями по сравнению с потерей Жаклин…
– Жаклин.
«Господи, – подумала она, – это что, действительно самый влиятельный человек в стране?
Он выглядел таким неказистым, таким унылым. У него даже подбородок был слабым.
Но Титус Петтифер был силой.
Он управлял большим количеством монополий, чем мог сосчитать; в финансовом мире одно его слово ломало компании, как палочки, уничтожало амбиции сотен людей, рушило карьеры тысяч. В его тени за ночь зарабатывались состояния, от одного его дуновения рушились целые корпорации, становясь жертвой его капризов. Если кто и знал, что такое сила, то именно этот человек. У него стоило поучиться.
– Ты же не будешь возражать, если я буду звать тебя Джей?
– Нет.
– Ты уже давно ждешь?
– Достаточно.
– Обычно я не заставляю ждать красивых женщин.
– Нет, заставляешь.
Она его уже оценила: и двух минут в присутствии Петтифера было достаточно, чтобы понять, чего он стоит. Титус придет к ней быстрее, если обращаться к нему со сдержанным высокомерием и наглостью.
– И ты всегда называешь женщин, которых никогда раньше не видел, по инициалам?
– Удобно для систематизации; а ты возражаешь?
– Зависит от обстоятельств.
– От каких?
– Что я получу взамен на данную мной привилегию.
– Это что, привилегия, знать, как тебя зовут?
– Да.
– Ну… тогда я польщен. Конечно, если только ты не раздаешь такие привилегии всем подряд.
Она покачала головой. Нет, он уже видел, что она не расточительна в своих привязанностях.
– Почему ты так хотела увидеть меня? – спросил Титус. – Почему мне докладывали, что ты буквально утомила секретарш постоянными требованиями встретиться со мной? Ты хочешь денег? Ведь если так, ты уйдешь отсюда с пустыми руками. Я стал богатым благодаря скупости, и чем богаче я становлюсь, тем сильнее становится моя скупость.
Это замечание было чистой правдой; он сказал об этом совершенно открыто.
– Мне не нужны деньги, – столь же честно ответила она.
– О, что-то новенькое.
– Есть люди богаче тебя.
Он вскинул брови от удивления. Эта красотка могла и укусить.
– Все так, – согласился он. В этом полушарии действительно набралось бы с полдесятка людей побогаче.
– Я – не какое-то обожающее тебя ничтожество. Я не пришла сюда переспать со знаменитостью. Я пришла сюда, так как мы можем быть вместе. Нам есть, что предложить друг другу.
– И что же?
– У меня есть мое тело.
Он улыбнулся. Это было самое откровенное предложение, которое он слышал за долгие годы.
– И что же мне предложить в обмен за такую щедрость?
– Я хочу научиться…
– Научиться?
– …тому, как пользоваться силой и властью.
С каждой секунду она казалась все более странной.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он, пытаясь выиграть время. Он так и не понял, чего она стоит; это женщина раздражала его, сбивала с толку.
– Мне что, повторить, по буквам? – сказала она, играя в высокомерие с такой улыбкой, что он чуть снова не почувствовал себя привлекательным.
– Не нужно. Ты хочешь научиться пользоваться силой. Думаю, я смогу тебя научить…
– Я знаю, что сможешь.
– Ты понимаешь, я – женатый человек. Мы с Вирджинией вместе уже восемнадцать лет.
– У тебя три сына, четыре дома, домработница по имени Мирабель. Ты презираешь Нью-Йорк, любишь Бангкок; размер воротничка на рубашках 16,5, любимый цвет – зеленый.
– Бирюзовый.
– В старости ты стал изысканнее.
– Я не стар.
– Восемнадцать лет в браке. От такого быстро стареют.
– Только не я.
– Докажи.
– Как?
– Возьми меня.
– Что?
– Возьми меня.
– Здесь?
– Задерни шторы, запри дверь, отключи компьютер и возьми меня. Слабо?
– Слабо?
Сколько лет прошло с тех пор, когда его брали на слабо?
– Слабо?
Он был взбудоражен. Ничего подобного не чувствовал уже лет десять. Он задернул шторы, запер дверь, отключил компьютер, где по экрану бежали цифры его состояния.
«Боже, – подумала она, – он у меня в кармане».
Страсть оказалась делом нелегким, не как с Васси. Во-первых, Петтифер был неуклюжим, грубым любовником. Во-вторых, он слишком беспокоился из-за жены, чтобы стать успешным ловеласом. Он, кажется, видел Вирджинию повсюду; в отелях, где они снимали комнаты на обед, в такси на улице, а однажды (он клялся, что женщина похожа на его жену как две капли воды) она переоделась официанткой, которая вытирала столик в ресторане. Страхи были напрасными, но они притупляли стихийность их романа.
И все-таки Жаклин училась у него. Да, он был бездарным любовником, но блестящим лидером. Она научилась тому, как быть властной, не употребляя власть; как не отравиться гнусностью, которую харизма будит во всех простых людях; как сделать простые решения еще проще; как быть безжалостной. Правда в этой сфере Жаклин не особо нуждалась в дополнительном наставничестве. Скорее он научил ее никогда не жалеть об отсутствии инстинктивного сочувствия и лишь одним интеллектом оценивать, кто заслуживает уничтожения, а кого можно причислить к праведникам.
Она ни разу не показала себя, хотя использовала свои умения тайком, хотя бы так выманивая удовольствие из его застывших нервов.
На четвертую неделю их интрижки они лежали бок о бок в лиловой комнате, а на улице внизу ревели машины в разгар дня. Секс был плохим; Титус нервничал, и никакие трюки не могли его раскрепостить.
Все кончилось быстро, почти без страсти.
Он явно хотел что-то сказать Жаклин. Она знала об этом: откровение ждало своего момента, набирало сил где-то в глубине его горла. Повернувшись к Титусу, Жаклин мысленно помассировала ему виски и успокоила, придав храбрости для разговора.
Он собирался испортить этот день.
Он собирался испортить себе карьеру.
Он собирался, Боже, помоги ему, испортить себе жизнь.
– Я не должен больше с тобой видеться, – сказал он.
«Он не осмелится», – подумала она.
– Я не совсем уверен в том, что знаю о тебе, или скорее в том, что, по моему мнению, знаю, но именно поэтому мне… следует проявить осторожность, Джей. Ты меня понимаешь?
– Нет.
– Я боюсь, что ты… преступница.
– Преступница?
– За тобой тянется неприятная история.
– И кто же в ней покопался? – спросила она. – Неужели Вирджиния?
– Нет, не Вирджиния, она любопытством не страдает.
– Тогда кто?
– Это не твое дело.
– Кто?
Она слегка нажала ему на виски. От боли он поморщился.
– Что с тобой? – спросила Жаклин.
– Голова раскалывается.
– Ты слишком напряжен, вот и все. Я могу тебе помочь, Титус.
Она прикоснулась пальцем к его лбу, ослабив хватку. Он с облегчением вздохнул.
– Так лучше?
– Да.
– Так кто там разнюхивает, Титус?
– У меня есть личный секретарь. Линдон. Я тебе о нем говорил. Он с самого начала знает о нашей связи. Более того, именно он бронирует отели и сочиняет истории для Вирджинии.
В его речи слышалось какое-то мальчишество, которое даже трогало. Казалось, ему было просто неловко говорить о том, что он ее бросает, никаким разбитым сердцем тут и не пахло.
– Линдон – прекрасный работник. Он проявил чудеса изворотливости, чтобы нам с тобой было легко. Он ничего против тебя не имеет. Просто так случилось, что он увидел твою фотографию, одну из тех, что я сделал. Я отдал их ему, чтобы уничтожить.
– Зачем?
– Мне не надо было их снимать; я совершил ошибку. Вирджиния могла… – он осекся, начал снова. – В общем, он тебя узнал, хотя не мог вспомнить, где видел раньше.
– Но со временем вспомнил.
– Он раньше работал на одну из моих газет, вел колонку о сплетнях. Так он и стал моим личным помощником. И Линдон вспомнил тебя по предыдущему воплощению. Как Жаклин Эсс, жену покойного Бенджамина Эсса.
– Покойного.
– И он принес несколько других фотографий, далеко не таких красивых, как предыдущие.
– И что там, на этих фотографиях?
– Твой дом. И тело твоего мужа. Ну они говорили, что это тело, хотя, боже мой, там вообще ничего от человека не осталось.
– Там не слишком много и было, – просто ответила Жаклин, думая о холодных глазах Бена и ледяных руках. Мужчина, годный только на то, чтобы заткнуться и быть стертым из памяти.
– Что случилось?
– С Беном? Его убили.
– Как?
Неужели голос Титуса слегка дрогнул?
– Очень просто.
Жаклин поднялась с кровати и встала у окна. Яркое летнее солнце прорезало себе путь сквозь жалюзи, и теперь хребты тени и света расчерчивали контуры ее лица.
– Это ты сделала.
– Да. – Титус научил ее быть откровенной. – Да, это сделала я.
Он же научил ее экономии угроз:
– Если ты оставишь меня, я сделаю это снова.
Он покачал головой:
– Ни за что. Ты не осмелишься.
Теперь он стоял перед ней:
– Джей, мы должны понять друг друга. Я – могущественный человек, я чист перед обществом. Ты понимаешь? Моя репутация безупречна, ни намека на скандал. Я могу позволить себе любовницу, да хоть с десяток, люди даже могут узнать об этом. Но убийцу? Нет, это испортит мне жизнь.
– Он шантажирует тебя? Этот Линдон?
Титус уставился на улицу сквозь жалюзи, его лицо исказила болезненная гримаса. Левый глаз задергался от тика.
– Да, если хочешь знать, – ответил он безжизненным голосом. – Эта тварь крепко меня прижала.
– Понятно.
– А если он смог догадаться, то смогут и остальные. Ты понимаешь?
– Я сильная; ты сильный. Мы из них веревки будем вить.
– Нет.
– Да! У меня есть навыки, Титус.
– Я не хочу о них знать.
– Но узнаешь.
Жаклин взглянула на него, взяла его за руки, даже не коснувшись их. Его глаза расширились от удивления, когда он увидел, как руки помимо его воли поднимаются, касаются лица Жаклин и нежно, так нежно гладят ее по волосам. Она провела его дрожащими пальцами по своей груди, взяла их с таким пылом, с каким не могли сравниться желания самого Титуса.
– Ты всегда так осторожен, – сказала Жаклин, его руки лапали ее грудь так, что на ней чуть не появились синяки. – Вот как я люблю.
Теперь его руки спустились еще ниже, а лицо Жаклин изменилось. По нему пошли волны, она словно вся ожила…
– Глубже…
Один его палец вторгся внутрь, а большой гладил сверху.
– Вот как я люблю, Титус. Почему ты не можешь этого делать сам, без приказа?
Петтифер покраснел. Он не любил говорить о том, что они делали вместе. Она заставила его продвинуться еще глубже и все шептала:
– Я не сломаюсь, понимаешь? Твоя Вирджиния может быть и сделана из мейсенского фарфора, но я – нет. Я хочу чувствовать; хочу чего-то, что можно вспомнить о тебе, пока тебя нет рядом. Ничто не вечно, ведь так? Но я хочу того, что будет греть меня по ночам.
Он рухнул на колени, его руки по-прежнему были на ней и в ней, подчиняясь ее воле, блуждали там двумя похотливыми крабами. Титуса заливал пот. В первый раз, вдруг поняла Жаклин, он вспотел у нее на глазах.
– Не убивай меня, – захныкал он.
– Я могу стереть тебя.
«Стереть», – подумала она и быстро прогнала образ из мыслей, боясь нечаянно причинить ему боль.
– Я знаю. Я знаю, – сказал Титус. – Ты можешь легко меня убить.
Он заплакал. «Боже, – подумала она, – этот великий человек стоит у моих ног и ревет, как младенец. Что я могу узнать о силе с таким-то ребенком?» Она сорвала слезы с его щек с куда большей силой, чем требовала такая задача. Кожа Петтифера покраснела.
– Отпусти меня, Джей. Я не могу тебе помочь. Я для тебя бесполезен.
И это было правдой. Он был совершенно бесполезен. Она с презрением отпустила его руки. Те безжизненно повисли вдоль тела Титуса.
– Не пытайся найти меня, Титус. Ты меня понял? Не посылай своих подручных, чтобы сохранить репутацию, иначе я буду безжалостной, и ты со мной не сравнишься.
Он ничего не сказал; стоял на коленях лицом к окну, а Жаклин ополоснула лицо, выпила заказанный ими кофе и ушла.
Линдон удивился, увидев, что дверь в его офис приоткрыта. Было всего семь тридцать шесть утра. До прихода секретарш оставался еще целый час. Наверное, уборщицы разболтались, не заперли деверь. Он выяснит, кто это сделал, и уволит ее.
Линдон настежь распахнул дверь.
Жаклин сидела спиной к нему. Он узнал ее затылок, этот водопад каштановых волос. Какой распутный вид: слишком дразнящий, слишком дикий. Офис Линдона, расположенный рядом с кабинетом мистера Петтифера, всегда содержался в образцовом порядке. Он быстро окинул его взглядом: все, казалось, стояло на своих местах.
– Что вы здесь делаете?
Она еле заметно вздохнула, готовясь.
Жаклин в первый раз планировала сделать это. Раньше все происходило спонтанно, под влиянием момента.
Он подошел к столу, поставил на него портфель, положил аккуратно свернутый номер «Файнэншл Таймс».
– У вас нет права входить сюда без моего разрешения.
Она медленно развернула кресло; так обычно делал он, когда надо было дисциплинировать подчиненных.
– Линдон, – сказала она.
– Ни ваши слова, ни ваши поступки не изменят фактов, миссис Эсс, – сказал он, без всяких церемоний перейдя к делу. – Вы – хладнокровная убийца. Моим священным долгом было сообщить мистеру Петтиферу о сложившейся ситуации.
– Ты это сделал ради блага Титуса?
– Разумеется.
– А шантажировал тоже ради его блага?
– Убирайтесь вон из моего офиса…
– Так как, Линдон?
– Ты – шлюха! А шлюхи ничего не знают: они – невежественные больные животные, – Линдон сплюнул. – О, ты, конечно, хитроумная тварь, отдаю тебе должное. Как и любая другая потаскуха, которой надо зарабатывать на жизнь.
Она встала. Он ожидал ответного выпада. Но ничего не получил; по крайней мере не словесно. Только почувствовал, как натянулась кожа на лице, словно на нее кто-то надавил.
– Что… ты… делаешь? – спросил он.
– Делаю?
Его глаза помимо воли превратились в узкие щелки, как у ребенка, который решил изобразить какого-то чудовищного жителя Востока, рот широко растянулся, почти до предела, улыбка сияла. Слова вырывались с трудом…
– Останови… это…
Она покачала головой.
– Шлюха… – снова повторил он, все еще бросая ей вызов.
Она лишь посмотрела на него. Лицо Линдона стало судорожно дергаться под давлением, мускулы на нем свело.
– Полиция… – попытался произнести он, – если ты меня хоть пальцем…
– Не трону, – ответила она и до упора выжала свое преимущество.
Линдон чувствовал напряжение по всему телу, чувствовал, как растягивается кожа, напрягаясь все сильнее. Что-то должно поддаться; он это прекрасно понимал. Какая-то его часть даст слабину и разорвется под неослабевающей атакой. И если он хоть в одном месте треснет, то уже ничто не помешает Жаклин разодрать его в клочья. Он все хладнокровно просчитал, пока тело дергалось, и сквозь искусственную улыбку выругался:
– Блядь. Сифилитическая блядь.
«Кажется, он меня не боится», – подумала Жаклин.
Умирая, Линдон настолько возненавидел ее, что ярость полностью затмила страх. Он снова назвал ее шлюхой, хотя его лицо уже исказилось почти до неузнаваемости.
А потом он начал разделяться.
Разрыв пошел по переносице, а потом вверх, по лбу, и вниз, рассек губы и подбородок, потом шею и грудь. За несколько секунд рубашка окрасилась в красный, темный костюм почернел еще больше, а из-под манжет и штанин хлынула кровь. Кожа слетела с рук Линдона, как перчатки с хирурга, а два кольца багровой ткани свесились по обе стороны от освежеванного лица, словно уши слона.
Его брань прекратилась.
Он умер от шока десять секунд назад, хотя Жаклин по-прежнему мстительно работала над ним, стягивая кожу с тела, разбрасывая обрывки по комнате, пока наконец он не встал перед ней в своем красном костюме, красной рубашке и сияющих красных ботинках, от него шел пар, и, по мнению Жаклин, теперь Линдон чуть больше напоминал чувствительного и деликатного человека. Довольная произведенная эффектом, она отпустила его. Он бесшумно лег в лужу крови и заснул навсегда.
«Боже, – подумала она, размеренно и спокойно спускаясь по лестнице на выход, – вот это уже было умышленное убийство».
Она так и не увидела сообщений о гибели Линдона в газетах и ничего в выпусках новостей. Судя по всему, он умер, как жил, в стороне от взглядов общества.
Но Жаклин знала, что уже пришли в движение колеса, чьи ступицы были такими огромными, что ничтожные индивидуумы, вроде нее, их просто не видели. Что они сделают и как изменят ее жизнь, она могла только гадать. Тем не менее, она убила Линдона не со зла или от неприязни, пусть отчасти это так и было. Нет, она хотела всколыхнуть их, своих врагов, натравить на свой след. Пусть они раскроют карты: пусть выставят напоказ свое презрение, свой ужас. Жаклин, казалось, всю жизнь прошла, пытаясь понять, как же она на самом деле, но свою натуру могла определить лишь по отблескам в чужих глазах. Теперь она хотела покончить с этим. Пришла пора разобраться с ее преследователями.
Несомненно, все, кто ее видел, сначала Петтифер, потом Васси, придут за ней, и она навсегда закроет им глаза: заставит забыть о себе. И только тогда, когда все свидетели будут уничтожены, она станет свободной.
Разумеется, Петтифер придет за ней не лично. Он легко найдет подходящих исполнителей, людей без совести или жалости, но с таким нюхом, что они могут посрамить и гончую.
Они уже расставили капкан, пусть Жаклин пока не видела его челюстей. Признаки западни были повсюду. Вот неожиданно взлетела стайка птиц за забором, в окне мелькнул странный отсвет, раздавались шаги, свистки, краем глаза Жаклин постоянно видела, как какие-то мужчины в черных костюмах читали газеты неподалеку. Шли недели, но они не подходили ближе, впрочем, и не исчезали. Они ждали, как кошки на деревьях, их хвосты подергивались, а глаза неподвижно застыли.
В этом преследовании чувствовалась рука Петтифера. Жаклин многому научилась от него и сразу узнала осторожность и вероломство Титуса. Рано или поздно они придут за ней, но тогда, когда будут нужно им, а не ей. А скорее даже не им, а ему. И хотя Жаклин ни разу не видела его лица, казалось, Титус преследует ее лично.
«Боже, – подумала она, – моя жизнь в опасности, а мне совершенно наплевать».
Она была бесполезной, эта власть над плотью, если за ней не стояла какая-то цель. Жаклин использовала ее по своим мелким причинам, для удовлетворения нервного удовольствия или из чистого гнева. Но эти проявления не помогли ей стать ближе к людям; она лишь стала уродом в их глазах.
Иногда она думала о Васси, интересовалась, где он сейчас, что делает. Он не был сильным человеком, но в его душе царила пусть небольшая, но страсть. И она была больше, чем у Бена, больше, чем у Петтифера, и уж точно больше, чем у Линдона. Жаклин с нежностью вспоминала, что из всех, кого она знала, только Васси называл ее по имени. Остальные то искажали, то сокращали его: Джеки, Джей или Джу-Джу, так говорил Бен, когда был раздражен. Только Васси называл ее Жаклин, вот так просто и ясно, своим формализмом принимая ее цельность, ее нераздельность. И когда Жаклин думала про Васси, когда пыталась представить, как он вернется к ней, то боялась за него.
Показания Васси (Часть вторая)
Конечно, я искал ее. Только когда кого-то теряешь, понимаешь всю глупость фразы «мир-то маленький». Нет, это не так. Мир вокруг огромный, всепожирающий, особенно если ты один.
Когда я был юристом, когда был заперт в этой кровосмесительном кружке, то привык видеть одни и те же лица, день за днем. С некоторыми я обменивался парой слов, с другими – улыбками, с третьими – кивками. Мы все принадлежали, даже если в суде были врагами, к одному беззаботному обществу. Ели за одними столами, пили бок о бок. Даже обменивались любовницами, хотя не всегда знали об этом. В таких обстоятельствах легко поверить, что мир не хочет тебе зла. Разумеется, ты стареешь, но стареют и все вокруг тебя. В своем самодовольстве ты даже полагаешь, что с течением лет становишься мудрее. Жизнь вполне терпима. Да и авралы в три часа утра случаются реже по мере того, как растет твой банковский счет.
Но ты лжешь сам себе, когда думаешь, что мир безобиден, когда веришь в так называемую стабильность, ведь на самом деле она лишь коллективная иллюзия.
Когда Жаклин ушла, все иллюзии отпали, и ложь, по которой я с такой тщательностью жил, стала болезненно явной.
Мир не маленький, когда есть только одно лицо, на которое ты можешь взглянуть без раздражения, и оно затерялось где-то в водовороте. Мир не маленький, когда те несколько жизненно важных воспоминаний о твоей любви могут исчезнуть под весом тысяч разных событий, которые поджидают тебя каждый день, как дети, что тянут за подол, требуя безоговорочного внимания.
Я стал изгоем.
Я часто ловил себя на том (вот уж подходящая фраза), что сплю в крохотных номерах каких-то жалких отелей, пью больше, чем ем, и пишу ее имя, как самый настоящий сумасшедший, снова и снова и снова. На стенах, на подушке, на собственной ладони. Я даже процарапал там кожу ручкой, и в рану попали чернила, пошло заражение. Отметина от него все еще на месте, я смотрю на нее прямо сейчас. «Жаклин». Жаклин.
Но однажды я увидел ее, совершенно случайно. Звучит мелодраматично, но тогда я подумал, что сейчас умру. Я так часто представлял ее себе, так настроился вновь увидеть, что когда это случилось, почувствовал, как ослабели конечности, и меня вырвало прямо посреди улицы. Не самое классическое воссоединение. Любовник увидел возлюбленную, и его вытошнило прямо себе на рубашку. Но с другой стороны ничего, что произошло между мной и Жаклин, не было нормальным. Или естественным.
Я пошел за ней следом, и это было трудно. Вокруг была толпа, а Жаклин шла довольно быстро. Я не знал, окликнуть ее или не стоит. Решил, что не надо. Да и что бы она сделала, увидев, как к ней, шаркая, бредет небритый безумец и еще зовет по имени? Возможно, она бы убежала. Или хуже того, схватила бы мое сердце своей волей и избавила от мучений, прежде чем я смог бы ее выдать.
И потому я хранил молчание, но упорно следовал за ней до, по-видимому, ее квартиры. И там, неподалеку, я и остался на ближайшие два с половиной дня, не зная, что делать. Дилемма оказалась просто смехотворной. Я так долго ее искал, и теперь мог с ней даже заговорить, дотронуться, но не осмеливался подойти.
Возможно, я страшился смерти. Но вот сейчас я здесь, в Амстердаме, сижу в вонючей комнате, пишу свои показания и жду, когда Кус принесет мне ключ, и совершенно не боюсь смерти. Наверное, мне не дало подойти к ней тщеславие. Я не хотел, чтобы она видела меня таким ненормальным и опустившимся; я хотел явиться к ней чистым, идеальным любовником.
И пока я ждал, за ней пришли.
Не знаю, кто это был. Двое неприметно одетых мужчин. Кажется, не полицейские: слишком обходительные. Даже интеллигентные. И она не сопротивлялась. Пошла с ними, улыбаясь, будто собралась в оперу.
Одевшись получше, при первой возможности я вернулся к дому Жаклин, разузнал у швейцара, где находятся ее апартаменты, и вломился внутрь. Она жила совсем просто. В одном углу комнаты поставила стол, там писала свои мемуары. Я сел, начал читать, но в конце концов забрал страницы с собой. Она описала только первые семь лет своей жизни. Я сразу задумался, может, все из того же тщеславия, попаду ли я в ее книгу. Скорее всего нет.
Я еще забрал несколько предметов одежды; ту самую, что она носила, когда мы встречались. И ничего интимного; я не фетишист. Я не собирался дома нюхать ее нижнее белье. Но мне хотелось обладать чем-то, чтобы помнить ее, чтобы представлять, как она в этом ходит. Хотя, если поразмыслить, за всю свою жизнь я не встречал человеческого существа, которому бы настолько шла его кожа, без всякой одежды.
Так я потерял Жаклин во второй раз, и то была вина скорее моей трусости, чем обстоятельств.
Четыре недели Петтифер не приходил в дом, где они держали миссис Эсс. Ей давали практически все, о чем она просила, кроме свободы, а о ней она спрашивала в самой абстрактной форме. Побег Жаклин не интересовал, хотя она могла легко уйти. Лишь раз или два она задумалась о том, сказал ли Титус двум мужчинам и женщине, которые ее охраняли, на что способна их пленница. Скорее всего нет. Они обращались с ней так, словно она была самой обычной женщиной, на которую Петтифер положил глаз. Они просто добыли ее для секса.
Получив в свое распоряжение целую комнату и бесконечный запас бумаги, Жаклин снова приступила к мемуарам, с самого начала.
Был уже конец лета, и ночи становились все холоднее. Иногда, чтобы согреться, Жаклин лежала на полу (она попросила убрать из комнаты кровать) и заставляла тело идти рябью, словно поверхность озера. Без секса тело снова стало для нее загадкой; и она в первый раз поняла, что на самом деле физическая любовь была исследованием самой интимной и одновременно самой таинственной области ее существа: плоти. Она понимала себя лучше, когда кого-то обнимала: видела свою сущность ясно только тогда, когда чужие губы прикасались к ней, обожающие и нежные. Жаклин снова подумала о Васси; и при мысли о нем озеро вскинулось, как от бури. Груди превратились в подернутые рябью горы, по животу пошли невероятные волны, течения рассекали ее дрожащее лицо, плескались у рта и оставляли свои следы, как волны на песке. В его памяти она была потоком, а потому, вспомнив о Васси, обернулась водой.
Жаклин подумала о тех редких случаях в своей жизни, когда чувствовала покой; и физическая любовь, вытеснявшая амбиции и тщеславие, всегда предшествовала этих хрупким секундам безмятежности. Наверное, существовали и другие пути, но Жаклин не хватало опыта. Ее мать всегда говорила, что женщин не так сильно занимает их боль, так как они, по сравнению с мужчинами, находятся в ладу с собой. Но Жаклин так не считала, совсем. Ее жизнь была полна болью, и Жаклин практически не знала способов, как с ней справиться.
Жаклин бросила писать мемуары, когда добралась до девяти лет. С этого момента, когда только-только началось половое созревание, она потеряла надежду рассказать о том, как все было на самом деле. Жаклин развела прямо посреди комнаты костер, в котором сожгла все бумаги, и в тот же день к ней приехал Петтифер.
«Боже, – подумала она, – сила не может быть такой».
Он выглядел больным; физически изменился так, как один друг Жаклин, который умер от рака. Тот в один месяц выглядел здоровым, а уже в следующем его словно высосали изнутри, как будто он сожрал сам себя. Титус походил на оболочку человека, его кожа стала серой, пошла пятнами. И только глаза блестели, как у бешеного пса.
Но одет он был безукоризненно, словно собрался на свадьбу.
– Джей.
– Титус.
Он осмотрел ее снизу доверху.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Спасибо, да.
– Они дают тебе все, о чем ты просишь?
– Прекрасные хозяева.
– Ты не сопротивлялась.
– Сопротивлялась?
– Быть здесь. Взаперти. После Линдона я уже готовился к очередной бойне и убийству невинных.
– Линдон не был невинным, Титус. А эти люди – да. Ты им ничего не сказал.
– Не посчитал нужным. Я могу закрыть дверь?
Он держал ее в плену, но пришел, как посол в лагерь к противнику с преобладающей силой. Жаклин нравилось, как он себя ведет, испуганный и окрыленный одновременно. Он закрыл дверь и запер.
– Я люблю тебя, Джей. И боюсь тебя. Думаю, что я люблю тебя именно потому, что боюсь. Это какая-то болезнь?
– По-моему, да.
– По-моему тоже.
– Почему ты так долго не приходил?
– Надо было привести дела в порядок. Иначе будет хаос. Когда меня не будет.
– Ты решил уйти?
Он посмотрел на нее, все его лицо сморщилось от предвкушения.
– Надеюсь.
– Куда?
Жаклин все еще не понимала, что привело к ней Титуса после того, как он привел в порядок все дела, беззвучно попросил прощения у жены, пока та спала, отрезал себе все пути к отступлению и покончил со всеми противоречиями.
Она все еще не понимала, что он пришел к ней умереть.
– Я низведен тобой. Низведен к нулю. И мне больше некуда идти. Ты меня понимаешь?
– Нет.
– Я не могу жить без тебя.
Какой непростительный штамп. Разве он не мог подобрать другие слова? Жаклин чуть не засмеялась, настолько это было банально.
Но Титус не закончил.
– …и я совершенно точно не могу жить с тобой. – Его тон изменился. – Так как ты меня отвращаешь, женщина, само твое существо мне противно.
– И? – тихо спросила она.
– А потому… – он снова стал нежным, и она все поняла, – …убей меня.
Это было абсурдно. Его сияющие глаза пристально следили за ней.
– Я так хочу, – продолжил Титус. – Поверь мне, ничего больше я не хочу. Убей меня, как ты пожелаешь. Я уйду без сопротивления, без жалоб.
Жаклин вспомнила старую шутку. Мазохист говорит садисту: «Сделай мне больно! Молю, сделай мне больно!» А садист отвечает: «Нет».
– А если я откажусь? – спросила она.
– Ты не можешь отказаться. Я омерзителен.
– Но я не испытываю к тебе ненависти, Титус.
– А должна. Я слаб. Я для тебя бесполезен. Я ничему тебя не научил.
– Ты многому меня научил. Теперь я могу себя контролировать.
– Значит, смерть Линдона ты контролировала?
– Определенно.
– Мне она показалась несколько чрезмерной.
– Он получил по заслугам.
– Тогда воздай и мне по заслугам. Я тебя запер. Я отверг тебя, когда ты во мне нуждалась. Накажи меня за это.
– Я выжила.
– Джей!
Даже в таком отчаянии он не мог назвать ее по имени.
– Умоляю. Умоляю. Мне нужно от тебя только это. Убей меня, выбери любую причину, какую хочешь. Из сочувствия, презрения или по любви. Но, пожалуйста, сделай это, пожалуйста.
– Нет.
Неожиданно он подошел к Жаклин и с силой ударил ее.
– Линдон говорил, что ты – шлюха. И он был прав, ты такая. Подзаборная потаскуха и ничего больше.
Потом ушел, повернулся, подошел снова, ударил опять, быстрее, сильнее, шесть или семь раз.
Потом остановился, задыхаясь.
– Ты хочешь денег?
Значит, пошел торг. Сначала удары, потом торг.
Она чувствовала, как его выворачивает от собственных слез, которые Жаклин не могла остановить.
– Ты хочешь денег? – снова спросил он.
– А ты как думаешь?
Титус не услышал сарказма и начал бросать банкноты к ее ногам, десятки и десятки банкнот, словно подношение статуе Богородицы.
– Все, что ты хочешь, – сказал он. – Жаклин.
Где-то в животе она почувствовала нечто, близкое к боли, когда родилось желание убить его, но Жаклин его подавила. Оно играло ему на руку, становясь инструментом его воли, а потому теряя силу. Ее опять использовали; большего Жаклин никогда не получала. Ее растили, как корову, для обеспечения других людей ресурсами. Ради заботы для мужей, ради молока для детей, ради смерти для стариков. И, как корова, она должна была подчиняться любому требованию, в любое время. Но не в этот раз.
Жаклин пошла к двери.
– Куда ты направилась?
Она протянула руку к ключу и ответила:
– Твоя смерть – это твое дело, а не мое.
Он подбежал к ней, прежде чем она открыла дверь, и удар – по силе, по злобе – оказался совершенно неожиданным.
– Сука! – заорал он, за первым ударом последовал целый шквал.
Внутри нее, в животе, тварь, что хотела убивать, выросла чуть больше.
Он запустил пальцы ей в волосы, оттащил обратно в комнату, начал обзывать, обрушил на Жаклин бесконечный поток ругательств, словно открыл дамбу, полную сточных вод. Это еще один способ получить то, чего он хочет, сказала она себе, и если ты подчинишься ему, то проиграешь; он просто манипулирует тобой. И все равно в воздухе повисли слова: те самые грязные слова, которые слышали поколения непокорных женщин. Шлюха, еретичка, блядь, сука, чудовище.
Да, им она и была.
«Да, – подумала Жаклин, – я – чудовище».
От этой мысли стало легче. Она развернулась. Поняла, что хочет сделать еще до того, как взглянула на Титуса. Он резко опустил руки. Ее гнев уже подобрался к горлу, уже выходил из нее – и преодолел расстояние между ними.
«Чудовище, так он меня назвал: я и есть чудовище.
Я сделаю это для себя, не для него. Никогда и ничего для Титуса. Только для себя!»
Он охнул, когда его коснулась ее воля, и эти сверкающие глаза на секунду перестали сверкать, желание умереть сменилось желанием выжить, слишком поздно, разумеется, и он завопил. Жаклин услышала крики в ответ, шаги, угрозы на лестнице. Они ворвутся в комнату через несколько секунд.
– Ты – животное, – сказала она.
– Нет, – ответил он, даже сейчас уверенный, что его место главное.
– Ты не существуешь, – сказала она, наступая на него. – Они никогда не найдут ту часть, что была Титусом. Титус умер. Остальное просто…
Боль была ужасной. Она лишила его голоса. Или же это Жаклин изменила ему горло, нёбо и саму голову? Она размыкала кости черепа и преобразовывала их.
Нет, хотела сказать она, это не тот изысканный ритуал, который я запланировала. Я хотела умереть, проникнув в тебя. Я хотела уйти так, чтобы мой рот сомкнулся с твоим, остыть в тебе, умирая. Я не хотела, чтобы все прошло так.
Нет. Нет. Нет.
Они уже были у двери, пытались ее выбить, люди, которые держали Жаклин взаперти. Конечно, она их не боялась, но они могли испортить ее шедевр, не дать внести несколько финальных штрихов.
Кто-то всем телом бросался на дверь. Дерево затрещало; дверь распахнулась. Оба мужчины были вооружены. Оба прицелились в нее, и руки у них не дрожали.
– Мистер Петтифер? – сказал тот, что помоложе. Из-под стола в углу комнаты сияли глаза Титуса.
– Мистер Петтифер? – снова спросил телохранитель, забыв о женщине.
Петтифер покачал своей головой с рылом. «Не подходи ближе, пожалуйста», – подумал он.
Мужчина присел на корточки и уставился на отвратительного зверя, свернувшегося под столом, все еще окровавленного после трансформации, но живого. Жаклин убила его нервы; он не чувствовал боли. Он просто выжил, его руки узлами завязались в лапы, ноги обернулись вокруг спины, колени расщепились так, что теперь он походил на четырехлапого краба, мозг торчал наружу, глаза лишились век, нижняя челюсть треснула и закрыла верхнюю, как у бульдога, уши оторвались, позвоночник сломался, вся его человечность исчезла, перешла в другое состояние.
«Ты животное», – сказала она недавно. И ей удалось отразить животную сущность Титуса. В этом странном создании еще можно было разглядеть останки Петтифера, и когда телохранитель это понял, его вырвало. Он встал с заляпанным подбородком и взглянул на женщину.
Жаклин пожала плечами.
– Это вы сделали?
Его ужас смешивался с омерзением.
Она кивнула.
– Титус, вперед, – Жаклин щелкнула пальцами.
Зверь помотал головой, всхлипывая.
– Вперед, Титус, – приказала она, и Петтифер вразвалку выбрался из своего убежища, оставляя за собой след, словно от пробитого мешка с мясом.
Телохранитель выстрелил в него инстинктивно. Все, что угодно, лишь бы это отвратительное существо не приблизилось к нему.
Титус отшатнулся на своих окровавленных лапах, вздрогнул, словно пытаясь вытрясти из себя смерть, но потерпел неудачу и умер.
– Доволен? – спросила она.
Стрелок оторвался от зрелища казни. Может, сила говорила с ним? Нет, Жаклин не сводила глаз с тела Петтифера и задавала вопрос ему.
Доволен?
Телохранитель выронил пистолет. Второй сделал то же самое.
– Как это случилось? – спросил человек у двери. Простой вопрос; детский.
– Он сам попросил, – ответила Жаклин. – Ничего больше я ему дать не могла.
Наемник кивнул и рухнул на колени.
Показания Васси (Последняя часть)
В моем романе с Жаклин Эсс устрашающе большую роль играла случайность. Иногда казалось, что я – лишь игрушка волн, омывающих этот мир, и от любого их движения меня бросает из стороны в сторону. В другое время я начинал подозревать, что она распланировала всю мою жизнь, как и жизни сотен, тысяч других людей, организовала каждую непредвиденную встречу, срежиссировала каждую победу и каждое поражение, направила меня, слепого, на этот последний поединок.
Я нашел ее, даже не зная об этом, вот в чем ирония. Сначала ее след привел меня в Суррей, к дому, где в прошлом году произошло убийство некоего Титуса Петтифера, миллиардера, которого застрелил его собственный телохранитель. В верхней комнате, там, где все случилось, теперь царил абсолютный покой. Если Жаклин и была здесь, они все подчистили. Но сам дом, теперь больше похожий на настоящие руины, был изрисован граффити всех мастей; и на запятнанной оштукатуренной стене той комнаты кто-то изобразил женщину. Все ее половые органы были непристойно большими, а зияющее естество сияло, казалось, оттуда били молнии. У ее ног притулилось какое-то странное существо. То ли краб, то ли собака, то ли человек. Чтобы это ни было, оно не имело над собой власти. Оно сидело в свете ее испепеляющего присутствия и считало себя счастливчиком. Глядя на эту сморщенную тварь, которая не сводила глаз с горящей Мадонны, я понял, что это картина – портрет Жаклин.
Не знаю, как долго я разглядывал граффити, когда в доме появился еще один человек, и, судя по виду, ему было хуже, чем мне. У него была борода, которую явно ни разу не стригли и не мыли, тело, настолько высохшее и изнуренное, что я удивился, как он вообще стоит на ногах, и от него шел такой запах, что его не постыдился бы и скунс.
Я так и не узнал, как его зовут: но, по его словам, именно он нарисовал картину на стене. В это было легко поверить. Отчаяние, голод, помешательство – все говорило о том, что этот человек видел Жаклин.
Если я слишком грубо с ним обошелся, пока расспрашивал, уверен, он меня простил. Поговорив со мной, он снял с себя бремя, поведал о том, что видел в день смерти Петтифера, и знал, что я поверил каждому его слову. Незнакомец рассказал мне, что его напарник, тот самый, застреливший Петтифера, покончил жизнь самоубийством в тюрьме.
Он сказал, что его собственная жизнь теперь бессмысленна. Она его уничтожила. Я пытался подбодрить незнакомца, как мог: что она не хотела причинить ему боль, что не стоит бояться, она не придет за ним. Но услышав это, он зарыдал, причем скорее от потери, чем облегчения.
Наконец я спросил, знает ли он, где сейчас Жаклин. Приберег этот вопрос напоследок, хотя он волновал меня больше всего, пусть я и не надеялся получить ответ. Но боже мой, он знал. Она не сразу ушла из дома после смерти Петтифера. А села рядом с этим человеком, они тихо поговорили о его детях, портном, машине. Жаклин спросила о том, какой была его мать, а он ответил, что его мать была проституткой. «Она была счастлива?» – спросила Жаклин. Он ответил, что не знает. А она когда-нибудь плакала? Нет, за всю свою жизнь он ни разу не видел, чтобы она смеялась или плакала. Жаклин кивнула, поблагодарила его и ушла.
Второй телохранитель перед самоубийством сказал ему, что Жаклин уехала в Амстердам. Это он знал доподлинно, от человека по имени Кус. И вот круг начинает смыкаться, не так ли?
Я провел в Амстердаме семь недель и до вчерашнего вечера не нашел ни единой зацепки. Семь недель полного воздержания, что для меня необычно. Вялый от разочарования, я отправился в квартал красных фонарей найти себе женщину. Ну, вы знаете, они сидят там, в окнах, как манекены, рядом с лампами в розовых абажурах. У некоторых на коленях сидят миниатюрные собачки; некоторые женщины читают. Но большинство просто смотрят на улицу, словно зачарованные.
Никто из них меня не заинтересовал. Все казались безрадостными, не дающими света, совсем непохожими на нее. И все-таки я остался. Я походил на толстячка в кондитерской, меня тошнило, но я был слишком прожорлив, чтобы просто уйти.
Где-то ближе к середине ночи в толпе со мной заговорил какой-то молодой человек, который, стоило к нему приглядеться, оказался вовсе не молодым, а просто с толстым слоем макияжа. У него не было бровей, только карандашные черточки на сияющей коже. Целая россыпь золотых серег в левом ухе, руки в белых перчатках, в одной он держал надкусанный персик, открытые сандалии, лакированные ногти на ногах. Он собственнически схватил меня за рукав.
Я, наверное, ухмыльнулся, глядя на его тошнотворный вид, но он не расстроился от моего презрения. Вы походите на человека со вкусом, сказал он. Я ответил, что ничего подобного. Вы должно быть ошиблись. Нет, ответил он, я не ошибся. Вас зовут Оливер Васси.
Поначалу я подумал, что он хочет меня убить. Абсурдно, конечно. Я попытался вырваться, но его хватка была неумолимой.
Вам нужна женщина, сказал он. Я ответил «нет», но, похоже, так долго сомневался, что он сразу все понял. И потому продолжил, сказал, что у него есть уникальная женщина, настоящее чудо. «Я знаю, что вы хотите увидеться с ней во плоти».
Как я понял, что речь шла именно о Жаклин? Наверное, потому что он узнал меня в толпе, как будто она сидела где-то наверху, у окна, и выбирала себе обожателей, чтобы ей подали их, как лобстеров из аквариума? А может еще и потому, что его глаза сияли, смотрели на меня без страха, так как страх вместе с восторгом он чувствовал лишь в присутствии одного существа на этой грешной земле. Разве я не видел свое отражение в этом гибельном взгляде? Он знал Жаклин, в этом я не сомневался.
Незнакомец понял, что я на крючке, стоило мне засомневаться, как он тут же отвернулся, жеманно пожав плечами, словно говоря: ты упустил свой шанс. «Где она?» – спросил я, схватив его за тонкую, как тростинка, руку. Он мотнул головой в сторону улицы, и я, выбравшись из толпы, последовал за ним, как безмозглый идиот. Постепенно дорога опустела: красные фонари уступили место сумраку, а потом и тьме. Если бы я спросил его хоть раз о том, куда мы направляемся, то потом бы повторил вопрос еще с десяток раз; он же предпочел молчать, пока мы не добрались до узкой двери в узком доме, стоящем на крохотной узкой улочке. «Мы на месте», – объявил он так, словно привел меня в Версаль, а не в какую-то хибару.
Миновав два лестничных пролета в совершенно пустом доме, мы добрались до комнаты с черной дверью. Он толкнул меня к ней. Она оказалась заперта.
– Взгляни, – пригласил он, – она внутри.
– Закрыто, – ответил я.
Сердце, казалось, сейчас разорвется: она была совсем рядом. Я это точно знал.
– Взгляни, – повторил он и указал на маленькое отверстие в дверной панели. Я пожрал свет, исходящий оттуда, пытаясь сквозь крохотную дырочку пробиться глазом ближе к Жаклин.
Убогая комната была пуста, если не считать матраса и Жаклин. Она лежала, раскинув руки и ноги, ее лодыжки и запястья были привязаны к грубым столбикам, вбитым в голый пол по четырем углам матраса.
– Кто это сделал? – потребовал ответа я, не сводя глаз с ее наготы.
– Она сама попросила. Это ее желание. Она попросила.
Жаклин услышала мой голос; с некоторым трудом подняла голову и уставилась на дверь. Как только она взглянула на меня, волосы на моей голове встали дыбом, клянусь, и начали покачиваться по ее воле.
– Оливер, – произнесла она.
– Жаклин, – я поцелуем прижал слово к дереву.
Ее тело бурлило, начисто бритое женское естество открывалось и закрывалось, словно какое-то экзотическое растение, пурпурное, лиловое и розовое.
– Впусти меня, – сказал я Кусу.
– Ты не переживешь и ночи с ней.
– Впусти.
– Она дорогая, – предупредил он.
– Сколько ты хочешь?
– Все, что у тебя есть. Рубашку, деньги, украшения; и тогда она твоя.
Я хотел выбить дверь или один за другим сломать его пальцы в никотиновых пятнах, пока он не отдаст мне ключ. И Кус прекрасно понимал, о чем я думаю.
– Ключ спрятан, – сказал он, – а дверь крепкая. Вы должны заплатить, мистер Васси. Вы хотите заплатить.
И это была правда. Я хотел заплатить.
– Ты хочешь отдать мне все, что когда-то имел, все, чем когда-либо был. Ты хочешь пойти к ней так, чтобы ничто не могло вернуть тебя назад. Я это знаю. Так к ней идут все.
– Все? Их было много?
– Она ненасытна, – он сказал это без всякого удовольствия. Сутенер не хвастался, это была его боль, я видел ее ясно. – Я постоянно ищу новых для нее, а потом хороню их.
Хороню их.
В этом, полагаю, и заключалось предназначение Куса; он избавлялся от трупов. И после этой ночи я тоже попаду в его руки с ногтями, покрытыми лаком; он вынесет тело, когда она высосет меня досуха, когда я стану для нее бесполезным, найдет какую-нибудь яму или канал, или топку, чтобы избавиться от останков. Такая мысль не особо радует.
Но все-таки вот, я здесь, принес все деньги, которые смог выручить, они лежат передо мной на столе, мое достоинство забыто, жизнь висит на волоске, и я жду сутенера с ключом.
Уже стемнело, он опаздывает. Но, думаю, придет. Обязан прийти. Не за деньгами; ему скорее всего ничего не надо, кроме героина и косметики. Он придет совершить сделку, так как того требует Жаклин, а он – ее раб, также как и я. О, он придет. Разумеется, придет.
Думаю, этого достаточно.
Это мои показания. У меня даже нет времени их перечитать. Его шаги послышались на лестнице (Кус хромает), и я должен идти с ним. Эти записи я оставляю тому, кто их найдет, используйте их так, как сочтете нужным. К утру я уже буду мертв и счастлив. Поверьте мне.
«Боже, – подумала она, – Кус обманул меня».
Васси стоял за дверью, она разумом чувствовала его плоть, и открылась навстречу ему. Но Кус его не впустил, несмотря на ее четкие распоряжения. Из всех мужчин Васси имел право войти свободно. Кус знал об этом. Но обманул ее, как и все на свете, кроме Васси. С ним (возможно) это была любовь.
Всю ночь она лежала на своем ложе, не сомкнув глаз. Сейчас она спала редко, всего на несколько минут, и только тогда, когда за ней наблюдал Кус. Во сне Жаклин постоянно себе вредила, увечила себя, даже не зная об этом, просыпалась с криками, кровоточа, а из каждой конечности, словно у кактуса из плоти, торчали иголки, которые Жаклин творила из собственной кожи и мускулов.
Кажется, опять стемнело, но Жаклин не могла сказать наверняка. В этой комнате, закрытой плотными занавесками, освещенной лишь одной голой лампочкой, для всех чувств стоял вечный день, а для души – вечная ночь. Тут она лежала с пролежнями на спине, на ягодицах, прислушиваясь к отдаленным звукам с улицы, иногда дремала, иногда ела у Куса с руки, и ее мыли, убирали за ней, использовали.
В замке повернулся ключ. Она приподнялась с матраса посмотреть, кто это. Дверь начала открываться… открываться… открылась.
Васси. Боже, наконец, это был Васси, она видела, как он идет к ней.
«Пусть это будет не очередное воспоминание, – взмолилась она, – пусть в этот раз действительно будет он: истинный и настоящий».
– Жаклин.
Он произнес имя ее плоти, полное имя.
– Жаклин.
Это был он.
Позади него Кус уставился ей между ног, завороженный танцем ее влагалища.
– Ку… – попыталась улыбнуться она.
– Я привел его, – он ухмыльнулся, не сводя глаз с ее естества.
– День, – прошептала она. – Я ждала целый день, Кус. Ты заставил меня ждать…
– Да что для тебя день? – ответил он, все еще ухмыляясь.
Ей больше был не нужен сутенер, правда он об этом не знал. В своей невинности он считал Васси очередным мужчиной, которого она соблазнила по пути сюда, мужчиной, которого Жаклин осушит и выбросит, как и всех остальных. Кус думал, что завтра будет нужен; вот почему он так безыскусно вел свою роковую игру.
– Запри дверь, – предложила ему Жаклин. – Если хочешь, останься.
– Остаться? – с вожделением улыбнулся он. – В смысле, я могу посмотреть?
Он и так смотрел. Она знала, что он наблюдает за всеми через отверстие, которое провертел в двери; иногда Жаклин слышала, как он там пыхтит. Но в этот раз он останется здесь навсегда.
Кус аккуратно вытащил ключ из замочной скважины снаружи, закрыл дверь, вставил ключ изнутри и повернул его. Как только замок щелкнул, Жаклин убила сутенера, тот даже не успел обернуться и посмотреть на нее. В его казни не было ничего примечательного: она просто вошла в тощую грудь Куса и разорвала ему легкие. Он рухнул прямо на дверь, сполз по ней, обдирая лицо о дерево.
Васси даже не повернулся; он хотел смотреть только на нее.
Васси подошел к матрасу, присел на корточки и начал развязывать узлы на лодыжках. Кожа была стерта, на веревке застыли струпья засохшей крови. Он работал систематически, чувствуя покой, который так давно потерял, простое удовольствие быть здесь без возможности вернуться, знать, что любой путь вперед пролегает глубоко в нее.
Когда лодыжки освободились, Васси приступил к запястьям, склонившись к ней, закрыв вид на потолок. Его голос был так тих.
– Почему ты позволила ему так поступить?
– Я боялась.
– Чего?
– Двигаться; жить. Каждый день агония.
– Да.
Васси прекрасно понимал эту совершенную неспособность существовать.
Жаклин чувствовала его рядом, чувствовала, как он раздевался, как поцеловал землистую кожу на животе тела, которое занимала Жаклин. Кожа была отмечена ее трудами; она растянулась сверх меры, ее рассекали не заживающие полосы.
Он лег рядом, и от прикосновения его тела Жаклин стало хорошо.
Она дотронулась до головы Васси. Ее суставы застыли, каждое движение отдавалось болью, но она хотела повернуть к нему лицо. И Жаклин увидела Оливера, как он улыбался, и они поцеловались.
«Боже, – подумала она, – мы вместе».
И когда Жаклин подумала об этом, ее воля стала плотью. Под его губами ее черты растворились, превратились в красное море, о котором она так мечтала, и оно захлестнуло его лицо, которое и само начало расплываться: они превращались в общий поток, созданный из мысли и костей.
Острые груди пронзили Васси, как стрелы; а эрекция, заточенная разумом Жаклин, убила ее в ответ одним ударом. Сплетясь в приливе любви, они помыслили себя уничтоженными, и уничтожились.
Снаружи плакал и скорбел твердый, материальный мир, пустой треп покупателей и продавцов не смолкал всю ночь. Но со временем равнодушие и усталость одолели даже самых энергичных торговцев. И внутри, и снаружи воцарилась исцеляющая тишина: конец всем потерям и приобретениям.
