Глава 16

Во мне закипало нечто такое, чего я не мог описать. Скорее это было похоже на глухой ропот. Я не мог сказать, что двигало мною, откуда и почему оно пришло, но я чувствовал, что отец удерживает меня на месте. Давит меня, как мошку между пальцами. И я все больше от этого раздражался.

– Папа, ты хочешь сказать, что я никогда не смогу записаться на студии?

– Нет. Надеюсь, ты сделаешь пятьдесят записей, и я куплю каждую из них. Но то, что ты сейчас делаешь с инструментом, – всего лишь половина твоего дара. – Отец указал на черную записную книжку, которую я привык носить на спине за поясом. – Я видел, как реагируют люди, когда ты исполняешь собственные песни. Ты пишешь слова, которые проникают глубоко в души. Когда человек в блестящем костюме придет к тебе с кучей денег и предложит записать твои песни именно так, как ты хочешь петь их, именно так, как ты захочешь играть их, сила будет на твоей стороне. Используй ее. Мы с Биг-Бигом будем сидеть в первом ряду и аплодировать тебе. Но до тех пор береги твой дар и твою записную книжку. Придет день, когда ты обнаружишь, что она бесценна.

То один, то другой менеджер или рекрутер проявляли ко мне интерес. Они слышали о моих инструментальных композициях и о том, как мои пальцы порхают над грифом гитары или бегают по клавиатуре пианино, а поскольку они никогда не слышали ничего подобного о столь юном музыканте, им хотелось убедиться во всем своими глазами и ушами.

Но поскольку мне было семнадцать лет, отец оставался привратником у моих врат. Эти люди приходили к нему, обменивались рукопожатиями, старались уговорить его. Проблема состояла в том, что они обладали особыми технологиями, а поскольку я был не особенно пригоден для нее в своей тогдашней форме, они хотели взять от меня вещи, которые им больше нравились, пропустить их через свою музыкальную мясорубку, а потом запихнуть остатки моего бездушного тела в расфасованную упаковку.

Их намерения были очевидны даже для меня, хоть мне и не хотелось этого признавать. Они хотели полностью стереть любой привкус проповеди и евангелических песнопений. И искупать меня в дешевом одеколоне своих коммерческих уловок. Сделать из меня звезду рок-н-ролла. Длинные волосы, ирокез и тушь для ресниц. Облегающие кожаные штаны.

В конце концов они стали посылать менеджеров среднего звена с наличными в портфелях. Со временем пачки денег становились все толще. Отец слушал, оценивал их позицию, и когда они отказывались принимать «нет» в качестве ответа, закрывал перед ними дверь.

Однажды особенно настойчивый менеджер нашел нас в заброшенном шахтерском городке на севере Колорадо. На нем была забавная шляпа, он имел при себе толстую пачку долларов и решил провернуть дело за спиной у отца. Он ошивался поблизости, пока не увидел, как я привязываю угловые веревки шатра. Он не произнес ни слова. Просто послюнил палец и начал пересчитывать купюры. Я так сильно хотел купить электрогитару, что едва не чувствовал ее на вкус, поэтому зрелище пятидесяти стодолларовых купюр произвело на меня опьяняющий эффект.

– Ты умеешь читать ноты? – спросил он.

Благодаря мисс Хэгл я умел читать ноты не хуже, чем английские тексты. Я кивнул.

Он развернул передо мной нотные листы.

– Можешь это сыграть?

Это было примерно так же сложно, как исполнить «С днем рожденья тебя». Поэтому я подписал какие-то бумаги, взял деньги и согласился встретиться с ним в городе через несколько часов. Я нашел его на заброшенной автозаправке с гитарой «Фендер Телекастер», подключенной к усилителю, и чем-то похожим на дорогое устройство для звукозаписи. Парень оказался хитроумным: он написал на гитаре мое имя. Несколько минут я к ней приспосабливался, а потом он разложил передо мной партитуру. Я сыграл несколько композиций по нотам один раз, повторил некоторые композиции, а потом он решил дать мне волю и спросил: «Как бы ты сам сыграл это?» Тогда я увидел идеальный стык трех краеугольных камней моего музыкального образования. Когда я заиграл по-своему, он заулыбался во весь рот.

Так продолжалось около часа. Должен признать, это было очень весело. В какой-то момент он извинился, подошел к таксофону и воодушевленно поговорил с кем-то, кто казался не менее воодушевленным. Они разговаривали несколько минут, и мой новый друг то и дело прихлебывал из стальной фляжки. Повесив трубку, он вернулся ко мне и с улыбкой протянул фляжку:

– Глотнешь?

Кому это могло повредить? Я взял фляжку, запрокинул ее и сделал вид, что я такой же крутой, как и он. Вскоре я понял, что это было совсем не круто.

Мы отыграли еще один час. Он отхлебывал, я играл, потом отхлебывал и играл еще. Я отлично расслабился. Наконец, когда я исполнил все, что только он мог пожелать, он улыбнулся, убрал аппаратуру в багажник своего автомобиля, захлопнул крышку и отсалютовал мне шляпой.

– Будь поближе к радиоприемнику. Я свяжусь с тобой.

Мир вокруг меня вращался с поразительной быстротой, но я держал его за вожжи… по крайней мере, мне так казалось. Я невозмутимо кивнул. Мужчина забрался в автомобиль и включил зажигание, но обнаружил, что у него появилась проблема. Это была проблема ростом в шесть футов и четыре дюйма и весом около двухсот сорока футов. Она стояла перед его автомобилем с неодобрительным выражением на лице. Раньше я уже видел это выражение.

Мужчина вжал голову в плечи, посмотрел на пришельца из-за рулевого колеса и неловко рассмеялся. У меня в голове стоял туман, но я понимал, что в этом смехе не было веселья. Он нервно закурил сигару.

Отец смотрел на него, но указал на меня:

– Ты спросил, сколько ему лет?

Тот ответил, перекатывая сигару во рту:

– Мне до крысиной задницы, сколько ему лет. – При этом из его рта вырвался клуб дыма, и последние слова было трудно различить.

– Например, семнадцать, – тихо проговорил отец.

Менеджер понимал, что угодил в пекло. Но он не собирался сдаваться без борьбы, поэтому вдавил в пол педаль газа, стряхнув отца с капота, и с визгом покрышек умчался со стоянки туда, где вскоре налетел на дорожное заграждение из четырех патрульных машин.

По мере того как наши выступления собирали все больше людей, отец стал обращаться к местной полиции за помощью в поддержании порядка. Это расположило к нему местных шерифов, которые получали неплохую работу за сверхурочные выезды, где им нужно было всего лишь носить солнечные очки и выглядеть официально. Поэтому когда он сказал им, что какой-то коммивояжер облапошил меня, они проявили искреннее желание защитить мои интересы. Пока менеджер сидел за рулем и прикидывал варианты действий, отец практически вытащил его из автомобиля и достал «подписанный контракт» из кармана его пиджака. Потом он отволок менеджера к багажнику, извлек пленки с моими записями и встряхнул парня, как тряпичную куклу. Его блестящая фляжка выпала и с лязгом подпрыгнула на асфальте.

– Это все?

Полицейские сдерживали улыбки. Менеджер, не на шутку рассердившийся, начал изливать яд:

– Я тебе не мальчик, су…

Судя по всему, он собирался сказать «сударь», но отец так сдавил ему горло, что остальное вышло неразборчиво, и я остался в неведении.

Отец приподнял его на вытянутых руках и подождал, пока он не задрыгал ногами, а его лицо не приобрело черничный оттенок. Наконец менеджер кивнул, и отец отпустил его. Потом отец бросил пленки на землю и растоптал их. Потом он забрал у парня сигару и поджег бумажный контракт. Менеджер остался недоволен и стал говорить отцу, что вскоре с ним свяжется его дорогой адвокат из Лос-Анджелеса.

Отец усадил его в автомобиль, натянул шляпу ему на лицо, воткнул окурок сигары ему в штаны и протянул руку ко мне, ладонью вверх. Я вложил в его руку пять тысяч долларов, которые отец одним движением запихнул в рот незадачливому менеджеру и помахал ему на прощание. Потом он сделал то, чего я боялся.

Он посмотрел на меня.

И ничего не сказал.

Мне хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня на этом самом месте. Это был один из тех редких моментов самосознания, когда я видел всю свою жизнь как ясное и быстрое слайд-шоу. Несмотря на реальные тяготы, которые начались со смерти моей мамы, мой отец делал для меня только хорошее. Он все делал бескорыстно. У меня всегда было все необходимое. Я имел лучшее музыкальное образование, чем студенты из Беркли. Я больше ездил по стране, чем любой из моих друзей, большинство из которых в то или иное время присоединялись к нам и говорили: «Ты делаешь это каждые выходные? Это круче всего, чем я когда-либо занимался».

Единственной вещью, которую отец не отдал мне, был Джимми, и то потому, что это был мамин подарок.

После рассерженного взгляда, который запомнился на несколько лет и пробурил дыру в моей душе, отец вышел из одной из патрульных машин вместе с заместителем шерифа и вернулся к службе. Пока они не уехали, я не сознавал, что по-прежнему стою на месте с тупым «Телекастером», висевшим у меня на шее. Когда я посмотрел вниз, то увидел свое отражение в лужице, растекшейся из фляжки у меня под ногами.

Я выставил большой палец, и вскоре около меня остановилась пожилая женщина.

– Тебя подбросить, солнышко?

– Да, мэм.

Милю спустя у нее лопнула передняя покрышка. Я помог ей заменить колесо, но, не будучи механиком, вскоре испачкался в смазке от кончиков пальцев до локтей. Она немного скривилась, когда я попытался забраться обратно. Я не винил ее. Я отвернулся и пошел прочь; пятимильная прогулка предоставляла достаточно времени на размышления.

Это прогулка отрезвила меня во многих отношениях. Я вернулся на закате, как раз вовремя, чтобы услышать отцовскую проповедь о «грязных руках». Возможно, вы уже догадались, о чем речь. Если вкратце, он говорил о том, как грех пачкает руки, а поскольку вы всегда можете их видеть, то они постоянно напоминают о том, во что вы вляпались. В конце он говорил о том, как трудно поднять грязные руки перед Господом и что единственный способ очистить их – окунуть их в кровь. Эти слова сопровождались наглядными примерами. Меня замутило, и, принимая во внимание количество спиртного, которое плескалось в мне, я просто находился на грани.

Его голос, звучавший в шатре, донесся до шоссе, по которому я брел.

– А теперь посмотрите на свои руки. Поднимите ладони.

Слайд-шоу отцовских движений проигрывалось перед моим мысленным взором.

– Посмотрите внимательно. Не торопитесь. Я хочу, чтобы вы посмотрели на вещи, которые вам не хочется видеть. На темные места. В запертые шкафы. Будьте честными перед собой. Во что вы окунули свои руки? – Долгая пауза. – Вы ясно видите?

Я представлял, как он поворачивает руки перед собой.

– Теперь спросите себя, что вы приобрели?

Он всегда задавал этот вопрос дважды. Я беззвучно выдохнул следующие слова, когда он произносил их:

– И что вы потеряли?

Для меня ответ на первый вопрос был сплошной путаницей. Ответ на второй начался и закончился с трещиной, потрясшей основы отцовской веры в меня.

Тошнотворное чувство не исчезло по мере приближения его голоса.

Эта проповедь всегда заканчивалась тем, что тысячи людей поднимали руки. Иногда я прищуривался, сидя за пианино, и все эти руки казались янтарными волнами пшеницы.

Я слышал все это раньше. В следующие двадцать пять лет я много размышлял об этих словах, и это не великая премудрость. Проблема заключалась во мне. Несмотря на все отцовские советы и предупреждения, несмотря на его постоянные жертвы, на тысячи проповедей и глубокое понимание, что я должен держаться как можно дальше от змея-искусителя, что-то во мне сопротивлялось правоте отца, я был не уверен, что он имеет право контролировать мою жизнь. Проще говоря, я хотел то, что хотел, когда я хотел и как я хотел. Точка.

Чем старше я становился, тем сильнее чувствовал, что нахожусь на его попечении. Не то чтобы он как-то особенно давал мне это понять. Он оставался таким же отцом, как всегда. Если уж на то пошло, он стал даже более снисходительным и предоставлял мне больше свободы. Это означало, что перемена произошла со мной, что лишь ухудшало положение. Что-то во мне ненавидело отцовскую правоту и то обстоятельство, что он держал меня на поводке в то время, как большинство моих друзей могли делать то, что хотели.

Гнев нарастал, ожесточение укоренялось, и я начал прислушиваться к шепоткам, твердившим о том, кем я мог бы стать, если бы он не удерживал меня в этом глупом бродячем цирке. В одном моем мизинце было больше музыкальных способностей, чем у него, и он просто завидовал. Если раньше толпы людей благодарили его за проповеди и молитвы, то теперь они благодарили меня за музыку. Люди приходили, чтобы послушать меня, а не его. Он дергал меня за фалды, он становился похожим на тяжелое грузило.

Даже теперь, когда я слышу себя, повторяющего эти слова, мне становится больно.

Жизнь в семнадцать лет казалась совершенно ясной.

Я в задумчивости стоял на шоссе перед забитой автостоянкой. Было ясно, что я не все продумал. Я не мог восстать против отца. Я знал, что он прав. Я также знал, что ненавижу его правоту. У меня было все, что нужно. Рядом со мной через бурную реку был перекинут мост. Я подошел к перилам и забросил этот «Фендер» так далеко, как только мог. Вокруг него забурлили пузырьки, и течение подхватило его, перевернуло и разбило о камень, оторвав гриф от деки. Вот так, подумал я. Потом я отвинтил колпачок фляжки, перевернул ее и вылил в реку остатки виски.

А потом я вернулся к своему отцу.

В ту ночь, когда мы расставили стулья рядами, подмели и выбросили мусор, я обнаружил, что сижу и смотрю на пианино. Сижу в темноте. Пальцы прикасались к клавишам, но не извлекали ни звука. Скамья перед пианино была единственным местом, где аргументы в моей голове умолкали. Где я знал, какой голос лжет, а какой говорит правду.

Отец нашел меня там. Мы оба молчали. Ему было больно, и мне было больно. Я знал, что предал его. Это была моя вина.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе о том времени, когда твоя мама считала меня пьяницей? – начал он.

Это было совсем не такое начало разговора, на которое я рассчитывал.

– Что?

Он посмотрел на дальние горы.

– Мы жили в нашем домике, мы только что узнали, что у нас родишься ты, и по некоторым весьма туманным причинам я глубоко зарылся в стеклянную банку самогона. Еще были сигары, но я помню все это слишком смутно. С учетом того, что я почти не пил и не курил, тогда я был пьян в стельку. Мир вращался, как волчок. Твоя мама нашла меня на гребне хребта, разгуливающим в чем мать родила. Меня швыряло между деревьями и скалами.

– Значит, старые слухи были правдой?

– До последнего слова. – Он несколько раз кивнул. – Судя по рассказам твоей мамы, я выл на луну.

Мысль об огромном, голом и пьяном отце, воющем на луну, рассмешила меня.

– Если тебе когда-нибудь понадобятся доказательства, что твой отец однажды на самом деле дошел до ручки, это будет первоклассным свидетельством для жюри присяжных. – Он покачал головой. – Я проснулся на следующее утро от кузнечного молота, стучавшего мне по макушке. Мне понадобился целый час, чтобы перевернуться на спину. Твоя мама наконец приоткрыла один глаз и спросила: «Ты жив?» Кажется, я что-то крякнул, встал, упал, снова встал и доплелся до ручья, где бухнулся в воду. Когда ледяная вода немного привела меня в чувство, я осознал тот факт, что через несколько часов мне нужно прочитать проповедь. Твоя мама обтерла меня полотенцем, влила в меня кофе и велела почистить зубы. – Он рассмеялся. – Потом она поцеловала меня в лоб и сказала: «Сигары тебе не друзья».

– Тебе пришлось проповедовать?

– Хуже того, это было в день Пасхи. – Отец закрыл лицо ладонью. – До сих пор жалею об этом.

Я посмотрел на пустые сиденья.

– Что ты им сказал?

– Правду. Она была написана у меня на лице, и даже при всем желании я не смог бы ее скрыть. Поэтому я рассказал им, что произошло.

Мы немного помолчали, потом он сел рядом.

– Спой мне что-нибудь.

Я сложил руки на коленях.

– Что-то не хочется петь.

– Ты уж поверь, обычно это очень помогает.

Я сыграл несколько аккордов, попытался взбодриться.

– Какие-нибудь предложения?

Отец положил Джимми на колено.

– Ты веди, а я подыграю, – сказал он.

Я знал, что ему больно. Мне тоже было больно. Тон наших голосов выдавал боль наших сердец. Но мы с отцом всегда любили музыку. Это был железобетонный мост, не подвластный никаким пожарам. Я исполнил вступление и тихо запел «Явись, источник всех благословений…», а он присоединился ко мне. Я продержался пару куплетов, наконец задохнувшись на «Заверши мои странствия…». Когда я добрался до «Возьми и скрепи их…», то перестал петь.

В тот вечер я усвоил ценность старинного гимна и понял, как нечто «безнадежно устаревшее» может сказать именно то, что мое сердце хотело бы услышать, но не знало, как об этом попросить.

Я вытер лицо тыльной стороной ладони, потом достал из кармана пустую фляжку и положил ее на пианино. Мы оба посмотрели на нее.

Тон отцовского голоса был мягким, как и тихие ноты, которые он извлекал из гитары.

– А… еще и это.

– Папа? – Я протянул руки ладонями вверх. Звукозапись и выпивка теперь стали для меня чем-то незначительным. Мы уже разобрались с этим. Но моя вера была поколеблена. – Как я смогу поднять грязные руки?

– Я задал твоей матери такой же вопрос в то пасхальное утро, когда солнце буравило мне глаза. И я скажу тебе то же самое, что она сказала мне.

Он поставил Джимми в сторонку, встал, вытянул руки вверх так высоко, как только мог, и произнес:

– Обе сразу!

Несколько часов спустя, когда первые лучи восходящего солнца показались над горными вершинами, я все еще играл. Когда слова «воспетый языками горнего пламени» в который раз сорвались с моих губ, я наконец услышал, о чем я пою. О языках пламени. Слова рисовали картину, и картина заставила меня задуматься. Если кто-то написал это, значит, он об этом думал. Видел перед своим мысленным взором.

И это было хорошо. Это означало, что я, в конце концов, не сошел с ума.