– Вадинька, где моя серая шаль с кружевом? Сегодня прохладно, я накину ее, когда пойду к Сарье пить чай.

Блекло-серые глаза смотрят требовательно и тревожно. Когда-то Вадим считал свою бабулю ужасно проницательной, а ее взгляд – пронизывающим. Бабушка видела насквозь. Во всяком случае, ему так казалось с самого раннего детства.

Теперь не то и не так. Как жаль…

– Бабу, сейчас конец осени, все ходят в пальто и куртках. И дождь все время, – со спокойной улыбкой ответил Вадим. – Шаль тебе не пригодится.

Что толку объяснять бабуле, что шаль давным-давно съедена молью и выброшена на помойку? Она все равно этого не помнит.

Деда он с раннего детства называл папой, а вот бабушку отчего-то звал не мамой, а этим странным укороченным «Бабу» с ударением на последнем слоге. Откуда взялось в лексиконе маленького Вадика это слово, никто не знал.

– Ну пусть, – неожиданно покладисто согласилась бабушка, – пусть осень, я надену пальто. Где оно? Вадинька, надо найти пальто побыстрее, Сарья ждет меня, мы договорились, и я не хочу опаздывать.

Сарья, она же Сара Исааковна, бабушкина подруга детства, умерла много лет назад, когда Вадик учился не то в пятом, не то в шестом классе. Но этого бабуля тоже не помнила.

– Сарья звонила пять минут назад, у нее заболела внучка, она просила извиниться перед тобой, ей нужно ехать к дочери. Так что, Бабу, чай будем пить дома.

Ложь была привычной, отработанной. Объяснять что-либо человеку с сенильной деменцией и склерозом бесполезно, спорить с ним и что-то доказывать – пустое занятие, единственный выход – утешительная ложь.

– Звонила? – бабушка неожиданно проявила сообразительность и подозрительность. – А почему я не слышала, как звонит телефон и как ты разговариваешь?

– Потому что ты плохо слышишь.

Это было правдой, тут Вадим не солгал.

– А-а… да-да… – рассеянно протянула она и впала в задумчивость, откинувшись на диванные подушки.

Потом легко поднялась и направилась в кухню, где папа, он же дед, смотрел очередное вечернее политическое ток-шоу. Привычная поза: спина прямая, руки машинально поглаживают рукоятку палки, поставленной между ног.

Вот такие они, его любимые старики. Дед еле ходит, зато интеллектуально полностью сохранный, а Бабу, по-прежнему быстрая и легкая в движениях, страдает деменцией и потерей памяти, а также слуха.

– Выключай свою трынделку, – властным тоном скомандовала бабушка мужу, – я буду жарить свиные медальоны, Вадинька пришел из школы, его надо скорее покормить.

Принесенные Вадимом продукты лежали на кухонной столешнице, радуя глаз яркими упаковками. Сам-то Вадим давно уже понял, что на красочность обертки ориентироваться нельзя и по-настоящему хороших и безопасных продуктов в московских магазинах очень мало, но папа и Бабу так много рассказывали ему о безрадостности и унылости советских продуктовых прилавков и так радовались заграничным этикеткам, что он старался покупать для них теперь не столько полезную еду, сколько красиво оформленную. Он вообще пытался делать для них все, что возможно, обеспечивать любые потребности, выполнять любые прихоти. И царь, и бог, и воинский начальник, и добрый волшебник – это все он, Вадим.

Отца у Вадима не было, а мамаша подкинула его, шестилетку, своим родителям и умотала невесть куда. С той поры появилась один раз всего, подарков сыну не привезла, ворвалась в квартиру бледная, опухшая, постаревшая, расхристанная, долго плакала на кухне, потом разговаривала с бабушкой на повышенных тонах, а потом и вовсе умчалась, хлопнув дверью. На этот раз – с концами. Больше Вадим ее никогда не видел. Спустя несколько лет из далекого города пришло сообщение, что мать умерла от пьянки. Вадим отнесся к известию равнодушно: его единственным отчетливым воспоминанием была не материнская ласка, а отвратительный запах перегара.

Он горячо любил своих папу и Бабу и, когда стал взрослым, смог оценить, как много они ему дали, как много вложили в него. Ах, если бы он понял это раньше! Если бы сообразил вовремя, чем отличается настоящая забота от надоедливой чрезмерной опеки! Если бы был в свои четырнадцать лет капельку умнее, приходил домой вовремя и не заставлял их волноваться!

В один из таких проклятых дней дед и бабушка, не дождавшись внука, который ушел на дополнительные занятия в школьном компьютерном классе и должен быть вернуться не позже восьми вечера, уже в одиннадцатом часу отправились искать его. Позвонить было некуда, ибо мобильные телефоны были слишком дороги для их скромного семейного бюджета. Хотели начать с территории вокруг школы, но до школы дойти не успели: пьяный в дымину водитель на джипе оказался быстрее.

Дед отделался травмами ног и ребер и с тех пор очень плохо двигался. Бабушка пострадала сильнее, ей сделали три операции, одну из них – на черепе, и все под общим наркозом. Пока она лежала в больнице, Вадим, прибегавший к ней ежедневно, не обращал внимания на некоторые появившиеся странности в речах и поступках. Человек тяжело травмирован, три операции, голова болит, швы болят… Да мало ли! Поправится – и все пройдет. Когда тебе четырнадцать лет, слово «необратимо» как-то плохо укладывается в голове, даже если ты очень способный и очень начитанный. Есть множество вещей, понимание которых зависит не от уровня интеллекта, а от жизненного опыта.

– А вот это… ну, с головой… оно скоро пройдет? – спросил Вадик у доктора, когда бабушку, наконец, выписывали из больницы.

Врач, полная женщина с милым лицом и теплыми мягкими руками, обняла Вадика за плечи и отвела в сторонку. Общий наркоз – штука для мозгов не полезная. А если их три в течение нескольких месяцев… Да еще в таком возрасте… Да при травме черепа… Не нужно питать особых надежд.

Вадик ей не поверил. Он хотел услышать что-то определенное, например, «через неделю» или «через месяц», а не вот эти вот мутные словеса про особые надежды, которые не нужно питать. Ничего они не понимают, эти взрослые! Его Бабу, всегда такая умная, такая знающая, такая веселая, обожавшая рассказывать скабрезные анекдоты и подолгу обсуждать по телефону с подружками их бывших и нынешних любовников, просто обязана оставаться такой же остроумной и жизнерадостной еще долгие годы. Она вернется домой, еще чуть-чуть поболеет, как и положено после операций, и потом все станет как прежде. Деду ведь тоже делали операцию, и пусть он с трудом двигается, но голова-то на месте осталась, он ничего не забывает, а про политику рассуждает так заумно, как ученым и не снилось.

Но «как прежде» не становилось. Становилось хуже. Сначала процесс шел медленно, малюсенькими шажочками, и его можно было первые пару лет даже не замечать, уговаривая себя, что им с дедом «просто показалось». Ну, подумаешь, забыла… Запамятовала… Проявила рассеянность… Не поняла с первого раза… Перепутала… С кем не бывает? Вадим тоже много чего забывает и путает, учителя на него то и дело жалуются, мол, недостаточно внимателен на уроках. И понимает он тоже далеко не все, особенно по химии, которая как была с самого начала, так и осталась для него темным лесом.

Первым забил тревогу дед. Начал заставлять жену разгадывать кроссворды вместе с ним, стал не реже двух раз в неделю водить ее в кино и потом просил подробно пересказать весь фильм внуку, записался на лечебную физкультуру и какую-то оздоровительную гимнастику для старшего возраста, чтобы ходить туда вдвоем и расширять круг общения.

– Мы с тобой должны делать все, чтобы поддержать бабушкину голову, – говорил он Вадиму. – Рассказывай ей как можно больше, грузи ее информацией, пусть слушает и вникает. Когда она пересказывает кино, задавай как можно больше вопросов, вынуждай ее объяснять сложные связи.

Вадим готов был в лепешку разбиться. Он резко повзрослел после несчастья, случившегося с его любимыми папой и Бабу, и неожиданно для себя обнаружил, что ему нравится заботиться, опекать, помогать. И еще он чувствовал себя бесконечно виноватым перед ними. Если бы он пришел домой вовремя, они не пошли бы его искать и этого кошмара не произошло бы.

Они с дедом очень старались. На какое-то время процессы в бабушкиной голове удалось если не приостановить полностью, то хотя бы замедлить, но потом природа все равно взяла свое, хотя дед долго не хотел в это верить.

– Нельзя опускать руки, – твердил он. – Это всего лишь временное ухудшение. Мы с тобой бойцы, мы не сдадимся просто так.

И Вадим не сдавался, хотя и не всегда верил во временное ухудшение. Он вырос стойким оловянным солдатиком. И когда в его жизни появилась Вика, делал все так, как приучил дед, четко следуя его алгоритму: нагружать, заставлять, помогать, быть рядом, заботиться, не отступать.

Лет пять назад они с дедом вынуждены были признать, что в битве с бабушкиной деменцией окончательно проиграли. Последствия травм, полученных при аварии обоими стариками, встали в полный рост, а рядом с ними выстроились и другие проблемы, чисто бытовые, решение которых требовало немалых денег.

Сейчас проблемы денег не существовало. Задания поступали нерегулярно, но оплачивались очень хорошо. Вот хоть взять это последнее, насчет Каменской: дел – всего ничего, ерунда, по меркам Вадима, заплатили сразу же, как только получили результат, и можно месяца три не заморачиваться оплатой сиделки и арендой вместительного автомобиля для транспортировки деда вместе с инвалидной коляской. По квартире он еще кое-как передвигается, а вот на улицу выйти не сможет, не говоря уж о том, чтобы съездить куда-то на другой конец города. Дед – человек общительный, у него множество друзей и знакомых, и он считает необходимым принимать все приглашения на их посиделки и праздники. Правда, в последнее время приглашения поступают реже и реже, не каждому удается жить «долго и счастливо», зато посещения медицинских учреждений требуются чаще. Когда можно обойтись визитом врача на дом, Вадим платит за это, но если требуются обследования на аппаратуре, тут уж приходится деда или бабулю везти, куда скажут. И все это очень и очень недешево.

Дед долго не смирялся не только с недугом супруги, но и со своим собственным, считая, что раз может ходить, пусть и медленно, и плохо, и с палкой, то не нуждается в помощи постороннего человека, и категорически протестовал против намерения внука нанять сиделку.

– Мы оба на ногах, – упрямился он, – зачем нам сиделка? Мы же не лежачие больные, судно из-под нас выносить не нужно.

Вадим изо дня в день повторял, что бабуля не всегда хорошо соображает и может запросто устроить пожар или потоп, или упасть и удариться, или пораниться, а пока дед доковыляет до места, метаться будет уже поздно. Хуже того: если упадет или поранится сам дед, вряд ли от бабули можно будет ждать адекватной помощи. Уговорить уверенного в своих силах старика удалось только тогда, когда внук заявил, что пока дед и бабушка одни, он не может спокойно работать, стал часто ошибаться, потому что постоянно отвлекается на мысли о них, и начальство им в последнее время недовольно. Перед этим аргументом дед отступил. Однако поставил условие: ночью в квартире не должно быть никаких сиделок. Ночью они с бабушкой спят, так что никто не упадет и не поранится и пожар никто не устроит, и наводнение. С этим Вадим согласился, сиделки приходили утром, уходили, когда старики ложились спать, а если внук проводил с ними весь вечер, то и раньше.

– И не называй этих женщин сиделками, – строго потребовал дед. – Они – помощницы.

– Хорошо, – покладисто согласился Вадим, прекрасно понимая, что для его деда-папы осознание себя человеком, нуждающимся в сиделке, так же невыносимо, как для самого Вадима – мысль, что его кто-то может считать жалким.

Как же он ненавидел это слово: жалкий!

– Вадинька, ты дружишь с какой-нибудь девочкой из класса? – спросила Бабу, изо всех сил колотя специальным молоточком по разложенному на деревянной дощечке мясу. – Почему ты не приглашаешь ее к нам на чай? Почему не показываешь нам?

Для бабули он теперь на всю жизнь останется четырнадцатилетним подростком. И всё, что ее окружает, останется таким же, каким было в далеком девяносто девятом году. Хотя после аварии и операций она еще долгое время нормально ориентировалась в обстановке, подлая деменция каким-то немыслимым образом в конце концов окончательно вернула ее в тот период жизни, когда она была здорова и полна сил. Бабушкин мозг категорически отказывался признавать и принимать то, что происходило потом. И еще у нее изменился характер. Из веселой оптимистичной хохотушки она превратилась в раздражительную брюзгу, грубую со всеми, кроме внука. Когда Вадим слышал, как она порой разговаривает с дедом-папой или с сиделками, ему становилось совестно из-за того, что с ним бабуля по-прежнему ласкова. Вроде как он особенный, он лучше, более достойный, что ли… Неприятно. Что-то вроде испанского стыда, когда сам ничего предосудительного не делаешь, но испытываешь жгучую неловкость за поведение другого человека.

Дед понимал его. И старался по мере возможности поддерживать и помогать. Вот и сейчас попытался ответить вместо Вадима, чтобы дать внуку небольшую передышку.

– Ну какие девочки, что ты? Вадюша постоянно занят, он много работает, у него нет времени на эти глупости.

– Где это он работает? – сварливо поинтересовалась Бабу, не отвлекаясь от своего занятия. – Когда? После школы? Вместо курсов? Ты хочешь сказать, что он нам врет, что якобы где-то там учится, а сам мешки грузит на складе?

Дед досадливо мотнул головой, мол, виноват, не так сказал.

– Учеба – это тоже большой труд, важная работа. К ней нужно относиться ответственно. Успеет еще с девочками нагуляться.

Бабу повернулась к ним и приняла угрожающую позу, вперив в мужа выставленный указательный палец. Рука ее заметно дрожала, и сердце у Вадима привычно сжалось.

– Вы оба ничего не понимаете! Ваш труд, ваша работа – это все филькина грамота, – заявила она. – Вот такие, как вы, страну и развалили. На уме одна работа, одни деньги! Думать надо о любви, о семье, о детках, тогда и порядок в стране будет. Что вы мне про работу талдычите? Еще не все деньги заработали? Мало вам? От жадности не лопнете? В золоте купаетесь, а сами у меня приправы воруете, все ищете, чем бы еще поживиться.

Украденные приправы были любимой бабушкиной темой. Она всю жизнь проработала поваром, и ее профессионализм не смогла победить даже коварная болезнь. Впрочем, говорят, что профессиональные знания и навыки сохраняются дольше любых воспоминаний и утрачиваются в самую последнюю очередь. Готовила Бабу до сих пор превосходно и делала это сама, никому не доверяя свое место у плиты и разделочного стола. Она никогда не путала последовательность действий, не забывала время, требуемое на подготовку продукта и приготовление, но при этом могла, держа в руках пакетик с шафраном, целый час кричать и возмущаться, что не может его найти, потому что дом – как проходной двор, без конца приходят и уходят какие-то чужие люди, которые и украли приправу, так необходимую ей сейчас. На все попытки успокоить и заверить, что шафран цел и невредим и находится у нее в руке, Бабу упорно отвечала, что «это» никакой не шафран, это совсем другое, и называется по-другому, и выглядит не так, и запах не тот, и пакетик должен быть зеленый с желтым. Пакетик у нее в руке и был зеленым с желтыми надписями, но каким видел его затуманенный болезнью мозг – кто знает? Может быть, бело-голубым или розово-сиреневым. Какое название он считывал? Какой запах обонял?

И еще загадочные чужие люди постоянно воровали бабушкины ножи. И невозможно было убедить ее, что тот нож, который «куда-то пропал, наверное, опять украли», лежит в ящике прямо перед ее глазами. Требовалось немало терпения и выдержки, чтобы переждать приступ негодования и оголтелых обвинений, в разгар которого пожилая женщина выражений не выбирала.

Впрочем, она и в спокойном состоянии их не выбирала. Но если до болезни грубоватая речь скрашивалась ласковым тоном и голосом, полным любви, и оттого не звучала обидно, то теперь слова, сказанные резко, недовольно или сварливо, ранили, обижали, оскорбляли. Муж превратился в «старого идиота» и «хромого недоумка», сиделки все сплошь и постоянно пребывали в роли «дур», «коров» и «воровок». И только внук почему-то продолжал оставаться «Вадинькой».

Однажды Вадим, расстроенный очередным бабушкиным выпадом, спросил сиделку:

– Как вы умудряетесь терпеть все это и не раздражаться? Я понимаю, моя бабуля – трудный пациент. Знаете, я каждый раз вздрагиваю и жду, что вы просто встанете и уйдете, не захотите больше у нас работать.

Эта сиделка, сдержанная спокойная женщина лет пятидесяти, была у них уже почти год, дед с Вадимом ее ценили и боялись потерять. Несколько предыдущих не выдерживали и спустя два-три месяца увольнялись. Услышав вопрос, она сперва удивилась, потом пожала плечами:

– Меня старики вообще не раздражают, какими бы они ни были.

– Почему? – живо заинтересовался Вадим. – Вы этому специально учились? Или это от природы дано? Вот я же все понимаю про бабулю, и про травму, и про наркоз, и про возраст, а все равно бесит, когда она… Ну, вы понимаете. Бесит – и я ничего не могу с этим сделать. А вас это, похоже, совсем не трогает. Вот бы и мне научиться так реагировать!

Сиделка улыбнулась, поправила на дремлющей пациентке легкий клетчатый плед. Они разговаривали совсем тихо, чтобы не разбудить бабушку, но можно было особо и не стараться: та все равно плохо слышала.

– Понимаете, Вадим, я для вас чужая, и вы для меня чужие. Я знаю вашу бабушку только такой, какая она сейчас. Вот она такая – значит, такая, и такой я ее приняла. А вы знали ее раньше, когда она была другой. И вы не можете смириться с тем, что она изменилась, постарела, поглупела, стала слабой и беспомощной, у нее испортился характер. Не можете ее принять такой, какая она сегодня, потому что слишком хорошо помните, какой она была когда-то. Вы, сознательно или подсознательно, хотите, чтобы она всегда оставалась такой, как прежде, и злитесь оттого, что ваше желание не исполняется.

– Что же мне делать? – растерянно спросил он. – Что посоветуете?

– Научитесь принимать свое «сегодня». И перестаньте оглядываться на «вчера». И еще: постарайтесь менее трепетно относиться к собственным желаниям. Просто примите мысль, что мир устроен не так, как вам хочется, и далеко не все, что вы хотите, может и должно быть исполнено.

Слова сиделки Вадим потом много раз обдумывал и пришел к выводу, что она, наверное, права, но у него вряд ли получится. Во всяком случае, пока не получалось.

Он жил отдельно, но к старикам забегал почти каждый день, когда на час-другой, а когда и на десять минут, только проведать и занести продукты. Личную жизнь вел, как он сам выражался, по мере возможности: было свободное время – были женщины и отношения, не было времени – не было и всего остального. Когда четыре года назад стали появляться деньги, попробовал свои силы с дорогими девушками из эскорт-услуг, но быстро надоело: кроме хорошего секса, от них ничего получить не удавалось, им было все равно, умен партнер или глуп, силен или слабоволен, лишь бы платил. С ними не удавалось царствовать, править, быть богом и волшебником. Зато удавалось с миленькими простушками, с которыми так забавно и легко было знакомиться и на просторах Интернета, и просто на улице или в транспорте. О женитьбе Вадим не помышлял, понимая, что ни одна семейная жизнь не выдержит его постоянной заботы о бабуле и деде. А уж если речь зайдет о ребенке, то вообще кранты. И потом, какая может быть жена с его-то побочным приработком? В Группе семейных нет, только одиночки, такова «кадровая политика» их шефа. Когда-нибудь, когда Вадим накопит достаточно денег и не нужно больше будет заботиться о тех, кто его вырастил, он, наверное, подумает о собственной семье. Но не факт. Его вполне устраивает существование холостяка и свободные отношения. Ему всего тридцать четыре, а жениться и в пятьдесят не поздно, если что.

Он слишком рано начал взрослую жизнь, связанную с ответственностью и необходимостью заботиться и зарабатывать. Он не успел дожить свое радостное, бесшабашное, веселое юношество, свободное от обязанностей и обязательств и наполненное компаниями, тусовками и легкомыслием. Но подросток в нем не умер, он жил и постоянно давал знать о себе, причем, как ни странно, с годами все сильнее, словно настойчиво требуя вернуть то, чего был когда-то лишен.

Именно этот подросток, шкодливый и по-детски жестокий, сейчас нашептывал Вадиму: «А классно ты подставил Каменскую! Рассчитался за Вику. Шеф сказал, что все сделали, как надо, все сработало. Хорошо бы ее вообще посадили, и на подольше. Так ей и надо!»

А еще подросток, уютно и надежно обосновавшийся внутри взрослого Вадима, очень любил власть. Ощущение могущества, превосходства. Уверенность, что без него никак не обойтись, не принять решение, не добиться желаемого. В детстве низкорослый и ужасающе тощий и бледный, он знал, что те, кто подобрее, называли его «бедненьким сироткой», а более злые и жестокие – «жалким недокормышем», который «даже родной матери не нужен», и еще похуже. Больше всего Вадика ранило слово «жалкий». Ранило, но и убеждало. Многократное повторенное, оно заставило мальчика поверить в истинность определения. Он действительно жалок, он ничего не может, кроме как вызывать снисхождение и сочувствие, и этот крест ему придется тащить всю оставшуюся жизнь. И только взвалив на себя заботу о Бабу и дедушке-папе, он впервые осознал, как это сладко: целый день не вспоминать об отвратительном слове, унижающем его достоинство. Оказывается, рядом с беспомощным и нуждающимся в заботе и опеке человеком он – о-го-го! Он может указывать, приказывать, заставлять, и его будут слушаться.

Вика мечтала быть офицером, работать в уголовном розыске, и не где-нибудь, а именно на Петровке и именно в убойном отделе. Ее не привлекали ни мошенники, ни несовершеннолетние преступники, ей неинтересно было бороться с кражами или с оборотом наркотиков. Она хотела ловить убийц и насильников. Как легендарная Каменская. Ей с разных сторон объясняли, что одной Каменской в отделе более чем достаточно, и две бабы в убойном на Петровке – явный перебор, и никто ее туда не возьмет… Вика прорвалась к начальнику отдела и попросилась на службу, тот повторил ей все то же самое: у нас уже есть полковник Каменская, а вообще, милая барышня, это не женская работа, поищите себе другое место.

Вика служила в одном из окружных управлений на какой-то мелкой офицерской должности и продолжала мечтать. И когда вдруг стало известно, что Каменская подала рапорт об отставке, наивная девушка предприняла вторую попытку. «Каменская уходит. Теперь вы можете меня взять?» – спросила она в лоб кадровика из Главного управления внутренних дел города. И в ответ услышала снисходительное и слегка брезгливое: «До Каменской вам как до Луны. Сначала станьте такой, как она, а потом посмотрим, что с вами делать и нужны ли вы нам тут, на Петровке». Вадим-то прекрасно понимал, что это было пустой отговоркой, первыми попавшимися словами, ведь понятно, что если на территории убийства бывают какими угодно, то на Петровке – только самые значимые или самые сложные, а где значимость и сложность, там столкновение высоких интересов. Там все тонко, деликатно, с подвывертами, и абы кого при нынешней ситуации на такую работу не поставишь. Люди нужны опытные, грамотные, крепкие агентуристы с хорошими контактами в криминальном мире, хитрые и изворотливые, умеющие заранее, издалека видеть подводные камни и ловко их обходить. Таких людей называют «длинными». Разве юная Вика, только-только окончившая Университет МВД, могла претендовать на подобную должность?

В принципе, могла. Если бы за нее попросили. Если бы ее хрупкую изящную спину поддерживала мощная волосатая лапа. Но ее никто не поддерживал, и за нее никто не мог просить. Она была из семьи, очень и очень далекой от правоохранительной системы, никаких нужных связей не имела, обладала чистой душой и наивным взглядом на жизнь, самостоятельно выбрала образование и будущую профессию и искренне стремилась ловить, разоблачать и отправлять за решетку безжалостных убийц и отвратительных насильников. Золотая медаль в школе, красный диплом в Университете МВД, разве не закономерно, что грядет блестящая служебная карьера на поприще охраны граждан от злодеев?

Отказ со ссылкой на то, что она «не такая, как Каменская», поверг Вику в шок. Ежедневно общаясь с сотрудниками разных служб, она после первого отказа собрала о Каменской немало сведений, чтобы понять, какой надо быть, чтобы взяли на работу в отдел, и, положа руку на сердце, считала, что вообще-то она намного лучше этой тетки. Во-первых, она красивее. Во-вторых, моложе, сильнее, находится в прекрасной физической форме. В-третьих, более современная и продвинутая. Вика не видела причин, по которым ей можно было отказать, если Каменская уходит. Ну ладно, аргумент о двух бабах в убойном она проглотила, но теперь-то препятствий никаких не осталось! И вакансии рядовых оперов в отделе есть, она специально узнавала. Они и раньше были, но Вику не брали из-за того, что еще служила эта старуха Каменская, которую, по большому счету, и женщиной-то нельзя назвать.

Справедливо оцененная родителями и преподавателями, но чрезмерно ими же захваленная девочка не выдержала удара, услышав сравнение не в свою пользу.

А Вадим… Нет, не стал он объяснять Вике ни про деликатность некоторых дел, ни про особенности внеслужебных заработков у тех, кто служит на Петровке, ни про «длинных» сотрудников. Зачем? Жизнь все расставит по своим местам и сама всему научит. Объяснить и добиться понимания означало для него отпустить Вику, а отпускать такую легкую добычу он не хотел. Сейчас она слаба и нуждается в нем, в его заботе и поддержке. Стремление к власти, к ощущению своего могущества и силы раскрыло жадную пасть и громко клацнуло острыми зубами в предвкушении новой порции деликатеса.

Он сосредоточился на Каменской, сделав ее отправной точкой в своей доморощенной терапии, при помощи которой спасал Вику от депрессии. Каменская умеет это? Ты будешь уметь это и еще то. Она знает пять иностранных языков? Ты выучишь шесть. Она кандидат наук? Ты станешь доктором. От одного только имени Каменской девушка впадала в истерику, начинала рыдать и кричать, что слышать не может это имя, что ненавидит эту мерзкую тетку, и пусть та скорее сдохнет. Вадим никаких эмоций к самой Каменской не испытывал, понимал, что она тут вообще ни при чем, ее просто использовали в качестве щита, отмазки. Но он очень жалел свою Вику, переживал за нее, страдал вместе с ней, и вся боль, которую он вытерпел в те месяцы, прочно слилась в его мозгу с именем женщины, прослужившей много лет в убойном отделе на Петровке. Ему казалось, что за тот тяжелый период он еще больше привязался к Вике, еще сильнее влюбился. Вадиму даже в голову не приходило, что, возможно, он влюблен не в Вику-девушку, а в инструмент, позволяющий ему насладиться своей значимостью и незаменимостью. Очередной инструмент в очередном витке борьбы с ненавистным словом «жалкий». Сам Вадим этого понять не мог, и кто бы ему объяснил?

И то разочарование, которое обрушилось на него, когда Вика его бросила, тоже носило сильный привкус слова «Каменская».

Интерес к Вике давно прошел, а ощущение «кинутого лоха», которому не отдали долг, осталось. И так легко и приятно было перенести вину за это ощущение на Каменскую, весьма удачно подвернувшуюся под руку. Над Викой можно было властвовать, она смотрела на Вадима снизу вверх и покорно признавала его превосходство, и если бы не Каменская, девушку взяли бы на ту работу, о которой она мечтала, и не было бы никакой пресс-службы, благодаря которой Вика познакомилась не с теми людьми, стала вхожа не в те круги и подпала не под то влияние, какое нужно. Одним словом, во всем виновата Каменская. Это из-за нее у Вадима отобрали любимую игрушку.

Он не мстил, нет, боже упаси! Он просто возвращал то, что у него когда-то взяли.