Глава пятнадцатая

Репетиции шли полным ходом, и премьеру «Города женщин» назначили на двадцать девятое ноября 1940 года, через неделю после Дня благодарения – мы надеялись привлечь публику, которая на выходных соберется в театр.

Проблем с подготовкой практически не возникало. Прекрасная музыка, сногсшибательные костюмы (не стану скромничать). Разумеется, звездой шоу был Энтони Рочелла – по крайней мере, я в этом не сомневалась. Мой парень превосходно пел, играл и танцевал. (Как-то раз я подслушала разговор Билли и Пег. Билли сказал: «Всегда полно девиц, которые ангельски танцуют; попадаются и такие же юноши. Но попробуй найти мальчишку, который танцует по-мужски, – вот это редкость. Парнишка оправдал все мои ожидания».)

Энтони оказался прирожденным комиком. Он очень убедительно смотрелся в роли хитроумного нарушителя закона, помогающего богатой даме открыть притон и бордель в гостиной ее особняка. Их общие с Селией номера были невероятными. Эти двое потрясающе смотрелись вместе. В одной особенно впечатляющей сцене они танцевали танго, а Энтони соблазнительно напевал Селии про «одно местечко в Йонкерсе», которое Счастливчик Бобби хотел показать своей возлюбленной. Но у Энтони получалось, будто речь идет об эрогенной зоне на женском теле, и Селия всячески ему подыгрывала. Этот момент был самым сексуальным во всей пьесе. Ни одна женщина с живым бьющимся сердцем не устояла бы. По крайней мере, я так думала.

Другие-то, конечно, считали звездой шоу Эдну Паркер Уотсон – и вряд ли ошибались. Даже я, охваченная любовной лихорадкой, понимала, что игра Эдны выше всяких похвал. Я бывала на многих театральных представлениях, но никогда раньше не видела в деле настоящую актрису. Все актрисы, которых я знала до сих пор, напоминали механических кукол с четырьмя-пятью меняющимися выражениями лица: грусть, страх, злость, любовь, счастье. Маски чередовались от начала спектакля и до конца. Но Эдна умела передать все оттенки человеческих эмоций. Она держалась естественно, живо, царственно и за час репетиций могла сыграть одну сцену в девяти разных манерах, и каждый раз – идеально.

А еще она не соревновалась с другими за место на сцене. Рядом с ней все казались талантливее; самим своим присутствием она как будто заставляла остальных играть лучше. Во время репетиций она часто отступала в тень и давала другим проявить себя, с улыбкой наблюдая за ними со стороны. Великие актрисы редко обладают такой широтой души. Помню, Селия однажды пришла на репетицию в накладных ресницах. Эдна отвела ее в сторонку и посоветовала не надевать их на сцене: они отбрасывают глубокие тени под глазами, отчего лицо превращается «в череп, моя дорогая, а мы ведь этого не хотим».

Более ревнивая звезда никогда не стала бы помогать сопернице. Но Эдна не ревновала.

Со временем миссис Алебастр в ее исполнении обрела гораздо больше психологических нюансов, чем было прописано в сценарии. Эдна наделила ее мудростью: ее миссис Алебастр понимала нелепость своей прежней богатой жизни, нелепость разорения и нелепость идеи притона в собственной гостиной. Но она смело пускалась в авантюру и подыгрывала обстоятельствам. Жизнь сделала ее ироничной, но не циничной; она многое пережила, но не зачерствела.

Когда Эдна пела свое романтическое соло – простую балладу под названием «Не влюбиться ли мне», – все замирали в молчаливом благоговении. Не важно, сколько раз мы уже слышали пение Эдны; каждый бросал все дела ради ее номера. И дело было даже не в красивом голосе (в верхах Эдна иногда фальшивила); она наполняла песню таким пронзительным чувством, что любой невольно заслушивался.

В песне говорилось о женщине в летах, которая решает рискнуть и еще раз влюбиться вопреки доводам рассудка. Когда Билли писал слова, он не рассчитывал, что номер получится таким грустным. Изначально задумывался легкий, забавный пустячок: «Смотрите, какая прелесть! Даже старикам не чужда любовь!» Но Эдна попросила Бенджамина замедлить темп и сменить мажор на минор, и все преобразилось. Когда она пела последнюю строчку («Может, мне повезет? / Я не знаю исход. / Не влюбиться ли мне?»), становилось ясно, что эта женщина уже влюблена и назад дороги нет. Она боится уступить велению сердца, она потеряла контроль над собой. Но у нее остается надежда.

Каждый раз, когда Эдна пела эту песню на репетиции, в конце мы вставали и аплодировали.

– Она настоящее сокровище, Вивви, – шепнула мне как-то Пег за кулисами. – Клад, каких поискать. Никогда не забывай, насколько тебе повезло увидеть на сцене настоящего мастера.

Боюсь, самой серьезной проблемой стал Артур Уотсон.

Муж Эдны не умел ничего. Он не умел играть – не мог даже запомнить свои реплики! – и уж точно не умел петь. («Слушаю его пение и завидую глухим», – поставил диагноз Билли.) Артур танцевал, как человек, который только вчера научился ходить. Перемещался по сцене с таким видом, будто боялся наткнуться на что-нибудь. Я удивлялась, как он умудрился не отпилить себе руку в бытность плотником. Одного у Артура было не отнять: во фраке и цилиндре он выглядел сногсшибательно. Но больше мне нечего сказать в его защиту.

Когда стало ясно, что с ролью Артур не справится, Билли сократил его реплики до самого минимума, чтобы бедняге было проще с ними управиться. (Например, изначальную первую фразу: «Я троюродный кузен вашего покойного мужа, Барчестер Хедли Вентворт, пятый граф Аддингтон» – Билли сократил до слов: «Я ваш кузен из Англии».) Он также убрал из сценария сольный номер Артура. И даже выкинул танец, который Артур с Эдной должны были исполнять в сцене «соблазнения».

– Эти двое танцуют так, будто видят друг друга впервые, – заявил Билли Пег, прежде чем окончательно отказаться от их танца. – Они точно муж и жена?

Эдна пыталась выручить мужа, но тот плохо воспринимал критику и обижался, если ему подсказывали, как вести себя на сцене.

– Я тебя никогда не понимал, дорогая, и никогда не пойму! – однажды выпалил он в гневе, когда жена в десятый раз объясняла ему разницу между правой и левой сторонами сцены.

Но больше всего нас донимала привычка Артура насвистывать в тон музыке из оркестровой ямы, причем даже на сцене, когда он якобы был в образе. Никому не удавалось отучить его свистеть.

Однажды Билли не выдержал и заорал:

– Артур! Твой герой не слышит музыку! Это увертюра! Она для зрителей!

– Что значит – не слышит? – возмутился Артур. – Вот же музыканты, прямо у меня перед носом!

В ответ на его реплику Билли разразился злобной тирадой по поводу диагетической музыки (которую слышат герои на сцене) и недиагетической (которую слышат только зрители).

– Говори по-английски! – потребовал Артур.

Билли попробовал объяснить иначе:

– Артур, представь, что ты смотришь вестерн с Джоном Уэйном. Джон Уэйн едет на лошади по прерии и вдруг начинает насвистывать в тон музыке за кадром. Ты понимаешь, какой это абсурд?

– Уже и посвистеть нельзя, дожили, – насупился Артур.

А потом я услышала, как он спрашивает одну из танцовщиц: «Что такое прерия?»

Помню, я смотрела на Эдну и Артура Уотсона и пыталась понять, как она его терпит.

Я могла найти этому лишь одно возможное объяснение: Эдна очень любила красоту и красивые вещи. А Артур был настоящим красавцем – этакий Аполлон, если бы тот работал мясником в соседней лавке. Если рассуждать с этой точки зрения, все вставало на свои места, ведь Эдна ценила красоту превыше всего. Я ни разу не встречала человека, который бы так заботился об эстетическом облике вещей. И я ни разу не видела Эдну иначе как при полном параде, а ведь она попадалась мне на глаза в самое разное время дня и ночи. Чтобы выглядеть безупречно даже за завтраком или в спальне наедине с собой, нужно много труда, а главное, желание, и Эдна не пожалела бы и нескольких часов ради идеального результата.

У Эдны все было красивым. Тюбики и баночки с косметикой. Маленький шелковый кошелек на шнурке, где она хранила мелочь. Ее пение и игра. Манера складывать перчатки. Эдна ценила красоту во всех ее проявлениях, и сама была ее источником.

Мне даже кажется, что именно из-за нашей с Селией красоты Эдне так нравилось с нами общаться. Она не завидовала нам, чего не избежали бы многие женщины на ее месте. Скорее, ей казалось, что наша красота идеально оттеняет ее саму и заставляет сиять ярче. Помню, однажды мы втроем шли по улице; Эдна шагала в середине. Вдруг она подхватила нас под руки, улыбнулась и заявила:

– Когда я рядом с вами, такими высокими и красивыми, то чувствую себя безупречной жемчужиной в оправе из двух сверкающих рубинов.

За неделю до премьеры вся труппа заболела. Мы подхватили один и тот же вирус, а половина девочек из хора – еще и конъюнктивит, потому что пользовались одной тушью на всех. (Другая половина заразилась мандавошками, меняясь шортиками от костюмов, хотя я сто раз их предупреждала.) Пег решила дать артистам выходной, но Билли даже слышать ничего не хотел. Ему казалось, что первые десять минут спектакля затянуты и зрители могут заскучать.

– Нужно сразу завлечь их, ребята, а времени у нас не так уж много, – говорил он артистам, когда те репетировали первую сцену. – Кому нужен хороший второй акт, если первый мы провалим. Зрители просто не вернутся после антракта, если им не понравится начало шоу.

– Ребята устали, Билли, – сказала Пег.

Они и правда устали: помимо репетиций, большинство наших артистов отыгрывали по два спектакля в день. Несмотря на скорую премьеру, театр работал в обычном режиме.

– Комедия – это тяжкий труд, – заметил Билли. – Играть легкие пьесы сложнее всего. И сейчас не время расслабляться.

Он заставил артистов повторить первый номер еще три раза. Каждый раз они играли все хуже и ошибались все чаще. Хор еще кое-как держался, но некоторые девушки, судя по всему, уже пожалели, что нанялись к нам в труппу.

За время подготовки шоу театр превратился в форменный свинарник. Повсюду стояли раскладные стулья, висел сигаретный дым, валялись бумажные стаканчики с недопитым кофе. Бернадетт старалась поддерживать порядок, но стоило ей прибраться, как горы мусора опять вырастали словно сами собой. Вонь и шум стояли невыносимые. Все раздражались, все срывались друг на друге. Блеск театральной богемы померк. Даже самые красивые наши артистки выглядели опухшими и усталыми в тюрбанах из полотенец и сеточках для волос, с обветренными от простуды губами и щеками.

Как-то раз в дождливый день Билли выбежал за едой и вернулся промокший до нитки. В бумажных пакетах с бутербродами хлюпала вода.

– Господи, как же я ненавижу Нью-Йорк, – пробормотал он, стряхивая с себя ледяные капли.

– Чисто из любопытства, Билли, – поинтересовалась Эдна, – а что бы ты сейчас делал, будь ты в Голливуде?

– Что у нас сегодня, вторник? – Билли задумался, взглянул на часы, вздохнул и ответил: – Играл бы в теннис с Долорес дель Рио.

– Эй, а вы мне сигарет купили? – подскочил Энтони, в то время как Артур Уотсон взял бутерброд, приподнял верхний слой и недовольно спросил:

– Где моя горчица?

Мне показалось, что Билли сейчас прикончит обоих.

Пег начала выпивать даже днем – втихую и понемногу. Я заметила, что она носит с собой фляжку и часто к ней прикладывается. Признаться, это встревожило даже меня, несмотря на мое беспечное тогдашнее отношение к алкоголю. Появились и новые нехорошие признаки: пару-тройку раз в неделю Пег по вечерам отключалась прямо в гостиной среди бутылок, так и не добравшись до постели.

Но хуже всего, что под действием алкоголя тетя Пег не расслаблялась, а напрягалась еще больше. Как-то раз посреди репетиции она застала нас с Энтони за кулисами – мы целовались. Впервые за время нашего знакомства Пег мне нагрубила:

– Вивиан, черт тебя дери, ты способна хоть на десять минут оторваться от моего солиста?

Честный ответ? Нет. Не способна. Но раньше Пег никогда не разговаривала со мной в таком тоне, и я обиделась.

А потом случился казус с билетами.

Пег и Билли захотели заказать новые билеты для «Лили» и напечатать на них новую цену. Предполагалось сделать их яркими, красочными и большими, и с набранным крупными буквами названием спектакля – «Город женщин». Оливия же настаивала на использовании старых рулонов с лаконичными надписями «входной билет». А еще она возражала против повышения цены. Пег уперлась и заявила:

– Нельзя брать одни и те же деньги за дурацкие пьески с канканом и спектакль с Эдной Паркер Уотсон.

Но Оливия стояла на своем:

– Нашей публике не по карману четырехдолларовые билеты в партер, а нам не по карману печать новых билетов.

Пег:

– Нет четырех долларов на билет в партер, пусть покупают за три на балкон.

– Трех долларов у наших зрителей тоже нет.

– Тогда, может, нам и не нужны такие зрители? Привлечем другую публику, Оливия. Классом повыше. Хоть на один сезон.

– Мы работаем не для аристократов, Пег, а для простого люда, – или ты уже забыла?

– А ты не задумывалась, Оливия, что простому люду из нашего квартала тоже хочется в кои-то веки попасть на хороший спектакль? Может, им не по душе, что к ним относятся как к примитивным нищебродам. И хоть раз в жизни они готовы заплатить чуть больше ради качественного зрелища. Такое не приходило тебе в голову?

Спор продолжался несколько дней, но в итоге разразилась гроза. Оливия ворвалась на репетицию и прервала Пег на полуслове – та объясняла танцовщице, где ей встать.

– Я была в типографии, – заявила Оливия. – Печать пяти тысяч билетов обойдется нам в двести пятьдесят долларов. Я не собираюсь за это платить.

Пег развернулась на каблуках и рявкнула:

– Будь ты неладна, Оливия! Сколько я тебе должна заплатить, чтобы ты наконец заткнулась и перестала считать гребаную мелочь?

В зале воцарилась тишина. Все замерли ровно на тех местах, где стояли.

Может, Анджела, ты еще застала времена, когда слово «гребаный» обладало мощным воздействием – прежде чем все подряд, включая детей, начали его произносить раз по десять на дню еще до завтрака. А тогда это слово считалось очень грубым. Чтобы так выражалась почтенная леди? Немыслимо. Даже Селия воздерживалась от подобных слов. Даже Билли так не выражался. (Правда, я иногда употребляла такие слова, но только в постели брата Энтони, где нас никто не слышал, и только потому, что Энтони заставлял меня «называть вещи своими именами», – и я по-прежнему краснела до ушей.)

Но чтобы заорать во всеуслышание?

Такого я в жизни не видела.

У меня в голове даже мелькнул вопрос, откуда моей милой старой тетушке известны такие слова. Но потом я вспомнила, что та ухаживала за ранеными на передовой, где еще и не такое услышишь.

Оливия так и застыла с типографским счетом в руке. Вид у нее был такой, будто ей влепили пощечину, и мне было больно смотреть на нее в таком состоянии, ведь я привыкла видеть ее раздающей команды. Она прикрыла рот другой рукой, в глазах блеснули слезы.

Пег тут же стало стыдно.

– Оливия, прости! Прости меня. Сгоряча вырвалось. Я просто ослица, вот я кто.

Она шагнула к подруге, но Оливия замотала головой и бросилась за кулисы. Пег побежала за ней. Мы пораженно переглядывались. Казалось, сам воздух в зале сгустился.

Само собой, первой пришла в себя Эдна – возможно, она и удивилась меньше всех.

– Билли, предлагаю танцорам повторить номер с начала, – твердо произнесла она. – Ты поняла, где встать, Руби?

Маленькая танцовщица робко кивнула.

– С начала? – неуверенно переспросил Билли. Он совсем растерялся. Таким я его еще не видела.

– Именно, – ответила Эдна с обычной своей невозмутимостью. – С самого начала. И пожалуйста, Билли, напомни артистам быть повнимательнее и сосредоточиться на своих ролях. Тогда все получится идеально. Не забывайте, у нас тут комедия. Я понимаю, все устали, но мы справимся. Сами видите, друзья мои, комедия – это тяжкий труд.

Я благополучно забыла бы тот случай с билетами, если бы не одно «но».

Тем вечером я, как обычно, отправилась к Энтони, предвкушая очередную порцию сексуальных утех. Но его брат Лоренцо вернулся с работы непростительно рано – уже в полночь, – и я поплелась назад в «Лили», немало раздосадованная и разочарованная тем, что меня выставили за дверь. Энтони даже не вызвался проводить меня до дома – хотя что с него возьмешь. Выдающихся достоинств у этого парня было хоть отбавляй, но галантность не входила в их число.

Ладно, допустим, по-настоящему выдающимся было только одно его достоинство.

Так или иначе домой я вернулась в расстроенных чувствах, погруженная в свои мысли, и к тому же обнаружилось, что блузку я надела наизнанку. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, я услышала музыку. Бенджамин сидел за пианино. Он играл «Звездную пыль», но медленнее, чем ее исполнял Нэт Кинг Коул; у Бенджамина получилось печальнее и трогательнее. Даже тогда эта песня считалась старой и сентиментальной, и все же она мне очень нравилась. Я осторожно, чтобы не помешать, открыла дверь в гостиную. Горела лишь маленькая лампа над пианино. Бенджамин играл тихо, едва касаясь пальцами клавиш.

В центре неосвещенной гостиной я увидела Пег и Оливию. Они танцевали. Это был медленный танец – скорее, они даже просто обнимались и покачивались под музыку. Оливия положила голову Пег на грудь, а Пег прижималась щекой к затылку Оливии. Глаза у обеих были закрыты. Они цеплялись друг за друга, как утопающий за спасательный круг. В тот момент они находились в своем мире – в другом времени, в другой истории, в общих воспоминаниях, связавших обеих единой нитью в этих крепких объятиях. Они были вместе – но не здесь.

Я смотрела на них, не в силах шевельнуться, не в силах осмыслить увиденное – и в то же время не в силах его не понять.

Через некоторое время Бенджамин оглянулся на дверь и заметил меня. Не знаю, как он почуял мое присутствие. Он не перестал играть, не изменился в лице, но теперь смотрел прямо на меня. Я тоже смотрела на него – вероятно, ждала объяснений или подсказок, как поступить, но их не последовало. Взгляд Бенджамина пригвоздил меня к порогу, словно предупреждая: «Дальше ни шагу».

Я боялась пошевелиться, боялась вздохнуть, выдав Пег и Оливии свое присутствие. Мне не хотелось смущать их и не хотелось ставить себя в неловкое положение. Но когда песня приблизилась к финалу, выбора не осталось: если я сейчас же не ускользну, меня заметят.

И я попятилась и тихонько закрыла за собой дверь под немигающим взглядом Бенджамина, словно выталкивающим меня наружу – чтобы я благополучно испарилась, прежде чем прозвучит последний печальный аккорд.

Следующие два часа я просидела в круглосуточном кафе на Таймс-сквер, гадая, когда можно будет вернуться домой. Больше мне было некуда деваться. Пойти к Энтони я не могла и по-прежнему ощущала на себе настойчивый взгляд Бенджамина, предупреждающий, что сейчас пересекать порог нельзя.

Я никогда не оставалась одна в Нью-Йорке в такой поздний час и, к своему стыду, испугалась. Мне было неуютно без моих привычных проводников – Селии, Энтони и Пег. Видишь ли, тогда я еще не стала жителем Нью-Йорка. Я была туристкой. Настоящим нью-йоркцем не станешь, пока не научишься ориентироваться в городе без посторонней помощи.

Поэтому я пошла в самое освещенное место, которое нашлось поблизости, и села за столик. Усталая старая официантка подливала мне кофе, не ропща и не задавая лишних вопросов. В кабинке слева ссорились матрос и его девушка. Оба были пьяны. Спор крутился вокруг некой Мириам. Девушка относилась к ней с крайним подозрением; матрос же защищал Мириам. Оба приводили довольно убедительные аргументы. Мне хотелось поверить то матросу, то его подруге, да и нелишне было бы все-таки взглянуть на эту Мириам, прежде чем выносить вердикт о виновности моряка перед его девушкой.

Неужели Пег и Оливия лесбиянки?

Быть такого не может. Ведь Пег замужем. А Оливия… бог ты мой, это же Оливия. Самое бесполое существо на свете. Насквозь пропахшее нафталином. Но с какой еще стати двум немолодым женщинам так крепко обниматься в темноте, пока Бенджамин играет для них самую грустную любовную песню в мире?

Да, в тот день они поссорились, но разве так люди мирятся со своими секретаршами? Хоть я и не слишком разбиралась в деловых отношениях, ясно же, что эти объятия были далеки от деловых. Как и от дружеских. Я сама каждую ночь спала в одной кровати с женщиной, и не какой-нибудь, а одной из красивейших женщин Нью-Йорка, – но мы с ней ни разу так не обнимались.

А если они все-таки лесбиянки, то с каких времен? Оливия работала на Пег с Первой мировой войны. Она познакомилась с Пег раньше, чем с Билли. Они всегда были любовницами или стали ими только сейчас? И кто в курсе их отношений? Знает ли Эдна? А мои родители? А Билли?

Бенджамин точно знает. Во время той сцены его смущало лишь одно: мое присутствие. И часто ли он играет для них на пианино, чтобы они вот так потанцевали? Что на самом деле творится в этом театре за закрытыми дверями? Не потому ли Билли и Оливия так недолюбливают друг друга? Быть может, на самом деле вопрос не в деньгах, выпивке и власти, а в сексе? (Память услужливо подкинула реплику, которую Билли бросил Оливии на прослушиваниях: «Было бы странно, если бы наши вкусы на женщин всегда совпадали».) Неужели Оливия Томпсон – с ее бесформенными шерстяными костюмами, воинствующим ханжеством и сжатым в ниточку ртом – на самом деле соперница Билли Бьюэлла?

Разве могут у Билли Бьюэлла быть соперники?

Я вспомнила, как Эдна сказала про Пег: «Сейчас ей больше нужна верность, чем развеселая жизнь».

Что ж, Оливия верна как никто, тут не поспоришь. И развеселой жизни рядом с ней можно не опасаться.

Но я все равно не понимала, что все это значит.

Домой я вернулась в полтретьего ночи.

Заглянула в гостиную, но там никого не оказалось. Свет не горел. Будто ничего и не было – но я все еще видела тень двух женщин, в обнимку танцующих посреди гостиной.

Я легла спать, а через несколько часов меня разбудило знакомое тепло пропахшего алкоголем тела Селии, привычно плюхнувшейся рядом со мной на матрас.

– Селия, – прошептала я, когда она улеглась, – можно вопрос?

– Я сплю, – пробормотала она, еле ворочая языком.

Я принялась пихать ее и трясти, пока она не застонала и не перевернулась.

– Селия, послушай, – сказала я уже громче. – Это важно. Проснись. Скажи, тетя Пег лесбиянка?

– А собака лает? – ответила Селия и через секунду уже сопела во сне.