VI

В Опере открылся новый сезон. Возбужденная нарядная толпа устремилась ко входу в театр, куда то и дело подъезжали фырчащие автомобили и стремительно подлетали элегантные экипажи. «Кармен», как всегда, пользовалась у публики успехом. В толпе были и Эрнст со своим приятелем Ойгеном Хилмером.

– Нынче должна появиться наша новая Кармен, – сказал Ойген. – Сгораю от любопытства. Говорят, писаная красавица.

– А меня интересует только оркестр, – заметил Эрнст.

Партер являл собою головокружительное зрелище. Из глубоких декольте дам выглядывали ослепительные плечи, шуршали шелка, хрустели накрахмаленные нижние юбки и воланы, сверкали дорогие меха.

Зал был набит до отказа. Началась увертюра, взвился занавес. Неувядающая опера Бизе изливала на публику потоки страсти. Наконец появилась Кармен. Эрнст был околдован. О, что это была за Кармен! Воплощение пламенной страсти! Эти горящие глаза, эти черные как смоль волосы! Вот она обворожительно глухо проурчала, перебрасывая сигарету из одного угла губ в другой:

 

Любовь свободой мир чарует,

Законов всех она сильней.

Меня не любишь, но люблю я,

Так берегись любви моей!

 

Буря оваций. Кармен пришлось бессчетно выходить на поклоны. Как выразился Ойген, она произвела фурор.

После спектакля друзья направились в небольшой уютный погребок, чтобы не торопясь обменяться впечатлениями. За бутылкой бургундского они говорили о спектакле, но больше – о самой Кармен. Ойген восхищался ее внешностью, Эрнст превозносил пение.

– Удивительно сочный голос. Черт побери, как гремело ее форте!

Мало-помалу погребок заполнялся посетителями. Появились и припозднившиеся театралы. Вдруг Ойген оживился.

– Это она, – прошептал он. – Она и впрямь направляется сюда!

В погребок вошла элегантная дама в сопровождении нескольких кавалеров. Единственный свободный столик оказался рядом с тем, за которым сидели Эрнст и Ойген. Она и в самом деле села там. Эрнст пригляделся к ней. Лицо дамы показалось ему знакомым. Но он никак не мог припомнить, где ее видел. Лишь когда она поздоровалась с каким-то господином, Эрнст наконец-то вспомнил. Он уже видел однажды этот гордый наклон головы – на променаде с Фрицем. То была знакомая Фрица. Уголком глаз Эрнст принялся за ней наблюдать. Она была очень красива. Густые черные волосы, породистое узкое лицо с огромными черными глазами. Она вполголоса роняла свои приказания. Ее кавалеры, видимо, принадлежали к сливкам общества.

Дама принялась оглядывать погребок. Заметив Эрнста, она на миг задержала на нем свой взгляд, как бы припоминая. Эрнст слегка покраснел и медленно перевел глаза ниже. Из-под шелковых нижних юбок выглядывала узенькая лодыжка и маленькая ножка, обутая в изящную лаковую туфельку. Дама перехватила его взгляд и улыбнулась какой-то особенной, как бы всезнающей улыбкой. Эта улыбка раздосадовала Эрнста, он счел, что держался по-детски и выставил себя на посмешище. Поэтому он быстро опорожнил свой бокал и с наигранным оживлением пустился в разговор с Ойгеном. Ойген был юноша добросердечный и легкомысленный. Он стал рассказывать о своей последней пассии:

– Мы с ней живем в одном доме, она внизу, я – этажом выше. Я музыкант, она в музыке дилетантка, играет легкие сонатины и «Все обновляет месяц май», делая каждый раз по нескольку ошибок. Причем играла она обычно вечером, когда я приходил усталый или хотел поработать. Она оказалась очень добросовестной «музыкантшей» и упражнялась на рояле по два часа ежедневно, без конца повторяя одни и те же два-три-четыре пассажа, – ну, ты знаешь. В первые дни я просто бесился от злости, в особенности потому, что представлял ее себе этакой старой курицей. Время от времени я стучал половой щеткой в пол, требуя тишины. Она играла еще громче. Я стучал еще яростнее. Наконец как-то вечером она снова принялась за игру, я вышел из себя, грохнул об пол столом и, пылая гневом, помчался вниз, чтобы пожаловаться домовладельцу. И кого же встречаю я на нижнем этаже? Мою противницу, тоже направляющуюся к домовладельцу с жалобой на меня! Я ожидал увидеть старую гусыню, а довелось лицезреть кудрявую чаровницу. Она ожидала встретить брюзгливого старого подагрика, а познакомилась с молодым загорелым парнем. О том, что было дальше, ты можешь легко догадаться – мы отпраздновали примирение.

– А как с игрой на рояле? – спросил Эрнст.

– Мы играем в четыре руки, – засмеялся в ответ Ойген.

За другим столиком тоже завязалась оживленная беседа, в которой певица, однако, почти не принимала участия.

Во время паузы в разговоре с Ойгеном Эрнст услышал, что говорилось за соседним столиком. Кавалеры рассыпались в комплиментах даме и старались перещеголять друг друга в изъявлениях восторга. Эрнст оторвал взгляд от скатерти, и его серо-голубые глаза смело глянули в черные глаза певицы. Потом он обвел быстрым взглядом ее кавалеров и насмешливо улыбнулся уголками губ.

Она обворожила его.

Эрнст вновь медленно опустил глаза долу и невольно задержал взгляд на узенькой лодыжке.

Она проследила за его взглядом и одним, почти незаметным движением приподняла подол, так что он смог увидеть шелковый чулок и начало стройной икры. Кровь бросилась Эрнсту в голову, когда дама опять улыбнулась ему той же особенной улыбкой.

Через какое-то время она поднялась. Эрнст глядел на нее горящими глазами, а она, отворачиваясь, вдруг подарила ему мимолетный загадочный взгляд. И тут же гордо двинулась к выходу в сопровождении своей свиты.

Кровь закипела в жилах Эрнста. Опера «Кармен» сама по себе заставила учащенно биться его сердце, а близость красивой женщины, так взволновавшей его в роли Кармен, совсем доконала. Эрнст рассеянно слушал болтовню Ойгена и вскоре отправился домой. Но дома оказалось, что сон бежит его. Перед глазами все время смутно маячили огни рампы, слышался чарующий голос: «Так берегись любви моей!» Он попытался было думать о Элизабет, но ему показалось, будто чистый образ в его душе покрылся темными пятнами. В полном душевном разладе с собой Эрнст оделся и выбежал на ночные улицы. Пока еще все эти фантазии не связывались для него с каким-то конкретным лицом. Он приписывал их своему горячему темпераменту, своей молодости, возбуждающей музыке Бизе. И все же за всеми отговорками и увертками скрывался один-единственный, опасный и пленительный образ: эта женщина.

Все последующие дни Эрнст ежедневно ходил в Оперу. После спектакля отправлялся в тот же самый погребок. Но больше не встречал там Ланну Райнер. Через неделю сжигавшее его пламя поутихло. Он вновь видел вещи в ясном свете дня и посмеивался над самим собой. С новым жаром набросился на занятия, которые немного забросил в последнее время. Здание Оперы он обходил стороной и много гулял. На пустынных лесных тропинках кроны деревьев подсказали ему своим шумом прелестный мотив, который он потом обработал в духе спокойной серенады Гайдна и назвал этот квартет именем Элизабет. В тот вечер, когда он поставил точку, настроение у него было необычайно спокойное и радостное. Он упаковал ноты и присовокупил к ним очень теплое письмо к Элизабет. Потом откинулся на спинку стула и умиротворенно посмотрел в окно на сиреневые сумерки. Это ощущение умиротворенности было так ново для него, что он не смог спокойно насладиться им и, сгорая от любопытства, тотчас начал доискиваться до его причин и размышлять. Тут же в его душе зароились разные демоны и бесы, от душевного покоя не осталось и следа, и Эрнст вновь ощутил внутри сильнейший разлад. «Хоть бы раз в жизни найти в себе силы быть честным перед собой, – подумал он. – Ведь знаешь же, что все – иллюзия и обман, и тем не менее веришь…»

Он тупо уставился на адрес: фройляйн Элизабет Хайндорф…

– Миньона, – мечтательно прошептал он. И чувство покоя сразу вернулось.

– Значит, это ты так действуешь на меня, – сказал он растроганно и поцеловал ее имя на конверте.

Эрнст представил себе любимый образ: вот она стоит у рояля в белом платье – тонкие черты лица, золотистые волосы, глубокие голубые глаза…

– Душа моя, – выдохнул он еле слышно, – ты – моя душа.

И мысли о ней роились в его голове, пока добрая матушка-ночь нежным крылом не смежила ему веки.

Последовавшие затем дни были заполнены напряженным трудом. Иногда заглядывал на огонек Ойген и рассказывал о своих похождениях. Он по уши влюбился в Ланну Райнер и мог говорить о ней часами.

– Подумать только, – сказал Ойген, – недавно она дала от ворот поворот одному графу. Этот достойный человек многочисленными корзинами цветов уже выразил ей свое восхищение и теперь позволил себе почтительно просить ее отужинать с ним. Она рассмеялась и согласилась, но с условием, что он пригласит и госпожу Мюллер, бедную статисточку из их труппы. Граф придумал тысячу отговорок, но она настаивала. В конце концов граф уступил – и статисточка в кои-то веки наелась до отвала. Однако граф был так раздосадован, что вскоре отступился.

Эрнст расхохотался, услышав этот рассказ. Однако хохот его получился каким-то странно прерывистым. Эрнст был гордецом. И его гордости импонировало поведение Ланны Райнер.

Как-то вечером Ойген явился к нему с известием, что знает, куда Райнер частенько выезжает одна: она посещает одну деревеньку недалеко от города, известное место пикников и загородных прогулок.

– Завтра мы с тобой тоже поедем туда, – решил Ойген. Эрнст отказался. – Будет по-моему, – подвел черту Ойген. – Завтра я за тобой заеду.

Ночью Эрнст никак не мог заснуть. В голове тихонько зудело: «Поезжай… Поезжай…» Но гордость его вставала на дыбы. Он решил не ехать и тотчас уснул.

На следующее утро Эрнст оделся самым тщательным образом. «В этом нет ничего особенного», – сказал он себе и стал насвистывать какую-то мелодию.

Явился Ойген, и они поехали за город, на природу. Долго колесили по сельским дорогам, так что Эрнст и думать забыл о Ланне Райнер. Вконец уставшие и голодные, они приехали в небольшую гостиницу, уселись на уютной террасе и залюбовались великолепным видом. Предвечернее солнце изливало легкий золотистый блеск на голубоватые горы и зеленые леса, отчего вершины светились кармином и золотом, словно предупреждая: скоро осень! Небо было уже по-осеннему прозрачным, воздух – чистым и все еще теплым. В честь праздника и для привлечения гостей хозяин нанял двух музыкантов, которые терзали рояль и скрипку, пытаясь извлечь из них трогательные мелодии. Эрнст заткнул уши.

В соседнем зале сдвигали столы – видимо, собирались устроить вечер с танцами. Гости из города пребывали в превосходном настроении. Эрнст не переставал удивляться легкости и общительности, царившим в здешних местах, в отличие от Северной Германии. Там, если в кафе было не очень много посетителей, каждый занимал место за отдельным столиком, а здесь, когда он сидел один, к нему не раз подходили совершенно незнакомые люди и приветливо говорили: «Вы сидите так одиноко – не хотите ли пересесть к нам? Мы найдем, о чем побеседовать». А оказавшись за чужим столиком, ты тут же втягиваешься в общую беседу без малейшего принуждения.

Вскоре терраса заполнилась приезжими, веселые шутки летали по воздуху из конца в конец.

– Погляди, вон она, – прошептал Ойген.

Ланна Райнер села в уголке террасы. Эрнст взглянул в ее сторону и невольно залился краской. Она не могла его видеть, так как сидела к нему в профиль. Музыканты как раз закончили наяривать очередной вальсок, когда к ним подошел пожилой господин и поговорил с ними. Они пожали плечами, однако порылись в хозяйской стопке нот и начали играть. То была увертюра к «Кармен». Они сразу же запутались и сбились.

При первых звуках этого музыкального варварства Эрнст вскочил и бросился к роялю. Оттолкнув в сторону пианиста, он стал играть. Рояль был вполне приличный и хорошо настроен.

Все гости навострили уши. Певица, спокойно глядевшая в одну точку перед собой, вскинула голову.

После увертюры Эрнст приступил к вариациям на тему «Кармен», и сквозь каскад аккордов мало-помалу начала пробиваться мелодия «Хабанеры». Потом пассажи притушили ее, их сменило все заглушающее мощное крещендо, и вдруг совсем тихо, как бы крадучись, вновь зазвучала «Хабанера»: «Любовь свободой мир чарует…»

Играя, Эрнст ощутил на себе чей-то взгляд и, словно притянутый магнитом, заглянул в глаза Ланны Райнер. Та самая, едва заметная загадочная улыбка вновь промелькнула на ее губах.

Эрнст внезапно оборвал игру, упрямо вздернул подбородок и быстро зашагал к своему месту, не взглянув на певицу. Он злился на самого себя и на эту ее странную, будоражащую улыбку. «Не хочу и не буду», – упрямо твердил он самому себе. А Ланна Райнер только шире улыбнулась, глядя на это ребячество.

Пожилой господин подошел к Эрнсту, представился и пожал ему руку. Это был директор мюнхенского Музыкального театра. Он рассказал, что здесь проездом и вдруг вновь услышал звуки своей любимой оперы. Ему кажется, в этом чуть-чуть виновата местная исполнительница партии Кармен, с которой он знаком и которую ему довелось услышать.

Между тем один солидный саксонец заказал музыкантам медленный вальс и первым начал вальсировать со своей объемистой половиной. Эта пара вызвала бурный взрыв веселья среди молодежи. Спустя несколько мгновений все гости уже неслись по залу в вальсе. Эрнст и Ойген тоже прошли в зал и стали разглядывать лица танцующих. Директор мюнхенского театра направился к столику Ланны Райнер. Танцевальные ритмы на всех оказывали свое действие.

– Эрнст, придется и нам потанцевать.

– Да, я как раз присматриваюсь. Думается, стоит пригласить вон ту прелестную букашку со светлым чубчиком и эту лилию в белых шелках…

Тут Эрнст почувствовал, как кто-то коснулся его плеча. Рядом стоял директор театра.

– Разрешите еще немного побеспокоить вас? Фройляйн Райнер по моей просьбе согласилась на один бостон. Очень прошу вас сыграть еще раз! Вы меня очень обяжете.

Сперва Эрнст хотел отказаться – просто из духа противоречия. Но потом все же двинулся к роялю. Ойген успел шепнуть ему: «Внимание! Я сейчас оторву такой номер!»

Эрнст начал играть. В объятиях директора театра Ланна Райнер плыла по залу. Медленный бостон выявлял все достоинства ее великолепной фигуры. Тут Эрнст заметил и другую пару: Ойген скользил по залу со спутницей певицы. Он лукаво подмигнул Эрнсту: обещанный «номер» удался! Через некоторое время певица прервала танец и, проходя мимо Эрнста, слегка кивнула ему гордой головой.

Эрнст сразу же кончил играть. Он еще успел услышать, как директор театра сказал: «Я и мечтать не смел о том, чтобы в мои лета потанцевать с вами».

Вскоре к столику вернулся сияющий Ойген и рассказал:

– Моя тоже из Оперы. Будь начеку, нам с тобой начало везти!

Эрнст улыбнулся себе под нос. Когда музыканты заиграли вальс, он вдруг рассмеялся, вздернул подбородок, проронил: «Надо делать правильный выбор, Ойген!» – и, подойдя к Ланне Райнер, склонился перед ней.

Секунду она оторопело глядела на него. Потом продела руку под его локоть. Эрнст сам не верил, что у него получится. Теперь его гордость взыграла, и он торжественно проследовал с певицей на середину зала.

Танцуя, она в упор рассматривала Эрнста. Ее черные глаза вблизи казались огромными и занимали, казалось, пол-лица. Странно терпкие духи певицы и близость красивой женщины вскружили Эрнсту голову. Время от времени он ощущал под рукой шуршащий шелк ее юбок. В эти секунды мороз пробегал у него по спине. Они танцевали молча. На красиво изогнутых губах певицы вновь играла та странная улыбка, которая так смущала Эрнста. Он решительно сжал зубы и посмотрел ей прямо в глаза. При этом невольно крепко сжал и ее руку. Тут она бросила на него загадочный, почти задумчивый взгляд. Он повел ее к столику, мучимый странно противоречивыми чувствами. А дойдя, внезапно склонился в низком поклоне и поцеловал ей обе руки.

Ойген ждал его, сгорая от нетерпения.

– Счастливчик! Рассказывай скорее! Что она сказала? Какая она? Ну, выкладывай же!

– Пойдем отсюда, – рассеянно ответил Эрнст. Ему казалось, что он все еще ощущает под рукой струящийся шелк ее платья.

Ночью Эрнст никак не мог уснуть. Все время маячили перед ним эти странные, манящие глаза. Он кусал подушки и бил их кулаками. Вопил: «Не хочу!» Вставал, брел к письменному столу и думал об Элизабет. Решал: «Напишу ей письмо!» – и принимался искать бумагу. Только и успевал написать «Миньона», как тут же рвал листок. Вытаскивал портрет Элизабет и упорно глядел на него. Ему казалось, что от портрета исходило ощущение покоя. Но потом Эрнст вновь видел ту самую загадочную улыбку – смесь греха, печали и жажды любви, – и весь его разум помрачался, перед глазами вздымалась красная волна, она захлестывала его и душила все намерения.

Он распахнул окно и высунулся наружу. Ночной воздух немного охладил его воспаленные глаза.

В темноте пролегли широкие полосы глубокой тени. Кое-где в окнах еще горел свет. Какая тоска… Какая бесконечная, безбрежная тоска! Эрнст протянул руки к дальним далям и простонал: «Покой… Покой… Когда же ты придешь?» И тут же рассмеялся над собой:

– Кто же это жаждет покоя в двадцать три года? Покой – вздор, надувательство, жалкая болтовня для юных чахоточных очкариков, пустые слова для узкогрудых домоседов! Мне нужна буря! Буря! Дайте мне бурю! Ночь, оглуши, заверти меня в грохоте и брызгах урагана, наполни мою грудь водоворотом и штормом, но вырви из нее этот лихорадочный стук, этот грохочущий молот, это изматывающее и перемалывающее копание в собственном сердце! Дай мне холод и лед! О звезды, рубиновые глаза Бога, пришлите мне золотые сосуды с холодным светом! В долине светятся огоньки… Мерцают… Гаснут… Все имеет свою цель… Лишь я один бесцельно блуждаю в грохоте бури! Природа, дай мне свет и цель – и я успокоюсь.

«Ты!» – крикнул он в звездную ночь так громко, что насмешливое эхо тут же откликнулось: «Ты!»

Стихи полились из кончиков дрожащих пальцев, и Эрнст торопливо набросал поперек линеек нотной бумаги:

 

Скомканы простыни, смятое платье —

От одиночества гнев обуял!

Книги, страдания, женщины, счастье, —

Все я имел и все потерял!

В холоде звездном, меж мраком и светом,

Бога ищу, жду последнюю весть —

Криком «Я есмь!» исхожу, а ответом —

Гулкий насмешливый голос: «Ты есть?»

 

«Да что же это такое? Меня пожирает огонь всесожжения. О, светочи Божьи! Вопль и тишина. Одиноко волнуются тяжкие воды… Шум… Рокот… Где-то глубоко-глубоко…»

Час благодати.

Обеими горстями Эрнст хватал воздух. Волны подступали все ближе! Сумеречные фигуры в тумане и дымке. Потоки голубого света. Огненные линии прочертили небо. Прозвучали низкие аккорды. Зазвенели колокола. Мозг его распирали стихи. Он схватил карандаш и нотную бумагу и стал писать, писать – не сознавая того, что делает. Вокруг него все звучало и пело, он едва успевал записывать. Так и сидел голый в самое глухое время ночи… А пурпурные одежды развевались, и короны сверкали. Он писал, писал…

И за всем этим виделся далекий и прекрасный, упоительно яркий рот, изогнутый в странной, загадочной улыбке, сотканной из греха, печали и жажды любви.

Написанное ночью Эрнст вручил своему профессору – преподавателю музыки. Он назвал это «Фантазией в красновато-серебристых тонах». Профессор просмотрел листки нотной бумаги и крепко пожал ему руку.

– Оставьте мне копию – я позабочусь об издателе для вас.

Эрнст радостно зашагал домой, с благодарностью думая о певице, косвенно подвигнувшей его на это сочинение.

Ойген ежедневно рассказывал что-нибудь новенькое о Ланне Райнер – чаще всего главной темой этих сообщений были капризы певицы. Ойген страстно завидовал своему другу, удостоившемуся чести танцевать с примадонной, и каждый день называл его глупцом за то, что Эрнст не воспользовался этим случаем.

В конце концов Эрнст и сам почти уверовал в собственную глупость.

Как-то утром Ойген забежал к нему и поведал, что Райнер отвергла предложение руки и сердца, сделанное богатейшим банкиром, обосновав свой отказ тем, что тот чересчур богат.

Эрнст пришел в шаловливое настроение. Он весело повязал на шею платок василькового цвета и заявил:

– Пойду прогуляюсь немного на природе. Разлягусь на газоне в парке и помечтаю, даже рискуя попасть в поле зрения стража закона, а уж он-то немедленно потребует уплатить штраф за нарушение правил. Пойдешь со мной?

– Боже мой, Эрнст, что это тебе вдруг вздумалось? Лучше пойдем в кафе. Там сейчас такие девочки!

– Даже подумать страшно! Зато как мило – нежиться на зеленой травке и смотреть, как по небу плывут облака.

– Экая скучища! Нет уж, пошли в кафе!

– Ничего не могу с собой поделать.

– Тогда до свидания! Вечером увидимся в Опере.

Эрнст прогулочной походкой направился к парку. Найдя укромное местечко, он лег на траву и предался мечтам.

Что поделывают сейчас его друзья в далеком Оснабрюке? Приобрел ли Фриц новых друзей? А Элизабет? Миньона… Его Миньона. Фрид и Паульхен… Как они далеко. Они дома…

Глаза его сами собой закрылись.

Над ним в ветвях дерева защебетал зяблик. Эрнст встрепенулся. Оказалось, он и в самом деле уснул. И как хорошо поспал! Но что это? Явь или все еще сон? Не она ли идет сюда? Да, это она – Ланна Райнер. Причем одна.

Он вскочил и вернулся на аллею. Певица уже заметила его. Эрнст был смущен – ситуация, что ни говори, необычная. Он не знал, что делать, и хотел было отступить, но какая-то невидимая рука словно насильно тащила его вперед. Эрнст решил отдаться на волю случая и продолжал идти, пока не увидел вблизи ее лицо, ее взгляд. Ланна Райнер ласково глядела на него и улыбалась! В самом деле – улыбалась! Кровь хлынула ему в сердце, он быстро сделал несколько шагов, отделявших его от певицы, молча взял ее руку в свои и поцеловал. Когда Эрнст, зардевшись от волнения, поднял на нее глаза, Ланна Райнер ответила ему весьма дружеским взглядом и спросила тем глубоким голосом, которым он так часто восхищался в театре:

– Мечтали?

– Да. О молодости и о прощании с летом.

– Неужели вы это всерьез? О прощании…

– И прощание может быть прекрасным.

– Но болезненным.

– Порой боль тоже прекрасна.

Она задумчиво взглянула на него:

– Мне кажется, будто кто-то другой говорит вашими устами.

Эрнст представился.

– Значит, вы любите страдания, господин Винтер?

– О нет, я люблю счастье! Светлое, прекрасное счастье! И я его добьюсь!

– Это вы хорошо сказали. – Она пристально заглянула ему в глаза. – Наконец-то я слышу слова, непохожие на декадентское нытье современной молодежи. Сдается мне, я откуда-то вас знаю.

– Однажды мне довелось танцевать с вами.

– Нет, еще раньше.

Эрнст улыбнулся:

– По Оснабрюку?

Ланна Райнер удивленно подняла брови: почему вдруг Оснабрюк?

– Я видел вас там. Мой друг поздоровался с вами.

Она вопросительно взглянула на него.

– Фриц Шрамм.

– Теперь вспомнила, – заторопилась певица, – ваш портрет висел у него в мастерской. Значит, вы его друг. Он много рассказывал о вас. Ваш друг – по-настоящему благородный человек. Вы его, наверное, очень любите?

– Я готов умереть за него.

Ланна внимательно посмотрела на Эрнста, его лицо сразу посерьезнело при этих словах.

Она поверила, и ее как током пронзило мгновенное потрясение. Ведь этот юноша еще так молод!

– А он? – спросила певица.

– Он тоже – за меня.

У Эрнста пропала охота говорить, но он заставил себя вернуться к непринужденному тону беседы.

– Я часто слушал вас в Опере, сударыня. Это было прекрасно.

Ланна улыбнулась:

– До сих пор вроде все было в порядке. А вам не следовало бы делать мне комплименты. Предоставьте это лысым господам во фраках. Фриц Шрамм тоже не опускался до лести. Я любила бывать у него. Вы ведь студент, не правда ли? И занимаетесь музыкой, да? Чем именно?

– Композиция, дирижерское мастерство и рояль.

– Ага, значит, собираетесь стать капельмейстером?

– Еще не знаю. Если взбредет в голову, могу стать каменотесом или пастухом. Мне в общем-то безразлично, кем я стану. Главное, чтобы это приносило мне хоть какое-то удовлетворение.

– Хоть какое-то?

– Да. Потому что полного удовлетворения не приносит ничто.

– Ничто?

– Ничто! Всегда какой-то голос внутри зовет: «Иди дальше… дальше…»

– Но ведь есть же и вершины – высшие точней.

– Я пока не нашел ни одной. Кабы только знать – где они!

– Вы еще молоды…

– Я прошел уже много кругов. И нигде не нашел удовлетворения.

– Вероятно, умственного. Но разве все непременно должно быть разъедено разумом?

– А в чем же спасение? В чувстве?

– Да, в чувстве. – Ланна Райнер улыбнулась.

– Итак, высшая точка чувства – это…

– Это?..

– Любовь?

– Да.

– Любовь, – Эрнст скорчил насмешливую мину. – У меня есть приятель, который определяет любовь как смесь завышенного самомнения и оскорбленного или, наоборот, польщенного тщеславия.

– Подчас вокруг этого понятия и впрямь слишком много суеты, – сказала Ланна Райнер, горько скривив губы. – И тем не менее. Возьмите хотя бы сегодняшний день. Один человек – здоровый и жизнерадостный – скажет: «О, какой прекрасный день!» Другой – больной и изможденный – вздохнет: «О, это день таких страданий!» А ведь день-то один и тот же. Все зависит от того, как мы на него смотрим. И так всегда и во всем. Что сказал бы ваш приятель о настоящем чувстве?

Эрнст залился краской.

– О, простите! Я говорил вещи, противоречащие моим убеждениям. То есть у меня как бы два мнения. Одно я бы назвал фривольной поверхностью моей внешней натуры, другое – подлинной глубиной моей второй натуры, так сказать, моей пранатуры. А она говорит: «Любовь – это опьянение и молитва! Свет и благодать! Чудо на голубых высотах! Золотой Грааль! Всепримирение!»

Ланна Райнер слушала его с улыбкой.

– Таким вы мне нравитесь куда больше. Не надо вам подражать мнению большинства. Пресыщенность отвратительна. А теперь, если хотите, можете проводить меня до дома.

– Еще бы! Конечно, хочу!

Эрнст был в своей стихии. Робости как не бывало. Он представлял себе эту женщину совсем иначе. Теперь она беседовала с ним, как со старым знакомым. И даже сама высказала ту же самую мысль:

– Поскольку вы дружите с Фрицем Шраммом, вы уже стали для меня словно бы старым знакомым. Он один из немногих, кого я искренне уважаю, даже почитаю. Расскажите мне о нем.

Эрнст казался себе мальчишкой. Он шествовал рядом с красивой певицей, испытывая не только приятность, но и немалую гордость от того, как много людей желало поздороваться с ней. Он рассказывал ей о Фрице, о его Приюте Грез в мансарде, о цветах и свечах, о весне и юности.

Ланна слушала его с приветливой улыбкой.

– А что вы делаете здесь?

– Учусь и пишу музыку.

– Что именно?

– О, некоторое время назад я сочинил шесть новых песен на слова Фрица Шрамма. И мне так хочется, чтобы их кто-нибудь исполнил. Однако наши здешние исполнительницы – студентки – поют так неумело, что я скорее всего откажусь от этой идеи.

– Должна ли я это понимать как завуалированную просьбу?

– Это зависит от вашего желания, сударыня.

– Ай-яй-яй… Значит, это песни на слова Фрица Шрамма?

– Да… Но у меня их намного больше.

– Подумать только! Тогда приходите ко мне завтра в пять часов пополудни – к чаю. Будет еще несколько знакомых.

Эрнст посмотрел на нее, сияя от счастья.

Ланна с улыбкой протянула ему руку. Он низко склонился над ней и ушел в глубоком раздумье. «Вот, значит, какая она, красавица Ланна Райнер», – пробормотал Эрнст себе под нос.

Квартира Ланны Райнер, обставленная со всей роскошью и шиком, была верхом элегантности. В гостиной, выдержанной в персиковых тонах, неслышно двигалась горничная, сервируя чай.

Эрнст сидел напротив Райнер. На певице было шелковое, матово-желтое платье с длинными разлетающимися рукавами, которое ей очень шло и тонко подчеркивало темный цвет волос и глаз.

– Я пригласила вас чуть раньше, чем остальных, чтобы мы смогли немного побеседовать наедине, – сказала Ланна. – Вы принесли свои песни?

Эрнст молча протянул ей листки.

Она просмотрела их и спросила:

– Когда мы сможем попробовать исполнить их?

– В любое время.

– Ну, тогда, скажем, в пятницу, в пять часов пополудни. Но заодно порепетируем и другие песни, а также отрывки из опер, хорошо?

– Отлично! Следует ли понимать вас так, что вы хотите пригласить меня в аккомпаниаторы?

– Именно это я вам и предлагаю. У нас ужасный концертмейстер. А с вами мы сможем очень хорошо порепетировать. Но не отнимет ли это слишком много времени от ваших занятий?

– Так ведь при всем прочем я еще и многому научусь!

– Итак, мы с вами – друзья-товарищи по совместным занятиям. – Ланна Райнер с обворожительной улыбкой протянула ему руку. – Еще одно условие: быть честными. И безжалостно говорить друг другу правду!

– Этот меч направлен острием в мою сторону. Тут уж не отвертишься. Зато я буду учиться. Пусть будет так.

Горничная внесла на подносике две визитные карточки.

– Просите.

Вошли двое мужчин. Один, с моноклем, был тощ, долговяз и редковолос, второй – молод, но с резкими морщинами вокруг рта. Ланна представила их: граф Ниберг, лейтенант Харм.

Гости осведомились о здоровье Ланны и отпустили ей несколько комплиментов. Горничная вновь доложила о приходе гостей. Вошли две дамы и два господина.

– Ну что? – протрубила более осанистая из дам. – Они опять взялись за свое? Принялись осыпать вас лестью?

– К сожалению, – вздохнула Ланна.

– Это все обман. Ну да ничего – отныне начинается век женщин.

– Великолепно, – простонал лейтенант.

– Как это? Что великолепно? Что вы имеете в виду?

– А то: теперь мы поменяемся ролями. Отныне вы будете нас домогаться.

– Ничего подобного. Женщина выходит из-под опеки.

– Что это означает?

– Прочь от мужа! – Голос дамы вновь обрел трубные обертоны.

Она энергично водрузила себе на нос пенсне. Граф так и покатился с хохоту:

– У нас будет страна амазонок!

– Рабство женщины должно прекратиться.

– Однако до сих пор рабыне жилось весьма неплохо.

– Дайте же мне договорить, граф. Женщина должна стать равноправной с мужчиной.

– Но это невозможно, – вырвалось вдруг у Эрнста. – Мужчина и женщина устроены по-разному. А законы, действительные для треугольника, не подойдут к кругу.

– Это различие надуманное. В чем же оно, по-вашему, состоит?

– Поступки женщины основываются на чувстве, а поступки мужчины – на разуме, – заявил граф.

– Мужчина может быть объективным, женщина – всегда субъективна, – отрезал лейтенант.

– Я тоже нахожу равноправие отвратительным, – вставил директор театра. – Каждому свое. Для меня политические агитаторши – ужас что такое. Уютная хозяюшка мне куда больше по сердцу.

– Вот именно! Вы жаждете вновь согнуть нас в три погибели под гнетом поварешки! – сердито воскликнула осанистая дама. – Ох уж эти тираны!

– Что вы скажете по столь трудному вопросу, господин Винтер? – спросила Ланна, с улыбкой выслушавшая всю эту перепалку.

– Говорят одно, а думают другое. Женщина должна оставаться женщиной.

– А вы, фройляйн Шрант?

– Не знаю… Я нахожу, что мужчины, несмотря на свои дурные свойства, все же очень милы.

– Браво, браво, – захлопал в ладоши лейтенант.

– А теперь, господа, сойдем с тропы войны и обратимся к более мирным темам.

– Да нет между нами никакой вражды, – засмеялся граф, – мы просто шутили.

– Прошу вас. Такая перепалка прямо-таки освежает.

– Итак – да здравствуют дамы!

Гости оживленно беседовали о том о сем, потом попросили Ланну спеть что-нибудь. Эрнст должен был аккомпанировать.

– Ну как? – спросила Ланна шепотом, когда они направились к роялю.

– Пустая говорильня, – также шепотом ответил Эрнст.

Ланна кивнула. Потом поставила на пюпитр ноты. Эрнста словно током ударило: так сладко и завораживающе звучало:

«Любовь свободой мир чарует…»

Когда Эрнст шагал домой, он был совершенно спокоен. «Мы с ней – всего лишь друзья-товарищи», – думалось ему. Придя домой, он сразу же написал длинное письмо Фрицу и Элизабет и успокоился. «Друзья-товарищи…» Тем не менее во сне ему вновь привиделась та улыбка, сотканная из греха, печали и жажды любви. Она так влекла, так манила…