В 2012 году исполняется 1150 лет со дня призвания на княженье к ильменским словенам князя Рюрика и его братьев, согласно Повести временных лет. До XVIII века в понимании этого события каких-либо экстравагантных суждений не замечалось. Российская историческая мысль придерживалась вековой летописной традиции, согласно которой Рюрик и его братья приглашались как князья в силу своих наследных прав, по причине отсутствия у словен прямых наследников мужского пола.

Согласно ПВЛ Лаврентьевской редакции, события в княженье словен перед призванием варяжских братьев разворачивались так: «Изгнаша варяги за море, и не дата им дани, и почата сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, [и] быта в них усобице, и воевати почата сами на ся. Ирета сами в себе поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву».

Никоновская летопись дополняет эту картину: « И по сем събравъшеся ръша к себъ: «поищем межь себе, да кто бы в нас князь был и владъл нами, поищем и уставим такового или от нас, или от казар, или от полян, или от дунайчев, или от варяг». И бысть о сем молва велиа; овъм сего, овъм другаго хотящем, таже совъщавшася послаша в варяги».

Почему выбор пал на кандидата из варягов, разъясняет Воскресенская летопись, где читаем: «И в то время в Новегороде некой бе старейтина, именем Гостомыслъ, скончиваеть житие, и созва владалца сущая с ним Новаграда и рече: «Совет даю вам, да послете в Прускую землю мудрые мужи и призовете князя от тамо сущих родов»».

Каким образом «тамо сущие роды» были связаны с княженьем словен, мы узнаем из Иоакимовской летописи, в которой рассказывается о том, что «Гостомысл бе муж елико храбр… имел четыре сына и три дочере. Сынове его ово на войнах избиени, ово в дому измроша, и не остася ни единому им сына, а дочери выданы быша суседним князем в жены …»

Вещуны предсказали, что « имать наследовати от своих ему… Единою спясчу ему о полудни виде сон, яко из чрева средние дсчере его Умилы произрасте древо велико плодовито и покры весь град Великий… Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: «Oт сынов ея имать наследити ему »…

ПВЛ опускает детали обсуждения, приводя только его конечный результат: «…идаша за море к варягам к руси… реша русь, чудь [и] словени и кривичи вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет, да пойдете княжитъ и володети нами».

Если освободить эту фразу от смыслового искажения (отождествления «наряд» со словом «порядок» вместо «власть»), привнесенного A.A. Шлецером, то она логически завершает всю картину: представители княженья словен отправляются в страну, где находятся намеченные кандидаты на их княжеский престол, и обращаются к ним с приглашением занять этот престол в силу отсутствия у них власти-наряда (или представителя власти – «нарядника») в соответствии с правом и местом в ряду княжеского родословия.

Кроме летописей известен целый ряд других русских источников, посвященных родословию правителей Руси и характеризуемых в науке как легендарно-политические сказания русской литературы XIV–XVII вв., в которых также сообщается о княжеской родословной Рюрика и его братьев и повторяется, что они приглашались на правление в силу своих наследных прав и по причине отсутствия прямых наследников мужского пола после смерти Гостомысла.

Эти сведения русских источников подкрепляются и дополняются данными из произведений многих западных авторов XV–XVIII вв. (С. Мюнстер, С. Герберштейн, М. Стрыйковский, К. Дюре, А. Майерберг и др.). Из них мы, в частности, узнаем не только то, почему и кого призывали, но и откуда призывали: из южнобалтийской Вагрии (части современного Шлезвиг-Гольштейна).

XVI век – период крупных и знаменательных событий в европейской истории. Это было время общеевропейских потрясений, религиозных войн, смены культурно-этнических ориентаций, переоценки мировоззренческих принципов, складывания национальной государственности и пр. В такой обстановке естественно обострялся интерес к прошлому и стремление зафиксировать, сохранить в памяти старинные сведения, уносимые в небытие потоком новых пристрастий и взглядов.

Понятен в этой связи и интерес к генеалогическим материалам, которым была отмечена общественная мысль XVI–XVII вв., что хорошо иллюстрируется деятельностью составителей немецких генеалогий, в частности, генеалогий Мекленбургского герцогского дома, прямыми предками которых были правящие роды Вагрии и Ободритского дома, с отдаленных времен связанные междинастийными узами со многими европейскими домами, в том числе и на севере Восточной Европы. Среди наиболее известных исследователей генеалогий следует назвать Б. Латома и его Genealochronicon Megapolitanum (1610). Генеалогические изыскания Б. Латома были продолжены его соотечественником И.Ф. Хемницем. Согласно их сведениям, Рюрик был сыном вагрского и ободритского князя Годлиба. Результаты этих исследований были восприняты и получили развитие в работах немецких авторов XVIII в., таких, как знаменитый философ и математик Г.-В. Лейбниц, составители генеалогических таблиц И. Хюбнер, Ф. Томас, историки Г. Клювер, М. фон Бэр, Д. Франк, С. Бухгольц и др. Мекленбургские генеалогии и княжеское вагрско-ободритское родословие Рюрика были объектами исследования вплоть до середины XVIII в., а затем исчезли из науки под влиянием новых «теоретических» веяний, о которых разговор впереди.

Если мы оставим Запад и обратим наш взор на Восток, то сведения о княжеской власти в летописных княжениях (см. ПВЛ) дополняются сочинениями средневековых арабских и персидских географов и историков о Восточной Европе. Так, арабский географ IX в. Ибн Хордадбех, рассуждая о титулах современных ему правителей, писал: «Титулы земных царей. Царь Ирака… (назывался также) Шаханшахом…цари Турка, Тибета и Хазара все называются Хаканами… царь Славян (называется) Кнадзъ…». Трудами востоковедов (А.Я. Гаркави, В.В. Бартольда, Б.Н. Заходера, А.П. Новосельцева и др.) была переведена и проанализирована потестарная терминология, на основе чего было установлено, что термины, которыми арабские и персидские авторы определяли правителей славян (райис, малик, падишах), означали коронованных, наследственных государей.

Начиная с середины XVIII в. взгляд на призвание Рюрика стал радикально меняться и приобретать самые удивительные формы.

Перво-наперво был ликвидирован княжеский титул Рюрика, в силу чего Рюрик стал безродным наемником. Вместе с княжеским достоинством Рюрика бесследно исчезли и все летописные княженья с князьями, которые, согласно ПВЛ, «княжаше в роде своем». Начало этому положил Г.Ф. Миллер, который в своих работах объявил: « По изгнании варягов из северные части России упоминается о царе оныя земли Буриславе… чтобы он державствовал в Новегороде, за тем не может статься, что там в оное время правление было демократическое… В Несторовой яко в древнейшей российской летописи… наипаче объявляется, то новгородцы были без владетелей, пока варягов для принятия княжения назад не призвали».

Миллеру вторил и А.Л. Шлецер: « Какая была цель призывающих? – Они не искали государя, самодержца в настоящем смысле. Люди, взращенные в дикой свободе и может… столь же мало знавшие, что такое значит Король, не могли вдруг и добровольно переменить гражданское свое право на монархическое. Они искали только защитников, предводителей, оберегателей границ… Но говорят, что трех братьев призвали быть Князьями, княжити, т. е. царствовать? Да и сами они, по своему роду, будто были Князья, т. е. государи, принцы. – Но надобно знать, что на других славенских наречиях значит еще и теперь слово Князь. В Лаузице оно вообще означает почтение: млоды Кнезь, молодой дворянин, Кнеине, барыня, Кнество, дворянство… Кому тут придет на ум принц или государь?»

Вот так-так. Как же это летописцы не углядели?! В Новгороде-то, оказывается, была демократия! А раз демократия, то князьям там быть не положено (так думали в XVIII в.).

Спасибо, хоть Миллер со Шлецером разъяснили. Однако разъяснили они не все, что было нужно. Просветив, что Рюрик князем не был, не договорили толком, а кем же он тогда был? И с тех пор толки и пересуды на эту тему не прекращаются.

Кого приглашали и зачем? «Смысл приглашения чужестранцев, очевидно, заключался в стремлении привлечь опытного полководца…» – говорят некоторые современные исследователи, прямо по Миллеру, поворачиваясь спиной к Нестору.

«Именно так, наняли по договору и все дела, – вторят другие. – Тогда это было самое обычное дело. Сейчас, например, в сити-менеджеры нанимают, а тогда нанимали в эти… в наемные военачальники, что ли».

«А почему же из своих спасителя Отечества не назначили?» – не унимаются вопрошающие. «Да ведь экспансия тогда викингская повсюду была, и на Западе, и на Востоке Европы, вот чтоб от экспансии уберечься, и пригласили», – запутываются объясняющие все больше и больше.

Что же произошло в научном мире в XVIII веке, что позволило Миллеру, Шлецеру, а за ним Карамзину и всей последующей чреде норманнистов отвернуться от сведений, подтверждаемых солидным корпусом разнообразных источников, и низвергнуть, казалось бы, ясные сведения о призвании Рюрика в безбрежное море фантазирования? Нашлись какие-то новые, бесспорные источники, которые позволили перечеркнуть всю вековую историографическую традицию? Ни в коем случае! Ни клочка, ни обрывка нового не нашли! Но произошел в то время мыслительный переворот. А мыслительные перевороты иногда оказывают самое неожиданное действие, например, ставят все с ног на голову и предлагают есть пятками.

Здесь следует вернуться к началу данного сборника, к очерку «О шведском готицизме и рудбекианизме как изложницах норманнизма», который был закончен примерами того, как Миллер и Шлецер приводили в своих работах аргументацию, явно заимствованную у шведского литератора О. Рудбека, прославившегося безудержными фантазиями на темы древнешведской истории. Каким образом Рудбек сделался такой влиятельной фигурой в западноевропейской исторической мысли? Здесь надо еще раз отметить, что среди шведских историков Рудбек уже при жизни сделался непререкаемым авторитетом. Известный шведский историк и литературовед Хенрик Шюк писал, что фантазии рудбековской «Атлантиды» в Швеции конца XVII–XVIII вв. воспринимались как святыня, сравнимая только с Аугсбургским символом веры (официальный вероисповедальный документ – богословская норма лютеран) [56] . Таким образом, догма готицизма, утвержденная в Швеции при Густаве Вазе, была в конце XVII века пополнена в шведской историографии еще и святыней рудбекианизма.

Однако самого по себе авторитета Рудбека, влиятельного историка в шведском обществе, явно было бы недостаточно для того, чтобы стать и властителем дум, например, немецких ученых, таких, как Миллер и Шлецер. И тем не менее рудбекианизм в конце XVII – первой половины XVIII в. получил общеевропейскую популярность. Произошло это в силу того, что готицизм, в русле которого немецкими и шведскими историками и литераторами в течение XVI в. был создан образ великого прошлого готов как завоевателей мира и героических предков германских народов, с XVII в. стал привлекать все большее внимание английских историков, а несколько позднее – и французских мыслителей. И вот в рамках общеевропейского готицизма идеи величия готов в древности приобрели большое распространение во многих европейских странах, вместе с чем имена Иоанна Магнуса и Рудбека на какое-то время стали признанными европейскими именами.

В 1647 г. Натаниэль Бэкон заявил в своем «Historical Discourse of the Uniformity of the Goverment of England», что древнее готское право оказало большое влияние на английское право в ранний период истории [57] . В английской литературе проявилось увлечение древнескандинавским литературным наследием, которое отождествлялось с готическим («altnordisch» в значении «gothic»). Романтика английского готицизма подогревалась идеями исходного родства всех германских народов. Эти идеи, как уже говорилось выше, были сформулированы немецким готицизмом, но, распространяясь и на предков англичан – англов, ютов, саксов, захватили постепенно и английских мыслителей. Роберт Шерингэм в 1670 г. написал работу «De Anglorum Gentis Origine Disceptatio», где привлек всю доступную скандинавскую литературу, которая характеризовалась как «libri antiqui lingua Gothica scripti». Дискуссия о прародине готов получила развитие среди английских историков и отразилась в таких работах, как «Британия» Уильяма Кэмдена (1610), как «История Великобритании» Джона Спида (1611), как «Archaeologus» Генри Спельмана (1626) и др. Идея Швеции как прародины готов оспаривалась многими английскими историками в пользу ютов (через преобразование этнонима Jutae в Gutes-Getes-Gothes), которые рассматривались как естественные предки англосаксов, что лишний раз подтверждает слабость человеческой природы и власть над ней тщеславия. Но тем не менее шведский готицизм в глазах английских историков и литераторов принадлежал к респектабельной исторической традиции, что подтверждается публикацией таких работ, как «А Short Survey of the Kingdome of Sweden» (1639), «The Swedish Intelligencer» (1633) и др. Как было сказано выше, еще с XVI в. в Англии получил распространение труд Иоанна Магнуса, а в 1658 г. был переведен на английский язык труд его брата Олафа Магнуса под названием «А Compendious History of the Goths, Swedes, & Vandals» [58] .

И как бы то ни было, основная идея готицизма о родстве всех германских народов укоренилась в Англии. Историк Джеймс Тюрелль так сформулировал ее в своем труде: «Все германцы имеют готское происхождение, а англосаксы относятся к древним германцам, описанным Тацитом…» («General History of England», 1698). Ему вторил государственный деятель и дипломат Уильям Темпль: «Саксы были ветвью готских народов, рои которых вылетели из северного улья и под руководством Одина еще в древние времена заняли все страны вокруг Балтийского моря» («Intdouction to the History of England», 1695). На волне этого увлечения готицизмом «Атлантида» Рудбека была встречена в Англии самым позитивным образом, о чем свидетельствует отзыв Королевского общества от 10 января 1681 г., помещенный в «Collectiones philosopicae»: «Заслуженный и прославленный автор только что закончил великий труд, который служит к большой чести его страны и показывает, как росло и развивалось Шведское королевство… в подтверждение положений, которые он отстаивает, он собрал обширнейший материал из самых разных областей и связал все воедино… невозможно отдать предпочтение какой-то одной части его работы перед другими» [59] . То, что образованные англичане – современники Рудбека – читали его «Атлантиду» и воспринимали его писания с доверием, свидетельствует небольшая работа английского дипломата в Стокгольме Джона Робинсона «An Account of Sueden. Together with an Extract of the History of that Kingdom» (Лондон, 1694), где он поведал любознательной публике, что начало готской истории относится к тому времени, когда Один (Othinus или Woden), изгнанный из Азии Помпеем, завоевал Москву, Саксонию, Швецию, Данию и Норвегию [60] . Как видим, «вытяжка» из истории Шведского королевства явно позаимствована у Рудбека и его единомышленников.

Помимо английского готицизма рудбекианизм получил поддержку и от виднейших представителей французского Просвещения, отдавших обильную дань поклонения Рудбеку. Среди них следует назвать Монтескье, Вольтера, Руссо, Шатобриана.

В своей работе « О духе законов» (1748) Монтескье писал: «Я не знаю, был ли это знаменитый Рудбек, который в своей «Атлантиде» превознес Скандинавию и рассказал о великом превосходстве, долженствовавшем поставить скандинавов над всеми народами мира; и по причине этого они явились источником свободы для Европы, т. е. практически всей той свободы, которая сейчас есть у людей. Гот Иорданес назвал северную Европу мастерской человеческого рода. Я скорее назвал бы ее мастерской, где производится оружие, разбивающее оковы, которые куют на юге. Именно на севере рождаются мужественные люди, которые оставляют свои страны для того, чтобы разбивать тиранов и рабов и учить людей, поскольку природа создала их равными…» [61] . Норвежский историк И.П. Нильсен обратил внимание на то, что именно у Монтескье мы находим идею о скандинавах как родоначальниках монархии. Согласно Монтескье, повсюду, куда бы скандинавы ни приходили, они устанавливали, посредством своего вторжения, «монархию и свободу» в Европе [62] .

Аналогичные образы встречаем у Ф.М. Вольтера в его «Истории Карла XII» (1731): «Считается, что именно из Швеции, той ее части, которая по-прежнему зовется Геталандией, вышли полчища готов и заполонили Европу, отвоевав ее у Римской империи, в течение пятисот лет бывшей ее владыкой и тираном. В те времена скандинавские страны были более плотно населены…» [63] . Времен, когда бы скандинавские страны были плотно населены, в истории неизвестно, а из этой оговорки Вольтера видно, что реальных исторических сведений у него не было – был только Рудбек, но хотя бы умозрительно прославленный философ пытался соблюсти логику. Эту книгу Вольтер писал будучи в Англии, и, как говорит Свеннунг, находился под большим впечатлением от английского готицизма. Правда, через пару десятков лет Вольтер, ставший самым активным и влиятельным представителем французского Просвещения, меняет дирекцию и начинает выступать в своих исторических работах, в первую очередь в многотомном труде «Опыт о нравах и духе народов» (1756–1769), с резкой критикой официальной исторической науки и обоснованием так называемого метода исторической критики, опираясь на который, следовало в собранной массе фактов отделять более достоверное от вымысла и тем самым очищать историю от всего «чудесного и фантастического». Однако «причуды фантазии» готицизма и рудбекианизма крепко запали в головы французских литераторов и историков. Еще у Шатобриана в его «Memoires doutre-tombe» находим высказывание о том, что «Теодорих остается великим, хотя он и погубил Боэция. Готы принадлежали к высшей расе» [64] .

Познакомившись ближе с той мифотворческой традицией, которая формировала общественное сознание Западной Европы в течение почти трехсот лет и типичными образчиками которой являлись труды Магнуса, Буре, Рудбека, начинаешь лучше понимать, почему именно в западноевропейской мысли эпохи Просвещения появилась идея рационализма. После «Атлантиды» Рудбека идти дальше было просто некуда, это был глухой тупик.

Но, возвращаясь к вопросу о том, почему вымышленные идеи шведской мифотворческой историографии XVII в. оказались на вооружении немецкой исторической мысли XVIII в., следует признать, что этому способствовало увлечение готицизмом и рудбекианизмом представителей английской и французской общественной мысли XVII–XVIII вв., занявших лидирующее положение в западноевропейской общественной мысли данного периода. Вышеприведенное со всей очевидностью объясняет, откуда черпали смелость своих рассуждений Байер, Миллер и Шлецер, явившись в чужую страну, не зная толком ни языка, ни источников и литературы по ее истории, тем не менее со всей категоричностью бросившись «открывать» ее истинное историческое прошлое перед изумленным взором российского общества. Но кто такой был для Байера Татищев, если сам Рудбек, обласканный многими светилами западноевропейских просвещенных кругов, уже все поведал о древнерусских древностях, об Одине, завоевавшем вендов-руссов от Балтики до Тобола, о шведских волках-разбойниках, короли которых еще с Геродотовых времен владели Вендо-Руссией?! Когда Байер в 1726 г. прибыл в Санкт-Петербург, то в своем научном багаже он привез в том числе и идеи Рудбека, которыми он горячо заинтересовался, еще будучи в Кенигсберге, как то явствовало из его переписки со шведскими коллегами. Именно эти идеи Байер и растиражировал в своей статье «О варягах», опубликованной в 1735 году. С рудбековской свободой откомментировал Байер и найденные им Бертинские анналы, составленные епископом Пруденцием, где в числе наиболее важных событий, происходивших во Франкском королевстве, были за 839 г. записаны сведения о прибытии в столицу франков Ингельгейм, к Людовику Благочестивому посольства византийского императора Феофила, вместе с которым были и послы другого народа, называвшего себя «Rhos», а своего правителя – хаканом (Chacanus); Людовик узнал, что послы принадлежали к свеонам (eos gentis esse Sueonum). Вышеупомянутых gentis Sueonum, с легкой руки Байера, до сих пор переводят как «от поколения шведы были», что является искажением исторического контекста. Ни шведов, ни шведского народа в IX в. еще не было, а на территории нынешней Швеции проживали свей и геты.

Соответственно, единственно, с кем gentis Sueonum можно было бы связать на Скандинавском полуострове, это со свеями, но тогда на пути рассуждений вставала бы Повесть временных лет, где оговаривается, что свей в регионе Балтийского моря являются другим народом относительно варягов – руси. Из этого следовал бы закономерный вывод: свеоны из Бертинских анналов, управляемые хаганом, и свей из Свеярике – два разных народа с созвучным именем, возможно, генетически восходящим к имени одного народа – предка, и история англов и англичан тому порукой. Феномен, в науке известный: этнонимы кочуют, как и люди, которые, переселяясь, берут с собой родные имена и называют ими новые земли и новые, по существу, народы (англы – англичане – жители Новой Англии в США). Этнонимы – подвижная категория, имена родовые и общенародные путешествуют во времени и пространстве. Особенно распространенным это явление было в раннее Средневековье. Не ходя далеко за примерами, вспомним, что и имя готы в разные периоды закреплялось за разными народами или группами народов. X. Вольфрам напоминает также, что античная география к множеству германских племен применяла название «свевы»-«suevi» – имя, с которым связывался и этноним свеоны как название отпочковавшейся от свевов этнической группы. Со свеонами, локализуемыми на Балтике, связывают шведские ученые имя свеев, написание которого осталось в источниках во множестве вариантов: Suehans и Suetidi у Иордана; Suevos, Sueones и др. у Адама Бременского и т. д. Поскольку письменное отражение этнонимов в античных и средневековых источниках сильно варьировалось, еще с древности сложилась традиция давать при написании имени народа какую-то дополнительную отличительную черту. О gentis Sueonum из Бертинских анналов, например, упоминается, что их правитель носит титул хагана, что сразу помещает их на юге Восточной Европы. У нас нет никаких оснований утверждать, что имя suevi не имело несколько отпочкований, в том числе и на юге Восточной Европы. Вспомним переселенческую легенду об Одине – выходце из областей к востоку от Свартахав (Черное море) и Свитьод Великой. Может, устная традиция, отразившаяся в исландских сагах и выводившая предков свеев с юга Восточной Европы, содержит зерно истины? Мне кажется, не стоит с ходу отвергать подобное предположение и вместо этого сумбурно возводить в Восточной Европе какие-то «норманнские каганаты» (см., например, у Р.Г. Скрынникова), которых ни один источник не знает.

Однако Байер, не владея русским языком, был знаком только с немногими фрагментами русских летописей по переводам, поэтому оговорка летописца о том, что свей были другим народом относительно варягов-руси, смутить его не могла, и «находка» в Бертинских анналах стала для него тем решающим аргументом, опираясь на который, он начал огульно отрицать все источники, противоречившие его концепции «народ Rhos – от поколения шведы были»: «…Ныне же из летописей французских бертинианских… особливо знатное место присовокуплю…» [65] . «Знатное место» из Бертинских анналов было его открытием, его звездным часом, поэтому Байер объявил войну любому Рюрику, который не был «от поколения шведов». Байер тогда не знал, что за почти трехсотлетний период ни одного Рюрика «от поколения шведов» найти так и не удастся. Однако в угоду байеровскому «открытию» и были ошельмованы вышеупомянутые немецкие генеалогии, историческая ценность которых до наших дней продолжает отрицаться норманнистами.

Монтескье и Вольтер, отдавшие дань поклонения готицизму и «Атлантиде» Рудбека, были теми властителями дум среди просвещенных европейцев, влияние которые явно сказалось на идеях Миллера и Шлецера. Достаточно напомнить, что работа Монтескье « О духе законов» с позитивным упоминанием Рудбека как личность знаменитую, была опубликована в 1748 г., т. е. за год до известной диссертации Г.Ф. Миллера «О происхождении имени и народа российского», представленной в сентябре 1749 году. Кто смел сомневаться в почтенности идей, несколько лет тому назад высказанных Байером, если уж сам Вольтер писал «о полчищах из Скандинавии, заполонивших Европу»? Миллер, по крайней мере, в них не сомневался: «Чрез упоминаемых мною скандинавов, как вам известно, благосклонные слушатели! разумеется народ, который, производя начало свое от готфов, живших прежде сего около Черного моря… Сей народ в древния времена воинством славной, за бесчестие почитал, чтоб дома состареться, не оказав в чужих землях своей храбрости. Он не довольствуясь местами под его владенем бывшими, но желая всегда распространяться нападал отвсюду на соседей; доходя водою и сухим путем вооруженною рукою до самых отдаленных народов, сверх имеющагося во владении всего южного берега Балтийского моря… наконец победоносным оружием благополучно покорил себе Россию…» [66] . Как видим, за словами Миллера – образы великих готов Иоанна Магнуса, владения которых Магнус распространял от южной Балтии до России, образы, триста лет тиражировавшиеся норманнизмом и, в конце концов, опровергнутые наукой (правда, в отечественной исторической науке позиции Миллера, тиражирующего И.Магнуса, по-прежнему признаются «серьезно обеспеченными» в источниковедческом плане; обеспеченными чем – фантазиями И. Магнуса?). В 1750—1760-е гг. раздался призыв Вольтера очищать историю от всего «чудесного и фантастического», и вот, пожалуйста, в 60-е гг. и Шлецер приступает к «очищению» ПВЛ [67] . Подобный подход Шлецера к работе с русскими летописями в отечественной науке объясняли тем, что Шлецер подошел к исследованию ПВЛ с навыками ученых, работавших над библейскими текстами [68] . С таким взглядом можно отчасти согласиться, поскольку в Германии к XVIII в. действительно имелась сложившаяся традиция работы с переводом и изданием библейских текстов, восходившая еще к лютеранскому переводу Библии с латыни на немецкий язык, когда издатели стремились определить список с «подлинным» текстом Священного Писания, который далее следовало использовать как эталонный образец. Поэтому влиянию теологической схоластики Шлецер был, безусловно, подвержен. Но его стремление «издать очищенного Нестора, а не сводного…», а также преподнести пример того, «каким образом можно и должно исправить самого Нестора с помощью прочих исторических знаний… Очистить еще мало обработанную историю от басней, ошибок и вздорных мнений» [69] имеет слишком разительное сходство с идеями исторической критики Вольтера, которым Шлецер явно следует с энтузиазмом неофита.