12 декабря 2012 г. состоялся показ на телевидении фильма М.Н. Задорнова «Рюрик. Потерянная быль», в котором массовый зритель ознакомился с малознакомой ему южнобалтийской версией происхождения варягов и варяжской руси. На что, как и в 2010 г. на передачу «Час истины», отреагировал обеспокоенный всем антинорманнистским Л.С. Клейн, пытаясь явную истину перечеркнуть тем, что «в 1544 г. базельский энциклопедист Себастиан Мюнстер, писавший с доверием о народах-монстрах и прочих чудесах, допустил простительную для того времени оплошность, спутав вагров с варягами, а ведь из этой оплошности и вывели целую теорию Фомин и Грот в столь знаменитом «Изгнании норманнов…»!».

Во-первых, мы ничего не выводили, т. к. все уже давно, как скажет любой мало-мальски грамотный специалист, выведено до нас, и о варягах-ваграх разговор вели ученые XIX – начала XXI в., например И.Е. Забелин, А.Г. Кузьмин.

Следует только уточнить, что до недавнего времени сам факт первого озвучивания мысли о варягах-ваграх связывали с С. Герберштейном. Но «Космография» Мюнстера, где он говорит о том же, вышла пятью годами ранее «Записок о Московии» Герберштейна. Отмечу, что дипломат, объездивший чуть ли не всю Европу и дважды побывавший в

России, о «народах-монстрах» не пишет, как не пишет о них применительно к той же части света, тем более центральной, Мюнстер. Клейну вообще-то не мешало бы хотя бы из-за простого любопытства взглянуть на его «Космографию» (чего только стоят ее чудные гравюры), а еще лучше, конечно, внимательно с ней ознакомиться, как ознакомились с ней Фомин и Грот в разноязычных изданиях – а лишь за столетие она выдержала их более двадцати – в РГБ и в РНБ.

И хотя о Мюнстере порой вспоминали в нашей литературе, но по ряду причин его варяги-вагры оставались незамеченными. В 1995 г. на них внимание заострил финский историк А. Латвакангас, что помогло нам с Л.П. Грот «выйти» на Мюнстера, и в 2008 г. я уже использовал его сведения в работе «Начальная история Руси».

Во-вторых, представьте себе на секунду, что и как бы говорил Клейн, если бы Мюнстер вот так «оплошно спутал» шведов с варягами. Он бы стал, по причине отсутствия в источниках такого отождествления, любимым его автором, стоящим, разумеется, вне подозрения (а тема «народов-монстров и прочих чудес» никогда бы и не поднималась). Однако Мюнстер, написав одну из лучших книг XVI в., содержащую, как установил Е.Е. Замысловский, тщательно отобранный огромный массив сведений по истории, географии, биологии (при этом используя не дошедшие до нас источники) и давшую толчок к развитию научных знаний, не спутал шведов с варягами.

Хотя, что весьма принципиально и что вообще-то должно заставить задуматься норманнистов, коль они так легко и мертвым узлом увязывают шведскую историю с историей Руси, одним из вдохновителей его сочинения был шведский король Густав I Ваза, который призывал автора воспеть величие и славу своих предшественников. Мюнстер, выполняя столь высокий и ответственный заказ, детально проследил историю шведских правителей и посвятил свою работу этому монарху.

Но при этом он ничего не сказал о связи древних шведов и их конунгов с русскими варягами, т. к. ни у него, ни у его современников, включая самого короля Швеции, весьма так сильно стремящегося прославить по всей Европе прошлое своего отечества, а хорошо известные той же Европе, как вытекает из информации Мюнстера и Герберштейна, варяги бы тому очень поспособствовали и вместе с тем бы очень задели самолюбие русских, не желавших с ним общаться на равных (ибо Густав I «не прироженый свейский государь», а «сам королем учинился», т. е. был избран на трон и потому весьма ограничен во власти, в связи с чем Москва долгое время считала его и его сыновей лишь регентами), и мысли о том не было. Не было такой мысли и позже.

В начале 1570-х гг. сын Густава I Вазы Юхан III, стараясь доказать Ивану Грозному, на глазах всей Европы издевавшемуся над его происхождением не от «государьского рода», а от «мужичьего» («нам цысарь римский брат и иныя великия государи, а тебе тем братом назватись невозможно, потому что Свейская земля тех государств честию ниже…»), что наносило серьезнейший ущерб на международной арене как династии Ваз, так и самой Швеции, свою равность ему, следовательно, равность Швеции России, с этой целью пошел на фабрикацию подложной родословной, увязывающей род Ваз с древними конунгами, но при этом не опускаясь глубже 1160-х гг.

То есть и в этом случае ни его, ни его придворных историографов, давно уже поднаторевших в фальсификациях родной истории, варяги, основавшие правящую в России династию, представителя которой Юхан III унизительно умолял, как до того делали на протяжении многих лет его отец, Густав I, и брат, Эрик XIV, «учинить себе в братстве» и позволить вести непосредственно переговоры с ним, а не с новгородским наместником, не привлекли абсолютно никакого внимания (а ведь более удобного момента с выгодой для себя обыграть варяжское, якобы «шведское», происхождение Грозного шведам, конечно, было не найти).

Параллельно с этим переводчик шведского посольства «Обрам Миколаев», отправленный Юханом III в Россию в 1569 г. и задержанный там на несколько лет, «лазучил и выписывал родство государя нашего и разряды (курсив мой. – В.Ф.), и человек Аврамов за то кажнен…». Но и в родословной русского царя взгляд шведских специалистов в области генеалогии не задержался на тех же варягах, от которых он – Рюрикович – вел свое начало. И швед П. Петрей, приступив к написанию «Истории о великом княжестве Московском», которая вышла в Швеции в 1614–1615 гг., не скрывал всей тщетности своих немалых усилий в поиске ответа на давно занимавший его вопрос: «Но я нигде не мог отыскать, что за народ были варяги…». Хотя был не только весьма близок к официальным кругам, но и являлся «рикс-историографом», обязанным очень хорошо знать основные моменты истории своего народа и государства.

Также нельзя забывать, что шведская историческая мысль к началу XVII в. прочно увязла в болоте мифов, беспрестанно плодивших новые мифы. Так, в «Прозаической хронике», составленной в 1450-х гг., «фантастически возвеличивается вся история Швеции» от библейского потопа до времени создания хроники. В «Истории всех готских и шведских королей» упсальского архиепископа Ю. Магнуса, изданной в Риме в 1554 г. и представляющей собой «громадный ультрапатриотический латинский панегирик», вобравший в себя исландские саги и оказавший, по мнению специалистов, на шведскую историографию последующих полутора веков «наибольшее влияние», Швеция представлена матерью-прародительницей многих народов, а сын Иафета Магог зачислен не только в праотцы, но и в первые короли готов. В генеалогических таблицах Э.Е. Тегеля 1598 г. этот же библейский персонаж выступает в качестве и «праотца» и «первого шведского и готского короля».

В конечном итоге беспредельные националистические амбиции шведов породили готицизм, который утверждал идею об их происхождении от древних завоевателей мира – готов – и о превосходстве шведов над другими народами. А готицизм, как показывает Л.П. Грот на неизвестном отечественной науке материале, на несколько веков очень серьезно помутил сознание шведского общества и привел его в состояние эйфории, в котором оно рассуждало о своей истории и которое так полно выразил в 1934 г. шведский историк Ю. Нордстрем: «Ни один из народов Европы, помимо классических народов, не мог предъявить прошлое, полное столь дивных испытаний в мужестве, как мы – потомки готов. Это придало нашему патриотизму новый элемент мужества, как раз в преддверии державного периода XVII в., в который, как казалось его современникам, возродились заново героические силы готов. Но до этого только из исторической памяти черпали шведское национальное чувство и историческая фантазия подлинную пищу. Благодаря трудам историков, благодаря популярным рассказам об исторических судьбах отечества, благодаря небольшим простонародным сочинениям, благодаря красноречию политиков и ученых, благодаря поэзии, театру – великое множество форм использовалось для того, чтобы запечатлеть в шведском народном сознании представление об истории отечества с блистательной героическая сагой о «древних готах», в которой отразилось совершенное проявление силы и способности нашего народа… С такой историей мы чувствовали себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром».

Но при этом шведы, чувствуя «себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром», и потому нисколько не сомневаясь, например, в том, что, как над такими идеями, сильно будоражившими воображение шведского общества еще его времени, открыто смеялся в 1768 г. А.Л. Шлецер, «уже Гомер и Орфей воспевали шведов», в XIV–XVI вв. не проводили никаких аналогий между норманнами (скандинавами, шведами) и русскими варягами. Хотя шведские авторы XVI в., повально зараженные идеями мифотворческого готицизма, легко превращавшего истории других народов в историю шведскую, уже начинают вкраплять своих предков в русские древности, но вместе с тем абсолютно не касаясь варягов. Например, пастор Я. Гислонис, указывает Грот, в кратком историческом обзоре мировой истории Chronologia seu temporum series…, опубликованном после его смерти в 1592 г., «называет конкретные даты жизни и славные подвиги некоторых шведских королей, до сих пор не обнаруженных шведской медиевистикой. Так, он сообщал о некоем короле Инго II, который в 900 г. прошел огнем и мечом всю Россию вплоть до Дона, или о короле Ингере, который в 937 г. с флотилией в 1000 судов выступил против русского короля».

Никаких аналогий между скандинавами и варягами не проводила и вся очень богатая европейская литература той эпохи, затрагивающая историю Швеции и историю России. Как справедливо подчеркивала Грот в 2010 г., «немецкая традиция XVI–XVII вв., или шире – традиция общеевропейская, которой следовала и Швеция, в рамках своих знаний о мировой истории ничего не знала о связи Швеции с древнерусской историей». «Более того, – тогда же заостряла она внимание на факте, с особенной силой зазвучавшем в науке в последние годы, – в это же время публиковались работы немецкоязычных авторов, где говорилось о варягах как населении Вагрии».

В-третьих, Мюнстер, конечно, несет печать своего века, но Вагрия в его время была слишком известна, чтобы сочинять о ней небылицы. К тому же он не Клейн, который все путает франкского императора с французским, франков с французами, Людоту с Людвигом, шведов и со свеонами, и с русью, и с варягами, витязя с викингом, а русские «щи» принимает, исходя из своих историко-гастрономических пристрастий, за скандинавские.

И немец Мюнстер, работая над своей «Космографией» 18 лет, отразил широко известную в Западной Европе традицию, согласно которой русские варяги есть вагры: Wagrii oder Waregi (т. е. он не путает вагров с варягами, как ошибочно считает Клейн, а специально подчеркивает устойчивое двойное наименование этого народа), и которую фиксируют другие авторы. Например, вышеназванный немец С. Герберштейн в 1549 г., причем независимо от Мюнстера: в январе – апреле 1516 г. он, посетив в качестве посла Священной Римской империи германской нации Данию, значительную часть пути по ней проделал по Вагрии, с 1460 г. входившей в состав датского королевства.

Как следует из его рассказа, посол беседовал с ваграми и почерпнул от своих собеседников сведения о прошлом их земли (так, привел мнение, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии», т. е. Варяжское море, а под таким именем оно выступает и в русских летописях), в результате чего и сказал, что родиной варягов была Вагрия: вагры «не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов (т. е. так же, как и Мюнстер, констатирует два имени одного и того же народа. – В.Ф.), а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком».

Затем, в XVII – первой половине XVIII в. о южнобалтийском происхождении варягов, в основном из Вагрии, писали многие другие западноевропейцы: немцы Б. Латом, Ф. Хемниц, М. Преторий, И. Хюбнер, Г.В. Лейбниц, Ф. Томас, Г.Г. Клювер, М.И. Бэр, С. Бухгольц, датчанин А. Селлий. Причем Преторий, Томас и Бэр прямо оспорили существовавшую уже норманнскую версию варяго-русского вопроса. Как, например, указывал в 1688 г. Преторий, русские призвали себе князей «от народа своей крови» «из Пруссии и с ними сообщенных народов», но только не из Дании или Швеции. И эти германские ученые представляют собой, если оперировать принятыми в науке понятиями, антинорманнизм.

Именно тот антинорманнизм, который Клейн, на словах горячий приверженец «соблюдения научной этики» и непримиримый противник «брани и политических обвинений в адрес своих оппонентов», выдает за «сугубую специфику России», уходящую корнями в тот «комплекс неполноценности, который является истинной основой распространенных у нас ксенофобии», за «ультра-патриотизм», за «воинствующий антинорманизм», за «искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями – чисто политическими и националистическими», за «шовинистическую ангажированность и критиканскую фразеологию», за «национальные» и «патриотические амбиции», за «пседопатриотические догмы» и даже – подумать только! – за «застарелый синдром Полтавы!» (археолог отличается невероятной плодовитостью в изобретении оплевывающих «за» несогласных с ним), а сегодняшних его представителей клеймит как «дилетантов» и «ультра-патриотов», шумит-бранится, негодуя, «что в ХХ в. Кузьмин, Фомин и Вилинбахов повторяют то, что в XVIII в. придумал Ломоносов, да так и не смог доказать».

Как видим, и великий М.В. Ломоносов ничего не придумал и свою теорию выхода варяго-россов из пределов Южной Балтики, которую до него отстаивали представители германского мира, т. е., поясню еще раз для Клейна, не-русские, так капитально обосновал, что норманнисты, не имея возможности ее опровергнуть, вот уже 200 лет, начиная с А.Л. Шлецера, злобно и неистово его – гордость и славу России – чернят. Причем особенное усердие в этом очернении, приобретшем уже патологически-маниакальный характер и нескрываемую ненависть, проявляют свои же, вскормленные в России «норманнописцы» и «ломоносововеды». Воистину, у нас, у русских, всегда все с каким-то невероятным размахом, который и не снился разным там европам, и в охаивании своей же истории и ее деятелей мы впереди планеты всей! Но так ведь не то что без своей истории, без Родины остаться можно.

К примеру, в 2009–2010 гг. тот же Клейн, поборник, как он себя еще представляет, «объективного анализа фактов», много говорил в свойственной для себя развязной и бесцеремонной манере, которую его экзальтированные фанаты принимают за высокий «штиль» и самое последнее слово в науке (в их понимании), о безосновательных «крикливых ультрапатриотических эскападах» «вспыльчивого и грубого», известного «пьяными загулами и буянством» Ломоносова, о низкой оценке его трудов, что он «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений…» и потому «написал совершенно фантастическую, но лестную для России историю…», что он, выступив против Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», что «был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер», и что «нам теперь издалека очень хорошо видно», что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей» (по логике Клейна получается, что то же «оскорбление патриотических чувств» заставило немецких академиков И.Э. Фишера и Ф.Г. Штрубе де Пирмонта выступить в 1749–1750 гг. «против Миллера» и указать на полнейшую научную несостоятельность его речи «Происхождение народа и имени российского» и что также под влиянием тех же чувств другой немецкий академик, А.А. Куник, эту речь в 1875 г. назвал «препустой»).

Так, Ломоносов, один из основателей отечественной науки, в том числе исторической, создатель русского научного языка, без которого немыслимо развитие науки вообще, «гений, превосходящий всех», как назвал его старший современник, академик Петербургской академии наук немец Г.В. Крафт, по воле Клейна (кстати, закончившего открытый по детальному проекту Ломоносова Санкт-Петербургский университет и работающего там) превратился во врага науки, ибо, как увидел «объективно»-«издалека» этот «нор-маннописец»/«ломоносововед», «мешал ей» (и в каких только винах, вопиющая дикость которых показана мною в «Ломоносовофобии российских норманистов», не винят сейчас Ломоносова его «благодарные потомки», будто устраивая понятные только им «потешки» на эту тему. Так, в 2011 г., т. е. в юбилейный для нашего гения год, профессор Томского политехнического университета В.И. Турнаев, утверждая, что руководство Петербургской Академии наук в 1748 г. «попыталось расправиться» с лидером борьбы с «шумахерщиной» Г.Ф. Миллером, «воспользовавшись делом о переписке с Ж.-Н. Делилем – лидером движения 1745–1747 гг., изгнанным из страны и объявленным вне закона», заключил, не без вздоха сожаления, естественно, что Ломоносов тогда, «надо признать, сыграл далеко не лучшую свою роль, став… пособником реакции»).

Других русских дореволюционных антинорманнистов «объективно-мыслящий» и всю жизнь работающий, по его заверениям, «на благо русской науки, отстаивая ее силу, честь и достоинство», Клейн превратил, что отражает всю гамму предельных чувств, которую он к ним испытывает, во врагов человечества и поставил – во «благо русской науки, отстаивая ее силу, честь и достоинство»? – на одну доску с идеологами фашизма: «Некоторые реакционно-настроенные историки (Иловайский, Забелин), подходя к вопросу с позиций великодержавного шовинизма, выступали против «норманской теории», поскольку она противоречит идее о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами» (а академик Б.А. Рыбаков, как все «советские антинорманисты» признававший норманство варягов, но принижавший их значение в русской истории, был, по Клейну, взявшемуся, кажется, доказывать давно уже известную истину, что сон разума рождает чудовищ, «не просто патриотом, а несомненно русским националистом… ультра-патриотом – он был склонен пылко преувеличивать истинные успехи и преимущества русского народа во всем, ставя его выше всех соседних»).

И Ломоносов, конечно, не придумывал за араба ад-Ди-машки (1256–1327) пояснение, уходящее своими корнями в древность, что варяги «суть славяне славян (т. е. знаменитейшие из славян)». Не придумывал он, разумеется, и иудейскую традицию Х в. в лице еврейского хронографа «Книга Иосиппон» и испанского иудея Ибрагима Ибн-Якуба, локализующую русь, о чем рассказывается в первой части, также на южных берегах Балтийского моря.

Перечисленные традиции – западноевропейская, арабская, иудейская – абсолютно совпадают с той, что содержится в Повести временных лет (ПВЛ), в которой рукою летописца конца Х в. отмечено, что варяги «седять» по Варяжскому морю «к западу до земле Агнянски…». Земля «Агнянски» – это юго-восточная часть Ютландского полуострова, где обитали до переселения в середине V в. в Британию англо-саксы (память о них сохранилась в названии провинции Angeln в земле Шлезвиг-Голштейн ФРГ). С англосаксами на востоке соседили «варины», «вары», «вагры», населявшие Вагрию, т. е. варяги, на которых указывают и Мюнстер с Герберштейном (варягами затем будут именовать на Руси все славянские и славяноязычные народы Южной Балтики, а позднее – многих представителей Западной Европы).

Остается подчеркнуть и такой еще принципиальной важности факт, как совпадение рассказа ПВЛ о призвании варягов и варяжской руси в 862 г. восточнославянскими и угро-финскими племенами с преданием, которое сохранилось в памяти потомков южнобалтийских славян и которое, о чем речь шла в первой части, было записано в 1830-х гг. французом К. Мармье: как на Русь пришли и сели княжить соответственно в Новгороде, Пскове и на Белоозере сыновья короля южнобалтийских ободритов Годлава Рюрик Миролюбивый, Сивар Победоносный и Трувор Верный.

Таким образом, за называемой Клейном «оплошностью» Мюнстера, которую массовыми тиражами более 200 лет излагали всей Европе – с 1544 г. по, по крайней мере, 1753 г. – чистокровные германцы, т. е., согласно классификации археолога, русские «ультра-патриоты» с застаревшим синдромом Полтавы, стоят четыре совершенно независимые друг от друга традиции – русская, западноевропейская, арабская, иудейская, а также огромный археологический, антропологический, лингвистический и нумизматический материал (он частично был озвучен в первой части), во многие разы превосходящий то, что или действительно – в малом объеме – связано со скандинавами, или им – в огромном объеме – приписывается.

Как констатировал в 2007 г. академик В.Л. Янин, посвятивший, в отличие от Клейна, свою плодотворную научную жизнь скрупулезному изучению варяго-русских древностей и очень непростой работе, совершенно незнакомой Клейну, с разного вида письменными источниками, наши пращуры призвали Рюрика и варягов, «которые называли себя Русью», из пределов Южной Балтики, «откуда многие из них и сами были родом. Можно сказать, они обратились за помощью к дальним родственникам».

И данные ДНК-генетики, приводимые крупнейшим специалистом в этой области А.А. Клесовым, также связывают Рюриковичей все с той же славянской Южной Балтикой. А генетика – это биологическая математика, и ее результаты Клейну с сотоварищами ни опровергнуть (попробуй опровергнуть число «пи» или таблицу умножения), ни заболтать не удастся. Как бы ни старались, строя из себя великих мудрецов, всезнаек и всепонимаек. Да еще плюс к тому чисто славянские названия городов, которые основали варяги и русь в землях восточнославянских и угро-финских племен: Новгород, Белоозеро, Изборск и другие (германо-скандинавских названий городов на Руси не было вообще, хотя их там и много строили). Основали и дали им названия (и кто же станет спорить с такой очевидной истиной) на том языке, на котором говорили, – на славянском.

К проклятию Клейна антинорманнизма как «сугубой специфики России» надлежит добавить, что свой антинорманнизм уже сформировался в ирландской историографии, которая, к счастью для себя, вышла из плена норманнистского тезиса, что первые города в Ирландии были основаны викингами. Об этом пишет Л.П. Грот и приводит слова ирландского историка Ф. Бирна, сказанные в 2005 г.: «Часто вызывает удивление, что «варвары»-викинги смогли принести «городскую цивилизацию» в Ирландию… Даны, которые заселили большую часть северной и восточной Англии, не строили городов, хотя они оккупировали Йорк и приложили немало усилий для захвата Лондона – два главных города в римских провинциях Британии, которые продолжали существовать и в англо-саксонский период. На Фарерских островах, Шетландских островах, на Оркнейских островах, в Сатерленде, на Гебридах и даже в Исландии, где они заселили пустынные местности или захватили заселенные местным населением территории, города не появились».

А вот на Руси города появились сразу же по приходе варягов. Причем города эти варяги строили со знанием дела, вызревавшим в народах веками и по крупицам, что также увязывает их с Южной Балтикой, где существовала, в отличие от других земель балтийского Поморья, высокоразвитая городская традиция, которая затем, лишь с переселенцами-славянами, перейдет на Скандинавский полуостров, жители которого до XIII в. городов не знали вовсе (однако в нашей археологии явственны два процесса: с одной стороны, удревнять время проникновения скандинавов на территорию Восточной Европы, с другой, «омолаживать» время основания древнерусских городов. Так, у летописного Белоозера-Белозерска прямо у нас на глазах отняли целый век, и он отмечал в 2012 г., согласно указу президента Д.А. Медведева, не 1150 лет, а 1050. Принятие подобных решений, касающихся наших древностей, т. е. достояния и наследия всего российского общества, по рекомендации одних только археологов, заключения которых весьма зыбки и проблематичны, без учета мнения историков – глубоко принципиальная ошибка. Сродни той, когда по одной довольно странной монете, обстоятельства «обретения» которой сразу же обросли анекдотами, Казань резко «постарела» и с помпой отмечала в 2005 г. якобы свое 1000-летие. Как-то весьма выборочно датируют археологи славянские и неславянские памятники, давно действуя в отношении первых в лучших традициях «скептической школы». К тому же принятие таких решений свидетельствует о том, что норманнисты, обращал я внимание в 2012 г. по случаю празднования 1150-летия зарождения российской государственности в их подаче, стремятся узаконить свой взгляд на русскую историю на высшем уровне, хотя властные структуры могут и не догадываться об отведенной им роли в борьбе с антинорманнизмом).

Опрометчиво Клейн утверждает, что полное молчание источников, и прежде всего хрониста Гельмольда (XII в.), «близких к западным славянам, насчет варягов как вагров, об их идентичности с Русью антинорманисты, начитанные в Фомине, не могут ответить ничего». Ибо и Фомин, и «начитанные в Фомине», т. е. историки, работающие со всеми абсолютно видами источников, из которых главными они считают, разумеется, письменные, а ими варяго-русская проблема, если смотреть на них без предвзятости, обеспечена вполне, могут ответить на вопросы, которые зададут и Клейн, и «начитанные в Клейне», т. е. археологи, которые работают, за редчайшим исключением, только со своим постоянно увеличивающимся материалом (чему они придают огромное значение и свысока взирают на историков, которым отводят роль лишь подсобников-отделочников возведенного на песке некоторыми «археомастерами» здания Руси Норманнской), в основном связывая этот материал – абсолютно безосновательно – со скандинавами и выдавая последних, вопреки показаниям памятников, за летописных варягов.

Более того, исторические свидетельства таким «архео-мастерам» даже совсем не нужны. Как, например, подчеркнула в 2009 г. В.В. Мурашева (она же то Мурашова, то Мурашёва) в статье, направленной против представителя «вне-или околонаучного круга» Фомина (путаясь при этом в элементарных исторических, историографических и археологических темах, например, категорично увязывая ланцетовидные формы наконечников стрел Восточной Европы со скандинавами), и в которой она снисходительно объясняла – «не археологам (которым и так ясна суть дела), а историкам» – как следует понимать варяго-русский вопрос, «если отвлечься от свидетельств письменных источников и идеологической нагрузки и рассмотреть лишь мир вещественных источников, то получим картину, лишенную тенденциозности».

А что это за «лишенная тенденциозности» картина, читателю нетрудно, наверное, догадаться: даже ограниченный археологический материал, считает Мурашева, «неизбежно приводит к выводу об особой роли выходцев из Скандинавии в ранней русской истории». Но к точно такому же «неизбежному» выводу приходили и 200, и 300 лет тому назад без всякой на то археологии и, разумеется, Мурашевой. Да и давно уже норманнисты-неархеологи, влекомые «идеологической нагрузкой» – норманнизмом – и неспособностью возразить оппонентам, уже несколько столетий навязывают обществу идею, представляющую несогласных с собой «зловредными» патриотами-неучами, переводя тем самым варяго-русский вопрос из сферы фактов, которых у них нет, в сферу пустых и безответственных разговоров о том, что, как вещает она, прикрываясь именем некоего «научного сообщества», «патриоты» из «вне– или околонаучного круга» не могут «допустить и мысли об участии выходцев из Скандинавии в процессе образования русского государства…».

В 2012 г. в каталоге выставки Государственного исторического музея (ГИМ), посвященной 1150-летию зарождения Древнерусского государства, Мурашева повторила последние слова про «патриотов», после чего бодренько так доложила от имени норманнистов, постоянно напоминающих, чтобы никто об этом, не дай Бог, не забыл, что они и наука есть «близнецы-братья»: проблему «о роли варягов, выходцев из Скандинавии, на раннем этапе отечественной истории… к началу XXI в… можно считать решенной в рамках академической науки».

Ненаучная тема «патриотов/непатриотов», делящая науку, которая, если, конечно, она есть, не нуждается ни в каких разъяснениях, на «академическую» и на какую-то еще иную, и заслоняющая собой суть варяжского вопроса, является idée fixe норманнистов. Так, еще А.Л. Шлецер причину выступления Ломоносова против речи Г.Ф. Миллера «Происхождение народа и имени российского» объяснял тем, «что в то время было озлобление против Швеции», что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских» (а полнейшую солидарность с русским Ломоносовым, но независимо от него, в оценке сочинения Миллера проявили, как отмечалось выше, немцы Фишер и Штрубе де Пирмонт), что, говорил он и в его адрес, и в адрес других русских исследователей XVIII в., отвергавших норманнизм (а потому не видя в них «ни одного ученаго историка»), «худо понимаемая любовь к отечеству подавляет всякое критическое и беспристрастное обрабатывание истории…». По М.П. Погодину, Ломоносов выводил варяжскую русь с Южной Балтики из-за «ревности к немецким ученым, для него ненавистным…», и патриотизма. В.О. Ключевский же его позицию в варяго-русском вопросе назвал «патриотическим упрямством», в связи с чем его «исторические догадки» не имеют «научного значения»: «ему никак не хотелось вывести Рюрика из Скандинавии, поэтому он, отовсюду собирая догадки, скомбинировал новую теорию» и вывел его из Пруссии.

Но, возвращаясь к словам Клейна, позволю себе заострить внимание на полном молчании источников о его любимчиках как варягах. А также вернуться к предыдущей части разговора, в которой речь идет об отсутствии в памяти скандинавов и европейцев XV – начала XVII в. какой-либо, даже самой махонькой, на уровне хотя бы самых фантастических предположений, генетической связи русских варягов со скандинавами вообще и шведами в частности. А ведь скандинавы и шведы, в отличие от южнобалтийских славян, не исчезли с исторической арены, как никуда не исчезла и их историческая память. Поэтому у них, если они действительно являлись варягами и были, если повторить здесь Клейна, «идентичны с Русью», должны были обязательно сохраниться о том многоречивые и своего рода «многосерийные» саги. Но их нет совершенно.