Нет наслаждения равного ужасу. Если бы вы могли невидимыми сесть между двумя собеседниками в любом поезде, зале ожидания или офисе, то, несомненно, услышали бы, как время от времени их разговор заходит об ужасе. Разумеется, на первый взгляд беседа касалась бы совершенно иных тем: они бы обсуждали состояние государства, лениво трепались о смерти на дорогах, о растущих ценах на услуги дантистов; но если ободрать все метафоры, все намеки, то вот он, ужас, угнездился в сердце любой дискуссии. Мы не говорим о природе Бога или о возможности вечной жизни, нет, мы с радостью размышляем о банальностях невзгод. И этот синдром не знает границ: в сауне и в университетской аудитории повторяется один и тот же ритуал. Как язык постоянно тыкается в больной зуб, так и мы, снова и снова и снова, возвращаемся к нашим страхам, говорим о них с радостью голодного человека, который сидит перед тарелкой, до краев наполненной горячей едой.

Когда он еще учился в университете и боялся говорить, Стивена Грейса учили рассказывать о том, почему ему страшно. И не просто рассказывать, а анализировать, рассекать каждое нервное окончание в поисках даже самых малых страхов.

В этих изысканиях его вел учитель: Куэйд.

То была эпоха гуру, их золотая пора. В университетах по всей Англии юные женщины и мужчины направо и налево искали людей, чтобы пойти за ними, как ягнята; Стив Грейс оказался лишь одним из многих. Ему просто сильно не повезло: его мессией стал Куэйд.

Они встретились в студенческой комнате отдыха.

– Меня зовут Куэйд, – сказал человек, который сидел за стойкой рядом со Стивом.

– О.

– А ты…

– Стив Грейс.

– Да. Ты же ходишь на лекции по этике?

– Точно.

– И я не видел тебя на других семинарах или лекциях по философии.

– Это мой дополнительный курс. Сам-то я с отделения английской литературы. Но или так, или целый год учить древнескандинавский, а это вообще не мое.

– И поэтому ты остановился на этике.

– Да.

Куэйд заказал себе двойной бренди. Он не выглядел настолько зажиточным, а двойной бренди серьезно подточил бы бюджет Стива на всю следующую неделю. Но Куэйд быстро опустошил бокал и заказал еще один.

– А ты что пьешь?

Стив растягивал полпинты уже теплого лагера, надеясь протянуть с ним целый час.

– Да мне ничего не надо.

– Нет, надо.

– Да все в порядке.

– Еще один бренди и пинту лагера моему другу.

Стив не смог противиться такой щедрости. Полторы пинты в некормленом организме безмерно помогли бы ему пережить скуку от предстоящего семинара на тему «Чарльз Диккенс как социальный аналитик». От одной только мысли о нем Стив сразу начал зевать.

– Кто-то должен написать кандидатскую об алкоголе в контексте социальной активности, – Куэйд где-то секунду задумчиво смотрел на бокал с бренди, а потом осушил его одним глотком. – Или забвения.

Стив присмотрелся к новому знакомому. Самому Стиву было двадцать, а Куэйд казался лет на пять старше. Его гардероб сбивал с толку. Потрепанные кроссовки, плисовые брюки, серовато-белая рубашка, явно видавшая лучшие времена; а поверх всего этого невероятно дорогой черный кожаный пиджак, который на высокой тощей фигуре Куэйда висел как на вешалке. Лицо у Куэйда было длинным и непримечательным; молочно-голубые глаза казались настолько бледными, что радужка как будто растворялась в белках, и за стеклами тяжелых очков виднелись лишь булавочные проколы зрачков. Полные губы, как у Мика Джаггера, но тоже бледные, сухие и без всякой чувственности. Светло-каштановые волосы.

Стив решил, что Куэйд смахивает на голландского продавца дури.

И он не носил значков. Среди студентов они были настоящей манией, и без них Куэйд выглядел голым, никак не указывая на то, что ему нравится. Кем он был? Геем, феминистом, агитатором за спасение китов или фашистом-вегетарианцем? Чем он увлекался, черт побери?

– Тебе надо было взять курс древнескандинавского, – сказал Куэйд.

– Почему?

– Там люди не заморачиваются, даже работы не проверяют.

Стив об этом никогда не слышал. Куэйд же продолжил своим монотонным голосом:

– Они их просто в воздух подбрасывают. Текстом вверх – значит будет пять, текстом вниз – четыре.

А, это была шутка. Куэйд проявил остроумие. Стив попытался засмеяться, но сам Куэйд даже не улыбнулся собственной остроте.

– Надо было древнескандинавский взять, – повторил он. – Кому вообще нужен епископ Беркли? Или Платон. Или…

– Или?

– Да все это одно дерьмо.

– Да.

– Я за тобой наблюдал, на философии…

Куэйд сразу заинтересовал Стива.

– …и ты никогда ничего не записываешь, так ведь?

– Не записываю.

– Я решил, что ты либо исключительно уверен в себе, либо тебе совершенно наплевать.

– Ни то ни другое. Я просто ничего не понимаю.

Куэйд хмыкнул и вытащил пачку дешевых сигарет. Опять же так никто не поступал. Ты курил «Голуаз» или «Кэмел», либо не курил вообще.

– Тебя там учат не настоящей философии, – сказал Куйэд с явным презрением в голосе.

– Да?

– Нам по крупицам скармливают Платона или Бентама – без всякого реального анализа. Конечно, она того же окраса. И даже походит на реального зверя; а для непосвященных и пахнет так же.

– Какого еще зверя?

– Философия. Подлинная философия. Она – настоящий зверь, Стивен. Ты так не думаешь?

– Я никогда не…

– Она дикая. Она кусается. – Он осклабился, неожиданно став коварным на вид. – О да, кусается.

Эти слова его явно радовали. И потому он их повторил, на счастье:

– Кусается.

Стивен только кивнул. Метафора была ему совершенно непонятна.

– Я думаю, что мы должны чувствовать, как предмет наших исследований калечит нас. – Куэйд явна грела мысль об увечьях путем образования. – И если идеи стоят того, чтобы о них говорить, мы не должны играть с ними, мы должны их бояться.

– Почему?

– Потому что если мы чего-то стоим как философы, то не должны обмениваться академическими любезностями. Не должны обсуждать семантику; скрывать реальную угрозу за лингвистическими уловками.

– А что нам делать?

Стив чувствовал себя как простачок, напарник комика-Куэйда. Вот только последний шутить явно не хотел. Его лицо застыло; булавочные головки зрачков сжались в крохотные точки.

– Стив, разве ты не думаешь, что мы должны держаться к зверю поближе? Гладить его, ласкать, доить…

– Э… а что такое зверь?

Куэйд явно слегка отчаялся из-за навязчивости этого вопроса:

– Это предмет любой хоть чего-то стоящей философии, Стивен. Это то, чего мы боимся, так как не понимаем этого. Это тьма за дверью.

Стив подумал о двери. Подумал о тьме. Он начал понимать, к чему в своей запутанной манере ведет Куэйд. Философия была способом поговорить о страхе.

– Мы должны обсуждать то, что сокровенно для наших душ, – сказал Куэйд. – И если мы не будем… то рискуем…

Неожиданно красноречие оставило его.

– Чем?

Куэйд не сводил глаз с пустого бокала, словно пытаясь наполнить его силой воли.

– Хочешь еще? – спросил Стив, про себя молясь, чтобы ответ был отрицательным.

– Чем мы рискуем? – Куэйд повторил вопрос. – Я думаю, если мы не отправимся в путь и не найдем зверя…

Стив уже понял, чем закончится фраза.

– …тогда рано или поздно зверь найдет нас.

Нет наслаждения равного ужасу. Если только этот ужас не твой.

В следующую неделю или две Стив как бы ненароком навел справки о странном мистере Куэйде.

Никто не знал его имени.

Никто не знал, сколько ему лет, но одна секретарша думала, что Куэйду далеко за тридцать, чему Стив удивился.

Его родители – по словам Шерил, он при ней упомянул об этом, – умерли. Кажется, их убили, так по крайней мере решила Шерил.

Ничего больше люди о Куэйде не знали.

– Я должен тебе выпивку, – сказал Стив, тронув Куэйда за плечо.

Тот оглянулся так, словно его укусили.

– Бренди?

– Спасибо.

Стив сделал заказ:

– Я тебя напугал?

– Я думал.

– Без этого ни одному философу не обойтись.

– Без чего?

– Без мозга.

Так они и начали беседу. Стив не знал, зачем еще раз подошел к Куэйду. Тот был на десять лет старше его и находился на другом интеллектуальном уровне. И, если говорить начистоту, откровенно пугал Стива. Его сбивали с толку постоянные разговоры Куэйда о зверях. И тем не менее Стив все равно хотел больше: больше метафор, больше этого невеселого голоса, говорившего о том, как бесполезны учителя, как слабы студенты.

В мире Куэйда не было определенности. Не было светских гуру и уж точно религии. Казалось, он не мог без цинизма смотреть на любую систему, неважно, политическую или философскую.

Куэйд редко смеялся вслух, но Стив знал, что взглядам его нового знакомого присущ горький юмор. Все люди были агнцами или овцами, все искали пастухов. Разумеется, с точки зрения Куэйда, все пастухи были вымыслом. В этом мире, во тьме за стенами овчарни, жили лишь страхи, которые избрали себе в жертву невинных баранов: и там они ждали подходящего момента, терпеливые, как камни.

Сомневаться следовало во всем, но один факт был неизменным: ужас существовал.

Интеллектуальное высокомерие нового знакомого приводило Стива в восторг. Вскоре ему стала нравиться та бунтарская легкость, с которой Куэйд разрушал любую веру. Конечно, иногда было больно, когда Куэйд непробиваемым аргументом разбивал очередную догму Стива. Но уже через несколько недель его, казалось, стал восхищать даже грохот от разрушения. Куэйд расчищал подлесок, валил деревья, до основания срывал любое жнивье. Стив чувствовал себя свободным.

Народ, армия, церковь, закон. Все в золу. Все бесполезно. Все обман, цепи и удушье.

Был только ужас.

– Я боюсь, ты боишься, мы боимся, – любил говорить Куэйд. – Он, она, оно – все боятся. Любое разумное создание на Земле знает ужас также хорошо, как собственное сердцебиение.

Одна из жертв, которой Куэйд вечно не давал покоя, была Шерил Фромм, студентка, занимавшаяся философией и английской литературой. Она вздымалась, как рыба навстречу дождю, когда слышала его возмутительные замечания, и когда они на ножи брали доводы друг друга, Стив поудобнее устраивался на ближайшем стуле и следил за зрелищем. Как говорил Куэйд, Шерил была патологической оптимисткой.

– А ты полон дерьма, – частенько говорила она, когда спор накалялся. – Кому какая разница, что ты боишься собственной тени? Я не боюсь. Я прекрасно себя чувствую.

Определенно, именно так она и выглядела. Шерил Фромм являлась во влажных снах любому парню на факультете, но она была слишком умной, и потому никто не решался к ней подкатить.

– Время от времени мы все познаем вкус ужаса, – отвечал Куэйд, а его молочные глаза пристально изучали собеседницу, подмечая малейшие реакции, он искал, как прекрасно знал Стив, изъян в ее уверенности.

– Я – нет.

– У тебя нет страхов? Или кошмаров?

– Никаких. У меня хорошая семья. Нет скелетов в шкафу. Я даже не ем мяса, а потому не чувствую вины, когда проезжаю мимо скотобойни. Во мне нет херни, чтобы выставлять ее напоказ. Это значит, что я нереальна?

– Это значит, – зрачки Куэйда сузились настолько, что напоминали змеиные, – это значит, что под твоей уверенностью прячется что-то реально большое.

– И снова речь зашла о кошмарах.

– О больших кошмарах.

– Будь конкретнее: определись с терминами.

– Я не могу тебе сказать, чего ты боишься.

– Тогда скажи, чего боишься ты.

Куэйд засомневался:

– В конечном итоге, этот вопрос находится за пределами анализа.

– За пределами анализа, ну да, ну да! А не пошел бы ты в задницу с такими ответами?

Стив невольно улыбнулся. Задница Шерил уж точно была за пределами любого анализа. Перед ней можно было только пасть на колени и благоговеть.

Куэйд сразу вернулся к своей обычной демагогии:

– Мой страх существует только для меня. В широком контексте он не имеет смысла. Знаки моего ужаса, те образы, которые мой мозг использует, если можно так выразиться, для иллюстрации моего страха, эти самые знаки ничтожны по сравнению с реальным кошмаром, лежащим в основе моей личности.

– У меня есть такие образы, – сказал Стив. – Картинки из детства, они постоянно заставляют думать о…

Он осекся, уже пожалев о том, что разоткровенничался.

– О чем? – спросила Шерил. – Ты имеешь в виду плохие воспоминания? Типа когда ты упал с велосипеда или вроде того?

– Возможно, – ответил Стив. – Иногда эти образы неожиданно приходят мне на ум. Не намеренно, а когда я не сосредоточен. Словно разум автоматически на них перескакивает.

Куэйд удовлетворенно хмыкнул:

– Вот именно.

– Об этом Фрейд писал, – заметила Шерил.

– Что?

– Фрейд, – повторила Шерил, в этот раз устроив целое представление, словно общается с ребенком. – Зигмунд Фрейд: ты, возможно, слышал о нем.

Куэйд, не скрывая презрения, поджал губы:

– Фиксация на матери никак не отвечает на обсуждаемый нами вопрос. Настоящие ужасы, которые живут во мне, да и во всех нас, существовали еще до формирования человеческой личности как таковой. Ужас присутствует уже тогда, когда мы еще даже не мыслим о себе в категориях индивидуальности. Даже зародыш, свернувшийся в утробе матери, испытывает страх.

– И ты об этом помнишь, да? – спросила Шерил.

– Возможно, – совершенно серьезно ответил Куэйд.

– Об утробе матери?

Куэйд еле заметно улыбнулся. Этой полуулыбкой он словно говорил: «Я знаю то, о чем ты понятия не имеешь».

Это была странная, неприятная улыбка; из-за нее Стиву даже захотелось помыться.

– Ты – лжец, – сказала Шерил, вставая с места и глядя на Куэйда сверху вниз.

– Может и так, – согласился тот, неожиданно став настоящим джентльменом.

После этого споры прекратились.

Никаких больше разговоров о кошмарах или о тварях, таящихся в ночи. Весь следующий месяц Стив редко видел Куэйда, а когда все же встречался с ним, тот всегда был в компании Шерил Фромм. Куэйд был с ней вежлив, даже почтителен. Он больше не носил свой кожаный пиджак, так как она ненавидела запах мертвых животных. Столь неожиданная перемена в их отношениях сбила Стивена с толку, но он решил, что все дело в его примитивном понимании сексуальных вопросов. Стив не был девственником, но женщины по-прежнему оставались для него тайной: противоречивой и непонятной.

А еще он ревновал, хотя признаться в этом не хотел даже себе. Его возмущало то, что такая красивая и умная девушка постоянно проводит время с Куэйдом.

Было и другое чувство: казалось, Куэйд ухаживает за Шерил по каким-то своим странным соображениям. И причина тут крылась не в сексе, в этом Стив был уверен. И не в ее интеллекте. Нет, Куэйд загонял Шерил в угол, так подсказывал Стиву инстинкт. Куэйд окружал жертву, готовясь нанести последний удар.

Кажется, прошел месяц, когда Куэйд неожиданно упомянул Шерил в разговоре:

– Она – вегетарианка.

– Шерил?

– Разумеется, Шерил.

– Я знаю. Она же об этом говорила.

– Нет, ты не понял. Это не прихоть и не мода. Она очень серьезно к этому относится. Она не может посмотреть в витрину мясной лавки. Она не может потрогать мясо, понюхать его.

– О, – Стив пришел в недоумение. К чему ведет Куэйд?

– Это ужас, Стив.

– Перед мясом?

– От человека к человеку его признаки разнятся. Она боится мяса. И говорит, что такая здоровая, такая гармоничная. Черт! Я найду его…

– Что?

– Страх, Стив.

– Ты же не собираешься… – Стив волновался, но не знал, как сказать об этом, не обвинив Куэйда.

– Причинить ей вред? Нет, разумеется, я не буду причинять ей вред. Любой ущерб она себе нанесет только сама. – Куэйд смотрел на Стива, словно гипнотизируя. – Пришло время научиться доверять друг другу, Стив, – он наклонился ближе. – Это только между нами…

– Слушай, мне кажется, я не хочу об этом слышать.

– Нам надо прикоснуться к зверю, Стивен.

– Да к черту зверя! Я не хочу об этом слышать!

Стив вскочил, больше желая вырваться из-под давления Куэйда, а не закончить разговор.

– Мы же друзья, Стивен.

– Да…

– Тогда уважай нашу дружбу.

– Что?

– Молчи. Ни слова.

Стив кивнул. Обещание было легко сдержать. Он все равно никому не мог рассказать о своем беспокойстве, его бы подняли на смех.

Куэйд явно остался доволен. Он поспешил прочь, а Стив почувствовал, что невольно стал членом тайного общества, причем непонятно с какой целью. Куэйд заключил с ним соглашение, и это пугало.

На следующей неделе Стив пропустил все лекции и почти все семинары. Конспекты не вел, книг не читал, работ не писал. Лишь два раза посетил здание университета и там крался вдоль стен, как осторожная мышь, молясь о том, чтобы не столкнуться с Куэйдом.

Но бояться не стоило. Лишь раз он увидел сутулые плечи Куэйда с другой стороны двора, когда тот, улыбаясь, разговаривал с Шерил Фромм. Она заливисто хохотала, ее музыкальный смех эхом отражался от стен исторического факультета. От ревности Стива не осталось и следа. Даже за деньги он бы не хотел стоять рядом с Куэйдом, быть так близко к нему.

Пока Стив сидел в одиночестве, вдали от лекционной суеты и переполненных коридоров, он постоянно думал. Все его мысли, как язык к больному зубу, как ноготь к струпу, возвращались к страхам.

То есть в детство.

В шесть лет Стив попал под машину. Раны были не особо сильными, но от сотрясения он частично оглох. Для ребенка такой опыт стал невероятно тяжелым; он не понимал, почему так неожиданно его отрезало от мира. Пытка оказалась необъяснимой, и Стив решил, что она будет вечной.

Еще недавно его жизнь была реальной, полной криков и смеха. А потом Стива выбросили прочь, весь внешний мир превратился в аквариум, где криво улыбались рыбы, беззвучно открывающие рот. Что еще хуже, иногда он страдал от тиннитуса – так говорили врачи, – в ушах у него ревело или звенело. Голову наполняли диковинные звуки, вопли, свисты, которые становились саундтреком для трепыханий внешнего мира. В такие минуты Стива начинало мутить, лоб словно сковывала железная полоса, которая дробила мысли на куски, отделяя голову от рук, мысли от действий. Накатывала волна паники, Стив был совершенно не способен понять этот мир, пока его голова пела и звенела.

Но худшие кошмары приходили ночью. Когда-то, еще до катастрофы, утроба спальни его успокаивала, теперь же он просыпался и понимал, что звон начался во сне.

Глаза широко распахивались. Тело заливал пот. Разум переполнял пронзительный гул, и в нем Стив был заперт без всякой надежды на передышку. Ничто не могло заглушить его собственную голову и ничто, казалось, совершенно ничто не могло вернуть к нему говорящий, смеющийся или плачущий мир.

Стив был один.

Именно в этом заключались начало и конец, сама суть его ужаса. Стив был абсолютно одинок в своей какофонии. Запертый в доме, в этой комнате, в своем теле, в своей голове, пленник глухой и слепой плоти.

Это было невыносимо. Иногда ночью мальчик кричал, не зная о том, что издает какие-то звуки, а его родители, теперь так похожие на рыб, включали свет, старались помочь ему, склоняясь над кроватью, гримасничая, их беззвучные рты принимали уродливые формы. Прикосновения постепенно успокаивали Стива; и со временем мать усвоила этот трюк и поняла, как унять панику, в которой тонул сын.

За неделю до того, как ему исполнилось семь лет, слух вернулся, не полностью, но даже так он казался Стиву чудом. Мир снова стал цельным, жизнь началась заново.

Понадобилось несколько месяцев, чтобы мальчик научился доверять собственным чувствам. Иногда он все еще просыпался по ночам, ожидая, что звуки в голове пробудятся снова.

До сих пор от малейшей громкости у Стива звенело в ушах, и поэтому он не ходил на рок-концерты с другими студентами, но свою небольшую глухоту практически не замечал.

Но, разумеется, помнил о ней. Мог легко воскресить в мыслях привкус той паники; ощущение железной полосы, стягивающей голову. И страх темноты, страх одиночества так и не исчез до конца.

Но с другой стороны, разве кто-то не боялся остаться один? Совершенно один?

Теперь у Стива появился новый страх, и его оказалось куда сложнее определить.

Куэйд.

В пьяных откровениях Стив рассказал ему о своем детстве, о глухоте и ночных кошмарах.

Куэйд знал о его слабости, о прямой дороге к сердцу его ужаса. У него было оружие, палка, которой он мог избить Стива, если дело до того дойдет. Может, потому Стив и не поговорил с Шерил (не предупредил ее, ведь он же это хотел сделать?), именно поэтому избегал Куэйда.

Иногда, в определенном настроении, Куэйд казался воплощением зла. Не больше и не меньше. Он выглядел как человек, у которого глубоко-глубоко внутри таится настоящий мрак.

Может, в те четыре месяца, когда Стиву пришлось смотреть на людей с отключенным звуком, он развил повышенную восприимчивость к малейшим оттенкам поведения, к усмешкам и улыбкам, которые мимолетно возникали на человеческих лицах? Он знал, что жизнь Куэйда походила на лабиринт, и ее запутанная карта была вытравлена на его лице тысячью еле заметных гримас.

Следующая фаза посвящения Стива в тайный мир Куэйда началась только через три с половиной месяца. На летних каникулах студенты разъехались по своим делам. Стив как обычно устроился в типографию отца; смены были долгими, физически выматывающими, но принесли нескрываемое облегчение. Академический мир переполнил его разум, он чувствовал себя так, будто его насильно кормят словами и идеями. На работе же все это быстро вышло вместе с потом, и сумятица в голове улеглась.

Хорошее было время; о Куэйде он почти не вспоминал.

На кампус Стив вернулся в конце сентября. Студентов было мало. Занятия начинались только через неделю; без привычной суеты жалующихся, флиртующих и спорящих детей весь университет охватила меланхолия.

Стив сидел в библиотеке, взяв несколько важных книг, прежде чем остальные загребут их себе. В начале семестра, когда проверяли списки чтения, а в университетском магазине необходимые издания вечно продавали только по заказу, книги были на вес золота. Конечно, они всегда приходили, но только через два дня после семинара, на котором их обсуждали. На последнем курсе Стив решил всех опередить и взять в библиотеке несколько главных работ, пока те не расхватали.

И тут послышался знакомый голос:

– Рано ты на работу.

Стив оторвался от книги, чтобы увидеть глаза Куэйда с булавками зрачков.

– Стив, я впечатлен.

– Чем же?

– Твоим учебным рвением.

– А.

Куэйд улыбнулся:

– И что ты ищешь?

– Что-нибудь по Бентаму.

– У меня есть «Введение в принципы морали и законодательства». Пойдет?

Это была ловушка. Нет: это был полный абсурд. Куэйд всего лишь предлагал взять книгу; как из-за такого простого предложить Стива мог попасть в ловушку?

– Кстати, если подумать, – Куэйд улыбнулся еще шире, – у меня как раз библиотечная книга. Я тебе ее дам.

– Спасибо.

– Каникулы нормально провел?

– Да. Спасибо. А ты?

– Крайне плодотворно.

Улыбка распалась в тонкую линию под его…

– А ты усы отрастил.

Выглядели они очень нездорово. Тонкие, редкие и светлые, они сновали туда-сюда под носом Куэйда, словно хотели сбежать с лица. Куэйд даже слегка смутился.

– Это для Шерил?

Вот теперь он точно смутился.

– Ну…

– Похоже, у тебя тоже были хорошие каникулы.

Смущение тут же исчезло под каким-то другим чувством.

– У меня есть кое-какие прекрасные фотографии, – сказал Куэйд.

– Чего?

– Праздничные фотки.

Стив не мог поверить собственным ушам. Неужели Фромм приручила Куэйда? Праздничные фотки?

– Ты просто не поверишь, что там есть, когда увидишь их.

Куэйд походил на араба, который продает эротические картинки. Да что там, черт побери, было на этих фотографиях? Влагалище Шерил, которую голой застали за чтением Канта?

– А я и не думал, что тебе нравится фотография.

– Теперь это моя настоящая страсть.

Произнеся слово «страсть», Куэйд ухмыльнулся.

В самом его тоне чувствовался едва сдерживаемый восторг. Он чуть ли не светился от удовольствия.

– Тебе надо зайти ко мне и посмотреть их.

– Я…

– Сегодня. Заодно и Бентама заберешь.

– Спасибо.

– У меня теперь дом есть. Буквально за углом от роддома, на Пилгрим-стрит. Номер шестьдесят четыре. Где-нибудь после девяти?

– Хорошо. Спасибо. Пилгрим-стрим.

Куэйд кивнул.

– А я и не думал, что на Пилгрим-стрит есть жилые дома.

– Номер шестьдесят четыре.

Пилгрим-стрит уже давно поставили на колени. От большей части домов остались руины. Несколько только начали сносить. Прямо с улицы можно было увидеть внутренности комнаты, и это казалось противоестественным: розовые и бледно-зеленые обои, камины на верхних этажах, висящие над пропастями закопченных кирпичей. Лестницы, ведущие из ниоткуда в никуда и обратно.

Дом номер шестьдесят четыре стоял наособицу. Здания по обе стороны от него уже разрушили, даже обломки вывезли, осталась лишь пустыня, покрытая кирпичной пылью, на которой пытались прижиться лишь стойкие и безрассудные сорняки.

Улицу около шестьдесят четвертого патрулировала трехногая белая собака, она метила территорию через равные промежутки.

Дом Куэйда, пусть и не слишком роскошный, оказался куда гостеприимнее окружающей разрухи.

Стив и Куэйд выпили плохого красного вина, которое Стив принес с собой, покурили травки. Стив никогда не видел своего гуру таким добродушным, Куэйд с радостью болтал о всяких мелочах, а не об ужасе как обычно; он смеялся, даже отпускал сальные шуточки. Внутреннее убранство дома было настолько скудным, что казалось спартанским. Никаких картинок на стене, да и вообще украшений. Книги Куэйда, а их были сотни, лежали кучей на полу без какой-либо системы, которую бы мог понять Стив. Убогая кухня, самая примитивная ванная, а вся атмосфера – практически монашеская.

Через пару беззаботных часов Стива одолело любопытство.

– Так что за там снимки с праздника, а? – спросил он, понимая, что язык у него уже заплетается. Впрочем, Стиву было наплевать.

– Ах, да. Мой эксперимент.

– Эксперимент?

– Сказать по правде, Стив, я не уверен, что должен показывать их тебе.

– А почему нет?

– Тут дело серьезное, Стив.

– А я для серьезного дела не готов, ты это имеешь в виду?

Стив чувствовал, что приемы Куэйда работают, хотя было совершенно явно, что тот делает.

– Я не говорил, что ты не готов…

– Так о чем идет речь?

– О фотографиях.

– Кого?

– Ты помнишь Шерил?

Фотографии Шерил. Ха.

– Как ее забыть?

– Она не вернется в этом семестре.

– О.

– Ей было откровение.

Взгляд Куэйда стал как у василиска.

– Что ты имеешь в виду?

– Она всегда была такой спокойной, правда ведь? – Куэйд говорил о Шерил так, словно та умерла. – Спокойной, хладнокровной и собранной.

– Да, по-моему, да.

– Глупая сучка. Она всего лишь хотела, чтобы ее хорошенько выебали.

От грубости Куэйда Стив глупо ухмыльнулся. Такие слова даже немного шокировали его, словно он застал учителя с членом, торчащим из ширинки.

– Она часть каникул провела здесь, – продолжил Куэйд.

– Здесь?

– В этом доме.

– То есть она тебе нравилась?

– Она была невежественной коровой. Претенциозной, слабой, тупой. Но она не поддавалась, она, сука, не поддавалась.

– В смысле, она тебе не давала?

– Что ты, она стянула бы с себя трусы от одного твоего взгляда. Дело в другом, она не поддавалась, не выдавала свои страхи.

Опять старая песня.

– Но в конце концов я ее убедил.

Куэйд вытащил коробку, спрятанную за кучей книг по философии. Там лежала пачка черно-белых фотографий, больших, в два раза больше открытки. Куэйд протянул первую Стиву.

– Понимаешь, Стив, я запер ее, – голос у Куэйда был спокойным, как у диктора на телевидении. – Решил посмотреть, смогу ли я спровоцировать ее так, чтобы она хоть немного показала свой ужас.

– Что значит, ты ее запер?

– Наверху.

Стиву стало не по себе. У него в ушах раздался еле слышный звон. В голове всегда шумело от плохого вина.

– Я запер ее наверху, – повторил Куэйд, – в качестве эксперимента. Вот почему я купил этот дом. Нет соседей, они ничего не услышат.

– Что не услышат?

Стив взглянул на зернистую фотографию в руке.

– Скрытая камера, – объяснил Куэйд. – Шерил не знала, что я ее снимаю.

На первой фотографии была маленькая неприметная комната, скудно обставленная простой мебелью.

– Вот эта комната. Наверху. Теплая. Там даже душновато. И никакого шума.

Никакого шума.

Куэйд протянул Стиву фотографию номер два.

Та же комната. Только мебели почти нет. Вдоль стены лежит спальный мешок. Стол. Стул. Голая лампочка.

– Вот так я все устроил для нее.

– Больше похоже на тюремную камеру.

Куэйд хмыкнул.

Фотография номер три. Та же комната. На столе кувшин с водой. В углу помещения ведро, небрежно прикрытое полотенцем.

– А ведро для чего?

– Ну ей же надо было отлить.

– Да.

– Я обеспечил все удобства, – уточнил Куэйд. – Я не хотел доводить ее до животного состояния.

Даже пьяный, Стив уловил намек Куэйда. Он, конечно, не хотел. Однако…

Фотография номер четыре. На столе стоит простая тарелка, на ней лежит кусок мяса. Из него торчит кость.

– Говядина, – пояснил Куэйд.

– Но она же – вегетарианка.

– Именно. Это слегка посоленная, хорошо приготовленная прекрасная говядина.

Фотография номер пять. Все то же самое. Только теперь в комнате Шерил. Дверь закрыта. Она бьет по ней ногами, кулак и лицо размыты от ярости.

– Я поместил ее внутрь где-то в пять утра. Она спала. Я сам перенес ее через порог. Очень романтично. Она понятия не имела, что происходит.

– Ты ее запер там?

– Разумеется. Ради эксперимента.

– И она ничего о нем не знала?

– Мы говорили об ужасе, ты же меня знаешь. Она знала, что я на пороге открытия. Знала, что мне нужны подопытные. До нее скоро дошло. И как только она поняла, что мне нужно, то успокоилась.

Фотография номер шесть. Шерил сидел в углу комнаты и думает.

– Наверное, она решила, что сможет меня переждать.

Фотография номер семь. Шерил смотрит на кусок говядины, лежащий на столе.

– Милое фото, тебе не кажется? Только взгляни на ее отвращение. Ей был ненавистен даже запах приготовленного мяса. Конечно, тогда она еще не проголодалась.

Восемь: Шерил спит.

Девять: Шерил писает. Девушка сидит на ведре, спустив трусы на колени. По ее щекам текут слезы. Стиву стало не по себе.

Десять: она пьет воду из кувшина.

Одиннадцать: она снова спит, повернувшись спиной к комнате и свернувшись в позе зародыша.

– Как долго она провела в комнате?

– На этот момент прошло всего четырнадцать часов. Она быстро потеряла ощущение времени. Никакой перемены света, понимаешь? Ее биологические часы накрылись почти сразу.

– Как долго она там провела?

– Пока я не получил доказательств своей правоты.

Двенадцать: она кружит вокруг стола с мясом, камера поймала, то как она украдкой смотрит на кусок.

– Это снято на следующее утро. Я спал; камера делала снимки каждые двадцать минут. Посмотри на ее глаза…

Стив пригляделся внимательнее. На лице Шерил проступило отчаяние, она казалась изможденной, дикой. Казалось, она хочет взглядом загипнотизировать мясо.

– Ей, кажется, плохо.

– Она устала, вот и все. Она много спала, так уж вышло, но сон, похоже, истощил ее больше прежнего. Сейчас она уже не знает, день на улице или ночь. И, разумеется, она проголодалась. Прошло полтора дня. Она уже испытывает сильный голод.

Тринадцать: Шерил снова спит, свернувшись еще сильнее, словно хочет проглотить себя.

Четырнадцать: она опять пьет.

– Я заменял кувшины, когда она спала. А спала она крепко. Я мог там джигу станцевать, а Шерил все равно не проснулась бы. В полной отключке.

Куэйд осклабился. Безумец, подумал Стив, этот человек – безумец.

– Боже, как же там воняло, – продолжил Куэйд. – Ты знаешь, как иногда пахнут женщины; это не пот, это что-то другое. Такой тяжелый аромат: мясной. Кровавый. Она приехала ко мне, когда у нее заканчивались месячные. Я этого не планировал.

Пятнадцать: Шерил прикасается к мясу.

– Вот тут уже появились трещины, – сказал Куэйд с тихим ликованием в голосе. – Вот где начинается ужас.

Стив изучил фотографию. Зернистость снимка смазывала детали, но крутой Шерил явно было больно. Она сморщилась, наполовину от желания, наполовину от отвращения, когда трогала еду.

Шестнадцать: она снова бросается на дверь, Шерил дрожит. Рот превратился в черное пятно страха, Шерил кричит на безликую дверь.

– Она каждый раз начинала обвинять меня, как только прикасалась к мясу, – заметил Куэйд.

– Это уже сколько?

– Где-то около трех дней. Ты сейчас смотришь на голодную женщину.

Это было легко заметить. На следующей фотографии Шерил по-прежнему неподвижно стояла посреди комнаты, стараясь не смотреть на соблазнительную еду, все ее тело было напряжено от мук выбора.

– Ты моришь ее голодом.

– Она может легко протянуть десять дней без еды. Религиозные посты – дело обычное в любом цивилизованном обществе, Стив. Шестьдесят процентов населения Великобритании страдают от клинического ожирения, когда ни возьми. Да и она все равно была слишком толстой.

Восемнадцать: Шерил сидит, эта толстая девушка, в углу комнаты и рыдает.

– Вот примерно в это время у нее начались галлюцинации. Но так, всего лишь небольшие психические срывы. Иногда она думала, что у нее кто-то ползает в волосах или по рукам. Я видел, как иногда она замирала и смотрела прямо перед собой, уставившись в пустоту.

Девятнадцать: она моется. Раздета до пояса, груди у нее тяжелые, Шерил совершенно равнодушна. Мясо уже потемнело по сравнению с предыдущими фотографиями.

– Она постоянно обмывалась. Примерно каждые двенадцать часов мыла себя с ног до головы.

– Мясо на вид какое-то…

– Вызревшее?

– Темное.

– В ее маленькой комнате довольно тепло; а еще там были мухи. Они нашли мясо, отложили яйца. Да, этот кусок вызревает прямо у нас на глазах.

– Это часть плана?

– Разумеется. Если свежее мясо отталкивало ее, то как насчет отвращения при виде гнилого? Вот в чем суть дилеммы, понимаешь? Чем дольше она не ест, тем отвратительнее становится то, чем ее кормят. Она попала в ловушку, и с одной стороны находится ее ужас перед мясом, с другой – страх смерти. Что уступит первым?

Стив чувствовал, что тоже попал в ловушку.

С одной стороны, шутка зашла уже слишком далеко, а эксперимент Куэйда стал упражнением в садизме. С другой стороны, Стиву очень хотелось узнать, чем закончилась эта история. Страдания Шерил несомненно притягивали его.

На следующих семи фотографиях – номер двадцать, двадцать один, два, три, четыре, пять и шесть – повторялась одна и та же рутина. Шерил спала, мылась, писала, смотрела на мясо. Спала, мылась, писала…

А потом двадцать семь.

– Видишь?

Она берет мясо.

Да, берет, пусть ее лицо искажено от ужаса. Говяжья нога теперь даже выглядит зловонной, она испещрена мушиными яйцами. Это отвратительно.

– Она кусает мясо.

И на следующей фотографии женщина зарывается лицом в гнилой кусок.

Стиву показалось, что у него во рту появился привкус распада. Разум услужливо подыскал для воображения подходящий смрад, язык как будто окунулся в подливку из разложившейся падали. Как она смогла это съесть?

Двадцать девять: ее рвет в ведро, стоящее в углу комнаты.

Тридцать: она сидит, глядя на стол. Тот пуст. Кувшин с водой уже разбит о стену. Тарелка расколота на куски. Говядина лежит на полу в слизи от разложения.

Тридцать один: Шерил спит, закрыв голову руками.

Тридцать два: она стоит. Снова смотрит на мясо, отвергая его. На ее лице явственно виден голод. Вместе с отвращением.

Тридцать три. Она спит.

– И сколько времени прошло? – спросил Стив.

– Пять дней. Нет, шесть.

Шесть дней.

Тридцать четыре. Фигура Шерил размыта, похоже, она бьется о стену. Стив не уверен. И уже не хочет спрашивать. Отчасти даже не хочет знать.

Тридцать пять: она снова спит, в этом раз под столом. Спальный мешок разорван в клочья, куски ткани и наполнителя разлетелись по всей комнате.

Тридцать шесть: она говорит с дверью, сквозь дверь, зная, что не получит никакого ответа.

Тридцать семь: она ест протухшее мясо.

Спокойно сидит под столом, как дикарка в пещере, и вгрызается в мясо резцами. На лице – полное равнодушие: вся энергия направлена только на цель. Есть. Есть, пока голод не утихнет, пока жуткая боль в желудке и головокружение не исчезнут.

Стив не мог отвезти взгляд от фотографии.

– Меня поразило, – сказал Куэйд, – насколько неожиданно она сдалась. Еще минуту назад сопротивлялась, как и прежде. Произнесла целый монолог, свою обычную мешанину из угроз и извинений, которую извергала изо дня в день. А потом сломалась. Раз – и все. Заползла под стол и съела все мясо до самой кости, словно ей подали самый лучший стейк.

Тридцать восемь: Шерил спит. Дверь открыта. Внутрь льется свет.

Тридцать девять: комната пуста.

– Куда она ушла?

– Она спустилась вниз. Пришла на кухню, выпила несколько стаканов воды, а потом три или четыре часа просто сидела на стуле и молчала.

– А ты с ней говорил?

– Не сразу. Когда она начала выходить из состоянии фуги. Эксперимент закончился. Я не хотел причинять ей боль.

– И что она сказала?

– Ничего.

– Ничего?

– Вообще ничего. Я поначалу даже думал, что она меня просто не видит, не понимает, что я тоже нахожусь в комнате. Потом я приготовил для нее картошку, она ее съела.

– Она не позвонила в полицию?

– Нет.

– И никакого насилия?

– Нет. Она знала, что я сделал и почему. Это не было запланировано, но мы говорили о подобного рода экспериментах, довольно абстрактно, конечно. Никакого вреда она не получила. Максимум скинула вес, но это все.

– И где она теперь?

– Уехала на следующий же день. Не знаю, куда.

– И что это доказывает?

– Возможно, что и ничего. Но это интересное начало для моих исследований.

– Начало? Так это было только начало?

Стив не смог скрыть отвращения, которое у него вызывал Куэйд.

– Стивен…

– Ты мог ее убить!

– Нет.

– Она могла сойти с ума. Ты мог нанести ей травму на всю жизнь.

– Возможно. Но навряд ли. У нее железная сила воли.

– Но ты же сломал ее.

– Да. И это было путешествие, к которому она была готова. Мы говорили о том, что ей надо столкнуться с собственным страхом. С моей помощью она посмотрела ему в глаза. И ничего более.

– Ты ее заставил. Иначе она бы этого не сделала.

– Совершенно верно. И это будет для нее уроком.

– Так ты у нас теперь учитель?

Стив пожалел, что не сдержался. В его голосе явственно чувствовался сарказм. А еще гнев и немного страха.

– Да, я – учитель, – ответил Куэйд, искоса глядя на Стива, взгляд его блуждал. – Я учу людей ужасу.

Стив уставился в пол:

– И как, ты удовлетворен тем, чему научил?

– И узнал, Стив. Я многое узнал. Перспективы потрясающие: целый мир страхов для исследования. Особенно с умными подопытными. Даже перед лицом рационализации…

Стив встал:

– Я больше не хочу об этом слышать.

– Да? Хорошо.

– У меня завтра пары с утра.

– Нет.

– Что?

Сердце замерло.

– Нет. Не уходи пока.

– Почему?

Теперь оно понеслось вскачь. Стив боялся Куэйда, причем раньше не понимал, насколько сильно.

– Мне еще надо дать тебе книги.

Стив почувствовал, как покраснел. Еле заметно. О чем он думал? Что Куэйд сейчас повалит его, как регбист, и начнет очередной эксперимент?

Нет. Какая глупость!

– У меня есть книга о Кьеркегоре, которая тебе понравится. Наверху. Вернусь через две минуты.

Улыбаясь, Куэйд вышел из комнаты.

Стив присел на корточки и стал снова перебирать фотографии. Его завораживал момент, когда Шерил впервые взяла в руки гнилое мясо. На ее лице было выражение совершенно нехарактерное для женщины, которую Стив знал. В нем чувствовалось сомнение, смятение и глубокий…

Ужас.

Это было любимое слово Куэйда. Грязное слово. Непристойное слово, с этой ночи ассоциирующееся с пыткой, устроенной Куэйдом невинной девушке.

На секунду Стив задумался о том, как выглядит он сам, рассматривая фотографии. Нет ли на его лице такого же смятения и замешательства? А может, и ужаса, ждущего, чтобы вырваться на свободу.

За спиной он услышал какой-то шум, слишком тихий для Куэйда.

Если только тот не подкрадывался.

Боже, если только он не…

Тряпка, пропитанная хлороформом, закрыла Стиву рот и ноздри. Он невольно вдохнул пары, ему сразу обожгло пазухи, тут же заслезились глаза.

В уголке мира появился сгусток тьмы, где-то вне зоны видимости, и начал расти, пульсируя в ритм участившегося биения сердца.

Стив почти видел голос Куэйда, он казался ему саваном.

– Стивен.

Снова.

– …тивен!

– …ивен.

– …вен.

– …ен.

Сгусток мрака поглотил весь мир, стал миром. Все вокруг потемнело, исчезло. С глаз долой – из сердца вон.

Стив неловко упал прямо на рассыпанные фотографии.

Когда он очнулся, то даже не понял, что пришел в сознание. Повсюду царила тьма, со всех сторон. Около часа Стив лежал, широко раскрыв глаза, прежде чем понял, что они открыты.

На пробу он пошевелил сначала руками, потом ногами и головой. Он оказался не связан, только лодыжку что-то держало. Там была цепь или вроде того. Она терлась о кожу, когда Стив пытался отодвинуться подальше.

Пол оказался ужасно некомфортным, ощупав его ладонью, Стив понял, что лежит то ли на решетке, то ли на сетке. Она была металлической и уходила во все направления, насколько хватало рук. Просунув ладонь сквозь ячейки, Стив ощутил лишь пустоту. Лишь воздух, уходящий куда-то вниз.

На первых инфракрасных фотографиях заключения Стивена было видно, как он исследует местность. Как и ожидал Куэйд, подопытный подошел к ситуации довольно рационально. Никакой истерики. Никаких проклятий или слез. В этом и заключался вызов, связанный с этим конкретным образцом. Тот прекрасно понимал, что происходит; а значит, станет реагировать на страхи логически. В отличие от Шерил такой разум будет гораздо труднее сломать.

Но насколько же плодотворнее будут результаты, когда его психика даст трещину. Может, тогда откроется сама его душа, и Куэйд сможет ее увидеть и потрогать? Внутри человека скрывалось так много, что он хотел изучить.

Постепенно Стив привык к темноте.

Похоже, его темницей стала какая-то шахта. Круглая, примерно двадцати футов в ширину. Это был какой-то вентиляционный канал, туннель или подземная фабрика? Стив попытался мысленно представить территорию вокруг Пилгрим-стрит, чтобы понять, куда же Куэйд его отвез, но ничего не придумал.

Ничего.

Он оказался в месте, которое не мог узнать или изменить. В шахте не было углов, на которых можно было бы сосредоточиться; в стенах не нашлось ни единой трещины или дыры, где бы могло укрыться сознание.

Что еще хуже, Стив лежал, распластанный, на решетке, висевший над шахтой. Он ничего не видел во тьме внизу, казалось, там нет дна. И оставались лишь тонкая сетка и хрупкая цепь – только они удерживали Стива от падения.

Он представил, как висит в воздухе под пустым черным небом, над бесконечной тьмой. Воздух был теплым и затхлым. Он сразу высушил слезы, которые неожиданно навернулись на глаза, отчего те опухли. Стивен стал звать на помощь, но мрак вокруг играючи съел все слова.

Охрипнув от криков, Стивен откинулся на решетку. Он не мог отделаться от мысли, что там, под его хрупким ложем, тьма не знает границ. Конечно, это было абсурдно. Ничто не длится вечно, сказал он вслух.

Ничто не длится вечно.

А с другой стороны, откуда ему знать? Если он упадет в абсолютную черноту, то, может, будет падать и падать, но так и не увидит дна. Стивен старался думать о чем-нибудь светлом, хорошем, но в разуме осталось лишь одно: как он падает в эту ужасную шахту, а дно находится буквально в метре от стремительно летящего тела, но глаза ничего не видят, мозг ничего не может предсказать.

Пока не следует удар.

Когда голова Стива расколется от столкновения, увидит ли он свет? Поймет ли в тот самый момент, когда тело станет падалью, зачем жил и умер?

А потом он подумал: Куэйд не посмеет.

– Не посмеет! – хрипло закричал Стив. – Не посмеет!

Мрак был ненасытен до слов. Стоило Стиву завопить, как ему тут же показалось, что он вообще не издавал звуков.

А потом пришла еще одна мысль, по-настоящему жуткая. Предположим, Куэйд нашел этот круглый ад для того, чтобы Стива не нашли, чтобы его смерть никто не расследовал? Возможно, Куэйд решил довести свой эксперимент до предела.

До предела. Смерть была пределом. И разве она не станет для Куэйда решающим экспериментом? Наблюдать за тем, как умирает человек; как приближается к нему страх смерти, главный источник ужаса. Сартр писал, что ни один человек в мире не может познать свою смерть. Но познать гибель других, познать досконально – увидеть все ухищрения разума, на которые тот несомненно пойдет, чтобы избегнуть горькой правды, – в этом крылся ключ к природе смерти, разве не так? Это могло, пусть и ненамного, подготовить человека к его собственному уходу. Опосредованно прожить чужой ужас – вот самый безопасный и умный способ прикоснуться к зверю.

Да, подумал Стив, Куэйд может меня убить из-за собственного кошмара.

Эта мысль доставила ему какое-то угрюмое удовольствие. Куэйд, этот беспристрастный экспериментатор, этот самозваный ментор, был одержим кошмарами, так как корни его собственного ужаса уходили куда глубже, чем у других людей.

Вот почему он хотел посмотреть, как справляются со страхами другие. Он искал решения, избавления для самого себя.

Все эти мысли заняли у Стива несколько часов. Во тьме его разум был подвижным, ярким, но совершенно необузданным. Стив с трудом удерживал мысли на чем-то одном. Они напоминали рыбок, маленьких быстрых рыбок, которые тут выскальзывают из рук, стоит их схватить.

Но в любом, даже самом неожиданном размышлении крылось понимание, что он должен переиграть Куэйда. Тут никаких сомнений не оставалось. Он должен сохранять спокойствие; доказать экспериментатору, что подопытный из Стива никудышный.

На фотографиях, сделанных в эти часы, Стивен лежал, не сводя глаз с решетки, едва заметно хмурясь. Парадоксально, но время от времени по его губам пробегала еле различимая улыбка. Иногда было совершенно непонятно, спит он или бодрствует, думает или грезит.

Куэйд ждал.

Наконец глаза Стива заметались под веками, безошибочный признак сновидений. И пока подопытный спал, настало время повернуть колесо испытаний…

Стив проснулся и выяснил, что его руки скованы наручниками друг с другом. Он даже смог разглядеть чашку с водой на тарелке и вторую, с почти остывшей несоленой кашей. Стив сразу поел и попил с благодарностью.

Пока он ел, то заметил две вещи. Во-первых, шум от работы челюстей казался слишком громким, а во-вторых, на голове у него появилась какая-то конструкция, сжимавшая виски.

На фотографиях было видно, как Стив неуклюже тянется к голове. Там была прочно закреплена специальная упряжь. С ее помощью уши подопытного плотно затыкали пробки, не давая проникнуть внутрь ни единому звуку.

На фотографиях было видно изумление. Затем гнев. И страх.

Стив оглох.

Он слышал только шумы в своей голове. Щелканье зубов. Чавканье и глотки. Звуки грохотали между ушами, словно выстрелы.

Слезы полились по щекам. Стив пнул решетку, но звона металлических прутьев не услышал. Начал кричать, пока кровь чуть не пошла горлом. Но ничего не услышал.

И тогда подступила паника.

На фотографиях было видно, как она рождалась. Лицо у подопытного покраснело. Глаза расширились, зубы и десны обнажились, он стал гримасничать.

Стив походил на испуганную обезьяну.

Все чувства, знакомые с детства, вновь нахлынули на него. Он вспомнил их, как лица старых врагов, вспомнил, как дрожали ноги и руки, вспомнил пот, тошноту. В отчаянии Стив схватил чашку с водой и вылил себе на лицо. Шок от холодной воды на секунду сбил разум с лестницы паники, по которой он взбирался. Стив откинулся на спину, его тело напряглось, как доска, он приказал себе дышать глубоко и равномерно.

– Успокойся, успокойся, успокойся, – громко сказал Стив.

В голове он слышал щелчки собственного языка. Слышал, как вяло двигается слизь в пазухах носа, сведенных паникой, слышал, как закладывает и отпускает уши. А потом распознал низкое тихое шипение, притаившееся под всем этим шумом. Звук его разума…

Он походил на белый шум в радиоприемнике, на писк, который Стив слышал под обезболивающими или когда мозг подбирался к границам сна.

Конечности по-прежнему нервно дергались, Стив даже не понимал, что пытается выбраться из наручников, не обращал внимания на то, как браслеты сдирают кожу на запястьях.

На фотографиях все эти реакции были запечатлены в мельчайших деталях. Война подопытного с подступающей истерикой; жалкие попытки удержать страх под контролем. Слезы. Окровавленные запястья.

Наконец усталость победила панику, как часто случалось в детстве. Сколько раз Стив засыпал вот так, чувствуя соленый привкус слез во рту, когда уже не мог сражаться дальше?

От напряжения звуки в голове стали пронзительнее. Вместе колыбельной мозг свистел и вопил, отправляя Стива на покой.

Забвение было милостью.

Куэйд был разочарован. Судя по скорости реакции, Стивен Грейс должен был очень скоро сломаться. По сути, он уже сломался, а прошло всего несколько часов с начала эксперимента. А Куэйд так рассчитывал на Стивена. Столько месяцев готовил почву, а подопытный, похоже, сойдет с ума, не дав ни одной подсказки.

Слово, одно жалкое слово – вот и все, что было нужно Куэйду. Хоть малый знак, по которому можно понять природу этого опыта. А еще лучше хоть какой-то намек на решение, исцеляющий тотем, а может и молитва. Ну должен же какой-то спаситель прийти на уста, когда поток безумия уносит личность прочь? Должно быть хоть что-то.

Как падальщик, кружащий над бойней, Куэйд ждал, считал минуты, оставшиеся умирающей душе, и надеялся на лакомый кусок.

Стив проснулся, лежа лицом на решетке. Стало душно, металлические прутья впились в щеку. Было жарко и неудобно.

Он лежал неподвижно, ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Линии решетки в совершенной перспективе соприкасались со стеной шахты. Простая сетка из пересекавшихся стержней вдруг показалась Стиву красивой. Да, красивой. Он начал следить за ними взглядом, туда-сюда, пока не устал от этой игры. Заскучав, перевернулся на спину и почувствовал, как решетка завибрировала. Она что, разболталась? И, кажется, слегка накренилась, когда он пошевелился.

Разгоряченный, потный, Стив расстегнул рубашку. На подбородке висела слюна, оставшаяся после сна, но он не стал ее вытирать. Какая разница, что там у него на лице? Кто увидит-то?

Он наполовину стянул рубашку и одной ногой стянул ботинок со второй ступни.

Ботинок, решетка, падение. Разум вяло связал эти понятия воедино. Стив сел. Бедный ботинок. Он же упадет. Проскользнет между прутьями и упадет. Но нет. Он спокойно стоял между двумя сторонами дыры в решетке; Стив мог все еще спасти его, если бы постарался.

Он потянулся к своему бедному, такому несчастному ботинку, и от его движения решетка покачнулась. Ботинок начал падать.

– Пожалуйста, – взмолился Стив, – не упади.

Он так не хотел терять свой милый ботинок, свой прекрасный ботинок. Он не должен упасть. Не должен упасть.

Стив потянулся еще дальше, и вот тут ботинок накренился, носком вниз проскользнул через решетку и улетел во тьму.

От потери Стив закричал, хотя ничего не услышал.

О, если бы он только мог услышать стук от падения, сосчитать секунды полета. Услышать, как ботинок глухо ударится о дно шахты. По крайней мере тогда Стив узнал бы, как далеко ему лететь до смерти.

Он больше не мог этого выносить. Перекатился на живот, просунул обе руки сквозь решетку и закричал:

– Я тоже упаду! Я тоже упаду!

Стив больше не мог ждать падения в этом ноющей тишине, он просто хотел последовать за ботинком вниз, вниз, прямо на дно шахты, навстречу собственной бренности, чтобы вся эта игра закончилась раз и навсегда.

– Я упаду! Я упаду! Я упаду! – заверещал он, умоляя гравитацию.

Решетка под Стивом зашаталась.

Что-то сломалось. Болт, цепь, канат – что-то, удерживавшее решетку, сломалось. Стив больше не находился в горизонтальном положении; он уже скользил по прутьям куда-то вниз, во мрак.

С ужасом Стив понял, что больше не прикован.

И сейчас упадет.

Этот человек хотел, чтобы он упал. Плохой человек – как там его звали? Куэйк? Куэйл? Куоррел…

Рефлекторно Стив ухватился за решетку двумя руками, а та кренилась все сильнее. Может, он все-таки не хотел лететь за ботинком? Может жизнь, этот драгоценный осколочек жизни еще стоил того, чтобы за него держаться…

Тьма за краем решетки казалась непроглядной; и кто мог предположить, что там в ней таится?

В голове Стиве множились звуки паники. Громыхание проклятого сердца, заикание слизистых, сухой скрежет нёба. Ладони, скользкие от пота, теряли хватку. Притяжение хотело его. Заявило права на его тело; требовало, чтобы он упал. Когда Стив взглянул через плечо в пасть, разверзшуюся внизу, ему показалось, что он заметил там монстров. Где-то на дне копошились нелепые безумные твари, грубо нарисованные черным по черному. Злобные граффити с вожделением уставились на него из самого детства и выпустили когти, чтобы схватить Стива за ноги.

– Мама, – сказал он, когда руки подвели его, и Стив был предан тьме.

– Мама.

Вот оно, последнее слово. Куэйд расслышал его отчетливо, во всей банальности.

– Мама!

Когда Стив ударился о дно шахты, он уже не мог понять, как долго падал. В тот момент, когда его руки отпустили решетку, в тот момент, когда он понял, что тьма заполучит его, разум Стива сломался. Его животное «я» выжило, сумело расслабить тело, уберегло от травм при падении, кроме самых малых. Но на всю оставшуюся жизнь рассудок Стива разлетелся на куски, которые разбросало по дальним закоулкам памяти, не осталось ничего, кроме простейших реакций.

Когда наконец загорелся свет, он увидел у двери человека в маске Микки Мауса и улыбнулся ему. Улыбка вышла детской, как благодарность забавному спасителю. Стив позволил мужчине взять себя за лодыжки и выволочь из большой круглой комнаты. Штаны у Стива были мокрые, он понимал, что вдобавок обгадился во сне. И все равно лучше бы Смешная мышь поцеловала его, чтобы боль прошла.

Его голова безвольно болталась на плечах, пока Стива тащили из камеры пыток. На полу лежал ботинок. А всего в семи или восьми футах наверху висела решетка, откуда Стив упал.

Но теперь она уже ничего для него не значила.

Стив не стал сопротивляться, когда Микки усадил его на стул в ярко освещенной комнате. Не стал сопротивляться, когда ему вернули уши, хотя и не особо этого хотел. Мир без звуков был забавным, от него хотелось смеяться.

Потом Стив попил воды, поел какого-то сладкого пирога.

Он устал. Хотел спать. Хотел к маме. Но Микки Маус, кажется, ничего не понимал, и Стив закричал, пнул стул, скинул на пол тарелки и чашки. Потом побежал в соседнюю комнату, подкинул в воздух все бумаги, какие нашел. Они так красиво порхали, порхали и падали на пол. Одни приземлились лицом вниз, а другие – наоборот. На некоторых виднелись надписи. А еще рисунки. Ужасные рисунки. От них Стив почувствовал себя очень странно.

На всех были изображены мертвые люди, на каждом. На некоторых – маленькие дети. А на других – взрослые дети. Они лежали, или сидели, их лица и тела рассекали огромные порезы, порезы, сквозь которые виднелась масса внутри, путаница из сверкающих и сочащихся частей. А вокруг мертвых людей черная краска. Не аккуратными лужицами, нет, она разлетелась брызгами повсюду, она была заляпана пальцами или руками, и все казалось таким грязным.

На трех или четыре рисунках была штука, которая сделала разрезы. Стив знал, как она называется.

Топор.

Топор по самую рукоятку вонзили женщине в лицо. Еще один торчал в ноге мужчины, а другой лежал на полу кухни рядом с мертвым ребенком.

Этот человек собирал картинки с мертвецами и топорами, и это показалось Стиви странным.

Мысль не успела промелькнуть, когда такой знакомый запах хлороформа заполнил ему голову, и Стиви потерял сознание.

Убогое крыльцо пахло старой мочой и свежей рвотой. Рвота была его собственная; она заляпала всю рубашку. Стиви попытался встать, но ноги оказались как ватные. Было очень холодно. Болело горло.

Потом Стиви услышал шаги. Кажется, Микки Маус возвращался. Может, он отведет его домой.

– Вставай, сынок.

Это был не Микки Маус. А полицейский.

– Ты что здесь делаешь? Я сказал, вставай.

Опираясь на осыпающиеся кирпичи крыльца, Стив поднялся на ноги. Полицейский осветил его фонариком.

– Боже, – сказал он, омерзение было написано на его лице. – Да у тебя, блядь, серьезные проблемы. Ты где живешь?

Стив покачал головой, уставившись на испачканную рвотой рубашку, словно пристыженный школьник.

– Как тебя зовут?

Он не мог вспомнить.

– Имя есть, парень?

Стив старался вспомнить. Если бы только полицейский так не кричал.

– Давай, соберись.

Слова как будто не имели смысла. Стив чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

– Дом.

И теперь он начал рыдать, всхлипывать, размазывая сопли, и чувствовал себя таким покинутым. Ему хотелось умереть: просто лечь и умереть.

Полицейский встряхнул его.

– Ты под кайфом, что ли? – потребовал он ответа, вытащил Стива под свет ярких уличных фонарей и уставился в его заплаканное лицо.

– Шевели ногами.

– Мама, – сказал Стив. – Я хочу к моей маме.

Эти слова полностью изменили ситуацию.

Неожиданно полицейский счел все это зрелище не просто жалким или отвратительным. Этот мелкий подонок с красными глазами и рубашкой, обляпанной переваренным обедом, начал реально действовать ему на нервы. Слишком много денег, слишком грязи в его венах и так мало дисциплины.

«Мама» же стала последней соломинкой. Полицейский ударил Стива в живот, аккуратно, жестко и эффективно. Стив согнулся, хныкая.

– Ты что, бичом хочешь стать?

– Нет. Нет.

Стив не знал, что такое бич; он просто хотел понравиться полицейскому.

– Пожалуйста, – произнес он и опять заплакал, – отведите меня домой.

Его слова сбили полицейского с толку. Паренек не стал сопротивляться, не стал голосить о своих правах, как обычно делали такие, как он. Обычно все так и заканчивалось: на земле, с разбитым носом и воплями, требующими соцработника. А этот просто рыдал. У полицейского появилось дурное предчувствие. Паренек, похоже, по фазе съехал или вроде того. Блядство какое-то. Теперь он почувствовал себя ответственным за этого странного парня. Взял Стива за руку и потащил через дорогу к своей машине.

– Залезай.

– Отвезите меня…

– Я отвезу тебя домой, сынок. Отвезу.

В ночлежке одежду Стива обыскали, хотели найти хоть какие-то документы, но без толку. Потом проверили тело на блох, а волосы – на вшей. Только тогда полицейский уехал, чему Стив обрадовался. Этот человек ему не понравился.

Люди в ночлежке говорили о нем так, словно Стива рядом не было. Говорили, какой он молодой; обсуждали его психическое состояние, его одежду, вид. Потом дали кусок мыла и отправили в душ. Он стоял под холодной водой десять минут, потом вытерся грязным полотенцем. Ему дали бритву, но бриться он не стал. Забыл, как это делать.

Потом он получил какую-то старую одежду, что Стиву понравилось. Эти люди оказались не такими уж плохими, пусть и говорили о нем так, словно его в комнате не было. Один даже улыбнулся ему: грузный мужик с седоватой бородой. Улыбнулся так, как собакам улыбаются.

Одежду Стиву выдали странную. Или слишком большую или слишком маленькую. Всех цветов: желтые носки, грязная белая рубашка, брюки в тонкую полоску, которые явно шили на какого-то обжору, изношенную кофту, тяжелые ботинки. Стиву понравилось одеваться, он натянул две куртки и две пары носок, пока никто не видел. Чувствовал себя увереннее с несколькими слоями хлопка и шерсти на теле.

Потом Стиву сунули в руку номерок на койку и оставили ждать, пока откроются спальни. Он был терпелив, в отличие от некоторых людей, стоящих в коридоре вместе с ним. Они что-то неразборчиво кричали, многие по крайней мере, пересыпали вопли ругательствами и плевали друг в друга. Все это пугало Стива. Он хотел спать. Просто лечь и уснуть.

В одиннадцать охранник открыл дверь общую спальню, и все потерянные души по очереди прошли внутрь, ища свою железную койку на ночь. В помещении, большом и плохо освещенном, разило дезинфицирующими средствами и старыми людьми.

Избегая взглядов и рук остальных бомжей, Стив нашел свою неубранную кровать с одним тонким одеялом и лег спать. Вокруг кашляли, бормотали и тихо плакали люди. Один, лежа на серой подушке, молился, уставившись в потолок. Стив подумал, что идея неплохая. И потому вспомнил свою любимую детскую молитву:

– Иисус кроткий, Иисус смиренный, взгляни на этого ребенка. Сжалься над моей… (Какое там было слово-то?) Сжалься над моей простотой, дозволь прийти к тебе.

От нее он почувствовал себя лучше; а сон, этот целебный бальзам, был грустным, но глубоким.

Куэйд сидел в темноте. Его снова охватил морок, причем хуже, чем обычно. Тело сковал страх, настолько сильно, что он даже не мог встать с кровати и включить свет. И что если в этот раз ужас не обманул? Что если человек с топором стоит у двери во плоти? Ухмыляется, как сумасшедший, танцует, словно дьявол, наверху лестницы, как всегда было во снах Куэйда, танцует и ухмыляется, танцует и ухмыляется?

Ничто не двигалось. Ни скрипели ступеньки, никто не смеялся во тьме. Он не пришел за ним. Куэйд доживет до утра.

Тело слегка расслабилось. Он свесил ноги с края кровати, включил свет. Комната действительно оказалась пустой. В доме стояла тишина. Сквозь открытую дверь Куэйд видел лестничную площадку. И там, разумеется, не было никакого человека с топором.

Стив очнулся от криков. Все еще было темно. Он не знал, как долго проспал, но теперь хоть ноги не болели. Опершись локтями о подушку, он слегка приподнялся, пытаясь рассмотреть, из-за чего поднялся шум. В четырех рядах от него дрались два человека. Причина ссоры была неясна. Они просто сцепились друг с другом, как девчонки (от их вида Стив засмеялся), верещали и дергали друг друга за волосы. В лунном свете кровь на их лицах и руках казалась черной. Тот, который постарше, упал на кровать и закричал:

– Я не пойду на Финчли-роуд! Ты меня не заставишь! Не бей меня! Я не твой человек! Я не твой!

Второй его не слушал; он был то ли тупым, то ли слишком разозлился и не понимал, что старик просит оставить его в покое. Свидетели со всех сторон подстрекали его, и нападавший снял с ноги ботинок и принялся охаживать им жертву. Стив слышал громкие звуки ударов каблуком по голове. Каждый сопровождали одобрительные крики людей вокруг и затихающие вопли старика.

Неожиданно аплодисменты прекратились, когда в спальню кто-то вошел. Стив его не увидел; куча людей, собравшихся вокруг места драки, загораживала дверь.

Но Стив видел, как победитель бросил ботинок через плечо, напоследок крикнув:

– Сука!

Ботинок.

Стив не мог отвести от него взгляд. Тот высоко подлетел, перевернулся, а потом рухнул на голые доски пола, как подстреленная птица. Стив видел его ясно, так ясно, как ничто за долгое время.

Он упал неподалеку.

Он упал с громким стуком.

Он приземлился на бок. Также как и ботинок Стива. Его ботинок. Тот самый, который он стянул с ноги. На решетке. В комнате. В доме. На Пилгрим-стрит.

Куэйд проснулся от все того же сна. Опять лестница. И он всегда смотрит вниз, в туннель из ступенек, пока это нелепое существо, наполовину анекдот, наполовину ужас, на цыпочках крадется к нему, хихикая на каждом шагу.

Раньше Куэйд ни разу не видел этот сон дважды за ночь. Он свесил руку с края кровати и нашарил бутылку, которая там стояла. Во тьме сделал большой глоток.

Стив прошел мимо группы разозленных людей, ему было плевать на их крики, на стоны и проклятья старика. Охранники с трудом усмиряли народ. Все, Старика Кроули пустили в последний раз: из-за него всегда бывают драки. А сейчас чуть ли не бунт разгорелся: понадобится несколько часов, чтобы всех успокоить.

Никто не окликнул Стива, когда он прошел по коридору, через ворота и в вестибюль ночлежки. Распашные двери были закрыты, но сочившийся снаружи ночной воздух освежал.

Убогая приемная пустовала, и на стене внутри Стив увидел огнетушитель. Такой красный и яркий. Еще там висел длинный черный шланг, свернувшийся на красном барабане, словно спящая змея. А рядом с ними, закрепленный в двух зажимах, был топор.

Очень красивый топор.

Стивен вошел в приемную. Неподалеку кто-то побежал, послышались крики, свист. Но Стиву никто не помешал, пока тот знакомился с топором.

Сначала он улыбнулся.

Изгиб лезвия улыбнулся в ответ.

Потом прикоснулся к нему.

Казалось, топору по нравилось, что к нему прикасаются. Он был таким пыльным, им давно не пользовались. Слишком давно. Он хотел, чтобы его взяли в руки, погладили, улыбнулись ему. Стив с неподдельной нежностью вынул топор из креплений, засунул под куртку, чтобы новый друг не замерз. Потом вышел на улицу и отправился на поиски своего второго ботинка.

Куэйд снова проснулся.

Стив быстро сориентировался. Пружинящей походкой отправился на Пилгрим-стрит. В таких ярких одеждах, в мешковатых брюках, глупых башмаках он чувствовал себя клоуном. И он же действительно был веселым парнем, разве не так? Стив заставил себя хохотать, ведь он был таким забавным.

Ветер пробрался под одежду, трепал волосы, заморозил глаза, превратив их в два куска льда, и потому заставил Стива лихорадочно двигаться.

Он начал бежать, скользить, танцевать, скакать по улице, выделывать коленца, белый под фонарями, темный между ними. Вот ты меня видишь, а вот – нет. Вот видишь, а вот – нет…

На этот раз Куэйд проснулся не от кошмара. В этот раз он услышал шум. Без всяких сомнений.

Луна поднялась высоко и теперь ее лучи падали в окно, через дверь и на лестничную площадку. Не было смысла включать свет. Куэйд и так видел все, что нужно. Лестница пустовала, как и всегда.

Но тут скрипнула нижняя ступенька, еле слышно, словно на нее упал чей-то вздох.

И тогда Куэйд познал ужас.

Еще скрип, пока оно поднималось к нему, это смехотворное сновидение. Это должно быть сновидение. В конце концов, Куэйд не знал никаких клоунов, никаких убийц с топором. И как такой абсурдный образ, тот самый, что пробуждал его ночь за ночью, мог оказаться чем-то, кроме сна?

Да, но возможно некоторые видения настолько нелепы, что могут быть только реальностью.

Никаких клоунов, сказал Куэйд про себя, глядя на дверь, на лестницу, на бледные лучи луны. Куэйд знал только хрупких разумом, людей настолько слабых, что они ничего не могли сказать ему о природе, происхождении или лекарстве от той паники, которая держала Куэйда в рабстве. Нет, эти люди только ломались, рассыпались в пыль, стоило им столкнуться с малейшим признаком ужаса, лежащего в основании жизни.

Куэйд не знал никаких клоунов. Никогда не знал. И не узнает.

А потом появилось оно: лицо шута. Бледное до белизны в лунном свете; все в синяках, небритое, опухшее, с детской, такой детской улыбкой. Оно прокусило себе губу от радости. Кровь была размазана по всей нижней челюсти, десны казались почти черными. И все равно это был клоун. Несомненно, клоун даже по плохо сидящей одежде, такой нелепой, такой жалкой.

И только топор как-то не подходил к улыбке.

Лунный свет отражался от него, когда безумец взмахивал им, и крохотные черные глазки шута сияли, предвкушая веселье.

Уже поднявшись, оно остановилось, глядя на ужас Куэйда, но его улыбка так и не исчезла.

Ноги у Куэйда подломились, он рухнул на колени.

Клоун преодолел еще одну ступеньку, подпрыгнул, не сводя сияющих глаз с Куэйда, глаз, сочащихся чем-то вроде благодушного злорадства. Топор раскачивался туда-сюда в этих белых руках, словно репетируя роковой удар.

И Куэйд узнал его.

Своего ученика: свою подопытную свинку, которая стала воплощением его собственного ужаса.

Он. Их всех возможных людей. Он. Глухой парень.

– Стивен, – сказал Куэйд.

Но для Стива это имя ничего не значило. Он лишь видел, как открылся рот человека в комнате. Как он закрылся. Может, оттуда вышел какой-то звук. А может, и нет. Ему было все равно.

Из горла клоуна раздался визг, он двумя руками поднял топор высоко над головой. И в этот самый момент веселый танец сорвался на бег, и человек с топором прыжком преодолел последние две ступеньки и ворвался в спальню, на лунный свет.

Куэйд повернулся, чтобы избежать смертельного удара, но недостаточно быстро и не слишком элегантно. Лезвие разрезало воздух и рассекло руку Куэйда, снесло большую часть трицепса, раскололо плечо и вскрыло плоть, лишь едва не попав по артерии.

Крик Куэйда можно было услышать и за десять домов отсюда, вот только на улице остались одни руины. Никто ничего услышать не мог. Никто не мог прийти на помощь и оттащить клоуна.

Топор, довольный, что ему наконец-то нашлось дело, вонзился в бедро Куэйда, как в бревно. Зияющие раны четырех или пяти дюймов глубиной выставили наружу сверкающий стейк из мускулов философа, его кости и костного мозга. После каждого удара клоун, вытаскивая лезвие, дергал топор, и тело Куэйда тряслось, как марионетка на ниточке.

Куэйд кричал. Куэйд умолял. Куэйд льстил.

Но клоун не слышал ни единого слова.

До него доносился только шум в голове: свист, уханье, вой, гул. Клоун укрылся там, откуда никакие рациональные доводы, никакие угрозы не могли его выманить. Где законом был стук сердца, а вой крови – музыкой.

Как он танцевал, этот глухой мальчик, танцевал, как безумец, видя, что его мучитель выпотрошен, словно рыба, и мерзость этого интеллекта навеки замолкла. Как лилась кровь! Как она била струями, взметалась фонтанами!

От такой потехи маленький клоун заливисто смеялся. Он подумал, что впереди его ждет целая ночь веселья. Теперь топор – его друг навсегда, и друг проницательный, мудрый. Он мог резать вдоль и поперек, снимать мясо слоями, ампутировать, но они сохранят этому человеку жизнь, если будут достаточно хитры, сохранят жизнь надолго, очень надолго.

Стив был счастлив, как агнец. Впереди их ждала целая ночь, и вся музыка, которую он хотел слышать, теперь звучала в его голове.

И Куэйд понял, сквозь кровавую пелену увидев пустой взгляд клоуна, что в мире есть вещи куда хуже ужаса. Куда хуже самой смерти.

Это была боль, боль без надежды на излечение. Это была жизнь, которая отказывалась заканчиваться даже тогда, когда разум умолял тело умереть. И, что еще хуже, это были сны, сны, обернувшиеся реальностью.