«Что? Где? Когда?»

Не ваш почерк

Последователь Мюнгхаузена

Можно верить

Не подумали

Мудрый Эшли

Верно заметил

Все возможные ошибки, которые только мог допустить художник, нарисовавший итальянскую марку, изображающую Симплонский железнодорожный тоннель, он допустил. Неправильно переданы очертания местности и выезд из тоннеля, нарисован паровоз, в то время, как тоннель предназначен для электропоездов. И только изображение проезжающей мимо почтовой кареты было выполнено художником безукоризненно. После того как марка увидела свет, художника привлекли к ответственности, обвинив его в плагиате. Ведь нарисовав все самостоятельно, карету он скопировал с картины другого автора.

Повествуя о своей экспедиции, Роберт Пири сообщил, что возвращался с полюса по следам своих собственных нарт. Впоследствии стало ясно, что Пири обманывает и на Северном полюсе он не был, ведь льды имеют обыкновение дрейфовать, и отыскать на обратном пути следы нарт путешественник никак не мог.

Сотрудник русского посольства во Франции до революции Алексей Алексеевич Игнатьев однажды в разговоре с коллегами заявил, что поэт Михаил Юрьевич Лермонтов был ужасным занудой. «Как можно быть в этом уверенным, не зная Лермонтова лично», – негодовали сотрудники посольства. «Можно! – уверенно отвечал Игнатьев. – Ведь было дело, я встречался в Париже с самим… Мартыновым».

В начале пятидесятых годов прачечных в Москве было, что называется раз, два и обчелся. Однажды после открытия новой прачечной, ее владельцы обнаружили, что им не привезли заказанную вывеску. Из сложившегося положения нашли очень простой выход – вывеску написали самостоятельно. Но вот клиентов в этой прачечной практически не было. И только потом стало ясно: на красном фоне вывески красовались белые буквы. Обычно так оформлялись транспаранты с лозунгами. Но кто их читал?

По ошибке ли или потехи ради американец Ли Коппола внес однажды в телефонный справочник вместо своего имени имя своего любимого пса по кличке Эшли. Очень скоро почтовый ящик Эшли Коппола был переполнен предложениями купить газонокосилку, средства для чистки обуви, кухонный комбайн и многое другое. По мнению хозяина, пес охотно приобрел бы все предложенное, кроме одного – электронной системы охраны дома.

Однажды в редакцию издания «Лос-Анджелес Тайм» пришло письмо от одного американского болельщика. Мужчина писал, что он посмотрел абсолютно все матчи чемпионата мира по футболу 1994 года и пришел к выводу, что «…надо быть полным идиотом, чтобы полтора часа практически безрезультатно гонять мяч по полю и идиотом вдвойне… чтобы на это смотреть.»

История одного снимка (картинки)

«Картинки – любовь моя»

Срежиссированный «Поцелуй»

Где ты раньше был?

Сколько Костя себя помнил, столько, кажется, и рисовал. Дома про него говорили, что, едва родившись, он ухватился за карандаш и больше его не отпускал. Шаг за шагом, от городского пятиклассного училища до Ростовского художественного. Шли годы, и вот уж первая Костина карикатура появилась в популярном сатирическом журнале страны – «Крокодил». С 1928 года его карикатуры становятся визитной карточкой раздела политической сатиры в газете «Правда». Его работы публикуют в «Комсомольской правде», «Гудке», «Бегемоте», «Веселых картинках»… Это он придумает Самоделкина с винтиком вместо носа. Костя начинает иллюстрировать книги Корнея Чуковского, Агнии Барто, Самуила Маршака, Сергея Михалкова. Его рукой нарисованы образы Некрасовского капитана Врунгеля и Лагинского старика Хоттабыча. 1940 год… Костя с семьей живет на подмосковной даче, ходит на рыбалку, ставит самовар и прихлебывает обжигающий чай с вишневым вареньем, которое заботливо подкладывают ему в вазочку близкие.

А в июне того же года Константина Ротова арестовывают на этой самой подмосковной даче, тщательно обыскав весь дом, ведь ордер на арест подписал сам нарком внутренних дел СССР Лаврентий Берия. Вот как вспоминала об этом дочь Константина Павловича Ирина Баталова-Ротова:

«Ночь. Дом спит. Поют соловьи. Так тепло и уютно. Я сквозь сон слышу музыку. Горит настольная лампа и папа, склонив голову, рисует. И вот в такую ночь они пришли. 22 июня. В четыре часа утра. В одно мгновение была сломана жизнь. Начался обыск. Летело все: рисунки, книги, постели. Они вывалили все из шкафов. Обшарили даже кухню. В Москве у нас была комната. Мы с мамой остались одни. Телефон замолчал…»

Приговоренный к четырнадцати годам лагерей Константин Ротов до мельчайших подробностей вспоминал допросы, которым подвергался. Вспоминал и своего мучителя, высокого, красивого следователя с труднопроизносимой фамилией Влодзимирский. Все было, как в страшном кино: жаркий, слепящий свет настольной лампы в лицо:

«Мощная лампа так сильно светила и грела, что, казалось, вот-вот глаза лопнут».

Вспоминал, как с глухим стуком ложились на стол наручные часы следователя. Это означало одно – сейчас этот человек начнет его, Костю, бить, пытать, измываться.

«Иногда он на сутки запирал меня в маленькую камеру-шкаф. Там не то что лечь, сидеть было нельзя. Только стоять. Сутки. Одно время он держал меня в одиночной камере. Для меня это тоже было пыткой. Я тяжело переносил одиночество. Чтобы не сойти с ума, рисовал маленьким обмылочком на брюках. Стирал. Снова рисовал. Я человек не злой, но этому красавцу я желал смерти. И бог услышал мои молитвы. Вслед за Берией, в числе других был расстрелян и мой следователь…»

Соликамск, Усольлаг… Можно сказать, Косте повезло. И в лагере он ухватился за карандаш – работал художником.

Когда в 1954 году Константина Павловича Ротова «реабилитировали», его вызвали на допрос. Первое, о чем спросили: «Расскажите, какую карикатуру антисоветского характера вы нарисовали в 1934 году». Последовал ответ:

«Никаких карикатур антисоветского характера я не рисовал. Был такой случай: я изготовил карикатуру юмористического характера, а именно – лошадь с торбой на морде. От головы до хвоста по спине растянулась очередь воробьёв, ожидающих появления помёта, которым обычно питаются воробьи. У хвоста лошади была сделана надпись «Закрыто на обед». Никакого антисоветского замысла в эту карикатуру я не вкладывал и вложить не мог». Далее Ротов поясняет, что на предложение редактора опубликовать эту карикатуру в «Крокодиле» он ответил отказом из-за её «несколько вульгарного характера». Тем не менее рисунок получил «некое хождение в партийных кругах» и был показан Сталину. И все это из-за коллеги и когда-то друга Константина Павловича, который также, по иронии судьбы ли, по закону ли справедливости, оказался в лагере и просил у Ротова прощения.

Близкие вспоминали, что несправедливость убила в Косте всякое чувство юмора, но и после всего пережитого он продолжал рисовать: трех поросят, дядю Степу. «Веселые картинки – моя любовь» – говорил Константин Павлович.

– Дуано – тот, кто тебе нужен, поверь мне. Все будет в точности так, как ты скажешь. Он не только отличный фотограф, но и сообразительный малый. Дверь кабинета главного редактора была едва приоткрыта и, услышав донесшиеся до него слова, стоящий в коридоре Робер расплылся в улыбке. Да… Было время, когда он фотографировал булыжники на мостовой – суровые, вобравшие в себя соль дорог, обтесанные жизнью и, кажется, не имеющие души. Но стоило пролиться дождю… Точно смазанные оливковым маслом, камни становились теплее, их цвет – насыщеннее и глубже. Булыжники блестели и переливались на солнце. Они жили какой-то своей, неповторимой жизнью и Робер, тогда еще шестнадцатилетний мальчишка, пытался запечатлеть эту, не видимую невнимательному взгляду жизнь. Потом были открытки, которыми он занимался, чтобы не умереть с голоду. А теперь… Дуано даже знает парочку ребят, которые завидуют ему до зубовного скрежета, ведь он работает в «Life».

– Дай нам ощущение молодости, влюбленности, долгожданной встречи. Глядя на твою фотографию, мы должны забыть обо всем другом. Но никакой пошлости, ты слышишь? Никакой нарочитости. Погуляй по городу… В конце концов, ты же фотограф, а значит, охотник.

Буквально на следующий день Робер Дуано принес в редакцию снимок, на котором была запечатлена влюбленная парочка. Одной рукой обхватив любимую за плечи, подняв другую руку – стремящуюся, но не решающуюся коснуться девичьей груди и шеи, сильный, молодой, вихрастый юноша целовал свою ненаглядную, не замечая ни бегущих мимо прохожих, ни уставившегося на них и допивающего свой утренний кофе, пижона…

– Вот…

Редактор долго смотрел на фотографию.

– Я вспомнил нас с женой… Еще тогда, когда все только начиналось. Они не заметили, как ты их снял?

– Нет. Все было мимоходом, быстро и, как оказалось, весьма удачно.

Фотографии имеют свойство теряться, быть спрятанными в книгу, в лучшем случае – в альбом, выцветать, покрываться пылью. А потом, спустя тридцать лет, их извлекают на свет божий и, как это случилось со снимком французского фотографа Робера Дуано «Поцелуй у ратуши Отель-де Виль в Париже», они (фотографии) обретают свое звучание, к которому вдруг начинают прислушиваться сотни, тысячи людей.

1986 год. «Поцелуй…» Дуано появляется на уличном постере, а после… его печатают на двух с половиной миллионах открыток, которые тут же раскупаются, как галеты в голодное время. «Поцелуй» появляется на календарях, плакатах…

И вот уж Робер Дуано, известный французский фотограф-одиночка, застенчивый, молчаливый, сидит в зале суда и отвечает на вопросы.

– Мадам Элен и мсье Коул утверждают, что это их вы снимали в то утро и требуют выплатить им девяносто тысяч долларов в качестве гонорара.

– Это ложь. Я никогда не видел этих персонажей. Более того, они никак не могли быть теми людьми, которых я фотографировал у ратуши.

– И почему же вы это утверждаете?

Робер оглянулся и поймал вопросительный взгляд своего друга, с которым они за это время съели не один пуд соли, взгляд того самого редактора, который много лет назад просил его: «Дай нам ощущение молодости, влюбленности… И никакой нарочитости».

– Потому, что я прекрасно помню имена тех людей, которых нанял для того, чтобы они изобразили влюбленных и поцеловались перед камерой. Я помню и то, что заплатил им за это приличные деньги.

У него не было ног, только два костыля, только давно стиранная куртка и старая шляпа, которая грозила рассыпаться со дня на день. В моменты отчаяния, он садился на асфальт, обнимал костыли закрывал лицо руками и плакал. Однажды его увидел Игорь Гаврилов – фотокорреспондент, который посвятил своей профессии сорок с лишним лет. Но тогда – молодость, Ивано-Франковск, дорога из пресс-центра к гостинице и отчаявшийся человек с костылями.

«Я увидел этого мужчину на автобусной остановке. Схватил фотоаппарат и нажал на кнопку раза два. Уже в следующую минуту на меня набросился какой-то военный. Тогда в Ивано-Франковске было много журналистов, иностранцев. Военный с пристрастием допрашивал меня, зачем я фотографирую инвалидов, не собираюсь ли порочить страну… Спрашивал, откуда я взялся».

В «Огоньке» его фотографию не напечатали. Главный редактор журнала «Советское фото» неоднократно забраковывала снимок. О том, чтобы данная работа Игоря Гаврилова оказалась на одном из международных конкурсов – «Интерпресс-фото» или World Press Photo – не могло быть и речи., Но случилась перестройка.

«В редакции «Советского фото» собрали московских фотокорреспондентов. Был полный зал людей. На повестке дня стоял вопрос, как осовременить журнал. Тогда-то я достал свой заветный снимок и сказал: «Вы просто вот такие фотографии печатайте, ребята».

В ответ я услышал:

«Игорь, где же ты был? Почему же ты раньше не приносил такие снимки в «Советское фото».