Глава 13. Дирижабль
Пантелеймон знал, что передвигаться можно только по ночам, а днем нужно прятаться. Это сомнению не подлежало. Кроме того, нужно было держаться реки: она приведет к центру Лондона, а оттуда – в доки. Вдобавок у реки полно мест, где можно спрятаться, – больше, чем по обочинам дорог. А с большим городом он разберется, когда, наконец, туда попадет.
Путешествие давалось ему тяжелее, чем он предполагал. Он привык бродить под луной по Оксфорду, где знал наизусть каждый уголок, но дальний путь – совсем другое дело. Очень скоро Пан обнаружил, как ему не хватает возможностей Лиры – сверяться с картами, задавать вопросы, открыто действовать в мире людей. Поначалу ему этого недоставало даже больше, чем ее прикосновений, мягкости ее тела и запаха ее теплых волос (если она несколько дней не мыла голову), – а по всему этому Пан скучал ужасно. В первую ночь он вообще не смог заснуть, хотя и нашел замечательную мшистую ямку между корнями старого дуба.
Но возврата к прошлому не было. Жить вместе они больше не могли. Лира стала просто невыносимой – с этой ее самоуверенностью и снисходительной полуулыбкой, появлявшейся на ее губах всякий раз, когда он заговаривал о вещах, о которых она раньше слушала с таким удовольствием, или начинал критиковать этот гадкий роман, исковеркавший её душу.
Именно «Гиперхоразмийцы» и были целью его поисков – по крайней мере, на первое время. Он знал, как зовут автора: Готтфрид Бранде. Он знал, что Бранде был, а может, и остается профессором философии в Виттенберге. Других сведений из мира фактов и здравого смысла у Пана не было, придется обходиться этим. Зато в мире грез, мыслей и воспоминаний Пан чувствовал себя как дома и был совершенно уверен: кто-то украл у Лиры воображение, и теперь он, Пан, должен разыскать его и вернуть ей – где бы оно ни было.
* * *
– Что нам известно об этом Саймоне Талботе? – спросила Гленис Годвин.
Директор «Оукли-стрит» сидела в гостиной Чарльза Кейпса в Уикем-колледже, вместе с самим Кейпсом, Ханной Релф и Малкольмом. Утро выдалось ясным и свежим, в открытое окно сияло солнце, в его лучах ярко блестел пятнистый мех циветты – парализованного деймона Гленис, лежавшего на письменном столе Кейпса. Годвин и Кейпс уже прочитали все документы, которые скопировал Малкольм, и теперь с интересом выслушали все, что удалось выудить у Бенни Морриса.
– Талбот – так называемый философ, – ответил Кейпс. – Он не верит в объективную реальность. Эта тема сейчас популярна у старшекурсников, все пишут об этом эссе. Талбот – модный писатель и популярный лектор. Остроумный – если вам по вкусу юмор такого сорта. И учтите, среди молодых ученых у него тоже немало поклонников.
– Немало – это мягко сказано, – вставила Ханна. – Талбот – кумир молодежи.
– Он как-то связан с Женевой? – спросил Малкольм.
– Нет, – прошептал деймон Гленис. – Между ними просто не может быть ничего общего, если, конечно, он вкладывает в свои слова тот же смысл, который видят другие.
– По-моему, в его словах вообще не так много смысла, – заметил Кейпс. – И ему бы не составило труда, притвориться, что он поддерживает Магистериум. Другой вопрос, станут ли они ему доверять.
– А что насчет контактов с полицией? – спросила Гленис Годвин. – Талбот работает в Кардинал-колледже?
– Да, – подтвердила Ханна. – Колледжи объединяются в группы. В одну группу с Кардиналом входят Фоукс, Бродгейтс и Ориэль.
– И, надо полагать, в каждом колледже за переговоры с полицией отвечает свой человек?
– Да, – кивнул Кейпс. – Обычно какой-нибудь младший декан или что-то в этом роде.
– Выясните это, пожалуйста, Чарльз. И постарайтесь узнать все, что можно, о Талботе и об этом Пастоне. Малкольм, а вы сосредоточьтесь на розовом масле. Я хочу знать о нем все. И о той исследовательской станции в Центральной Азии, что она собой представляет? Кто ею руководит? Что им удалось выяснить про масло – если удалось хоть что-то? Почему эти розы нельзя выращивать в других местах? И что это за удивительное красное здание посреди Карамакана, окруженное стражниками, которые говорят на латыни? Чья-то бредовая фантазия – или что? Одним словом, я хочу, чтобы вы как можно скорее отправились туда лично. Вы там уже бывали, верно? И язык знаете?
– Да, – сказал Малкольм.
А что он еще мог сказать? Приказ Гледис означал, что у него не будет возможности разыскать Лиру, даже если станет понятно, с чего начать.
– И еще, – продолжала миссис Годвин, – эти беспорядки по всему Леванту и дальше: выясните, что за ними стоит. Правда ли, что они распространяются из области Лобнор на запад? И какое они имеют отношение ко всем этим делам с розами?
– Тут есть одна странность, – сказал Малкольм. – Штраус в своем дневнике упоминает о каких-то нападениях и сожженных розовых садах неподалеку от исследовательской станции и добавляет, что очень удивился: он надеялся, что подобные происшествия не выйдут за пределы Малой Азии – то есть Турции, Леванта. Так что, возможно, первоисточник беспорядков вовсе не в Центральной Азии, а дальше к западу. Ближе к Европе.
Гленис Годвин кивнула и что-то записала в блокноте.
– Выясните все, что сможете, – велела она и перешла к следующему вопросу: – Ханна, насчет этой девушки, Лиры Сирин, – есть идеи, куда она могла подеваться?
– Пока нет. Но алетиометр торопить бесполезно. Я полагаю, Лира сейчас в безопасности, но больше ничего сказать не могу. Буду смотреть дальше.
– Мне бы не помешала краткая справка: что она собой представляет и насколько она важна. Это центральная фигура или второстепенная? В общем, не могли бы вы составить для меня резюме?
– Конечно.
– На нее есть досье в Мавзолее, – вмешался деймон миссис Годвин.
Он имел в виду тот отдел архивов «Оукли-стрит», в котором хранились материалы, не относящиеся к актуальной работе. Малкольм и Аста это знали, но все равно невольно вздрогнули от этого напоминания о сыром гниющем кладбище, где он когда-то убил Джерарда Бонневиля, чтобы спасти Лире жизнь.
– Хорошо, – кивнула Годвин. – Прочитаю, когда вернемся. Между тем до меня дошли слухи, что в Женеве что-то готовится. Чарльз, вам что-нибудь об этом известно?
– Конференция. Или конгресс, как они это называют. Общее собрание делегатов от всех организаций Магистериума – первое за всю историю, за много веков. Не знаю, по какой причине они решили собраться, но нам это не сулит ничего хорошего. До сих пор их разобщенность была нашим лучшим оружием против них. Если они найдут причину, чтобы действовать сообща, и объединятся официально, то превратятся в такую грозную силу, с какой мы еще никогда не сталкивались.
– Вы можете найти какой-то способ туда попасть?
– Полагаю, да, но я уже под подозрением – по крайней мере, так мне сказали. Мне просто не позволят узнать ничего важного. Но я знаю одного-двух человек, которые способны выяснить больше и охотно передать эти сведения мне. На мероприятиях такого рода всегда бывают журналисты и ученые отовсюду.
– Хорошо. Сделайте, что можете. Не будем забывать о том, что за всем этим стоит. Эти розы, точнее, масло, которое из них получают… Магистериум пойдет на все, лишь бы наложить на него лапу. Инициатор конгресса – организация под названием La Maison Juste, во главе которой стоит Марсель Деламар. Скажите, Чарльз, вы что-нибудь о них знаете? Например, почему они так называются?
«Дом справедливости» – это здание, в котором находится их штаб. А официальное название организации – Лига инставрации Святого Замысла.
– Инставрации? – переспросила Гленис Годвин. – Кажется, я забыла, что это значит, если вообще знала.
– То же самое, что реставрация. Или возрождение.
– А что за Святой Замысел? А, хотя нет, не отвечайте, я сама угадаю. Они хотят укрепить чувство своей непогрешимости. Они намерены развязать войну, и эти розы по какой-то причине могут дать им преимущество. Значит, мы должны понять, в чем оно состоит, и лишить их этого преимущества, а по возможности и присвоить. Примем это к сведению и не будем забывать.
– По-моему, «Оукли-стрит» не в том положении, чтобы ввязываться в войну, – заметила Ханна.
– Я вовсе не призываю воевать, – сказала Годвин. – Напротив, я хочу предотвратить войну и рассуждаю так: если мы будем действовать разумно и эффективно, то, возможно, нам это удастся. Вы же понимаете, Малкольм, почему я посылаю туда именно вас? Далеко не каждому это будет под силу.
Малкольм понимал, и Ханна тоже, но Кейпс не понял и посмотрел на него с любопытством.
– Потому что мы с моим деймоном можем разделяться, – пояснил Малкольм.
– А-а, – сказал Кейпс, еще раз посмотрел на Малкольма и кивнул.
Несколько секунд все молчали.
На столе что-то сверкнуло: солнечный зайчик скользнул по лезвию серебряного ножа для бумаг, и Малкольм ощутил нечто знакомое. Крошечная мерцающая точка, не больше атома, – но сейчас она постепенно разрастется и станет видимой, а потом превратится в блестящую петлю, в лучистое кольцо, как называл его Малкольм. Аста взглянула на него – она тоже это почувствовала, хотя и не видела глазами. Пытаться сосредоточиться на чем-то было пока бесполезно: пройдет несколько минут, прежде чем кольцо расширится настолько, чтобы в него можно было заглянуть. Так что Малкольм расфокусировал взгляд и погрузился в мысли о четверых, сидевших в этой комнате, – таких либеральных, толерантных, цивилизованных, – и об организации, которую они представляли.
В том широком контексте, в котором он сейчас мыслил, «Оукли-стрит» казалась абсурдной: организация, вынужденная скрывать само свое существование от нации, которую она призвана защищать; состоящая из агентов, большинство из которых уже достигли среднего возраста, а то и приближались к старости; за последние годы заметно потерявшая в численности и, вдобавок, настолько бедная, что ее руководительница приезжала из Лондона третьим классом или самым медленным поездом, а Малкольму придется отправиться в Карамакан за свой счет. На что могла надеяться эта нищая кучка фантазеров, бросая вызов Магистериуму?
Остальные трое тихо беседовали. Сверкающая точка превратилась в кольцо и приблизилась к глазам, и сквозь это кольцо Малкольм посмотрел на каждого из них по очереди. Вот Чарльз Кейпс – худощавый, лысый, в безупречном темном костюме с торчащим из верхнего кармана уголком красного платка; глаза светятся глубоким, проницательным умом. Вот Гленис Годвин – теплые карие глаза, аккуратно подстриженные седые волосы; одна рука нежно поглаживает деймона, разбитого параличом. Вот Ханна Релф, которую Малкольм любит почти так же сильно, как родную мать, – седовласая, изящная и хрупкая, хранящая в памяти столько знаний. Какими драгоценными казались эти люди сейчас – с другой точки зрения, в ореоле лучистого кольца!
Малкольм откинулся на спинку стула и стал слушать, а кольцо надвинулось на него, уплыло за спину и исчезло.
* * *
Как и сказал Чарльз Кейпс, это был первый за много столетий конгресс всех уровней Магистериума.
В нем существовала своя иерархия – некоторые организации и лица считались младшими, а другие старшими, одни были важнее, другие – не столь важными; однако эта иерархия не была жесткой – такой, которая могла бы сложиться, если бы папа Жан Кальвин оставил церковь в нетронутом виде. Но этого не случилось. Кальвин отверг главенство своего сана и разделил верховную власть между несколькими службами. После его смерти пап больше не выбирали, а власть, которой некогда был облечен глава церкви, была распределена среди множества организаций и групп – подобно тому, как река, стремительно мчащаяся в горах по узкому руслу, замедляет свой бег на равнине, разливается вширь и прокладывает целую сеть новых путей.
Итак, единой линии руководства не было. Существовало множество самостоятельных групп: советов и коллегий, комитетов и судов. То и дело возникали новые организации; оказавшись под управлением амбициозного и талантливого руководителя, они расцветали, если же лидеру не хватало смелости и дальновидности – чахли и гибли. В итоге сила, известная как Магистериум, представляла собой бурлящую массу фракций, соперничающих между собой, завидующих друг другу и никому не доверяющих. Объединяла их лишь жажда власти и готовность добиваться ее любой ценой.
И лидеры этих фракций – директор Дисциплинарного суда консистории, декан Епископальной коллегии, канцлер Комитета распространения истинной веры, генеральный секретарь Общества поощрения добродетели безбрачия, ректор Красной палаты, магистр Школы догматической логики, председатель Суда общественного порядка, аббатиса Сестер святого послушания, архимандрит Приората благодати и многие, многие другие – прибыли на конгресс. Прибыли потому, что не посмели отказаться: каждый боялся, что его отсутствие будет истолковано как бунт. Они съехались не только со всей Европы, но и из дальних стран, с юга и севера, с востока и запада; одни жаждали сражения, другие его опасались; одних, словно гончих, манил пряный дух охоты на еретиков, другие не испытывали ни малейшего желания променять покой монастыря или колледжа на хлопоты, склоки и опасности.
Всего в Секретариате Святого Присутствия, в его обшитом дубовыми панелями Зале совета, собралось пятьдесят три человека – мужчины и женщины. Префект Секретариата получил привилегию занять председательское кресло.
– Братья и сестры, – начал префект, – именем и властью Всевышнего мы ныне призваны обсудить поистине безотлагательный вопрос. В последние годы наша вера претерпевала множество испытаний и сталкивалась со многими угрозами. Ереси процветают, святотатцы остаются безнаказанными, и сами догмы, которым мы следовали на протяжении двух тысяч лет, повсеместно подвергаются осмеянию. Пробил час всем истинно верующим собраться вместе и возвысить свои голоса так, чтобы их услышали.
В то же время, – продолжал он, – на Востоке перед нами открываются возможности столь богатые и многообещающие, что при виде их ободрятся даже самые отчаявшиеся сердца. Это возможность усилить наше влияние и обрушить свою мощь на всех, кто противился и до сих пор противится благодати Святого Магистериума.
Сообщая вам эти известия, – а вскоре вы услышите гораздо больше, – я в то же время чувствую, что обязан призвать вас всех усерднейше молиться о ниспослании мудрости, которая понадобится нам, чтобы справиться с новой ситуацией. И вот первый вопрос, который я вынужден поставить перед вами. Наша древняя организация, представленная здесь пятьюдесятью тремя мужчинами и женщинами, чья вера и честность выше всяких похвал; наша, повторю, организация – не слишком ли она велика? Не слишком ли нас много, чтобы принимать быстрые решения и действовать мощно и эффективно? Не стоит ли задуматься о выгодах, которые могут воспоследовать за передачей полномочий в сфере большой политики не столь многочисленному совету, а более подвижному, решительному и способному обеспечить руководство, столь важное в наши беспокойные времена?
Марсель Деламар, представитель от La Maison Juste, слушал речь префекта с глубоким удовлетворением. Разумеется, никто никогда об этом не узнает, но речь для префекта написал он сам. Более того, он уже добился – частными переговорами, шантажом, подкупом, лестью и угрозами, – чтобы решение об избрании Малого совета было принято большинством голосов. Более того, уже решил, кто войдет в этот совет и кто его возглавит.
Откинувшись на спинку кресла и сложив руки на груди, он наблюдал за открывшимися дебатами.
* * *
Когда они добрались до края Болот, уже стемнело и пошел дождь. В это время Джорджо Брабандт обычно начинал искать подходящее место, чтобы пришвартоваться на ночь, но сейчас они подошли так близко к его родным водам, что останавливаться не хотелось. Он знал каждый поворот, каждую излучину водяного лабиринта, а фонари, которые он велел Лире повесить на носу и корме, были просто учтивостью по отношению к другим лодочникам. Сам мастер Брабандт не заблудился бы здесь и в кромешной тьме.
– А когда мы дойдем до Болот, мастер Би? – спросила Лира.
– Считай, уже дошли, – ответил тот. – Тут тебе ни границы, ни таможни, так что и не поймешь, где они начинаются. Вот только что ждал, когда же начнутся Болота, – глядь, а ты уже там.
– А как же вы это понимаете?
– Да просто чую. Если ты цыган, то просто знаешь, что вернулся домой. А если не цыган, дело другое: сразу становится не по себе, будто все боггарты и жуткие твари из-под воды на тебя смотрят. Ничего такого не чуешь?
– Не-а.
– Хм-м. Ну, может, мы еще не дошли. Или я мало сказок тебе рассказывал.
Он стоял у руля в дождевике и зюйдвестке, а Лира сидела на пороге рубки, завернувшись в старый плащ Джорджо. Желтый свет фонаря разливался вокруг лодки и выхватывал из тьмы капли дождя, неутомимо барабанившего по палубе. Лира помнила, что в камбузе, на нафтовой плитке, варится картошка; скоро нужно будет пойти и поджарить к ней несколько ломтиков бекона.
– А когда мы доберемся до Зала, как вы думаете? – спросила она, имея в виду большой зал, где цыгане проводили общие собрания, центр всей их общественной жизни.
– Ну, есть один способ понять.
– Какой?
– Когда подойдешь так близко, что его станет видно, значит, ты уже почти там.
– Да, это конечно…
И тут мастер Брабандт вскинул руку, призывая Лиру замолчать, а его деймон в тот же миг поднял голову к небу. Брабандт сдвинул зюйдвестку на лоб, заслоняя глаза козырьком, и тоже посмотрел вверх, а следом за ними – и Лира. Она не увидела ничего, только услышала какой-то глухой рокот из-за туч.
– Лира, живо беги, погаси огонь на носу, – велел Брабандт, одной рукой схватившись за рычаг тормоза, а другой потянувшись к фонарю на корме.
Отблесков света на крыше рубки еще хватило, чтобы Лира без труда добралась до фонаря на носу лодки. Прикрутив фитиль, чтобы пламя погасло, она снова услышала тот же звук, а миг спустя увидела и его источник: бледный, похожий на огромное яйцо дирижабль, медленно скользящий под самыми облаками. Он держался чуть позади лодки, по правому борту. Огней на нем не было.
Лира ощупью пробралась в рубку. Брабандт уже увел «Деву» в сторону от прежнего курса и приглушил мотор. Через несколько секунд Лира ощутила легкий толчок – лодка ткнулась в поросший травой берег.
– Видела? – тихо спросил Брабандт.
– Один видела. Еще есть?
– Хватит и одного. Он за нами гонится?
– Нет. Вряд ли они успели заметить наши огни – в такой-то дождь! И вряд ли слышали наш мотор за своим шумом.
– Тогда пойдем дальше, – сказал Брабандт, снимая лодку с тормоза.
– Как вы в такой темноте понимаете, куда плыть? – спросила Лира.
– Это инстинкт. Ладно, хватит болтать. Мне надо послушать.
Лира вспомнила про картошку и побежала снять ее с плиты и слить воду. Теплая и уютная старая кабина, чистый камбуз, пар от воды, запах вареной картошки – все это казалось надежной защитой от нависшей сверху опасности. Но Лира прекрасно понимала, что это иллюзия: одна-единственная прицельно сброшенная бомба в считаные секунды уничтожит ее и Брабандта и потопит «Португальскую деву».
Пробежавшись от кормы до носа и обратно, она проверила все ставни. Ни единой щелочки. Погасив свет и на камбузе, она вернулась в рубку.
Теперь двигатель дирижабля ревел оглушительно, как будто прямо над головой. Лира прищурилась, вглядываясь сквозь пелену дождя, но ничего не увидела.
– Пс-с-т! – шепотом окликнул ее Брабандт. – По правому борту.
Лира встала и напрягла глаза, уже не обращая внимания на дождь, хлеставший по лицу. И наконец разглядела мерцающий зеленоватый огонек. Временами он пропадал, но через миг-другой появлялся снова – уже в другом месте.
– Это что, еще одна лодка? – спросила Лира.
– Это блуждающий огонь. Болотный фонарь.
– А вон еще!
Второй огонек, красноватый, зажегся и снова погас неподалеку от первого. Лира продолжала смотреть. Огоньки приблизились друг к другу, соприкоснулись, погасли, а затем вспыхнули снова, уже немного разойдясь.
«Португальская дева» по-прежнему шла вперед, ровно и медленно. Брабандт озирался по сторонам, внимательно слушал, а иногда задирал голову и принюхивался. Болотные огни как будто двигались в одном темпе с лодкой, и вдруг Лира поняла, что дирижабль сместился ближе к ним, словно тот, кто управлял им, решил проверить, что это за свет. Но двигатель все равно грохотал оглушительно, очень близко. Лира недоумевала, как пилот различает хоть что-то в такой темноте. «Португальская дева» не оставляла за собой следа, ни одного огня на борту не горело.
– О, еще один! – сказала Лира.
К первым двум огонькам присоединился третий, и втроем они пустились в пляску с каким-то странным, рваным ритмом. От их холодного, переменчивого мерцания Лире стало не по себе. Только твердая палуба под ногами и присутствие Джорджо Брабандта спасали ее от ужаса перед теми, кто обитал во тьме, по ту сторону разума.
– Он уходит в ту сторону, – сказал Брабандт.
И действительно, дирижабль двигался вправо, туда, где мигали болотные огни, – словно кто-то тянул его за веревку.
Брабандт прибавил ходу. В тусклом свете болотных огней Лира увидела, что он напрягает все чувства, а его деймон, Аннеке, запрыгнула на крышу рубки и вертела головой, ловя любые обрывки запахов, какие могли пригодиться, чтобы лодка не налетела на отмель и не пропустила очередную излучину.
«Могу я чем-нибудь помочь?» – хотела спросить Лира и уже открыла рот, но тут поняла: если бы у старого цыгана было для нее какое-то задание, он бы сам сказал. Так что она снова села на порог рубки и сидела тихо, поглядывая на болотные огни, разгоравшиеся все ярче.
Внезапно с темного неба в сторону огоньков вылетела огненная стрела. Она ударилась о воду и раскрылась цветком оранжево-желтого пламени, а миг спустя до Лиры донесся резкий свист, оборвавшийся грохотом взрыва.
Болотные огни разом погасли.
– Готово, – сказал Брабандт. – Они нарушили закон. Летать тут им дозволено, но такого делать нельзя.
Аннеке, глухо заворчав, уставилась на быстро угасавшее зарево от ракеты.
Миг – и болотные огни вспыхнули снова. Теперь их стало не меньше дюжины, и двигались они куда быстрее, метались туда-сюда, ныряли и подпрыгивали. Из-под воды забили фонтанчики пламени, то взмывая ввысь, то стремительно опадая и угасая.
– Они разозлились, – пояснил Брабандт. – Дело плохо, сейчас они нас выдадут.
Лодка все шла вперед, тихонько урча в темноте, но старый цыган был прав: болотные огни так засияли, что вся «Португальская дева», от носа до кормы, теперь ярко блестела в струях дождя, ловя каждый отблеск.
– Мы бродячим огням не по нраву, но дирижабли им нравятся еще меньше, – сказал Брабандт. – Вот только нам от этого не легче. Они только порадуются, если мы потонем или разобьемся.
Аннеке внезапно гавкнула, коротко и тревожно. Она смотрела вверх, и Лира, подняв голову, увидела, как из дирижабля выпала какая-то штуковина и тут же повисла в воздухе, раскрыв парашют. Ветер подхватил ее и швырнул назад, но черный грузик под парашютом уже вспыхнул ослепительным пламенем. За первым парашютом последовал еще один.
– Сигнальные ракеты, – сказал Брабандт, проследив за ним взглядом.
Болотные огни отреагировали мгновенно и яростно: десятки новых светящихся точек, танцуя и подпрыгивая, устремились к падающей ракете, и как только она коснулась воды, сгрудились вокруг, гася ее жар своим холодным пламенем. Несколько секунд – и ракета пошла ко дну в облаке дыма, под хор тоненьких пронзительных вскриков, хлюпанья и чавканья.
Лира вскочила и бросилась в свою крохотную каюту на носу. Действовать приходилось на ощупь. Она нашарила в темноте свою койку и прикроватный столик; под руку попалась книга, потом настольная лампа, но вот, наконец, обнаружился и бархатный мешочек с алетиометром. Крепко схватив его обеими руками, Лира двинулась обратно на корму. Все ее чувства обострились: она ощущала все маневры, которые Брабандт совершал рулем и тормозом, слышала рев дирижабля и завывание ветра. Добравшись до камбуза, она увидела темный силуэт Брабандта в зыбком сиянии болотных огней; еще несколько секунд – и она юркнула обратно в рубку и села на скамью у окна, откуда было видно небо.
– Ты как? – спросил Брабандт.
– Все хорошо. Просто хочу посмотреть – может, что-то выясню.
Ее пальцы уже крутили колесики алетиометра. Напрягая глаза, она пыталась различить символы на шкале сквозь мерцающую мглу. Но ничего не получалось: света было недостаточно. Наконец, Лира подняла голову и уставилась за окно, на бешеную пляску бродячих огней. Она словно разрывалась надвое: то, что она хотела сделать, потребует помощи тайного содружества, о котором говорил Брабандт. При этом сама она не уставала повторять себе, что все это вздор, суеверия, не более чем глупые фантазии.
Дирижабль у них над головами начал разворот, пронзая лучом прожектора и завесу дождя, и тьму, повисшую над болотами.
Минута-другая, и луч повернется к ним. «Португальская дева» окажется как ладони, и тогда их уже ничто не спасет.
«Пан, Пан, Пан, – подумала Лира. – Маленький паршивец! Предатель! Как же ты мне сейчас нужен!»
Она попыталась представить, как сгоняет все бродячие огни в одну кучу, точно стадо овец. Но это было так трудно! Ей и правда не хватало воображения, тут Пан не ошибся. Как же это сделать? Лира попыталась вообразить, что она – светляк-пастух, а Пан (которого с ней не было) – светляк-овчарка: носится кругами по болоту, то припадая брюхом к самой воде, то вскакивая вновь, коротко и повелительно взлаивает, отдавая приказы, и мчится туда, куда она направит его мыслью.
Как же это все глупо, подумала она, как по-детски. Это просто метан, болотный газ. Обычное природное явление без всякого тайного смысла. Картинка перед глазами задрожала и начала таять.
Лира громко всхлипнула.
– Что ты там делаешь, девочка? – спросил Брабандт.
Лира не ответила. Она лишь стиснула зубы и против воли опять призвала Пана. И на сей раз он явился в обличье адского пса – с горящими глазами, с капающей из пасти слюной. Болотные огни в ужасе побежали от него и, сбившись в кучку, закружились на месте, – а холодный луч прожектора между тем подползал все ближе, и стук дождя, барабанившего по гигантскому корпусу дирижабля, уже заглушал и рев двигателя, и шум ветра.
Лира почувствовала, как внутри нее вздымается нечто огромное, как прилив, – волна за волной, нарастая, отступая, поднимаясь вновь, с каждым разом все выше. И это была ярость. Это была страсть. Это было что-то глубокое, нутряное, почти животное.
– Что они делают? Господи боже… ты только посмотри!.. – ахнул Брабандт.
Болотные огни кружились все быстрее, громоздясь друг на друга, сталкиваясь и сливаясь в сплошной хоровод на воде – прямо перед лучом прожектора. А затем раздался вопль, и что-то вынырнуло из-под воды… не бродячий огонь, не призрачный светляк, а птица, большая белая птица вроде цапли или аиста. Зеленые огоньки заметались вокруг, подталкивая ее к лучу, и птица, в ужасе захлопав крыльями, поднялась в воздух. Светляки клубились вокруг нее, точно шершни, толкая тяжелое, неповоротливое тело все выше и даже как будто покусывая ее ноги. Перепуганная птица снова взмахнула крыльями и рванулась вверх, не замечая нависшего над водой дирижабля.
– Ну, теперь держись, девонька! – севшим от волнения голосом просипел Брабандт.
Луч прожектора был уже совсем рядом с лодкой.
А в следующий миг левый двигатель дирижабля взорвался облаком огня, крови и белых перьев. Дирижабль накренился, нырнул и начал заваливаться влево; правый двигатель завизжал, набирая обороты, но одного его было недостаточно. Воздушный корабль, висевший над болотом, точно гигантский летучий червь, поплыл по воле ветра и силы притяжения. Хвост задрался кверху, и выровняться на одном двигателе пилот уже не мог: дирижабль неумолимо снижался, приближаясь к поверхности болота – и к «Португальской деве». На миг Лире почудилось, что сейчас он уляжется на лодку, как на кровать. Ветер доносил обрывки звуков – крики, вопли, скрежет. В свете болотных огней и пламени, охватившего дирижабль, Лира и Брабандт с ужасом различили фигурку, выбросившуюся из кабины наружу, а следом за ней – еще две. Люди полетели вниз, во тьму. А еще через пару секунд искореженный корпус дирижабля рухнул в воду всего в пятидесяти ярдах от «Девы», в облаке искр, пара и дыма. Уже не десятки, а сотни, тысячи болотных огней сомкнули вокруг него кольцо и начали торжествующе отплясывать. Щеки Лиры опалило жаром, а Брабандт опустил козырек зюйдвестки, заслоняя лицо. Смотреть на все это было ужасно, но не смотреть тоже было нельзя. Сквозь языки пламени проступил черный каркас дирижабля. Еще несколько мгновений, и он задрожал и осыпался, взметнув напоследок целый фонтан искр и дыма.
– После такого никто не выживет, – сказал Брабандт. – Должно быть, все уже мертвы.
– Ужас!
– Да уж.
Он тронул рычаг, и лодка, выйдя на середину протока, начала потихоньку набирать скорость.
– Эта цапля… – дрожащим голосом проговорила Лира. – Болотные огни ее спугнули. И заставили налететь на двигатель. Они знали, что делают.
«И я тоже знала, что делаю, – подумала она. – Это сделала я».
– Цапля, говоришь? Ну, может, и цапля. Я-то подумал, это летучий боггарт. Кое-кто из них летать умеет – и эдак, знаешь, шуршат и стрекочут на лету. Да вот шума там было столько, что мы за ним бы и не услышали. Так что это кто-то из них был, летучий эльф или болотник. И вызвали его сюда из тайного содружества, о котором я тебе все толкую. А глянь-ка на бродячие огни!
Болотные светляки толпой собрались вокруг догорающих обломков, мечась над ними, вспыхивая и танцуя.
– Что они делают?
– Высматривают, не выжил ли кто. Если найдут, утянут под воду и прикончат. Как там картошка, не готова еще?
– Ой… да…
– Ну так чего мы ждем? Остынет ведь! А знаешь чего? Там в шкафчике есть банка говядины. Наруби-ка ее с картошкой да поджарь. А то уже жрать охота.
Лире стало нехорошо. Она не могла не думать о погибших людях с дирижабля – сгоревших, утонувших или еще что похуже, – и о прекрасной белой птице, которую так безжалостно загнали в мясорубку двигателя. Ей казалось, что она не сможет проглотить ни кусочка. Но пока мясо с картошкой жарилось, она решила, что все-таки поест – не пропадать же добру, да и пахло вкусно. И вскоре она принесла в рубку две полные тарелки. Брабандт подцепил кусок жаркого вилкой и бросил за борт.
– Это им, болотным огонькам, – сказал он.
Лира последовала его примеру, а потом они вместе поужинали, прикрывая тарелки от дождя.
