Итак, загадка происхождения Руси оказалась не просто, а многопланово сложной.

И неудивительно, что в такой ситуации придти к разгадке можно было, только изучая исследования с самыми разными позициями. Ведь каждый крупный ученый, занимавшийся указанным вопросом, по-своему приближался к истине.

Норманисты были правы, указывая на обилие скандинавских имен в древнерусской элите. И это действительно так, хотя, как мы пытались показать, этих имен все-таки не абсолютное большинство, и возможно, не большинство и относительное. Самые дальновидные из ученых этого направления фактически сближались со своими оппонентами. Так, Г.З. Байер в работе «География Российская» признавал, что «Русь» согласно средневековым источникам могла относиться не только к Скандинавии, но и к области между Вислой и Мемелем, т. е. Пруссии. Именно оттуда могла происходить династия Рюриковичей. Только она, по Байеру, была норманнского происхождения и, соответственно Пруссией тоже владели норманны (см. Меркулов, с. 22–23).

«Славянофилы» были правы в том, что, во-первых, подняли интерес к «славянской Балтике», связям новгородских земель с западнобалтийскими и главное, обратили внимание на слабые места норманнизма. В последнем преуспели и первооткрыватели Причерноморской Руси, к тому же широко открывшие миру ряд ценных восточные источников. В свою очередь А.Г. Кузьмин существенно расширил рамки «славянско-варяжской» гипотезы, дополнив ее кельтской, иллирийской, иранской а затем и аланской и тюркской антропо– и топонимикой.

Наконец, очень близко к разгадке тайны Руси подошел

Н.И. Костомаров и его, увы, немногочисленные последователи. Их заслуга – выявление «балтизмов» в древнерусском языке, именослове и древних названиях днепровских порогов.

И вот на основе всех этих противоречивых между собой, но по-своему внутренне логичных и обоснованных концепций, мы предложили другую картину событий, на наш взгляд, более всеобъемлющую. Конечно, она обозначена, как на полотнах импрессионистов, весьма широкими мазками. Иначе, наверное, и нельзя в книге, даже части книги, которая пытается объяснить то, что не объяснено в сотнях толстых томов.

Явится ли эта гипотеза последней точкой в споре, длившемся столетиями? Вопрос, который, наверное, пока лучше оставить без ответа.

 

…Спор ученых ораторов в зале Пассажа накалялся, все более напоминая дуэль шпажистов. Погодин высыпал на противника кучу фактов о быте, нравах и племенном устройстве древних русов, которые-де «один в один взяты из Швеции». Костомаров со спокойным изяществом эти выпады парировал, при этом тонко упрекнув соперника в необъективности:

– Что ни слово, то сейчас у вас готов шведский словарь, чтоб его не без греха перевести. Ну вира-то откуда норманнское слово, коли общеупотребительно оно у всех славян, и даже в Дубровнике, где норманнов было днем с огнем не сыскать!

А морские походы на Константинополь – ясное дело – чисто норманнское предприятие, потому что кроме как северян, кто еще умел ватагами плавать по морю? Простите, а запорожцы, что ходили чуть позже под тот же Константинополь, тоже были шведы? И челны их были шведские драккары?

Погодин разозлился не на шутку и решил уничтожить оппонента лобовой атакой авторитетов.

– И что же, вы считаете заблуждавшимися буквально всех серьезных исследователей – а они все поголовно в течение полутора веков принимали норманнское происхождение Руси? И возвели совершенное, великолепное, стройное здание этой научной теории? Когда я имел счастие представлять Карамзину мое рассуждение на эту тему, то он меня спросил: «Все это хорошо, но зачем вы переводили Эверса?» – «Чтобы русская публика видела всю слабость его доказательств», – отвечал я. «Это излишне, – возразил великий историк. – Если есть какая-нибудь истина, то это та, что Рюрик, Синеус, Трувор были норманны; это для меня так же ясно, как то, что Сципион был римлянин».

Ложи вверху зааплодировали, но их пример остался без поддержки: центр холодно молчал, а с галерки и заполненных студентами проходов быстрым ветром донесся коллективный вздох неодобрения: защита авторитетами была воспринята как признак отсутствия других аргументов.

Костомаров скрестил руки на груди и полминуты молчал, как бы набираясь сил: он понимал, что это кульминация битвы, его апофеоз. Его белокурые усы торжественно трепетали.

– Что-ж, – наконец произнес он с напряженной хрипотцой, – насчет величественного здания норманнской теории позвольте мне ответить сравнением. Когда вы в театре смотрите на сцену, то при хорошо устроенных декорациях леса, горы, замки вам кажутся настоящими, но подойдите поближе и осязайте, – вы увидите, что они картонные.

Галерка и отчасти середина зала зааплодировали.

Профессор сошел с кафедры в зал, на ходу снимая пенсне.

– Да, слишком много построено теорий на нашем прошлом из-за того, что оно оставило слишком мало четких следов… Но какие, скажите пожалуйста, какие следы могла оставить изначальная Русь – горсть литовцев, шайка удальцов, которая вихрем ворвалась в нашу историю и тут же расплылась в массе славянофиннского народонаселения… И какие документы могли остаться от этого народа, который не умел писать?

Что же касается Карамзина, то я почитаю его мнение не меньше Вашего. Но почитать, на мой взгляд, не значит навеки отливать в бронзу каждое слово как нечто непререкаемое.

Костомаров обвел взглядом зал.

– Великие ученые писали не для того, чтоб пред ними преклоняли колена, а для того, чтобы содействовать вечному движению человеческой мысли. А она движется вперед, и если надо, неизбежно ломает и будет ломать все замшелые преграды, какими бы величественными зданиями они снаружи не представлялись!

…По грохот несмолкающих аплодисментов, сбивчивую речь ректора Плетнева о том, что «истина не может не родиться в споре таких великих историков», ученые оппоненты обменялись рукопожатием и раскланялись. Публика стала расходиться, на ходу не переставая обсуждать услышанное. Уже на улице вождь московских славянофилов Хомяков, нервно приглаживая темную бородку, выговаривал кому-то: «Какой срам! Позорище… Имея на руках все факты, блестящую теорию, свой математический метод, наконец, не суметь доказать очевидное!»

Услышав это, садившийся в экипаж князь Вяземский обернулся: «Что я слышу? Если даже славянолюбы за норманнизм, то он, наверное, имеет la future», – князь сделал вежливый кивок и отшутил: «А то я уж обеспокоился. До сегодняшней discussion мы не знали куда идем, а теперь… не знаем и откуда!» Высокородный остряк, явно довольный своим mot, улыбнулся. Экипаж дернулся вперед, выбив из размазанного по кромке булыжника полульда-полугрязи серые талые капли. Публика расступилась, пропуская Вяземского, который напоследок, изящно махнув из окна новомодным лондонским цилиндром, успел прокричать:

– Я думаю, мы еще встретимся, господа, на новых batailles historiques! La discussion n’est pas finis!

Вышедший за публикой Плетнев махнул ему вслед рукой, помнившей еще пожатие Пушкина, и повторил окружающим:

– М-да-с, дискуссия не закончена. Но ведь такая историческая глыба – с первого раза не сдвинешь. Так что милости прошу к нам discussion снова, господа! Откроется еще много интересного!