Ноябрь 2006 – декабрь 2010 года. Нью-Мексико, Аризона, Небраска

 

Девять месяцев мы с Кометой прожили одни, после чего я решил поехать в Альбукерке, штат Нью-Мексико, на писательскую конференцию Тони Хиллермана. Я узнал об этом ежегодном семинаре для начинающих авторов из объявления в журнале, но сначала посмеялся над идеей принять в нем участие. Мое внимание обострилось по сравнению с дооперационным периодом, однако было трудно быстро воспринимать информацию. И что еще хуже, я ничего не знал о писательском труде и порядке публикации произведений за исключением узкой, связанной с юридическими вопросами сферы. Это означало, что я сознательно рисковал поставить свое ранимое эго в потенциально неловкую ситуацию. Но уговаривал себя пойти на риск – мол, если мне понравится гостиница, в которой я остановлюсь на время конференции, в будущем она станет перевалочным пунктом на пути из Седоны в Омаху. Это оправдает поездку. Кстати, и Комета развлечется.

Благодаря нашим прошлым путешествиям борзая стала очень разборчивой. Со временем она превратилась в собаку, знающую толк в отдыхе и ценящую такие радости жизни, как внимание постояльцев гостиниц и подношения со стороны обслуживающего персонала. На пути из Небраски в Аризону я потворствовал ей, заворачивая в отель высшего класса при техцентре Денвера, находившийся в пятнадцати минутах езды от Института заболеваний позвоночника. Избаловавшись на шелковистых простынях рядом с телефоном, по которому можно заказать любое, по желанию, лакомство, а «шикарные люди» из обслуги доставят его, Комета смотрела на обычные придорожные мотели с высокомерием супермодели: «Не подойдет!» Когда я заворачивал на парковку без больших ворот и служащего при них, в зеркальце заднего вида возникали расширившиеся в панике собачьи глаза. Борзая отказывалась выходить из машины, и ее приходилось вытаскивать за поводок через заднюю дверцу.

Комета с энтузиазмом одобрила мое решение посетить конференцию в Альбукерке. Когда мы появились в вестибюле отеля и подошли к регистрационной стойке, служащие пять минут кудахтали над ней. Это доказывало, что у них превосходный вкус. Преподаватели и слушатели приветствовали Комету улыбками и вздохами, умильно признавая ее королевское достоинство, и тем самым укрепили собаку во мнении, что мы попали в хорошее общество. Но главным событием недели стало знакомство Кометы с Тони Хиллерманом.

Был четвертый, завершающий день конференции, и я очень устал. На меня не только обрушился поток информации о мире писателей, мне впервые за шесть лет приходилось подолгу сидеть на стульях с прямой спинкой. Иногда я вставал и, чтобы снизить нагрузку на позвоночник, прохаживался, но в основном восседал на заднице. Живот и бока разболелись, словно я получил от Мухаммеда Али дюжину ударов по корпусу.

Мы стояли с Кометой у лифта, чтобы подняться на последнее мероприятие – торжественный обед с награждениями. Демонстрируя безупречные манеры, борзая дождалась, пока все люди не вышли из кабины, и только тогда устремилась в двери.

– Привет, Вулф!

В лифте уже находилась Энн Хиллерман, высокая энергичная женщина, всегда с сияющей улыбкой и искрящаяся энтузиазмом. Мы подружились во время конференции, и она знакомила меня с начинающими авторами и преподавателями. Я заметил еще одного человека в кабине и, внезапно потеряв дар речи, дернул Комету за поводок.

– Ну как вы, ребята? – спросила Энн. Я улыбнулся в ответ, и она продолжила: – Вулф, познакомьтесь, это мой отец Тони.

Господин Хиллерман протянул руку.

– Рад познакомиться, Вулф. – Он, улыбаясь, повернулся к Комете. – А это кто у нас?

– Мне тоже, мистер Хиллерман. – Ко мне наконец вернулась способность говорить. – Комета, поздоровайся. – Прежде чем я успел сказать, что он один из моих любимейших авторов, Хиллерман произнес:

– Наверное, девочка. Кобели крупнее. Английская борзая. А вы знаете…

Две минуты поездки на лифте и еще пять минут, пока мы двигались по коридору к банкетному залу, он цитировал статью из энциклопедии о породе английских борзых. Неужели этот человек, кроме литературного таланта, наделен и фотографической памятью?

Я нарочно пришел пораньше, чтобы выбрать за столом такое место, где Комета не мешала бы проходу, а сам, если больше не смогу сидеть, сумею встать и прогуляться. Несмотря на радость знакомства с человеком, чьими книгами я столько лет восхищался, через десять минут сидения за столом в ребрах возникла дергающая боль. В середину позвоночника словно вонзили раскаленную иглу – ощущение, которого я не испытывал с тех пор, как мне сделали операцию. Дернув собаку за поводок, я поднял ее, и мы поспешили к лифту. По опыту я знал: если пожар в подлеске срочно не потушить, может случиться очень нехорошее.

Через десять минут, когда я вошел в номер, каждая попытка набрать в легкие воздуха сопровождалась громким сипением. Болела челюсть, одежда промокла. Я сорвал с себя рубашку, брюки и поставил регулятор кондиционера на самую низкую температуру. Добравшись до кровати и упав на матрас, я ощутил за грудиной режущую боль. Перед глазами прыгали черные точки. Нащупав на телефоне кнопку связи с портье, я прохрипел в трубку:

– Заболел. Требуется помощь.

Через пять минут в коридоре раздались гулкие шаги, и мужской голос из-за двери спросил:

– Мистер Вулф! Мистер Вулф! С вами все в порядке? Здесь неполадки с замком! Карточка не открывает!

Неполадки с замком? И это четырехзвездочный отель? Вонзая в ладони ногти, я проклинал себя на чем стоит свет. Как я мог не обратить внимания на знакомые симптомы: ломоту в мускулах, опоясывающую грудную клетку ножевую боль? Я стал колотить кулаками по кровати и попытался крикнуть, но слабые удары и тихое мычание утонули в шуме и голосах людей по ту сторону двери. Наконец сквозь запекшиеся губы мне удалось выдавить:

– Подождите, я сейчас открою.

– Что?

Я услышал, как кто-то в коридоре предложил выбить дверь. С электронным замком у меня и накануне возникали проблемы, но потом его починили. Не повезло, в отчаянии подумал я, проваливаясь в беспамятство. Комета прыгнула на кровать, положила голову мне на грудь и пристально смотрела на меня. Уши торчком, на морде тревожный вопрос: в чем дело?

– Комета, дверь, – выдохнул я.

На мое счастье, ручка была не круглой, а рычажного типа. Комета бросила на меня взгляд, сорвалась с кровати и, умудряясь сохранять достоинство борзой, понеслась к двери. Замок со щелчком открылся, собака отступила в сторону, и в номер ворвались два медика.

Всякий раз, как в спине возникало сильное жжение, сосуды сердца сжимались в спазме, прерывая кровоток, и мне угрожал инфаркт без закупорки артерии сгустком крови. Я шепотом назвал симптомы, и врачи немедленно положили мне под язык таблетку нитроглицерина. Через несколько минут артерии стали открываться, и я вдохнул кислород через трубку в носу. Когда меня укладывали на каталку, чтобы отправить в местную больницу, сердечный ритм стабилизировался. Поскольку я был гол как новорожденный, меня закутали в одеяла. Возникла жаркая дискуссия, что делать с собакой, но поза Кометы и ее глаза ясно дали всем понять: она поедет со мной.

– Она моя служебная собака, и, кроме нее, со мной здесь никого нет. Кстати, дверь вам открыла Комета.

Врачи кивнули, и борзая пошла рядом, когда меня покатили по коридору. Пока мы проезжали вестибюль, полный любопытных постояльцев, и грузились в машину, бригада «скорой помощи» обращалась к борзой не иначе как «душечка». Врачи успокаивали собаку, обещая, что я скоро поправлюсь. И за ее отважную роль в моем спасении разрешили ехать впереди, откуда она внимательно наблюдала, как они колдуют, склонившись надо мной.

Комета не отходила от меня в больнице, где доктор установил, что у меня случился сердечный приступ и мои жизненные показатели приходят в норму. Но все-таки он хотел взять у меня анализы. Остальной персонал размышлял, что делать с Кометой. Через пять минут все в отделении знали ее имя. Собравшиеся у моей палаты врачи спорили, кому достанется право позаботиться о борзой.

Вернувшись через час, я застал Комету лежащей на груде простыней и одеял, которые специально для нее навалили на пол. В четыре часа утра врач поднял вверх большие пальцы, давая понять, что у меня все в порядке.

– Вовремя приняли нитроглицерин, – сказал он. – Не похоже, чтобы сердце пострадало. Но мой вам совет: никогда не путешествуйте без лекарства под рукой. – Врач дал указание дежурной сестре выписать меня ближе к утру, если не будет новых приступов.

Меня оставили в палате, и я лежал в полутьме, прислушиваясь к тишине и поскрипыванию подошв по линолеуму проходивших по коридору медсестер. Покосившись на Комету, я увидел, что собака внимательно наблюдает за мной из белоснежного постельного белья. В безмолвии больницы я не мог не признать печальную истину: в том, что я здесь один, виноват только сам. Моя поездка к дочерям возымела действие: они стали убеждаться, что я не с такой яростью ропщу против своего положения инвалида. Я не сомневался, что они хотели вернуть отца, и в моих силах укрепить семейные узы. Настало время исправить отношения с человеком, поддерживавшим меня в болезни и здравии. Я стану самым настоящим неудачником, если хотя бы не попытаюсь выполнить ту часть клятвы, которая гласит, что мы будем вместе, пока смерть не разлучит нас.

– Комета, нам надо ехать в Седону, поговорить с Фредди.

Борзая вскинула голову. Несколько недель назад Фредди все-таки продиктовала мне номер своего телефона. Я попросил у нее прощения за маниакальную зацикленность на своих неудачах, слабостях и приверженность дурацкому кодексу чести, который в течение всех лет нашего брака портил между нами отношения, а позже не давал мне радоваться дарованному новому шансу на жизнь. Но по сравнению со всем, что случилось, мои извинения звучали банально. Необходимо было показать Фредди, что тот, кто восемь лет назад похитил у нее мужа, теперь всего лишь куча компоста. Но все же лучик надежды оставался. Перед моим отъездом в Нью-Мексико Фредди спросила:

– Как ты думаешь, может, Комете захочется провести день со мной? Я по ней скучаю. Завези ее как-нибудь.

Чего только мужчина не добьется ухаживанием! Когда девятнадцать лет назад мы познакомились, я не заинтересовал Фредди. Но я был полон решимости привлечь ее внимание. Узнав, что она занимается кардиологией, плюхнулся в баре со стула, изобразив сердечный приступ. Вот ведь какая ирония судьбы! Теперь требовался более тонкий, но не менее театральный подход. Я позвонил флористу в Седоне и попросил доставить к дверям Фредди двенадцать дюжин роз (да-да, именно 144 штуки). Почему двенадцать дюжин? Это все, что нашлось в цветочном магазине. Следующий заказ через несколько дней включал 75 высоких цветущих тропических растений. Числом их было меньше, но они производили эффект размером. Я понимал: Фредди слишком умна, чтобы клюнуть на нечто подобное, но хотел, чтобы она знала: мои мысли о ней такие же возвышенные, как размах этих цветочных заказов. А вот ее мысли обо мне были вовсе не такими.

Фредди позвонила и поблагодарила за цветы, однако ее последующие звонки были отнюдь не столь любезными. Фредди не хотела встречаться со мной и объяснила почему. Даже в самые черные годы наших испытаний в ней тлел огонек оптимизма. Оставалась надежда, что появится что-нибудь хорошее и поможет переносить тяготы. Но когда после операции я превратился в маньяка, свихнувшегося на желании немедленного выздоровления, она осознала, что мной овладела и будет вечно править худшая сторона моего существа, которая со временем убьет в ней все живое.

– Я не могу жить без какой-либо перспективы, чтобы нельзя было ни посмеяться, ни отдохнуть.

Я понимал ее. Не сказал ей, но сам жалел о той жизнерадостной, любящей веселье и развлечения Фредди, в которую когда-то влюбился. Жизненная энергия жены оказалась на грани угасания не потому, что она служила мне сиделкой и зарабатывала на всю семью, а из-за моих бесконечных попыток достичь некоего совершенства.

В день, когда мне сообщили по телефону, что пора отвести Сандоз к ветеринару, я позвонил Фредди и изложил свои соображения по поводу наших отношений. И добавил:

– По телефону все очень обезличенно. Нам надо встретиться и пообедать.

Она не поддалась.

– Послушай, Стив. Я очень скучаю по нашему дому и собакам. Ужасно скучаю по дочерям. Кили и Линдси даже не хотят со мной разговаривать. – Фредди помолчала, и я услышал, как она тяжело вздохнула. – Но я не уверена, что снова смогу жить с тобой.

Ее слова, как бурав, пронзили мне сердце.

– Фредди, как ты можешь такое говорить? Нельзя же забыть семнадцать лет брака и нашу замечательную семью. Это просто невозможно. – Последние слова я произнес шепотом.

– Почему? – возразила она. – Ты же забыл.

В течение недели я звонил ей снова и снова, но все разговоры заканчивались так же, если Фредди вообще поднимала трубку. Собирался ли я сдаться? Вот еще!

Когда в день нашего знакомства Фредди поняла, что я симулировал сердечный приступ, она попросила швейцара отдубасить меня, если я еще раз осмелюсь приблизиться к ее столику. Я дал ему триста долларов, чтобы он забыл о просьбе Фредди. Это была самая полезная трата в моей жизни. Но теперь я не мог идти напролом, как какой-нибудь юнец. Мы выросли из возраста игривых ретриверов. Теперь я предпочитал манеру борзых, которую лучше всего можно выразить поговоркой: «Жить – это не ждать, когда закончится буря. Жить значит учиться танцевать под дождем». Хотел, чтобы Фредди узнала, что я наконец проникся этой мыслью. Я послал Фредди букет темно-красных роз и лилий и опять позвонил.

– В пабе играет прекрасный джаз-банд. Давай поужинаем и послушаем музыку?

Фредди не бросила трубку и даже усмехнулась.

– Все продолжаешь? Спасибо за цветы. Но мне кажется, я тебе сказала, что мне необходима свобода.

– Вот как? Не помню. Кратковременная память меня подводит.

– Нет.

– Да. Врач предупредил, что у меня все симптомы человека, перенесшего травму. Потребуется время, чтобы все восстановилось и память нормально функционировала.

– Под «нет» я имела в виду, что свидания не будет.

– В таком случае я заеду за тобой в семь часов.

Фредди рассмеялась:

– Сдаюсь. – И положила трубку.

За первой последовало еще несколько встреч, и каждая после таких же уговоров. Фредди повторяла, что боится продолжения отношений со мной, но доверие возвращалось.

– Откуда мне знать, что все, что ты обещаешь, надолго? Не уверена, что после первого же случая, когда не оправдаются твои надежды, ты опять не превратишься в одинокого ковбоя. Мне больше подобного не выдержать. Со спиной тебе легче, но дело ведь не только в спине.

– Ты и не можешь знать. Ценность моих обещаний, что я не превращусь в одинокого ковбоя, примерно такая же, как таймшер в Гуантанамо. Я просто постараюсь понять, что произошло. Поразительно, что мое сознание деградировало так же быстро, как тело.

Фредди пристально посмотрела на меня, кивнула и вдруг широко улыбнулась.

– Я ждала, что ты начнешь фантазировать о будущем. Ты удержался. Ни одной попытки ни в одном из наших разговоров. На прошлой неделе ты даже пытался танцевать со мной. Напоминает наши добрые старые деньки. – Фредди подняла бокал. – Sante!

Пожелание здоровья меня не излечило, но это явилось сигналом, что открылись новые перспективы. Последующие встречи не всегда проходили мирно, но никто из нас не выходил из-за стола с чувством вины или ощущением, что его обманули. Прошлое обсуждалось всего один раз, когда мы размышляли, как можно что-то исправить. Никто никого не винил, мы только соглашались, что туда нет возврата. И договорились, что не следует тратить столько времени, тревожась о будущем. Мы по собственному опыту знали, как мало у нас возможностей влиять на него. Когда я готовил угощение на День благодарения – индейку в шампанском и другие деликатесы, – мы уже прикидывали, как перевезти вещи Фредди в наш дом.

– Только не жди, что я буду готовить, – предупредил я. – Это никому из нас не нужно.

 

Мое выздоровление было долгим и непростым. Врачи оказались правы. Нервы с трудом передавали информацию мышцам, я по-прежнему был подвержен депрессии и вынужден постоянно корректировать прием лекарств. Занятие поистине на полный рабочий день. В свободное время я возвращал моральные долги хорошим людям, давая им бесплатные юридические консультации, и помогал в сборе средств и популяризации группы спасения английских борзых в Седоне. А дни, которые я проводил в постели, стали привычной частью моей жизни, и я больше против этого не возражал.

В следующие два года нам с Фредди сильно досталось. Мы были вынуждены усыпить Сандоз, нашу золотистую девочку. Она обожала жену и не отходила от нее ни на шаг. Собаку скрутила дисплазия тазобедренного сустава, и она даже не могла выходить на улицу в туалет. Фредди много горевала и плакала. А Комет пребывала в таком смятении, что отправилась к соседскому дому, где мы оставляли Сандоз, когда уезжали из Седоны, и ждала перед входом, не выйдет ли ее сестричка. Кили и Линдси все еще сердились на Фредди и избегали семейных сборищ. Джеки же явно решила, что счастливые дни все-таки настали, потому что регулярно приезжала к нам из Флагстаффа. Но четыре женщины пустили по кругу трубку мира лишь после того, как в июне 2008 года состоялась свадьба Линдси.

В тот период я увлекся скальными жилищами и другими артефактами доисторических культур Северной Аризоны. Интерес пробудился, когда друзья убедили меня водить Комету на прогулки в соседние каньоны. Никогда не думал, что буду способен разгуливать среди красных скал Седоны, но теперь у меня получалось. Комета шла впереди, обнюхивая камни и хилые кустики. Глядя, как собака замирала, наблюдая за бегущей вдалеке стаей койотов, я убеждался, что она не собирается в скором времени покинуть меня.

Фредди бросила заниматься таймшерами и стала представителем риелторского бюро по продаже курортных участков. Теперь ее муж мог участвовать в социальной жизни, встречаться с друзьями, и нам нравилось ходить в местные клубы слушать живую музыку. Мы вели себя так, словно только что встретились с помощью службы знакомств, но в то же время постоянно открывали друг в друге то, что никогда не должны были забывать.

Весенним днем мы с Кометой вышли прогуляться с друзьями, и тут завибрировал мой мобильный телефон. Я решил, что Фредди, забеспокоившись, захотела убедиться, что приятели заботятся обо мне, но звонила из Омахи Линдси сообщить, что забеременела и в сентябре появится наш первый внук. Фредди загорелась желанием вернуться в медицину и работать в Небраске, чтобы быть ближе к внукам. Она обучила столько медицинских сестер, студентов и интернов, что легко бы нашла место с гибким графиком в кардиологическом отделении. Идти на полный рабочий день и управлять другими Фредди больше не хотела. Нам и так было хорошо. Пособие по социальному обеспечению инвалидов плюс пенсия по нетрудоспособности покрывали недостаток семейного бюджета.

Нам сопутствовала удача: мы сумели продать дом за три месяца до того, как по всей стране рухнули цены на недвижимость. В тот период в Седоне цены были особенно раздуты, и мы получили от сделки хорошие деньги. Когда пузырь лопнул, мы купили небольшой кондоминиум у соседнего поля для гольфа и снова по своему желанию могли жить в двух местах. Решили, что из Седоны будем уезжать только на лето. Но когда узнали, что родится девочка, Фредди стала сомневаться, что ей удастся вытащить меня из Небраски.

 

Через четыре года после того, как Комета открыла дверь в отеле и тем самым дала мне еще один шанс на жизнь, я сидел перед огромным, во всю стену, окном нашего нового дома в Небраске и смотрел на замерзшее озеро. Впервые за много лет вся семья собралась на рождественские каникулы. Дочери хохотали после очередной грубоватой шутки моей матери. Муж Линдси и молодой человек Кили позаботились, чтобы вино текло рекой, и стремились всячески произвести на меня впечатление привязанностью к моим дочерям. В кухне Фредди подняла бокал, намекая, что хотела выпить со мной наедине.

Рядом со мной на полу в гостиной подходила к своей развязке тянувшаяся много месяцев драма. С тех пор как в мае мы перебрались в Небраску, маленькая дочурка Линдси, Натали, очень интересовалась Кометой, но боялась ее. Собака ей наверняка казалась огромным мастодонтом. Нисколько не обиженная, борзая выжидала и на безопасном расстоянии ходила за ребенком по всему дому. Теперь Натали исполнилось пятнадцать месяцев, и она стала ростом с собачьи лапы, отчего в девчонке явно прибавилось уверенности. На прошлой неделе я наблюдал, как она подходила к подстилке Кометы, но, так и не дотронувшись до ее головы, поворачивала назад. Борзая не шевелилась – лежала с закрытыми глазами и поднятыми торчком ушами.

Наконец Натали плюхнулась на собачью подстилку. Комета медленно подняла голову, пока ее глаза не оказались на уровне личика ребенка. Девочка явно успокоилась. Вытянула указательный палец и дотронулась до носа борзой. Я понял, что она пыталась сказать на своем детском языке: «Комета хочет со мной подружиться».

Поскольку мое выздоровление шло тяжело, Комета еще некоторое время исполняла обязанности служебной собаки: иногда помогала подняться с кровати или из кресла, – но подружившись с Натали, все больше склонялась к тому, что пора уйти на покой. Теперь она служила общественным представителем породы английских борзых. Где бы мы ни появились, вокруг нас собирались люди и восхищались Кометой. Если я разрешал, она медленно приближалась к ближайшему незнакомцу, высоко поднимала голову, и ее глаза лани словно обволакивали человека лаской. В присутствии Кометы люди почему-то успокаивались. Проходило несколько мгновений, и они начинали рассказывать о кошечках и собачках, какие у них были в детстве, как они их до сих пор видят во сне, о сыне в Афганистане или об умершей жене, по которой по-прежнему скучают. В магазине к нам подбегали обычно упрямые и непослушные ребятишки и вежливо просили разрешения погладить невиданное животное. А потом всякий раз обращались к родителям: «Давай купим такую же».

Комета превратилась в местную знаменитость, и в апреле 2010 года Общество защиты животных Небраски удостоило ее звания «Служебной собаки года». Представитель общества сказал мне:

– Я познакомился с вами и с Кометой, когда мы оба были на приеме у врача. А когда назвал ее имя на заседании комитета, люди уже знали ее.

Я не мог найти подходящих слов, чтобы объяснить, почему Комета с такой готовностью приняла жизнь взлетов и падений, которую ей пришлось вести со мной. Всегда казалось, что она пытается сказать мне нечто важное, сообщить древнюю мудрость, способную облегчить мою борьбу. Меня не покидало ощущение, будто эта собака прожила несколько жизней. Читая современный перевод трактата «О старости» Цицерона, я нашел фразы, схожие с теми, что дали мне уроки Кометы: «Поистине самое подобающее старости оружие – это науки и упражнения в доблестях, которые приносят изумительные плоды после долгой и хорошо заполненной жизни. Они никогда не покидают человека даже в самом конце его жизненного пути (хотя это – самое главное). А сознание честно прожитой жизни и воспоминание о многих своих добрых поступках очень приятны».

 

В четырнадцать лет Комета стала ощущать свой возраст. Артрит заметно поубавил ее резвость. Сдавали почки. Но мне было совершенно ясно, что на душе у моей борзой спокойно от сознания правильно прожитой жизни. По утрам она приходила стащить с меня одеяла не для того, чтобы помочь, а напомнить, что пора гулять. Теперь эти прогулки были нужны больше ей, чем мне. Комета требовала к себе внимания и терлась о меня головой, пока я ее не поглажу и не скажу, какая она красивая. Наш распорядок дня сообразовался с ее, а не моими потребностями – когда поесть, когда пройтись по округе. Комета потратила на меня много времени. Теперь я водил ее к врачу, а не она меня. Эта собака заслужила мое внимание и столько лакомств, что я не в состоянии дать ей за целую жизнь. Но обещаю, что всеми силами буду баловать ее на пенсии.

Я решил, что всему научился у этого необыкновенного животного, но Комета показала, что в любви предела не бывает. После многих лет нагрузок у меня возникли проблемы с тазобедренными суставами, которые принимали на себя работу позвоночника. И я отправился к врачам обсудить возможность их замещения. Комета почувствовала: что-то назревает. К ней вернулась прежняя привычка настороженно ходить за мной по всему дому. После успешной операции мы с Фредди вернулись домой с костылями и ходунком. Комете было достаточно увидеть эти предметы, и она поспешила в подвал. По звуку падающих коробок мы поняли, что собака в кладовой. Вскоре Комета вернулась со своей старой потертой рабочей сбруей. И хотя эта сбруя мне была не нужна, она положила ее у моих ног.

Я никогда не пойму, почему эта необыкновенная собака выбрала меня. Никогда не осознаю глубину ее всепрощения, после того как люди выбросили ее на кинодроме. Почему Комета упорно и долго внушала мне вечные ценности любви, верности и безграничной надежды на грядущий рассвет? Я давно перестал биться над этими загадками. Но по мере того как собака старела, все чаще вспоминал тот давний день, когда она, отбросив горести и печали, взяла себе одинокого, лишившегося воли человека. Помню, как я тогда удивился и громко сказал: «Думаю, я понравился Комете».