Все их фантазии представляют собою Формулу лжи норманнистов. И суть которой сводится к следующему: что бы ни говорили сторонники шведского взгляда на русскую историю и какими бы «одинами» и «торами» они при этом ни клялись, все надо умножать на ноль. Как родился этот взгляд на пустом посредством пустомели Петрея, так пустотой и остался. А из пустого кувшина, как его ни тряси, ничего, конечно, не может вылиться. Ну, разве только мусор какой-то там завалявшийся выпадет, пыль там накопившаяся, жучки-паучки всякие. Гадость, одним словом.

Так, всем известна посылка норманнистов, которую в последние десятилетия с особенным усердием проповедовали устно и печатно археологи Д.А. Мачинский, Г.С. Лебедев, А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, В.Я. Петрухин, Л.С. Клейн, В.В. Мурашева, филолог Е.А. Мельникова, что имя «Русь» производно от финского наименования Швеции Ruotsi (я в 2008 г., обращая внимание на факт «превращения» археологов в лингвистов, заметил, что это «говорит, во-первых, о кризисе их собственного «жанра», т. е. о неубедительности археологического материала, так навязчиво выдаваемого за факт якобы скандинавского присутствия в нашей истории. Во-вторых, что лингвистика воспринимается археологами не как наука, которой не только учатся, но в которой истинными профессионалами становятся десятилетия спустя после студенческих лет, а как подручная для норманнистики область, безропотно обслуживающая ее потребности и создающая по ее прихоти «аргументы»).

Но ни в Швеции, ни в Скандинавии никогда не существовало народа «русь» или «рос». Как подчеркнул еще М.В. Ломоносов осенью 1749 г. в замечаниях на речь Г.Ф. Миллера, «имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано». Затем на этот факт многократно обращали внимание антинорманнисты, но почти 130 лет их правоту упорно не признавали норманнисты. И лишь только тогда, когда в 1860—1870-х гг. С.А. Гедеонов особенно продемонстрировал, что «генетическое шведское русь не встречается как народное или племенное ни в одном из туземных шведских памятников, ни в одной из германо-латинских летописей, так много и так часто говорящих о шведах и о норманнах», датский лингвист В. Томсен согласился, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало и что скандинавские племена «не называли себя русью».

Этот факт небытия скандинавской руси, смертельный для шведского взгляда на русскую историю, вышеназванные археологи и филолог Мельникова, отстаивающие этот взгляд, знают, поэтому, пытаясь как-то материализовать ее фантом, стали говорить и говорить, говорить и говорить, а вода ведь норманнистская камень точит, что имя «Русь» является «этносоциальным термином с доминирующим этническим значением» и что это имя изначально было самоназванием приплывших на землю западных финнов скандинавов, ставшим исходным для западнофинского ruotsi/ruootsi, в славянской среде перешедшего в «русь». Но эти господа могут много чего говорить и говорить. Причем весьма занятно. Так, Клейн в 2009 г. указывал, найдя что ли при раскопках эти варианты, выбитые рунами на камне, что «есть несколько вариантов безупречного выведения слова «русь» из шведских корней». В 2012 г. Мурашева в юбилейном издании, посвященном 1150-летию зарождения Древнерусского государства, не скрывала своей радости: «Символично, что именно к финскому наименованию выходцев из Скандинавии ruotsi (гребцы) восходит само название «русь», изначально обозначавшее этносоциум, сложившийся на северо-западе, в Поволховье, а затем перешедшее на название всего государства».

Тогда же Петрухин в юбилейном номере журнала «Родина», посвященном все тому же торжеству, утверждал, что «финноязычные прибалтийские народы – финны и эстонцы (летописная чудь) – называют Швецию Ruotsi/Rootsi, что закономерно дает в древнерусском языке слово русь». При этом он подчеркнул, что данное мнение принадлежит «сторонникам традиционного – летописного – происхождения названия русь». Подчеркнуть-то подчеркнул, но утаил как тайну великую, в какой летописи можно воочию ознакомиться с такой традицией. Хотя тут же ознакомил с точкой зрения одного шведского исследователя, «что сбор однодеревок на Руси середины Х века и даже летописная формулировка, согласно которой три призванных князя «пояша по собѣ всю русь», напоминает ледунг – сбор ладей для ополчения в средневековой скандинавской традиции».

Однако современные зарубежные и отечественные профессиональные лингвисты, т. е. специалисты в вопросах языкознания, знающие свой материал, естественно, лучше всех археологов вместе взятых и даже лучше самого, да простит он меня, Клейна, который в последнее время стал представлять себя еще и «филологом», считают иначе. Я подробно изложил в первой части (а также в «Начальной истории Руси») позицию Ю. Мягисте, Г. Шрамма, О.Н. Трубачева, А.В. Назаренко, К.А. Максимовича, которые, хотя и являются сторонниками норманнизма, но прямо признают, потому как есть ученые, абсолютную несостоятельность скандинавской этимологии имени «Русь» (в 1982 г. немец Шрамм, «указав на принципиальный характер препятствий, с какими сталкивается эта этимология, предложил выбросить ее как слишком обременительный для «норманизма» балласт», от чего норманнская теория, по его словам, «только выиграет». В 2002 г. он охарактеризовал идею происхождения имени «Русь» от Ruotsi как «ахиллесову пяту», т. к. не доказана возможность перехода ts в с. В 1967 г. И.П. Шаскольский в своем интересном обзоре мнений о происхождении имени «Русь» подытоживал, что «уязвимым местом построения» норманнистов «является… наличие в форме *rōtsi конечного звука i», т. к. среди слов финского языка, заимствованных в IX в. из скандинавских языков, нет ни одного, заметил в 1958 г. шведский языковед С. Экбу, «в котором к окончанию имен. падежа, имевшемуся в исходной скандинавской форме, было бы добавлено i», что «наибольшую трудность представляет объяснение перехода ts слова *rotsi в славянское с», ибо оно, по мнению ряда лингвистов, «скорее дало бы звуки ц или ч, а не с, т. е. Руць или Ручь, а не Русь», и что происхождение Руси от Ruotsi из языка собственно финских племен суми и еми представляется «наименее возможным, поскольку северная группа восточных славян позднее всего (не раньше Х в.) вступила в контакт с жившей в Финляндии емью (и еще позднее – с сумью)»).

То есть берем утверждения археологов, отстаивающих эту главную в псевдолингвистике норманнистов этимологию, в плену которой оказалось подавляющее число исследователей, жестко ставших подгонять свои выводы под нее, и умножаем на ноль. Получаем, понятно, ноль. Простая математика, и ничего, разумеется, личного.

Вспомним Изборск, который археологи Л.С. Клейн, Д.А. Мачинский и С.В. Белецкий выдают за изначальный Исуборг-Isaborg, «что в славянской переделке дало Изборск…». Ни отечественные филологи, ни немецкий лингвист Г. Шрамм, хотя и норманнисты, но законы своей науки не переступают, потому и не признают подобного «чудесного» превращения и считают Изборск славянским топонимом.

То есть берем «Исуборг» этих «археофилологов» и умножаем опять на ноль. Получаем, что понятно даже нерадивому школьнику не самых старших классов, все тот же ноль.

За Изборском возьмем Суздаль Клейна. Возьмем и посмотрим на его мнение, что город этот основан скандинавами, через призму заключения Т.Н. Джаксон, которая неоднократно отмечала, что в скандинавских сагах и географических сочинениях записи XIII–XIV вв. Суздаль упоминается шесть раз и что «не существовало единого написания для передачи местного имени «Суздаль»: это и Syđridalaríki (Syđrdalaríki в трех других списках), это и Súrdalar… это и Surtsdalar, и Syrgisdalar, и Súrsdalr». При этом исследовательница, подчеркнув, что «перед нами попытка передать местное звучание с использованием скандинавских корней», подытожила: «форма используемого топонима позволяет в ряде случаев заключить, что речь идет не о городе Суздале, а о Суздальском княжестве. Во всяком случае, никаких описаний города Суздаля скандинавские источники не содержат…».

То есть и этот вывод Клейна умножаем на ноль. В итоге понятно что, Клейн и Петрухин связывают общеславянское слово «витязь» со скандинавами, т. к., категорично утверждает последний, оно «отражает скандинавское название участников морского похода – викинг…». Но это слово распространено в болгарском, сербском, хорватском, чешском, словацком, польском, верхнелужицком языках, т. е. там, где никаких викингов никто никогда не видывал. Впрочем, как и на Руси до конца Х в., когда после призвания варягов минуло почти 140 лет.

То есть и этот вывод «археофилологов» умножаем на ноль.

В 2010 и 2012 г. историк Е.В. Пчелов говорил, что «первое однозначно бесспорное упоминание слова «русь», в форме названия народа – «рос», относится к 839 г.», что 18 мая этого года, «таким образом, первая точная дата русской истории» и что, а в этих словах слышится прямо мальчишеский восторг, «примечательно, однако, что послы хакана росов оказались шведами по происхождению!». И филолог Е.А. Мельникова в 2011 г. уверяла, что в Бертинских анналах «под 839 годом впервые упоминается этноним рос». И археолог В.Я.Петрухин в 2012 г. отмечал, что «первое упоминание руси в источниках – известие Бертинских анналов…».

Хотя этноним «рос», как было показано выше, источники фиксируют намного раньше. Но, к горести Пчелова, Мельниковой и Петрухина, без связи со «свионами», которых они выдают за шведов. А раз в них нет «свионов», то и не стоит говорить о таких «неправильных источниках», рушащих норманнистскую идиллию (потому Пчелов и утверждает, что известие о русах в «Житии Стефана Сурожского» «носит откровенно легендарный характер», что «однозначно признать реальность нападения русов на Амастриду в 820—830-х годах не кажется возможным». А вот принять «русские письмена» за «сурские»-«сирийских письмена», т. е. повторять ученую легенду, у него «однозначно» рука не дрогнула. Иначе – адью, норманнизм).

То есть опять же берем приведенные утверждения разнящихся по образованию филолога, историка и археолога, но единых в своем шведском взгляде на русскую историю, и умножаем на ноль. В итоге, разумеется, тот же ноль.

Обратимся к собственно археологическому материалу в интерпретации Клейна. Выше были приведены «вычисленные» в 1970 г. им и его учениками Г.С.Лебедевым и В.А. Назаренко проценты скандинавов, якобы проживавших в Х в. в тех или иных районах Руси: «не менее 13 % населения» по Волжскому и Днепровскому торговым путям, 18–20 % в Киеве и пр. Однако проходит восемь лет, и Лебедев заявляет (а эти слова он повторит еще и в 1986 г.), что только в одном из 146 погребений Киевского некрополя, принадлежащих представителям высшей военно-дружинной знати, мог быть захоронен скандинав: «Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение», датируемое концом X – началом XI в. (т. е. временем Владимира Святославича, когда только скандинавы и стали, как о том говорят саги, появляться на Руси).

Но как теперь соотносится «цифирь» Лебедева с «цифирью» 1970 г., а ее тогда, несомненно, вывел из «объективного анализа фактов» Клейн, и которая многих обратила в убежденных сторонников и проповедников норманнизма? 18–20 % – это примерно 29 захоронений. Фиктивно принятых, по признанию Лебедева, за скандинавские. Таковым он полагает теперь лишь одно погребение из 146. Вновь простейшая математика, и получаем, что в процентном соотношении 1 и 146 составляет 0,68 %. 0,68 % хотя и меньше 20 % в 29 раз и близко к нолю, но все же не ноль.

Однако есть такая наука, как антропология, наука точная и очень, т. к. в ней нельзя отнести, по желанию Арне с Клейном, черепа к скандинавским. И в 1973 г. известный антрополог Т.И. Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала, что «это сопоставление дало поразительные результаты – ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное отличие древних киевлян от германцев».

Хочешь, не хочешь, а проценты Клейна приходится также умножить на ноль (Петрухин до сих пор продолжает говорить о «скандинавских дружинных древностях» Киевского некрополя Х в., а в 1981 и 1995 гг. он увидел там еще и захоронения двух знатных скандинавок, сказав в 1998 г., что «придворные дамы Ольги» были скандинавского происхождения. В 2011 г. эти слова Петрухина пересказала студентам в учебнике Вовина-Лебедева).

На тот же ноль приходится умножить и разговоры Клейна, Петрухина, Мельниковой, Недошивиной, Зозули и др. о камерных погребениях середины и второй половины Х в., обнаруженных в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве, как захоронениях норманнов, якобы входивших в высший слой Руси. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение, выдвинутое шведским археологом Т.Ю. Арне в 1931 г., о норманнском характере сходных погребений на Руси, спровоцировавшее рождение других фантазий, не являются, как было показано в первой части, шведскими.

Все на тот же ноль надо умножить утверждение Клейна, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Восточной Европы является «специфической чертой культуры» скандинавов: «Хороня своих воинов, норманны ломали их оружие и клали в таком виде в могилу – сломанные мечи обнаружены и в Гнездовских погребениях». Мурашева свое вышеприведенное и по-военному бодро доложенное «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго-восточного Приладожья выводила из особенностей погребального обряда: «например, порчи оружия», в котором «очень четко прослеживается скандинавское влияние».

Но такой же обряд был характерен для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. – начало V в. н. э.), представлявших собой смешанное славяно-германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. Как подчеркивал В.В. Седов, «порча оружия и заостренных предметов – типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически «умертвить» и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена».

В 1991 г. Ю.Э. Жарнов, исходя из находок скандинавских фибул в погребениях в Гнездове, которые якобы представляют собой «надежный индикатор норманского присутствия в славянской среде вообще и в Гнездове в частности», «установил», во-первых, что число погребений скандинавок составило от 40 % (в 126 курганах с ингумациями) до 50 % (в 206 комплексах с трупосожжением) от «общего числа выделенных одиночных погребений женщин». Во-вторых, он этот результат взял, да и удвоил (а такие «археомастера» всегда рассуждают масштабно): учитывая приблизительное равное количество мужчин и женщин в гнездовском населении «и считая, что выявленная тенденция разделения погребений женщин по этническому признаку адекватно отражает общую этническую ситуацию в Гнездове, следует признать, что скандинавам принадлежит не менее четверти гнездовских погребений» из 1000 на тот момент раскопанных курганов (проще говоря, рядом со скандинавкой обязательно должен лежать скандинав). При этом Жарнов категорично не принял заключение ряда археологов, отрицавших этноопределяющую возможность фибул. «Излишне осторожным» и «абстрактным» охарактеризовал он – знай же наших заграница и дивись подвигам нашим! – и мнение норвежской исследовательницы А. Стальсберг, полагавшей, что славянки «могли использовать одну фибулу, поэтому в славянском окружении можно признать скандинавкой женщину, погребенную с парой фибул». Отмел Жарнов и ее мысль о возможности погребения нескандинавок «с наборами скандинавских вещей».

Археолог В.В. Мурашева в 1997 г. прокомментировала выводы коллеги с нескрываемым восторгом: «При самых осторожных прикидках, исследователями подсчитано, что не менее четверти населения Гнездова составляли выходцы из Скандинавии (!)». Хотя, как это видно неархеологу Фомину (на что упор делает Клейн), Жарнов говорит о «четверти гнездовских погребений», а не «четверти населения Гнездова», как это уже преподносит Мурашева под воздействием скандинавомании (да и «состав кладбища не отражает прямо состава живой общины и т. д.», отмечает Клейн). И это отнюдь не оговорка. В 1998 и 2009 гг. она вновь повторила, что «Ю.Э. Жарнов, анализируя скандинавские погребения в Гнездове, приходит к выводу, что скандинавы составляли не менее четверти гнездовского населения».

Подсчеты Жарнова и бурные «ахи-охи» Мурашевой по их поводу тут же сказались на работах историков. Так, Р.Г. Скрынников, нашедший, под огромным влиянием археологов, в нашей истории «Восточно-Европейскую Нормандию», в 1997 г. представил Гнездово как «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии». В 2011 г. В.Г. Вовина-Лебедева в своем учебнике утверждала, увеличивая стилем изложения численность пребывания в Гнездове скандинавов, что там «обнаружено более 3 тысяч курганов. В большинстве своем они скандинавские…», т. е. «четверть гнездовских погребений» Жарнова выросла у нее намного более 50 %.

«Цифры» Жарнова произвели, естественно, впечатление и на Клейна, который в 2009 г. его статью назвал в одном ряду со статьей 1970 г., написанной им совместно с Лебедевым и Назаренко: «Какие бы сомнения ни выдвигались по поводу раннего норманского присутствия на Руси, это присутствие зафиксировано археологами – нами предъявлены списки памятников и карты, распределенные по векам, начиная с IХ». Показательно, что статью 1970 г. Клейн перепечатал в 2009 г. в «Споре о варягах», говоря при этом, словно не было признаний Лебедевым 1978-го и 1986 г. фиктивности ее данных, что она «была первой объективной сводкой по норманским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне. Ее появление приветствовалось во многих обзорах, как отечественных… так и зарубежных… … Мы отстояли не только свое существование, но и возможности для всех работать свободно», т. е. без всяких теперь оглядок лепить из русской истории незамысловатый и нелепый слепок со скандинавского мира.

Как это делал 100 лет назад швед Т.Ю. Арне, решавший, отмечается в литературе, «вопрос об этнической принадлежности погребальных памятников… довольно просто: если в погребении найдена хотя бы одна скандинавская вещь, значит – здесь захоронен норманн». Хотя, как известно, «решающим фактором является весь погребальный комплекс в целом, т. е. и вещевой инвентарь, и особенно обряд погребения, ибо погребальный обряд весьма консервативен и прочно сохранялся в те времена (и до настоящего времени) у каждого племени и народа». «Однако, – резюмировал в 1979 г. И.П. Шаскольский, – при применении на практике подобного критерия встретились большие трудности. Нашим археологам известен скандинавский обряд захоронения в ладье (VI–XI вв.), но обряд этот не был в Швеции IX–XI вв. единственным или хотя бы преобладающим. В шведских могильниках IX–XI вв. одновременно существовало несколько различных погребальных обрядов, были широко распространены курганные захоронения с трупосожжением или трупоположением, и по обряду, и по внешнему виду сходные с курганными захоронениями того же времени в восточнославянских землях (в том числе с массовыми сельскими курганными захоронениями, которые не могут связываться с норманнами)».

Посмотрим теперь на остаток, который выпадает после проверки приведенных выводов археологов. В 1990 г. антрополог Т.И. Алексеева, исследовав краниологическую серию Гнездовского могильника – четыре мужских и пять женских захоронений (крайне малая ее численность объясняется господством обряда трупосожжения), подытоживала: «… Отличие от германского комплекса и явное сходство с балтским и прибалтийско-финским налицо».

А в 1998 г. не страдающая в отличие от наших археологов скандинавоманией скандинавка А. Стальсберг, обращая внимание на наличие в Гнёздове «удивительно большого числа парных погребений с ладьей» (8—10 из 11) и указав, что «муж и жена обычно не умирают одновременно», не решилась принять за скандинавок спутниц умерших, т. к. убийства вдовы и ее похорон с мужем скандинавская история вроде бы не знает. Добавив к тому, что «следы вторичных захоронений найдены в несожженных камерах в Бирке, но трудно признать такие случаи в кремациях Гнездова, так как археологи, которые копали там, кажется, не отмечали возможные следы вторичного погребения». Вместе с тем она указала, что ладейные заклепки из Гнездова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции», и объединила их с заклепками из ладожского Плакуна (однако в 2012 г. Т.А. Пушкина, В.В. Мурашева и Н.В. Енисова говорили о гнездовском богатом «скандинавском парном сожжении», а А.Е. Леонтьев и Е.Н. Носов тогда же подчеркнули, что «археологическим свидетельством деятельного скандинавского присутствия являются находки ладейных заклепок», но которые, по заключению Стальсберг, не имеют никакого отношения к скандинавской традиции).

Умножить на ноль сказанное Жарновым, Мурашевой и Клейном заставляет и тот еще факт, что основная масса гнездовских курганов не содержит оружия: погребения с набором воинского снаряжения составляют, констатировала в 2001 г. Т.А. Пушкина, около 3,7 % от числа всех исследованных (на тот момент было обследовано около 1100 захоронений). Но отправлять воина в загробный мир без оружия – для шведов это совсем не типично. Ибо в Валгаллу – «чертог убитых» – они приходили так, как им завещал Один: «каждый должен прийти в Валгаллу с тем добром, которое было с ним на костре…», и в первую очередь с оружием. «Умирая, – отмечает английская исследовательница Ж. Симпсон, – викинг-язычник забирал оружие с собой в могилу…», т. к. видел себя участником вечной битвы, в которой павшие воины вечно убивают друг друга и вечно возвращаются к жизни, «чтобы вновь начать бесконечный праздник»: они «все рубятся вечно в чертоге у Одина; в схватки вступают, а кончив сражение, мирно пируют».

Нельзя в данном случае не упомянуть серьезнейшую ошибку археологов, в ложном свете представлявшую историю Ижорского плато. Потому как расположенные на нем в громадном количестве курганы XI–XIII вв. считали древнерусскими, т. к. «они полны заупокойными дарами общерусских форм», в результате чего не оставалось места финскому племени водь и его памятникам. Но оказалось, что водские земледельцы в XII–XIII вв. «в изобилии пользовались новгородскими вещами и черты своего этноса сохранили лишь в курганной обрядности – в восточной ориентировке погребенных. … Водская культура формировалась в XII–XIII вв. под сильным влиянием Новгорода, где изготавливались на вывоз даже детали финского костюма». Можно также вспомнить и тот хорошо известный факт, что «при раскопках курганов поросских черных клобуков обнаружено много русского оружия и другой утвари. Оказывается, что кочевники носили русские шлемы, сабли, кистени и булавы, возможно, кольчуги». И что, теперь следует объявить погребенных в этих курганах русскими?

Клейн, обращаясь к клятвам руси Х в. на оружии, описанным в ПВЛ, заключает, что «клятва на оружии – типично норманская». Но клятва на оружии не является, на что указывал еще в позапрошлом столетии, возражая И.Ф. Кругу и приводя тому примеры, С.А. Гедеонов, «типично норманской», и на нем, наверное, клялись все языческие народы без исключения. Так, например, римский папа Николай I в письме болгарскому царю Борису I (ум. 907) пишет: «Вы утверждаете, что у вас был обычай всякий раз, когда вы собирались связать кого-то клятвой по какому-нибудь делу, класть перед собой меч, им и клялись». И если мы не хотим принять и болгарского царя Бориса, и его ближайшее окружение, и их предков – тюрков по происхождению – за норманнов, то и это мнение Клейна надлежит умножить на ноль.

Мурашева на ощупь, посредством лишь мира «вещественных источников» получая «картину, лишенную тенденциозности», утверждает, что использование рогов-ритонов в погребальном обряде Черной могилы – это «скандинавский признак». Большой курган Черная Могила на Черниговщине вошел в науку как погребальный памятник норманна посредством шведского археолога Х. Арбмана, ученика Т.Ю. Арне и активного сторонника его теории норманнской колонизации Руси. Но такую интерпретацию, не находящую отражение в инвентаре, английский археолог П. Сойер в 1962 г. охарактеризовал как ярчайший пример тенденциозной аргументации. А в 1982 и 1999 гг. В.В. Седов отмечал, что рога-ритоны, имевшие ритуальное значение, «тесно связаны со славянским языческим культом и были атрибутами языческих богов… и принадлежностью ритуальных пиров».

Значит, и рога-ритоны как «скандинавский признак» вновь умножаем на ноль.

В 2003 г. Петрухин представил погребальный комплекс Черной Могилы как «настоящую модель Вальхаллы». Но в 1960—1970-х гг. антрополог Т.И. Алексеева, руководствуясь четкими критериями, отметила отсутствие в Черниговском некрополе германских (норманнских) особенностей. В 1998 г. В.В. Седов констатировал, что особенности обрядности Черной Могилы: «Предметы вооружения и конского снаряжения на кострище были сложены грудой, остатки кремации с доспехами были собраны с погребального костра и помещены в верхней части кургана – не свойственны скандинавам, но имеют аналогии в других дружинных курганах Черниговской земли».

И от Черной Могилы как свидетельства в пользу присутствия скандинавов на Руси посредством того же ноля остается все тот же ноль.

Перечисление таких вот нулевых результатов Клейна и его сотоварищей слишком утомительно и займет уйму времени. Причем у Клейна, а это какая-то его личная особенность (своего рода талант), их не просто много, они еще весьма причудливы по своей выдумке (по принципу: Людота = Людвиг). Так, увидев в словах Олега Вещего, что Киев будет «матерью русским городам», еще сильную привязанность князя «к нормам норманской речи», он задается вопросом: «Почему матерью, а не отцом? В славянской речи «город» – мужского рода». И дает на него ответ: «в германской речи, включая северогерманскую, скандинавскую, родную для него, и «крепость», и «город» (нем. «die Burg» и «die Stadt», швед. «borg», «stad»)» были женского рода.

Но тогда князь – германец-скандинав – скорее бы произнес на ломаном русском языке: быть Киеву «матерью русским бургам (штадтам)» или «мутер русским городам» (тут юморист Задорнов, четко отделяющий свою сценическую деятельность от интереса к истокам Руси, отдыхает).

Хотя обрати археолог свой взор на южнобалтийских славян, то узнал бы, что их город Штетин западноевропейские авторы представляют, отражая воззрения своих информаторов, т. е. славян, старейшим городом Поморья, «матерью городов поморских» («Hans enim civitatem antiquissimam et nobilissimam dicebant in terra Pomeranorum, matremque civitatum»). Потому как ему принадлежал почин в общественных делах и его решениям покорялись младшие сверстники.

Взять также все сказанное норманнистами в адрес М.В. Ломоносова и как ученого, и как человека, например, тем же Клейном. Взять и соотнести с конкретными фактами, что я и сделал в «Ломоносовофобии российских норманистов». И опять вынужден все умножить на ноль. А в остатке, понятно, пустота, да еще невероятная ненависть к Ломоносову. Невольно задумываешься, что если даже и ошибался он в решении варяго-русского вопроса, то зачем так его ненавидеть, высмеивать, позорить, отчитывать, словно первоклашку, за невыученный урок, учить молодежь демократической России презирать «архангельского мужика», бывшего, оказывается, и не ученым, и не гением, а «пособником реакции» и тормозом науки.

Это ненавистное отношение к нашему гению, равного которому не знает мировая история, в ноябре 2011 г., в самый канун его дня рождения, «Аргументы и факты» (№ 46, с. 40), выходящие миллионными тиражами в России и за рубежом, бесстыдно выразили статьей Савелия Кашницкого «Что о дураке жалеть! 300 лет русскому гению М.В. Ломоносову». Но в соавторы борзописцу Кашницкому можно спокойно записать десяток норманнистов-«ломоносововедов», включая Клейна.

В науке такого, конечно, быть не должно, в ней могут быть только факты. Но когда их нет, т. е. нет самой науки, то бал правит подлая и позорная ненависть по имени «ломоносовофобия», которая, как и подобает войне на уничтожение, не знает передышки и милосердия. Причем творится это грязное дело с нескрываемым удовольствием и садизмом. И все больше и больше выставляя русского Ломоносова в качестве антигероя русской истории. При этом в ход идет абсолютно все: и факты, которые были, но которые однозначно негативно толкуют против Ломоносова (например, его взаимоотношения с Миллером и Шлецером), и факты, которых не было, но их рождает воспаленное от ненависти сознание норманнистов. Разумеется, во благо русской же науки. Ее, родимой.

Так, прошлым летом на сайте «Полит. Ру», известном своей любвеобильностью к Клейну, появилась статья Алексея Муравьева «Историк на обочине». И данный Муравьев, на первый взгляд, вроде бы не случайный человек в исторической науке, все же кандидат этих наук, религиовед, работает старшим научным сотрудником в Институте всеобщей истории РАН, преподает в МГУ им. М.В. Ломоносова, является заместителем директора Московского духовного училища Русской православной старообрядческой церкви, секретарем редакционной коллегии журнала РАН «Христианский Восток», членом Управляющего Совета Ассоциации российских религиоведческих центров. Но ни по варягам, ни по Ломоносову работ у него до июля 2012 г. не было.

Теперь Муравьев решил по чьему-то спецзаказу, а то с чего бы это вдруг, стать еще «антинорманнистоведом» и «ломоносововедом». А дело это, оказывается, совершенно пустяковое, когда у тебя в ведущих Клейн (есть и ссылочка на его «Спор о варягах»): бывший директор Института российской истории РАН А.Н. Сахаров прислуживал, в отличие от профессионалов-историков Е.А. Мельниковой и И.Н. Данилевского, властям, антинорманнисты – дилетанты и маргиналы с ущемленным национальным сознанием, сам же антинорманнизм – ну кто бы сомневался! – «банальная ксенофобия».

Но вот перо Муравьева выводит фамилию Ломоносова и выдает нечто, не звучавшее даже у Клейна: этот «эрудит и всезнайка», «ругаясь с Байером, Шлецером и Миллером, заявлял, что этруски – это русские, а россияне так называются оттого, что рассеяны по миру».

После прочтения такого рода писанины всегда возникает неловкость за их авторов. Чего себя на посмешище выставляют, учителей своих, коллективы, наконец, в которых работают? Хотя Муравьев, наверное, очень даже гордится своей статьей и собою, молодцом, ведь как здорово врезал ксенофобам антинорманнистам, особенно, а это уже пламенный привет не только от преподавателя МГУ им. М.В. Ломоносова, но и выпускника этого прославленного университета, «всезнайке» Ломоносову.

Но прежде чем фамильярничать с великим человеком и, следует называть вещи своими именами, плевать в его сторону по нехорошей привычке, несомненно, унаследованной им с детства, следовало Муравьеву хотя бы заглянуть в «Указатель этногеографических названий» (или «Указатель географических названий») шестого тома Полного собрания сочинений Ломоносова издания либо 1952, либо 2011 годов. Почему туда? Да потому как исторические труды Ломоносова Муравьев не читал. И сейчас не осилит. А вот если бы заглянул в этот указатель, то увидел бы, что там нет этнонима «этруски», т. е Ломоносов его не использовал совершенно. Он, разумеется, знал данное слово, т. к. много читал по римской истории, и читал значительно больше

Муравьева. Взять, например, источники, «без которых, – как отмечал Ломоносов в 1753 г. – отнюдь ничего в истории предприять невозможно»: Тит Ливий, Корнелий Непот, Плиний Старший Гай Секунд, Квинт Курций Руф, Тацит Публий Корнелий, Солин Гай Юлий, Спартиан Элий. А постраничные ссылки Ломоносова на этих авторов Муравьев, чтобы себя не утруждать, может узнать по «Указателю личных имен» того же тома.

К тому же студенту истфака по курсу «Историография отечественной истории» хорошо известно, что название «русские» Ломоносов выводил от роксолан, имя которых могло звучать, по его справедливому предположению, как «россоланы», т. е. «россы» и «аланы» (но при этом иранское племя роксолан наш гений ошибочно считал славянским).

А вот версию, «что россияне так называются оттого, что рассеяны по миру», проводил Синопсис, а за ним норманнист Г.З. Байер. И норманнист Г.Ф. Миллер весной 1750 г. оспаривал, в ходе обсуждения своей речи «Происхождение народа и имени российского», мнение Ломоносова о роксоланах как русских, убеждал его и других членов Чрезвычайного собрания в том, что «в нашем веке укрепилась этимология имени руссы от рассеяние». С годами, по мере знакомства с источниками, он откажется и от норманнизма, и от этой этимологии и в 1773 г. скажет, что нет «нужды прибегать к прежним произвождениям онаго от некоего князя Русса, от россыпания, от русых волос, скудость каковых доводов каждому разумному человеку приметна».

Каждому разумному человеку также известно, что Ломоносов не мог «ругаться» с Байером потому, что тот умер в 1738 г. в Санкт-Петербурге, когда Михаилу было всего 17 лет и он жил еще на своем дорогом Курострове, что на Северной Двине, напротив Холмогор.

Само же незнайство Муравьевым элементарных вещей проистекает не только, о чем я уже говорил в адрес норманнистов в 2010 г., «из-за пренебрежения к истинному научному труду, очень затратному по времени, а также из-за лености ума и самодовольства («Все и так ясно!»)», но и из-за его неисторического образования: он есть выпускник кафедры классической филологии филфака МГУ. Филолог – хорошая, конечно, специальность, но она ведь не история России и не отечественная историография. А человек, их не ведающий совершенно, но берущийся рассуждать в них «как-то-и-чего-тотам-вед», – это очень большое несчастье для науки и общества.

Вот такая у нас норманнистская наука, в которой филологи защищают кандидатские диссертации по истории и становятся «религиоведами» (и потому, как ни то ни се, оказываются на обочине науки). А археологи занимаются лингвистикой и считают себя наипервейшими «ведами» по источникам и истории. При этом строго-настрого запрещая историкам, раз они в раскопках не участвуют, трогать варяжский вопрос, ибо только они знают, как его трактовать.

Но вопрос этот вполне обеспечен, как уже говорилось, письменными источниками, которых достаточно, чтобы спокойно решить его без археологии и лингвистики. В связи с чем они могут играть только вспомогательную роль. Причем ровно такую, какую им отведут именно историки. Потому как варяго-русский вопрос – это вопрос чисто исторический, и он должен решаться на основе исторических источников и историческими методами.

А как его решали до того, как археологи только себя объявили «варяго-русоведами», видно по Байеру, так почитаемому Е.В. Пчеловым: он «с научной точки зрения» разработал «вопрос о варягах»: «опираясь на иностранные источники IX–XI вв., русские летописные тексты и, что немаловажно, на данные лингвистики, обосновал скандинавское происхождение варягов, которое признано и современной исторической наукой».

Но иначе считал А.Л. Шлецер, констатируя, что один «из величайших литераторов и историков своего века» Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не по русским источникам (т. е. и не «ура-патриот», но не согласен с Пчеловым), ибо за двенадцать лет пребывания в России он по-русски «никогда не хотел учиться». В связи с чем, будучи зависимым «всегда от неискусных переводчиков» летописи и слишком много веря сагам, этим, как он точно сказал, «исландским сказкам» и «исландским бредням», наделал «важные» и «бесчисленные ошибки» (а саги сейчас норманнисты ставят выше ПВЛ). Поэтому, заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории» (и Н.Л. Рубинштейн отмечал у Байера «полное отсутствие русских источников». Впрочем, факт этот очень хорошо известен специалистам.

А истинную оценку его «лингвистическим», т. е. рудбековским методам дали в полном согласии друг с другом антинорманнист М.В. Ломоносов и норманнист В.О. Ключевский. Так, первый говорил, что Байер, «последуя своей фантазии… имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволенным образом для того, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч.» (к скандинавским он отнес даже имена Владимир и Святослав). И второй констатировал, что «впоследствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе».

Держится его «доселе» и Клейн: в 2004 г. он внушал читателю, что имена «Рюрик (Хредрик), Олег (Хелгу), Аскольд (Хаскальдр), Дир (Дюрре), Игорь (Ингвар)… легко раскрываются из скандинавских» корней». У рудбеков всегда так – легко! (исходя из характеристики Клейном «жэзээловского» «Рюрика» Пчелова как «новейшее исследование», повторившее стародавние идеи, отвергнутые, по причине полного подрыва ими шведского взгляда на русскую историю, еще норманнистами Погодиным и Куником, он принимает нашего Рюрика за Рорика Ютландского, т. е. ему что Рорик сейчас, что Хредрик в 2004 г., все едино, только бы подальше от истины).

Выше говорилось, как высмеивал «рудбековскую» лингвистику Шлецер. И другой немецкий историк, Эверс, предупреждал об огромной опасности для истории «ложного света произвольной этимологии». Ибо этимология, правомерно подчеркивал он, «может служить только для того, чтобы пояснять уже обоснованный тезис. А поскольку тезис о скандинавском происхождении руссов-варягов, на мой взгляд, является абсолютно необоснованным, то любая кажущаяся вероятной этимология, которая свидетельствует в его пользу, сама по себе появившаяся из ничего, так ни к чему и не приведет». Потому как «мы видим только сходство звука, но самое величайшее сходство не предохраняет от заблуждения. В самых далеких между собою странах звуки по одному случаю часто бывают разительно сходны: кто не почел бы имен Лохман и Свенванга за германския или скандинавския, если бы сии имена не были бы ему известны прежде? И между тем то принадлежит арабу, а сие китайцу».

Но возвращаясь к Байеру, надлежит сказать, что он, рассмотрев в посмертно изданной в 1741 г. статье Origines Russicae («Происхождение Руси») все известные на его время свидетельства о руси, признал, что «россы приняли свое название не от скандинавов». И Шлецер в 1768 г., когда он еще не был стопроцентным норманнистом и принимал во внимание свидетельства о южной руси, нисколько не связывая ее со скандинавами, отрицал связь Ruotsi с Русью и подчеркивал, что «мне кажется невероятным, что целый народ заимствовал для собственного обозначения иностранное название другого народа, только потому, что его князья принадлежали к последнему».

При этом заметив далее, что «те, кто считает Рюрика шведом, находят этот народ без особых трудностей. Ruotzi, – говорят они, именно так и сегодня называется Швеция на финском языке, а швед – Ruotzalainen: лишь слепой не увидит здесь русских! И только Нестор четко отличает русских от шведов. Более того, у нас есть много средневековых известий о шведах, а также тщательно составленный список всех их названий: ни одно из них не указывает, что когда-то какой-либо народ называл шведов русскими. Почему финны называют их Ruotzi, я, честно признаться, не знаю». А честность – это правило ученых. «Лучше признать свое неведение, чем заблуждаться», – помнится, говорил Байер. Но далеко не все этому умному совету следуют.

Поэтому Байер и Шлецер 1768 г. навряд бы согласились с «ура-норманнистом» Пчеловым, вещающим – а как же иначе! – от имени «современной исторической науки», что «наиболее аргументированной в настоящий момент является гипотеза о скандинавском происхождении этого слова (Русь. – В.Ф.) через финское заимствование. В основе этого названия лежит реконструируемый древнескандинавский корень – rōþ-, восходящий к древнегерманскому глаголу в значении «грести». Этот корень отразился в ряде форм, означавших «греблю», «весло», «плавание на весельных судах», так и самих участников таких плаваний, которые обозначались словами «rōþsmæn», «rōþskarlar». … Отправлявшиеся в Восточную Европу пути по которой проходили по рекам, они именовали себя росами (викингами называли себя скандинавы в морских плаваниях на Западе)».

Но чтобы попасть в Восточную Европу, скандинавы должны были бы также преодолеть, а Пчелов в этом может убедиться, взглянув на карту, как и по пути в Западную Европу, Балтийское море, т. е. предстать перед финнами все же викингами. Это подтверждают и Клейн с Петрухиным, выводя слово «витязь» от «викинг» (получается, что на своем пути к истокам Руси эти археологи и историк Пчелов повстречались с разными группами скандинавов, по-разному им представившимися. Что ж, бывает. Это во-первых. Во-вторых, скандинавы, что известно и школьникам, совершали множество походов на гребных судах по рекам Западной Европы. При этом они всегда были при веслах, с помощью которых поднимались верх по течениям. Однако реконструируемым нынешними норманнистами «древнескандинавским корнем – rōþ-» скандинавы местное население, включая германское, не пугали, а rōþsmæn и rōþskarlar, т. е. гребцами-русью, они ему не представлялись. И понятно почему: они воины и только воины, независимо от того, как преодолевали расстояние.

Но как торжественно заключает Пчелов в своей работе, «посвященной юбилею зарождения Российской государственности», «поскольку скандинавские князья и их дружина играла большую роль в образовании древнерусского государства, то слово, использовавшееся для обозначения этого скандинавского слоя в восточнославянском обществе, перешло на подвластные племена и стало названием страны» (в 2001 г. он говорил не так все же пафосно: варяги-скандинавы, «хоть и сыграли определенную роль в ранней русской истории, конечно, не были создателями нашего государства…»).

То есть, по замечанию норманниста О.И. Сенковского, приведенному в первой части, чуждое своему языку и обидное для себя прозвище ruotsi приняла, отбросив свое первородное имя svear, завещанное им богами, от которых они вели свое происхождение, элита скандинавского языческого общества и стала князьями-«гребцами» в окружении дружины-«гребцов» с веслами, а затем так прозвала подвластные себе племена, а те с гордостью и радостью стали именовать свою страну Русью – страной «гребцов».

Вопрос к читателю: умножить Пчелова с Ruotsi-Русью, которую не признают лингвисты, на ноль или не умножить? Пусть ответят. И тем самым покажут, потомки ли они скандинавских «гребцов», т. е. соответствуют полуиронично-полупрезрительной оценке одного француза, приведенной в 1846 г. А.С. Хомяковым: «Странный вы народ – русские. Вы потомки великого исторического рода, а разыгрываете добровольно роль безродных найденышей». Или все же потомки действительно великого исторического рода, которому подкидывают шведов-гребцов, якобы давших имя нашей Руси.

А вообще-то все эти мифические «гребцы»-русь превращаются в ноль от того только факта, что социальная категория «родсов-гребцов» впервые упоминается, как это показал в 1820—1830-х гг. Г.А. Розенкампф, лишь в XIII в., поэтому вооруженные упландские гребцы-«ротси» не могли сообщить «свое имя России» («слово rodhsin-гребцы, – напоминал этот вывод В.А. Мошин в 1929 г., – даже в XVIII веке имело значение профессии и никогда не употреблялось в значении племенного термина, который мог бы вызвать образование финского и русского термина Ruotsi-Русь»).

Остается добавить, «что языковые связи нельзя устанавливать по чисто внешнему сходству, что нужно знать внутреннюю форму слова, знать законы соответствий и словоизменения, родство слов», что необходимо сознавать строгость и осторожность в лингвистических сопоставлениях.

С этими словами, которые произносит Клейн, я даже очень согласен. Только хотелось бы, чтобы он им следовал.

Не могу не согласиться с ним и в том, что «археолог – специалист в препарировании одного вида источников, а именно материальных следов и остатков прошлого. История не может писаться на основе только одного вида источников… История (или преистория) должна синтезировать все виды источников – письменные, этнографические, антропологические, лингвистические и т. д. Этот синтез – вне компетенции археолога» и что «история по одним лишь археологическим источникам однобока и неадекватна…» (к тому же, добавлю, археология есть дисциплина истории, а не наоборот, т. е. археология есть при истории, а не история при археологии).

Яркий пример такой однобокости и неадекватности – это толкование археологами, а за ними историками (а в дуэте с археологами они добровольно зачисляют себя в разряд ведомых) Куликовской битвы 1380 г., несостоятельность которой блестяще показал в 2012 г. прекрасный источниковед С.Н. Азбелев. И прежде всего он показал неправильное понимание летописного известия, что битва состоялась «в поле чисто… на усть Непрядвы реки». Но при впадении Непрядвы в Дон в то время «была лесостепь, имевшая лишь небольшие открытые участки шириной 2–3 км», ни на одном из которых «никак не могло бы уместиться значительное количество участников сражения. Поэтому «археологам нетрудно стало объяснять странную малочисленность найденных ими фрагментов оружия», и они все больше начали говорить не о крупном сражении, а о стычке «относительно небольших конных отрядов», многократно преувеличенной источниками, фронтом «не более полутора километров».

Азбелев, обращая внимание на тот факт, который ускользнул от всех исследователей, что слово «устье» обозначало исток реки, пришел к выводу, что битва состоялась «в центральной части Куликова поля – на расстоянии приблизительно 50 километров от впадения» Непрядвы в Дон, на левом ее берегу. В целом, как завершал свои ценные размышления ученый, «Куликовское сражение разыгралось отнюдь не на площадке «2–3 квадратных километра», как писал недавно в своем обзоре под влиянием упомянутых мною выше археологов историк А.Е. Петров. Оно произошло на пространстве, в десятки раз превосходящем подобные размеры. Развернутые в «чистом поле» на десять верст по фронту русские войска должны были иметь и глубину построения, достаточную для их маневра и для своевременного введения в бой мощного резерва, который и решил исход битвы». Важное значение имеет и обращение Азбелева к «современным историкам Куликовской битвы – в особенности археологам – полезно было бы шире осмысливать конкретику своих результатов…».