Глава 3

О преступлении известно следующее: Фридрик Сигюрдссон при пособничестве Агнес Магнусдоттир и Сигридур Гвюндмюндсдоттир проник около полуночи в дом Натана Кетильссона и нанес Натану, а также Пьетуру Йоунссону, его гостю, смертельные удары ножом и молотком. Затем, желая избавиться от окровавленных трупов, они подожгли хутор, дабы скрыть в огне следы своего преступления. Фридрик совершил сие злое дело из ненависти к Натану, а также из желания его ограбить. В конце концов убийство стало достоянием гласности. У сислуманна возникли подозрения, и, когда были обнаружены два обгорелых трупа, он уверился, что эти трое действовали в преступном сговоре.

Из книги слушаний Верховного суда за 1829 год

В КЛАДОВОЙ СТОУРА-БОРГА Я НЕ ВИДЕЛА СНОВ. Когда я сворачивалась клубком на струганых досках и укрывалась, силясь согреться, заплесневелой лошадиной шкурой, сон подступал ко мне, точно волна на мелководье. Он плескался вокруг меня, но ни разу не накрывал с головой. Погружая в забытье. Всякий раз что-нибудь будило меня: звук шагов или плеск ночного горшка, который пришла опорожнить служанка, муторный смрад мочи. Порой, если я лежала неподвижно, зажмурив глаза и старательно отгоняя любые мысли, сон ручейками возвращался в мое бытие. Разум мой то погружался в беспамятство, то вновь пробуждался, и так длилось до тех пор, пока в кладовую не проникал на долю секунды клочок света и грубая рука служанки не совала мне кусок сушеной рыбы. Порой мне думается, что с той самой ночи, когда сгорел хутор, я ни разу не спала по-настоящему и что эта бессонница, быть может, и есть возмездие, посланное Богом. Или даже Блёндалем: сны отобрали у меня со всем прочим имуществом, чтобы возместить расходы на мое содержание под стражей.

И однако же прошлой ночью, здесь, в Корнсау, мне приснился Натан. Он варил травяное питье, а я наблюдала за ним, водя руками по дерновой стене кузницы. Стояло лето, и свет, сеявшийся с неба, отливал розовым. Травы, отобранные для отвара, источали сильный аромат, и он окружал меня облаком. Я вдыхала горьковато-сладкий запах, чувствуя, как поднимается волна счастья и постепенно захлестывает меня. Наконец-то я покинула долину! Натан обернулся ко мне и улыбнулся. В руках он держал стеклянный мерный стакан с накипью, которую собирал с поверхности варева; над стаканом курился пар. В черных шерстяных чулках, с поднимавшейся из ладони струйкой пара Натан походил на колдуна. Он переступил через пятно солнечного света на полу, и я открыла ему объятья, смеясь, изнемогая от любви… но тут стакан выскользнул из его руки и разбился об пол, и в комнату маслянисто-черной струей хлынула тьма.

Кажется, после этого сна я уже не спала.

Натан мертв.

Каждое утро боль утраты обрушивается на меня сызнова.

Единственное спасение – загнать свои мысли назад в пучину сна, в тот золотой миг счастья, который обволакивал меня до того, как разбился мерный стакан. Или вообразить себе Бреккукот, когда со мной еще была мама. Если сосредоточиться, можно увидеть, как она спит в кровати напротив моей, и Йоуас, малыш Йоуас почесывает блошиные укусы. Я стану давить его блох ногтем большого пальца.

Однако воспоминания, которые я насильственно призываю, мертвы. Я-то знаю, что будет после Бреккукота. Знаю, что случится с мамой и Йоуасом.

Открыв глаза, я вижу, что Маргрьет не спит. Она ворочается в постели, отрешенно поддергивая одеяло. Чепчик ее сбился, и я вижу, что ее седые волосы аккуратно расчесаны и заплетены в две тугие косы – даже сейчас, на время отдыха. Я почти различаю контуры ее черепа.

Лицо Маргрьет видно смутным пятном, наполовину укрытое одеялом, в которое она замоталась. Она повернулась на бок, разглядывая офицера, который спит в кровати напротив.

Офицер храпит, и хозяйка хутора неодобрительно цокает языком. Я слышу тебя, старуха. Тебе уже надоело? Побудь хотя бы год рядом с ними, под их косыми взглядами, во власти их безжалостных рук.

Сушеные водоросли, которыми набита подушка, шуршат – Маргрьет поворачивает голову. И видит меня. Она судорожно втягивает воздух и порывисто прижимает руку к груди.

Мне следует быть осторожней. Нельзя, чтобы тебя застигли глядящей на кого-то в упор. Еще решат, что ты от них чего-то хочешь.

– Ты проснулась. Отлично. – Хозяйка хутора ладонью отводит волосы со лба. Секунду она неуверенно смотрит на меня, быть может, пытаясь понять, давно ли я за ней наблюдаю. – Вставай, – приказывает она.

Я повинуюсь. Доски холодят мои босые ноги.

Маргрьет вручает мне одежду из синей шерсти, какую носят служанки, и мы молча одеваемся. Она то и дело поглядывает на храпящего офицера. Я натягиваю на голову чепчик из грубого полотна и озираюсь по сторонам. В других кроватях спят какие-то люди. Слуги, должно быть. Выяснять, кто это такие, некогда – Маргрьет выводит меня в темный коридор, задерживаясь лишь затем, чтобы выдернуть клок сухой травы, сухими прядями свисающей с балки.

– Все разваливается, – бормочет она.

Она идет так быстро, что я не успеваю заглянуть в другие комнаты. Дом невелик, но я помню с прежних времен вот этот чулан с бочонками, а вон та клетушка, где стоят ведра, корыта и доильник, должно быть, маслодельня, хотя, вполне вероятно, нынешние хозяева превратили ее в кладовую. Мы проходим мимо кухни. В углу валяется грудой одежда, в которой меня привезли из Стоура-Борга.

Снаружи уже стоит погожий день. Трава влажно блестит после ночного дождя, и в свете утреннего солнца ее стебельки отливают особенно яркой зеленью. Дует свежий ветер, и по лужам во дворе пробегает рябь. Теперь я замечаю и такие мелочи.

– Как видишь… – начинает Маргрьет и запинается, споткнувшись о деревяшку, откатившуюся от сваленной возле дома груды выловленного из моря плавника. – Как видишь, работы здесь много, так что бездельничать будет некогда.

Это первые слова, с которыми она обратилась ко мне с тех пор, как принесла одежду. Ничего не ответив, я опускаю глаза. И замечаю, что подол ее юбки покрыт пятнами въевшейся грязи, поскольку уже не первый год заметает при ходьбе землю.

Маргрьет выпрямляется, упирает руки в бедра, словно стремясь таким образом прибавить себе роста. Ногти у нее обгрызены до мяса.

– Не стану скрывать – твой приезд меня во все не радует. Я не хочу, чтобы ты жила в моем доме. Не хочу, чтобы ты жила под одним кровом с моими детьми.

Так вот кто там спал в кроватях – ее дети.

– Меня принудили поселить тебя в своем доме, а ты… – она на мгновенье запинается, – ты принуждена жить там, где тебя поселили.

Утренний ветер бьет нам в спины, хлопает подолами наших платьев по ногам. Когда я была маленькой, Инга, моя приемная мать, научила меня растягивать ткань юбки под порывами ветра и притворяться, будто это крылья. Ощущение было такое, словно летишь. Когда-нибудь, говорила Инга, ветер подхватит меня и унесет прочь, и все жители долины, подняв глаза, увидят мою нижнюю сорочку. Я обыкновенно хохотала над этими словами.

– Йоун, мой муж, сейчас в Хваммуре, но этим утром вернется. Со дня на день вернутся и наши работники, начнут заготавливать сено. Так что прохлаждаться тебе здесь не дадут. Не знаю, чем ты занималась в Стоура-Борге, но скажу вот что: здесь тебе не дадут сесть нам на шею.

Она ничего не знает.

– Стало быть, так. – Маргрьет решительно упирает руки в бока. – Ты, насколько я понимаю, состояла в служанках до того, как… – Она умолкает не договорив.

До того как Натану Кетильссону и Пьетуру Йоунссону размозжили головы молотком?

– Да, хозяйка.

При звуке собственного голоса меня охватывает тревога. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как я произнесла хоть слово по своей воле.

– Ты была служанкой? – Маргрьет не расслышала меня за шумом ветра.

– Да, служанкой. С пятнадцати лет. А до того батрачила где придется.

Мой ответ ее явно порадовал.

– Ты умеешь прясть, вязать, готовить, обихаживать скот?

Все это я могла бы проделывать даже во сне.

– С лезвием обращаться можешь?

У меня перехватывает дыхание.

– Э… что, хозяйка?

– Сена накосить сумеешь? С косой справишься? Бог весть скольким нынешним служанкам никогда в жизни не доводилось косить траву, понимаю, в наши дни как-то и не принято, чтобы женщины этим занимались, но у нас тут так мало работников…

– Я управлюсь с косой.

– Отлично. Что ж, мое мнение таково: ты будешь отрабатывать свое содержание. Платить, так сказать, за причиненные неудобства. Мне здесь нужна служанка, а не убийца.

Убийца. Слово тяжело повисает в воздухе. Никакие порывы ветра не способны его развеять.

Мне хочется замотать головой. Хочется сказать, что это слово не имеет ко мне отношения, не подходит мне, не вяжется с тем, что я есть на самом деле. Это просто слово, сказанное человеком, – не более.

Но что толку протестовать против слов?

Маргрьет откашливается.

– Я не потерплю безобразий. Не спущу лени. Посмеешь дерзить, своевольничать, бездельничать, своровать что-то, замыслить пакость – мигом выгоню со двора. Выволоку за косы, если придется. Ты меня поняла?

Она не ждет ответа. Знает, что мне деваться некуда.

– Пойдем, покажу тебе скот, – продолжает она, сделав глубокий вдох. – Я подою овец и корову, а ты…

Взгляд Маргрьет, устремленный на меня, перемещается к соседнему хутору. Что-то там привлекло ее внимание.

* * *

Снайбьёрн, хуторянин из Гилсстаудира, неспешно шагал пологим подъемом долины. Рядом шел один из его семи сыновей – Паудль, которому этим летом доверили пасти овец Корнсау. По пятам за ними едва поспевали Роуслин, жена Снайбьёрна, и две ее младшие дочери.

– Помоги мне Господь, – пробормотала Маргрьет. – Только этой оравы здесь не хватало.

Внезапно она встрепенулась и схватила Агнес за руку.

– Ступай в дом! – шепотом приказала она и, протащив Агнес по подворью, решительно толкнула ее к входной двери. – В дом, быстро!

Агнес на мгновение задержалась на пороге, окинула взглядом Маргрьет – и наконец скрылась в полутьме дома.

– Sæl og blessuð! – издалека выкрикнул приветствие Снайбьёрн. Он был высок и тучен, с ярко-красными щеками и тусклыми светлыми волосами, которые падали на глаза. – Погода нынче хороша!

– И в самом деле, – сухо отозвалась Маргрьет и, подождав, пока он подойдет ближе, добавила: – Вижу, вы с Паудлем привели мне гостей.

Снайбьёрн неловко ухмыльнулся.

– Роуслин сама напросилась. Она, видишь ли, услыхала о вашей… кхм… незадаче. Сказала – мол, хочет удостовериться, что у вас все в порядке.

– Как это мило с ее стороны, – процедила Маргрьет сквозь зубы.

Роуслин уже подошла на расстояние слышимости.

– Славная погодка! – прокричала она, по-детски помахав рукой. – Дай бог, чтоб такая продержалась до сенокоса. Доброе утро, Маргрьет!

Жена Снайбьёрна носила одиннадцатого ребенка; ее округлившийся живот так и выпирал, задирая платье и открывая отекшие, промокшие от росы лодыжки. Широкое лицо Роуслин раскраснелось от ходьбы, она отдувалась, и груди ее тяжело колыхались над округлым холмом живота.

– Мне вот подумалось – пойду-ка со Снайбьёрном и Паудлем да навещу тебя.

Пятилетняя дочь Роуслин, споткнувшись о травяную кочку, протянула Маргрьет накрытую тарелку.

– Ржаной хлеб, – пояснила Роуслин. – Захотелось тебя угостить.

– Спасибо.

– Ох ты, Господи, совсем запыхалась. Старовата я уже для таких дел, а детишки все равно идут один за другим. – Роуслин бодро похлопала себя по животу.

– Да уж, – кисло согласилась Маргрьет.

Снайбьёрн кашлянул, посмотрел на женщин.

– Ладно, нам, мужчинам, надо бы заняться делом. Маргрьет, Йоун дома?

– В Хваммуре.

– Ясно. Что ж, тогда отправлю Паудля к овцам, а сам гляну на ту косу, если только ты не против, чтобы я ковырялся в вашей кузне. – Снайбьёрн повернулся к жене и дочерям: – А ты, Роуслин, не больно-то долго отвлекай Маргрьет от домашних забот.

С этими словами он одарил женщин мимолетной улыбкой, развернулся на пятках и большими уверенными шагами двинулся прочь, легонько подталкивая перед собой сына.

Едва он отошел за пределы слышимости, Роуслин рассмеялась:

– Ох уж эти мужчины! Минуты не могут спокойно постоять на месте. Ступай, Сибба, поиграй с сестрой. Далеко не отходите. Держитесь поблизости от нас, ясно?

Приговаривая так, она подталкивала девочек, а сама так и шарила глазами по двору, словно кого-то высматривала. Маргрьет оперла тарелку с хлебом о бедро. Сладковатый аромат ржаного печева смешался с жарким влажным запахом, источаемым Роуслин, и от этой смеси замутило. Маргрьет зашлась кашлем, содрогаясь всем телом, так что Роуслин пришлось выхватить у нее тарелку, иначе хлеб вывалился бы на землю.

– Ну-ну, Маргрьет, держись. Дыши ровнее. Все хвораешь?

Маргрьет дождалась, пока приступ кашля стихнет, и сплюнула в траву вязкий комок слизи.

– Ничего я не хвораю. Просто зимний кашель.

Роуслин хихикнула:

– Да ведь уже лето в самом разгаре.

– Все в полном порядке, – отрезала Маргрьет.

Роуслин оглядела ее с преувеличенным состраданием.

– Конечно, в порядке, раз ты сама так говоришь. Ну да, по правде говоря, именно поэтому я сегодня и заглянула. Я, знаешь ли, за тебя беспокоюсь.

– Да неужели? – пробормотала Маргрьет. – С чего бы это?

– Прежде всего, конечно, из-за твоей грудной хвори, но еще до меня в последнее время доходили кое-какие слухи. Чепуха, конечно, но все-таки… – Роуслин склонила голову набок и улыбнулась, отчего на ее щеках появились ямочки. – Ну да что это я – болтаю без удержу и даже не подумала спросить, а вдруг ты занята. – Она поверх плеча Маргрьет вгляделась в дом, приложила ладонь козырьком ко лбу, прикрывая глаза от солнца. – Надеюсь, я все же не помешала. С тобой тут, кажется, кто-то был. Какая-то черноволосая женщина. Гостья? – С этими словами Роуслин старательно изобразила на лице вежливое безразличие.

Маргрьет раздосадованно вздохнула:

– Острые у тебя глаза.

– Гм. Может, это Ингибьёрг? – осведомилась Роуслин, выразительно подняв бровь. – Тогда я лучше пойду, не буду мешать подружкам.

Маргрьет поборола соблазн закатить глаза.

– Нет, не Ингибьёрг.

– Ну да, конечно, для нее чуток рановато, – подмигнув, заметила Роуслин. – Новая работница? Для сенокоса вам лишняя пара рук была бы очень кстати.

– Ну, не совсем работница…

– Значит, родственница? – не унималась Роуслин, подступив ближе.

Маргрьет тяжело вздохнула и прокашлялась, отчетливо сознавая, что от этих испытующих расспросов ей не отвертеться.

– Женщину, которую ты видела, поселили на нашем хуторе по приказу сислуманна Бьёрна Аудунссона Блёндаля.

– Да неужели? Вот чудеса-то! А с какой стати?

– Ее зовут Агнес Магнусдоттир. Она – одна из слуг, которых осудили за убийство Натана Кетильссона и Пьетура Йоунссона, и будет содержаться у нас под стражей до самой казни.

С этими словами Маргрьет решительно скрестила руки на груди и с вызовом взглянула на Роуслин.

Та охнула и поставила тарелку с хлебом на землю, чтобы без помех выразить охвативший ее ужас.

– Агнес?! Та самая Агнес, сообщница Фридрика? Убийца Натана Кетильссона? – Роуслин прижала ладони к раскрасневшимся щекам и круглыми глазами уставилась на Маргрьет. – Но послушай! Ведь я же именно по этой причине и пришла! Оуск Йоуханнсдоттир говорила, что у нее был разговор с Соффией Йоунсдоттир, а брат Соффии, Йоуханн, служит батраком в Хваммуре… так вот, Соффия сказала, что Блёндаль решил забрать Агнес из Стоура-Борга, потому что нельзя рисковать жизнью таких уважаемых граждан, и…

Роуслин осеклась, осознав свою промашку. Маргрьет, поджав губы, одарила ее уничтожающим взглядом.

– Ой! Маргрьет, правда, я совсем не хотела сказать… – Округлые щеки Роуслин вспыхнули как маков цвет.

– Да, Роуслин. Правда, что Блёндаль поселил на нашем хуторе одну из убийц и что ни меня, ни Йоуна даже не спросили, что мы об этом думаем… но вот почему Блёндаль принял такое решение – только он один и знает.

Роуслин выразительно закивала:

– Да-да, конечно! Оуск и в самом деле ужасная сплетница.

– Вот именно.

Роуслин все кивала, затем шагнула к Маргрьет и положила руку ей на плечо:

– Я тебе так сочувствую!

– С чего бы это?

– Ну как же – ведь у тебя в доме будет жить убийца! Каждый день тебе придется смотреть в ее жуткое лицо! А уж как, верно, будет тебе страшно за себя, за мужа и бедняжек дочерей!

Маргрьет фыркнула.

– Лицо у нее вовсе не жуткое, – заметила она, но Роуслин ее не слушала.

– Знаешь, Маргрьет, мне довольно много известно об этом убийстве, и позволь тебя предостеречь, что я немало ужасов наслушалась о тех трех злодеях, которые лишили жизни добрых людей Натана Кетильссона и Пьетура Йоунссона!

– Вот уж кого трудно назвать добрыми людьми, так это Натана и Пьетура.

– Но они и вправду были добрыми! Не без греха, конечно, но…

– Роуслин, Пьетур перерезал горло трем десяткам овец. Он был обыкновенный вор.

– И все равно они были почтенными гражданами Исландии! А как же родные Натана? Подумай о них! О Гвюндмюндуре, его брате, о жене Гвюндмюндура и их малых детишках! Ты же знаешь, они сейчас перебрались в Идлугастадир, чтобы отстроить дом и мастерскую Натана.

– Роуслин, если то, что я слышала, правда, Натан больше времени проводил в постелях замужних женщин, нежели в своей мастерской!

Роуслин осеклась, опешив.

– Э-э… что с тобой, Маргрьет?

– Дело в том, что… – Маргрьет обернулась на входную дверь, – все не так просто, – наконец пробормотала она.

– Но ты же не считаешь, что они заслуживали смерти?

Маргрьет фыркнула:

– Нет, конечно.

Роуслин окинула ее настороженным взглядом.

– Ты же знаешь, что эта женщина виновна в убийстве?

– Да, я знаю, что она виновна.

– Вот и хорошо. Тогда позволь дать тебе совет: лучше не поворачивайся спиной к этой… как там ее?

– Агнес, – негромко ответила Маргрьет. – И ты, Роуслин, знаешь ее имя.

– Ну да, Агнес Магнусдоттир – вот как ее звать. Будь осторожна. Знаю, ты мало что можешь сделать, но хотя бы попроси у сислуманна охрану, чтобы следили за ней днем и ночью. И пускай ее держат в наручниках! Говорят, из этих троих осужденных Агнес – главная преступница. Тот юноша, Фридрик, делал все, что она ни прикажет, а девушку она заставила следить, чтобы их не застали врасплох, да еще привязала ее к дверному косяку, чтобы бедняжка не сбежала! – Роуслин шагнула вперед, вплотную придвинулась к Маргрьет. – Я слыхала, что именно Агнес нанесла Натану восемнадцать ударов ножом. Восемнадцать подряд!

– Да неужели? – пробормотала Маргрьет. Она уже всей душой желала, чтобы Снайбьёрн наконец вернулся и увел свою благоверную.

– В горло и в живот! – Лицо Роуслин пылало от возбуждения. – И даже – сохрани нас, Господи! – даже в лицо! Говорят, она вонзила нож ему в глазницу! Проткнула, словно яичный желток! – Она с силой стиснула плечо Маргрьет. – Я бы в одной комнате с этой женщиной глаз сомкнуть не смогла! Лучше уж спать в хлеву, чем так рисковать! Ох, Маргрьет, я просто поверить не могу, что слухи оказались чистой правдой! Убийцы среди нас! До чего только докатился этот приход! Хуже, чем то, что рассказывают про Рейкьявик! И подумать только, она стояла на том самом месте, где сейчас играют мои доченьки! Меня от этой мысли в дрожь бросает. Вон, гляди – и руки покрылись гусиной кожей! Бедная моя Маргрьет, как же ты все это выдержишь?!

– Справлюсь, – отрывисто бросила Маргрьет, наклоняясь, чтобы поднять с земли тарелку с ржаным хлебом.

– Правда? А где же Йоун, почему не охраняет свою жену?

– Йоун в Хваммуре, у Блёндаля. Я же говорила.

– Маргрьет! – Роуслин выразительно воздела руки к небесам. – Каков злодей этот Блёндаль, оставил тебя и твоих дочек наедине с этой женщиной! Знаешь что? Я останусь здесь, с тобой.

– Ни в коем случае, Роуслин, – отрезала Маргрьет, – хотя и спасибо, что так беспокоишься обо мне. А теперь – не хотелось бы тебя выпроваживать, но овцы сами себя не подоят.

– Может, тебе помочь? – осведомилась Роуслин. – Дай-ка я возьму этот хлеб и занесу его в дом!

– До свидания, Роуслин.

– Может, если б я увидела ее собственными глазами, я сумела бы оценить опасность, которая угрожает тебе. Да что там – всем нам! Что помешает ей ночью тайком выбраться из дома?

Маргрьет взяла Роуслин за локоть и развернула лицом в ту сторону, откуда та пришла.

– Спасибо, что заглянула, Роуслин, и за хлеб спасибо. Ступай осторожней, смотри под ноги.

– Но…

– До свидания.

Роуслин напоследок оглянулась на дом, затем выдавила улыбку и, неуклюже ступая, двинулась вниз по холму, к Гилсстадиру. Дочки заковыляли следом. Маргрьет стояла, стиснув тарелку с ржаным хлебом, и смотрела им вслед до тех пор, пока все трое не превратились в едва различимые точки. Лишь тогда она присела на корточки и кашляла, покуда рот не наполнился вязкой слизью. Маргрьет сплюнула в траву, медленно выпрямилась и, развернувшись, ушла в дом.

* * *

Войдя в бадстову, я вижу, что кровать, на которой спал офицер, пуста. Должно быть, он присоединился к сотоварищам; я слышу, как они болтают за окном на смеси датского и исландского. Вероятно, они не видели, как хозяйка хутора втолкнула меня в дом. Дочерей хозяйки, которые спали на других кроватях, тоже нет. В комнате ни души.

Ни души.

Никто не следит за каждым моим движением, у дверей нет стражи, я не связана, не закована в кандалы, не заперта снаружи. Я свободна – и одна, совсем одна. При мысли об этом меня охватывает оцепенение. Но ведь наверняка же кто-то подсматривает за мной в замочную скважину? Наверняка же кто-то прильнул к незаметной щели в стене и ждет, затаив дыхание, что я стану делать, ждет повода ворваться в комнату и наставить на меня обличающий перст, словно острие ножа на горло?

Никого. Совсем никого.

Я стою посреди комнаты и жду, когда глаза привыкнут к полутьме. Да, я и вправду совсем одна, и ликующая дрожь пробегает по телу, точно рябь по воде, которая вот-вот закипит в котле. Сейчас, сию минуту, я вольна делать все, что ни заблагорассудится: осмотреть дом, прилечь, заговорить вслух, запеть. Я могу пуститься в пляс, выругаться или расхохотаться – и никто об этом не узнает.

Я могу сбежать.

Холодок страха пробегает по спине. Так бывает, когда стоишь на льду и вдруг слышишь, как он начинает трескаться под твоей тяжестью, – пугающее и в то же время возбуждающее чувство. В Стоура-Борге я мечтала о побеге. Мечтала о том, чтобы отыскать ключи от кандалов и убежать, – и даже ни разу не задумывалась, куда побегу. Там подходящего случая так и не представилось. Зато сейчас я могла бы незаметно выскользнуть со двора и убежать в дальний конец долины, подальше от хуторов, там дождаться ночи и под покровом темноты пробраться в горы, где небо укроет меня своей шершавой дланью. Я могла бы убежать в пустоши. Всем показать, что меня невозможно удержать взаперти, что я, как дерзкая воровка, украду время, которого меня вознамерились лишить!

Пылинки кружатся в солнечном свете, который проникает в комнату сквозь затянутое пузырем окно. Я наблюдаю за этим танцем – и волнующая мысль о побеге спадает, уходит в глубину, словно вода в гейзере. Сбежав, я всего лишь сменяю один смертный приговор на другой. Высоко в горах воют, словно вдовы рыбаков, снежные бури, ветер покрывает струпьями обмороженное лицо. Зима обрушивается внезапно, как удар кулака в темноте. Безлюдье, как и палач, не ведает жалости.

Ноги у меня подгибаются, когда я бреду к кровати. Смыкаю веки – и тишина бадстовы накрывает меня с головой, как гигантская ладонь.

Когда неистовый стук сердца становится тише, я бросаю взгляд туда, где спал офицер, вижу скомканное покрывало и обнажившийся вытертый тюфяк. Зря он не заправил кровать – это не к добру. Быть может, если постель еще теплая, он где-то поблизости. Трогая тюфяк, я испытываю неловкость от собственной бесцеремонности, однако обнаруживаю, что постель давно остыла. Офицер далеко. Моя кровать заправлена. Я провожу ладонями по тонкому одеялу – ворс от старости истерся, и оно стало совсем гладким. Скольких людей укрывало оно до меня? Сколько кошмарных снов родилось под этим покровом?

Пол в бадстове выстлан досками, но стены и потолок ничем не прикрыты, и дерн явно нуждается в заплатах; пласты сухой дернины провалились вовнутрь и истончились, образовав в стенах трещины и отдав комнату на откуп сквознякам. Зимой здесь будет холодно.

Впрочем, до зимы я скорее всего не доживу.

Прочь эту мысль! Немедленно!

Клочья сухой травы свисают с потолка, словно немытые космы. На потолочных балках кое-где виднеется резьба, а к притолоке прибит крест.

Интересно, зимой здесь поют церковные гимны? А может быть, рассказывают саги – я всегда предпочитала хороший рассказ молитве. За это меня били плетьми – здесь же, в Корнсау, когда я была совсем юной и меня отдали на воспитание, а верней, батрачкой на ближнем поле. Хуторянину Бьёрну пришлось не по вкусу, что я знаю саги лучше, чем он. Ступай к овцам, Агнес. Книги, которые написаны не Господом, а людьми, – дурная компания и не для таких, как ты.

Я поверила бы ему, если бы не Инга, моя приемная мать, и не уроки, которые она давала мне шепотом, когда он клевал носом по вечерам.

Недалеко от входа, рядом с кроватью хозяйки висит занавеска из серой шерсти, приколоченная гвоздями к тонкой доске. Полагаю, она служит дверью в другую комнату. Занавеска коротковата, и в щели между ее краем и полом отчетливо видны ножки стола. Кое-где они треснули, словно кто-то их основательно погрыз.

В бадстове почти так же голо, как и много лет назад, хотя между наклонными балками и стенными подпорками приколочены дощечки, которые служат полками. На них нашли приют самые обычные вещи: деревянные банки, бараньи рога, курительная трубка, рыбьи кости, варежки и вязальные спицы. Под одной из кроватей стоит небольшой раскрашенный сундучок. Валяется домашняя туфля с прорехой. Знакомый вид обыденных мелочей утешает. Когда-то и у меня было такое же скромное имущество. Белый мешочек с засушенными цветами. Камешек, который перед уходом подарила мне мама. Он принесет тебе счастье, Агнес. Это волшебный камешек. Если положишь его под язык, сможешь разговаривать с птицами.

Я ходила с этим камешком во рту много дней. Если птицы и понимали мои вопросы, они так ни разу и не соизволили на них ответить.

Хутор Корнсау, округ Хунаватн. Когда мне было шесть лет, мама принесла меня на его порог, поцеловала, вручила волшебный камешек и ушла; и вот теперь, когда миновали тридцать три зимы моей жизни, меня вновь привезли сюда – из-за сгоревшего хутора и двоих убитых мужчин. Мне довелось работать на стольких северных хуторах, что и не сочтешь, но бедность сглаживает их черты так, что под конец все они становятся одинаковы, всем недостает самого необходимого. Повидал один такой хутор – считай, что видел все.

Итак, вот он – Корнсау, мой последний мрачный приют. Последний в моей жизни кров, последний пол, последняя кровать. Все здесь – последнее, и от этой мысли становится больно, словно после меня здесь и вправду не останется ничего, только дым от заброшенных очагов. Нужно притворяться, будто я по-прежнему обыкновенная служанка, а Корнсау – просто новое место работы, и мне надлежит перебирать в уме свои обязанности и думать о том, как добиться от хозяйки похвалы своим проворным рукам. Раньше я думала еще и о том, что если буду усердно трудиться, то когда-нибудь, быть может, стану хозяйкой хутора… но только не здесь. В Корнсау такие мысли неуместны.

Корнсау. Название это так неотвязно вновь и вновь повторяется в моей голове, что я поневоле тихонько произношу его вслух и ощущаю его звучание. Я говорю себе, что это всего лишь хутор, один из многих, не более, и негромко себе под нос выпеваю названия всех тех мест, где мне доводилось жить. Это похоже на заклинание – Флага, Бейнакельда, Литла-Гильяу, Бреккукот, Корнсау, Гвюдрунарстадир, Гилсстадир, Габл, Фаннлаугарстадир, Бурфедль, Гейтаскард, Идлугастадир…

Одно из этих названий – ошибка. Кошмарный сон. Ступенька лестницы, которую пропускаешь в темноте.

Воплощение всего, что обернулось бедой. Идлугастадир, хутор у моря, где в теплом воздухе стоит звон кузницы, смешиваясь с криками чаек и шумом бесконечно катящихся волн. Идлугастадир, где ночь охвачена заревом, где поутру тянутся к небесам столбы дыма, где вечный Идлугастадир, превратившийся в руины, укачивает мертвецов в колыбели из обугленных балок.

Офицеры, болтающие за окном, разражаются хохотом. Один из них ведет речь о своем богатом родственнике из Хельгаватна.

– Надо заехать к нему, облегчить его в смысле бренвина!

– А заодно прихватить с собой его жену и дочек! – кричит другой. И снова все хохочут.

Останется ли кто-нибудь из них проследить за тем, чтобы я не сбежала? Приглядеть, чтобы не зажгла лампу, не плеснула на пол горящее масло? Удостовериться, что я не скажу и не сделаю лишнего, что буду паинькой?

Я ведь теперь – казенное имущество.

От души надеюсь, что все они уедут сегодня же.

Напрягая слух, чтобы различить болтовню офицеров, я вдруг замечаю под кроватью напротив что-то блестящее. Серебряная брошь, неуместная в нищенски скудной обстановке этой комнаты. Может, ее украли? Такое не в диковинку в здешней долине, где могут поймать овцу и срезать с ее уха клеймо прежде, чем стадо разбежится, где мужчины отращивают ногти, чтоб ловчее было схватить монетку. Не один хуторянин или батрак в здешних краях бывал бит плетьми за воровство. Даже у Натана остались шрамы от сведенного еще в юности знакомства с розгой.

Я поднимаю брошь. Она оказывается неожиданно тяжелой.

– Положи сейчас же! Это мое!

Худенькая девушка стоит, расставив ноги и угрожающе растопырив руки.

Я роняю брошь, и мы обе вздрагиваем от стука, с которым она падает на пол. Девушка невысокая, тонкая в кости, со светлыми ресницами, которые кажутся еще светлее на фоне темно-синих глаз. Голова у нее покрыта платком, нос с легкой горбинкой.

– Стейна!

Девушка не шелохнулась, все так же смотрит на меня с порога. Думаю, она меня боится.

В комнату входит еще одна девушка. Наверное, сестра первой, только выше ростом, с карими глазами, нос усыпан веснушками.

– Роуслин и ее выводок… – начинает она и тут же осекается, увидев меня.

– Она прикасалась к моему подарку на конфирмацию.

– Я думала, мама увела ее из дома.

– Я тоже так думала.

Обе в упор уставились на меня.

– Мама! Мама, иди сюда!

Входит Маргрьет, неуклюже ступая и вытирая рот. Видит серебряную брошь, которая валяется на полу у моих ног, – и мгновенно бледнеет. Губы ее приоткрываются.

– Мама, она трогала мою брошку! Я сама видела!

Маргрьет крепко зажмуривается, как от боли, и проводит ладонью по губам. Мне хочется тронуть ее за плечо. Уверить, что все в порядке. Она делает шаг ко мне, теперь уже взбешенная, – и я ощущаю удар по щеке прежде, чем слышу звук пощечины. Четкий хлопок. Жгучая вспышка боли.

– Что я тебе говорила?! – кричит Маргрьет. – Чтоб ничего не смела трогать в этом доме!

Она тяжело переводит дух, рука ее все так же протянута к моему лицу.

– Твое счастье, что я не стану сообщать об этом случае.

– Я не воровка, – говорю я.

– Верно. Ты – убийца! – бросает синеглазая девушка, и ямочки на ее щеках становятся отчетливей. Платок сполз с ее головы, и выбившаяся прядь очень светлых, почти белых волос падает на лоб. Лицо ее раскраснелось.

– Лауга, – грозно говорит Маргрьет, – возьми Стейну, и ступайте в кухню.

Девушки уходят. Маргрьет грубо хватает меня за рукав.

– Пошли! – цедит она, вытаскивая меня из комнаты. – Будешь вкалывать, как собака, – вот тебе и покаяние.

* * *

Преподобный Тоути проснулся рано поутру и уже не смог заснуть. Сегодня его опять ждали в Корнсау. Неохотно встав и одевшись, он вышел на прохладный и чистый утренний воздух и взялся за домашние дела. Он собрал в загон небольшое стадо овец, принадлежавших отцу, и с неумеренной нежностью принялся их доить, шепотом называя каждую по имени и проводя пальцами по мохнатым ушам.

Утро шло своим чередом, небо заливал солнечный свет. Тоути покормил и напоил корову, которую звали Иса, и принялся снимать выстиранное белье с каменной церковной стены, где его разложил для просушки отец.

– Тебе незачем это делать, – заметил преподобный Йоун, подходя к сыну со стороны дома.

– Мне не трудно, – отозвался Тоути улыбаясь. И снял с чулка семечко травы.

Отец пожал плечами.

– Я думал, ты к этому времени уже проедешь Ватнсдалюр.

Тоути состроил гримасу.

– Зачем ты возишься с бельем, если тебе надлежит встретиться с ней?

Тоути помолчал, глядя на преподобного Йоуна, встряхивающего на ветру пару штанов.

– Я не знаю, что сказать ей, – признался он и, чуть помедлив, спросил: – А что бы ей сказал ты?

Отец хлопнул его по плечу заскорузлой рукой и окинул сердитым взглядом.

– Шевелись, – бросил он. – Кто сказал, что тебе вообще нужно о чем-то говорить? Поезжай.

* * *

Маргрьет ведет меня через двор, чтобы показать небольшую делянку с любистоком и дягилем, а потом я помогаю ей доить овец. Полагаю, ей больше не хочется оставлять меня одну. Парнишка, пришедший сюда до нас, уже согнал животных. Маргрьет сообщает мне, что его имя Паудль, однако не трудится представлять нас друг другу, а сам он не подходит близко, хотя издалека глазеет на меня разинув рот.

Потом мы сжигаем мое платье.

Я сшила его два года назад. Мы с Сиггой сшили себе по платью, простому синему рабочему платью из ткани, которую дал нам Натан.

Знать бы тогда, что платье, над которым я трудилась, станет единственной моей защитой от холода в комнатушке, насквозь провонявшей немытым телом. Знать бы тогда, что однажды ночью я в лихорадочной спешке натяну это платье и оно промокнет от пота, когда я в глухую ночь побегу в Стапар, вопя так, что и мертвые поднялись бы из могил.

Маргрьет дает мне немного парного молока из подойника, а после мы отправляемся в кухню, где ее дочери разводят огонь, подкладывая в очаг куски сухого навоза. Когда я вхожу в кухню, они разом пятятся к стене.

– Сними котелок с крюка, Стейна, – говорит Маргрьет неказистой девушке. Потом забирает из угла кухни мои грязные обноски и без церемоний швыряет их в огонь. – Вот так-то. – В голосе ее звучит удовлетворение.

Мы смотрим, как тлеет в огне шерстяное платье, – смотрим до тех пор, пока глаза не начинают слезиться от дыма, а на Маргрьет не нападает кашель, и волей-неволей, покуда горит моя одежда, нам приходится выйти и заняться другими делами. Дочери Маргрьет отправляются в кладовую.

Это платье было последним моим имуществом. Теперь во всем мире нет ничего, что принадлежало бы лично мне; даже тепло моего тела уносит свежий летний ветер.

Травяная делянка Корнсау разрослась и одичала, каменная стена, которая окружает ее, с одной стороны обвалилась. Большинство растений выродилось, подмороженные корни загнили с наступлением тепла, но кое-что уцелело – пижма и еще какие-то горькие травки, памятные мне по мастерской Натана в Идлугастадире, да и дягиль источает сладкий аромат.

Мы пропалываем делянку, отыскивая пучки травы, которые окружили здоровые растения, и бесцеремонно выдирая их из земли. Я наслаждаюсь податливостью корней и клейкими следами, которые оставляет на пальцах вырванная трава, – наслаждаюсь, хотя в груди ноет и трудно дышать. Я изрядно ослабела… и все-таки не сдаюсь.

Какое это наслаждение – сидеть на корточках, подоткнув юбку, и вдыхать запах навозного дыма, пропитавшего мои волосы. Маргрьет ожесточенно трудится и тяжело дышит. О чем она думает сейчас? Лихорадочно разгребает землю, под ногтями черно, глаза покраснели после дымной кухни. Когда она откашливается, я слышу бульканье мокроты.

– Вернись в дом и скажи моим дочерям, чтобы шли сюда, – внезапно говорит она. – Потом выгребешь из очага пепел и закопаешь его на дворе.

Когда я – одна, без сопровождения – возвращаюсь к дому, офицеры как раз седлают коней. При виде меня умолкают.

– Все в порядке?! – кричит один из них Маргрьет, и та успокаивающе машет грязной рукой.

Входная дверь распахнута настежь, вероятно, для того чтобы выветрился смрадный дым. Я осторожно переступаю порог.

Дочери Маргрьет в кладовой снимают сливки со вчерашнего молока. Младшая видит меня первой и локтем толкает в бок сестру. Обе пятятся на пару шагов.

– Вас мать зовет.

Я коротко киваю и отступаю в сторону, чтобы не загораживать им дорогу. Младшая тотчас же выскальзывает из кладовой, ни на мгновение не упуская меня из виду.

Старшая сестра медлит. Как ее зовут – Стейна? «Камень». Она окидывает меня странным взглядом и медленно откладывает лопатку.

– Кажется, я тебя знаю, – говорит она.

Я молчу.

– Ты ведь раньше служила здесь, в долине, верно?

Я киваю.

– Да, я знаю тебя. Я хочу сказать – мы виделись однажды. Ты уезжала из Гвюдрунарстадира, как раз когда мы перебирались туда, чтобы получить аренду. Мы встретились на дороге.

Когда же это было? В мае 1819 года. Сколько лет ей могло быть тогда? Не больше десяти.

– С нами был пес. Коричневый с белым. Я запомнила тебя, потому что пес начал лаять и прыгать и пабби оттащил его от тебя, а потом мы все вместе поужинали.

Девушка испытующе вглядывается в мое лицо.

– Это тебя мы встретили тогда, по дороге в Гвюдрунарстадир. Помнишь меня? Ты заплела моей сестре косы и дала каждой из нас по яйцу.

Две девочки на обочине, в кулачках сырые яйца, подолы юбок облеплены сырой грязью. Тощий пес гоняется за своим отражением в воде, и в ней же отражается просторное пасмурное небо. Три ворона летят в ряд. Добрая примета.

– Стейна!

Пеший путь морозной весной из Гвюдрунарстадира в Гилсстадир. 1819 год. Сотня маленьких китов выбросились на берегу у Тингейрара. Дурная примета.

– Стейна!

– Иду, мама! – Стейна поворачивается ко мне. – Я же права, верно? Это была ты.

Я делаю шаг к ней.

В кладовую врывается хозяйка хутора.

– Стейна! – Она смотрит на меня, затем на свою дочь. – Марш на двор. – Хватает девушку за руку и выволакивает из комнаты. – А ты – чистить очаг. Живо.

Во дворе свежий ветер выдувает из деревянной бадьи испепеленные останки моего платья и уносит их в синее небо. Серые хлопья трепыхаются, опадают и рассыпаются в воздухе. Что это – счастье? Вот это тепло в груди, словно кто-то прижал к ней руку?

Быть может, здесь я смогу вообразить себя прежней Агнес.

* * *

– Начнем с молитвы? – спросил младший проповедник Торвардур Йоунссон.

Он и Агнес сидели перед воротами усадьбы, на небольшой груде нарезанного дерна, приготовленного для починки дома. Преподобный держал в одной руке Новый Завет, а в другой изрядно размякший ломоть ржаного хлеба, намазанного маслом, – угощение, которое вручила ему Маргрьет. К ломтю прилип конский волос, упавший с одежды преподобного.

Агнес ничего не ответила на этот вопрос. Она сидела, сложив руки на коленях, слегка ссутулясь, и неотрывно смотрела на вереницу отъезжающих офицеров. В волосах ее были хлопья пепла. Ветер стих, и со стороны всадников время от времени долетало то громкое восклицание, то взрыв хохота, врывавшиеся в размеренный хруст травы, – Маргрьет и ее дочери пололи делянку. Хозяйка хутора то и дело поднимала голову и всматривалась в пастора и убийцу.

Тоути глянул на книгу, которую держал в руках, и откашлялся.

– Думаешь, нам следует начать с молитвы? – повторил он уже громче, решив, что в первый раз Агнес его не расслышала.

– Начать с молитвы? – негромко переспросила она. – Что начать?

– Э-э… – Тоути запнулся, застигнутый врасплох. – Отпущение грехов.

– Отпущение грехов? – эхом отозвалась Агнес. И едва приметно покачала головой.

Тоути поспешно запихал хлеб в рот, проворно разжевал его и шумно проглотил. Затем вытер руки о рубашку, полистал Новый Завет, поудобнее устраиваясь на груде дерна. Дерн был еще сырой после ночного дождя, и Тоути чувствовал, как влага пропитывает штаны. Незачем было здесь садиться, подумал он. Дурацкое местечко. Лучше бы он остался в доме.

– Агнес, я получил письмо от сислуманна Блёндаля всего лишь месяц с небольшим назад, – сказал Тоути вслух и тут же запнулся, помедлил. – Я ведь могу называть тебя Агнес?

– Так меня зовут.

– Сислуманн сообщил, что ты была недовольна наставлениями преподобного в Стоура-Борге и пожелала, чтобы другой священник навещал тебя до самой… до того, как… – Голос Тоути прервался.

– До того, как я умру? – подсказала Агнес.

Тоути поспешно кивнул.

– Он утверждал, что ты попросила в духовные наставники меня.

Агнес сделала глубокий вдох.

– Преподобный Торвардур…

– Просто Тоути. Меня все так зовут, – перебил он – и покраснел, тут же пожалев о своей фамильярности.

Агнес помолчала, колеблясь.

– Хорошо. Преподобный Тоути. Как по-вашему, чего ради сислуманн хочет, чтобы я встречалась со священником?

– Мм… я думаю… то есть я хочу сказать – потому что Блёндаль, служители церкви и я сам… мы хотим, чтобы ты вернулась к Господу.

Лицо Агнес закаменело.

– По-моему, я и так достаточно скоро к Нему вернусь. С одного взмаха топора.

– Но я не это хотел… верней, не в этом смысле…

Преподобный Тоути вздохнул. Все пошло именно так, как он опасался.

– И тем не менее ты попросила прислать меня. Вот только я довольно долго рылся в приходских книгах Брейдабоулстадура, однако так и не нашел там твоего имени.

– Его там и не могло быть, – отозвалась Агнес.

– Ты никогда не была ни моей прихожанкой, ни прихожанкой моего отца?

– Верно.

– Почему же ты захотела, чтобы я стал твоим духовным наставником, если мы даже не были прежде знакомы?

Агнес пристально, в упор взглянула на него:

– Так вы меня совсем не помните?

Тоути опешил. В этой женщине, несомненно, было что-то знакомое, но сколько он ни рылся в памяти, перебирая всех особ женского пола, которых когда-либо знал или видел, – служанок, матерей, жен, маленьких девочек, – лица Агнес среди них не находилось.

– Не помню, – наконец сознался он.

Агнес пожала плечами.

– Однажды вы пришли мне на помощь.

– В самом деле?

– Перевезли через реку. На спине своей лошади.

– И где это случилось?

– Недалеко от Гёйнгюскёрда. Я служила в Фаннлаугарстадире и как раз тогда покинула место службы.

– Так ты родом из округа Скагафьёрдур?

– Нет. Я родом из этой долины. Ватнсдалюр. Округ Хунаватн.

– И я помог тебе переправиться через реку?

– Да. Долину затопило, и вы верхом на лошади явились как раз в тот миг, когда я уже решилась добираться до того берега вброд.

Тоути задумался. В прошлом ему не раз доводилось проезжать через Гёйнгюскёрд, однако он не мог припомнить, чтобы в этих поездках встречал какую-то молодую особу.

– Когда это произошло?

– Шесть или семь лет тому назад. Вы тогда были молоды.

– Да, пожалуй, – отозвался Тоути. На секунду воцарилось молчание. – Так ты попросила меня в духовные наставники из-за того, что я тогда отнесся к тебе по-доброму?

С этими словами он пристально вгляделся в лицо Агнес. А ведь она совсем не похожа на убийцу, подумал Тоути. По крайней мере, с тех пор как хорошенько вымылась.

Агнес сощурилась, окинула взглядом долину. Лицо ее оставалось непроницаемо.

– Агнес… – Тоути тяжело вздохнул. – Я всего лишь младший проповедник. Мое обучение еще не завершено. Быть может, тебе необходим опытный пастор либо житель твоего же округа, который хорошо тебя знает? Наверняка же еще кто-то проявлял к тебе доброту? Чьей прихожанкой была ты в этих краях?

Агнес заправила за ухо прядь черных волос.

– Я знавала не так уж много священников, которые были бы мне по душе, и уж точно ни об одном из них нельзя сказать, что он хорошо меня знает.

Пара воронов, пролетев над долиной, опустилась на каменную ограду вокруг делянки, и тотчас же с другой стороны ограды высунулась голова Маргрьет.

– А ну, кыш! – крикнула Маргрьет. В воздухе про свистел ком земли, и птицы, разразившись злобным карканьем, улетели прочь. Тоути глянул на Агнес и улыбнулся, но ее лицо осталось каменно-бесстрастным.

– Им это не понравится, – пробормотала она.

– Что ж, – проговорил Тоути, сделав глубокий вдох. – Если ты нуждаешься в духовном наставнике, то я сочту своим долгом навещать тебя. Следуя пожеланию сислуманна Блёндаля, я стану наставлять тебя в молитвах, дабы ты могла с достоинством и верой в Господа встретить то, что ожидает тебя впереди. Я вижу свою обязанность в том, чтобы вселить в тебя душевный покой и упование.

Тоути смолк. Он отрепетировал эту речь по дороге в Корнсау и остался доволен, что не забыл помянуть о «душевном покое». Слова эти прозвучали покровительственно и уверенно, словно сам он пребывал в возвышенной безмятежности духа – той безмятежности, которую, собственно говоря, ему и надлежало испытывать, хотя смутное беспокойство подсказывало Тоути, что на самом деле это совсем не так.

Все же он не привык изъясняться так велеречиво, и сейчас его руки, касавшиеся тончайшей бумаги Ветхого Завета, вспотели. Тоути бережно закрыл книгу, стараясь не помять страниц, и вытер ладони о бедра. Сейчас было бы очень кстати припомнить какую-нибудь цитату из Писания, как любил поступать отец, но все мысли Тоути были заняты только одним – внезапно вспыхнувшим желанием припасть к рожку с нюхательным табаком.

– Быть может, я ошиблась, преподобный, – ровно и бесстрастно прозвучал голос Агнес.

Тоути не знал, что сказать. Он мельком глянул на следы побоев, видневшиеся на ее лице, – и прикусил губу.

– Возможно, вам будет лучше не приезжать сюда. Я крайне вам благодарна, но… Неужели вы и впрямь думаете?.. – Агнес зажала рот ладонями и помотала головой.

– Дитя мое, не плачь! – воскликнул Тоути, приподымаясь с кипы дерна.

Агнес опустила руки.

– Я не плачу, – бесцветно проговорила она. – Я совершила ошибку. Вы назвали меня «дитя», преподобный Торвардур, но вы и сами-то немногим меня старше. Я забыла, насколько вы молоды.

Тоути не нашелся, что на это ответить. Мгновение он вглядывался в лицо Агнес, затем угрюмо кивнул и, стремительно нахлобучив шляпу, отрывисто пожелал ей хорошего дня.

Агнес смотрела, как он обходит каменную ограду, чтобы попрощаться с Маргрьет и ее дочерьми. Несколько минут все четверо стояли, что-то оживленно обсуждая и поглядывая на Агнес. Она напрягала слух, пытаясь разобрать, о чем они говорят, но поднявшийся ветер относил их слова прочь. И лишь когда Тоути, глядя на Маргрьет, учтиво приподнял шляпу и направился к столбику коновязи, где томилась его кобылка, Агнес наконец расслышала выкрик Маргрьет:

– А по мне, так проще выжать кровь из камня!

* * *

Остаток дня проходит в трудах – мы пропалываем и обихаживаем жалкие растеньица на делянке. Я прислушиваюсь к далекому блеянью овец. С них недавно состригли зимнюю шерсть, и оттого вид у бедняжек совсем худосочный и неказистый. После отъезда священника Маргрьет, ее дочери и я пообедали сушеной рыбой с маслом. Я постаралась тщательно, не меньше двадцати раз прожевать каждый кусочек. Потом мы вернулись на делянку, и теперь я пытаюсь поправить ограду, вытаскиваю расшатавшиеся камни, аккуратно раскладываю их на земле, а потом заново складываю в стену, находя для каждого камня свое место и безмолвно наслаждаясь ощущением их тяжести в руках.

Мне так часто кажется, будто меня почти уже нет, – так пускай земная тяжесть этих камней напоминает, что я пока еще существую.

Мы с Маргрьет трудимся молча; она обращается ко мне лишь для того, чтобы отдать очередное распоряжение. Судя по всему, у нее тоже мысли заняты другим, и я размышляю о том, как странно, что судьба вернула меня в Корнсау, туда, где я жила ребенком. Где я впервые узнала, что такое горе. Я размышляю о путях, которые выбирала в жизни… и о преподобном.

О Торвардуре Йоунссоне, который просит называть его Тоути, словно крестьянский сын. Слишком уж он незрел для такой должности. Голос у него мягкий, и руки на удивление нежные. Пальцы не длинные, в пятнах от настоев, как у Натана, не короткие и мясистые, как у хуторского батрака, – а небольшие, тонкие и чистые. Эти руки лежали на Библии, когда он разговаривал со мной.

Я совершила ошибку. Меня приговорили к смерти, а я захотела, чтобы в последний путь меня приготовил мальчик. Рыжеволосый мальчик, который с жадностью поедает хлеб с маслом, а потом неуклюже спешит к своему коню, и видно, что штаны у него сзади промокли от сидения на дерне, – и вот этот-то юнец должен добиться того, чтобы я опустилась на колени и погрузилась в молитву? Вот от этого-то юнца я надеюсь получить помощь, хотя сама еще не знаю, в чем и каким образом он может мне помочь?

Единственный человек, который мог бы понять, что я чувствую, – Натан. Он знал меня назубок, как крестьянин знает смену времен года, а рыбак – череду приливов и отливов. Знал меня, как воздух, как запах дыма, знал, кто я и чего хочу. А теперь он мертв.

Быть может, мне следовало сказать преподобному: мальчик, вернись в свой уютный приходской домик, к своим бесценным книгам. Я ошибалась: ты ничего не можешь для меня сделать. У Господа была возможность даровать мне свободу, но Он по причине, ведомой лишь Ему одному, обрек меня на злосчастье, и сколько я ни боролась, беда вновь и вновь одерживала верх; судьба вонзила нож в мою грудь по самую рукоять.