Глава 7
- Я заявляю, джентльмены, что мир находится в самом ужасном состоянии, - говорил Кой Фаррен бродягам, шахтерам и грязным трусам салуна ”Яблочко " на окраине Чимни-Флэтс. - В самом ужасном. Ведь путешествовать в одиночку в эти дни для обычного богобоязненного человека просто небезопасно. Тропы этой суровой и нецивилизованной страны кишат - буквально кишат - разбойниками и убийцами всех мастей. Это же чистый ужас, просто ужас. Я действительно верю, как многие прекрасные и благородные проповедники говорили со своей кафедры, что настали дни Апокалипсиса.
Посетители "Яблочка" встретили его пламенную речь угрюмым молчанием.
Это была грязная, отчаявшаяся и мрачная компания. Мужчины, проводящие дни в седле, с лицами, высушенными пылью, ветром и непогодой. Люди, которые проводили дни в шахтах, хватаясь и цепляясь за любой еле уловимый блеск золота или след серебра. В хорошие дни они едва зарабатывали достаточно денег, чтобы купить себе виски и тушёной говядины. А в плохие дни — а их было гораздо больше, чем хороших, - они зарабатывали вообще копейки.
Но сегодня они пили пиво, виски лилось рекой и не потому, что наткнулись на золотую жилу, а из-за человека, стоявшего перед ними: Коя Фаррена. Он покупал для всех выпивку, и завсегдатаи слушали его, хотя и не совсем понимали, о чем, черт возьми, он говорит большую часть времени.
"Яблочко" представляло собой простой бревенчатый дом с обшарпанными деревянными столами и грубо сколоченными придвинутыми сосновыми скамейками. Так называемый "бар" состоял из нескольких деревянных досок, лежащих на бочонках с виски.
В углу потрескивала керосиновая печка, в другом - еще одна. За стойкой стояли бочонки с пивом и виски. Воздух был тяжелым и затхлым от дыма, вони немытых тел и мочи.
Голая шлюха-индеанка сидела на барной стойке, а двое мужчин по очереди щипали ее за соски и погружали в нее пальцы, споря между собой, стоит ли она такой цены.
Мами Макгилл, хозяйка, смерила их злобным взглядом.
- Давайте, платите, ублюдки, - прикрикнула она. - Вы же уже знакомы с товаром, так чего кота тянете? Заплатите - и разойдёмся миром! Мне уже ваши приценивания поперёк горла стоят.
Они расплатились и занялись девушкой.
Кой Фаррен отвернулся.
- Выпейте, джентльмены, - сказал он остальным. - Выпейте, прошу вас. Вы, конечно, извините меня, если я не присоединюсь к вашим празднествам, но, увы, я страдаю от слабой конституции. Наследственная болезнь, я бы сказал.
Он снова вытащил из-под суконного пальто большой кожаный бумажник с тиснением, и взгляды всех присутствующих были прикованы к зеленым бумажкам, которые он перелистывал. Голодные, жаждущие взгляды.
- Боюсь, мне придется с вами попрощаться, но, пожалуйста, выпейте еще за мой счет.
Мужчины и их шлюхи хмыкнули в знак согласия и подняли пустые бокалы. Все, кроме кавалерийского сержанта и его грязной голубки. Они трахались рядом с дверью на самом видном месте, поверх груды грязных бобровых шкур, покрытых выделениями десятков таких союзов.
Кой Фаррен нарочно не смотрел на них, словно подобное зрелище могло лишить его утонченного благородства, хотя они громко стонали и пыхтели. Он делал вид, что ничего не замечает, а все остальные давно перестали обращать внимание на подобные вещи.
Фаррен положил купюру на стойку бара.
- Добрая леди, будьте так добры.
Мами Макгилл начала наполнять кружки пивом из чанов за стойкой бара. Она достала виски и поставила бутылки перед жадными, грязными пальцами.
Она была чрезмерно толстой, как женщины с картин эпохи Возрождения, большой и крепкой, с грудями, похожими на мешки для корма, которые плохо удерживались натянутым корсажем ее ситцевого платья. Ее бедра были мясистыми и мощными, а руки - как куски свиного окорока. Лицо было раздутым, шарообразным, с несколькими подбородками и крошечными, близко посаженными глазками.
- На всех! - пророкотала она. - Вы - прекрасный человек, мистер Фаррен, раз заботитесь об этих бедных и отчаявшихся душах.
Разлив всем напитки, она засунула трубку обратно в рот и удовлетворенно затянулась, наблюдая, постоянно наблюдая за посетителями.
Она не особенно любила Коя Фаррена.
Хотя он был поэтичен и многословен, поражая речью и манерами высокородного джентльмена-южанина, он был одет в пыльную, поношенную одежду, как какой-нибудь разносчик или бродяга. Он притворялся щеголем, попавшим в трудные времена, хотя его бумажник был полон до отказа. Да, загадка. Сердце подсказывало ей, что он не такой, каким кажется. Что если убрать все дерьмо, которое он намазал на себя слоями, как штукатурку, то под ним скрывается что-то злобное, что-то холодное, умное и хищное. Как гремучая змея, когда ждала в темноте, когда напасть.
Правда, Мами Макгилл это не очень волновало. Всё-таки, рыбак рыбака...
Она не боялась этого человека—по правде говоря, она не боялась ни одного мужчины, она сломала и сожрала многих, как паучиха-самка, отбрасывавшая в сторону трупы любовников, - но она видела что-то отталкивающее в Кое Фаррене. Его сородичи скользили под бревнами в темных и влажных местах.
Он что-то задумал. В этом она не сомневалась. Но он не знал, что и она что-то замыслила.
Один из шахтеров вытащил губную гармошку, а другой начал петь шотландскую песенку о неудавшейся жизни и упущенных возможностях. Никто, кроме него, казалось, не знал слов песни, но затем к нему присоединились несколько других посетителей, которые сочиняли припевы прямо на ходу.
Какой-то избитый, пьяный работник ранчо встал, чтобы присоединиться к ним, и упал, как костяшка домино, продолжая блевать. И снова никто ничего не заметил.
Кой Фаррен переходил от стола к столу.
- Пожалуйста, пожалуйста, развлекайтесь, мои добрые и многочисленные друзья. Сегодня - тот редкий день, когда товарищи могут собраться, выпить и пожелать друг другу добра. Вы оказываете мне большую честь - каждый из вас - своим присутствием и хорошим настроением. Да благословит вас Бог, всех и каждого.
Мами Макгилл набила в трубку табак и подожгла ее спичкой, зажжённой о стойку бара. Она посмотрела на двух мужчин, сидевших за одним из столов, и жестом подозвала их к себе.
Они подошли без колебаний; один - в плаще из оленьей кожи, другой - в шерстяном пончо и джинсовой рубашке. Это были худые, отчаянный ребята, мускулистые и голодные, как помойные кошки.
Мами убедилась, что Фаррен разговаривает с кем-то в противоположном конце салуна и произнесла:
- У нашего мистера Фаррена много денег, с которыми он хотел бы расстаться. Может быть, мы ему поможем, а? Может, он и неопытный, но не стоит рисковать. Проследите за ним до фургона и возьмите то, что нужно взять, так, как это нужно взять.
Мужчины молча вышли на улицу и остались ждать, когда наружу выйдет Фаррен.
- Ну что ж, - продолжал тем временем Кой Фаррен, - в моих же интересах вернуться к моей повозке. Она беззащитна там, в горах, и за ней ухаживают только мои женщины, хрупкие и прелестные создания. И теперь, господа и дамы, — он поклонился и приподнял котелок, обращаясь ко всем присутствующим, — я прощаюсь с вами. Пусть доброта и милосердие последуют за всеми вами. Возможно, однажды мы встретимся, и в этот день, друзья мои, я гарантирую вам свое гостеприимство. Я гарантирую вам опыт, который вы не скоро забудете. Да, я бы с удовольствием как-нибудь пригласил вас всех на ужин.
С этими словами Фаррен направился к выходу, прощаясь и желая удачи. И ни одно его слово не было искренним.
Фаррен вышел и отвязал лошадь. Яркая полная луна светила на небе, как единственный подмигивающий глаз, заливая окрестности зловещим светом. Фаррен двинулся прочь, не торопясь. Он хотел быть уверен, что преследователи его не потеряют.
Уверенный, что они следуют за ним, он мечтательно улыбнулся.
***
В сентябре 1864 года Кой Фаррен и его брат Джон Лайл прибыли в лагерь для военнопленных в Эльмире. Ни один из них не знал, жив ли другой, и долгое время не мог этого выяснить.
Большую часть времени они проводили в тесных палатах вместе с сотнями других заключенных в кишащих крысами и вшами бараках. Полуразрушенные крыши постоянно протекали. Полы из грубой, необработанной древесины не просыхали. Койки были трехъярусными и тянулись по всей длине палат в обе стороны, оставляя узкий проход, в котором размещались две печки. Койки были рассчитаны на двоих, но вмещали четверых, а одеяла хватало только на троих. Кровати представляли собой грубо сколоченные доски, покрытые дурно пахнущей соломой, полусгнившей и пропитанной продуктами человеческой жизнедеятельности. Некоторые пленные были слишком слабы, чтобы добраться до койки, и валялись на продуваемом сквозняками полу. Каждое утро умирало еще несколько человек.
Такова была жизнь в лагере, повторявшаяся изо дня в день. Тесный, ограниченный, уродливый мир, воняющий гниющей плотью, немытыми телами, дерьмом и рвотой.
Крысы свободно проникали внутрь через дыры в полу и грызли оставленные без присмотра припасы, а также тех, кто был слишком слаб, чтобы отбиваться, или уже мертв и разлагался.
В свою первую ночь в палате Кой Фаррен увидел, как худощавый человек, одетый в лохмотья, поймал крысу, которая сновала по полу. Он схватил её и быстро, умело свернул шею, пряча обмякшее тело в грязные складки своей изодранной рубашки. Его глаза были огромными, черными дырами, мерцающими на болезненно жёлтом, шелушащемся лице.
Он был сумасшедшим, как и многие другие. В ту ночь, после отбоя, Фаррен услышал, как сумасшедший что-то жует, чавкает, щелкает и хрустит.
- Он совсем выжил из ума, - сказал Фаррену один из заключенных. - Он ест всё самое мерзкое...
Месяц спустя сумасшедший стал еще более замкнутым, чем прежде. А однажды ночью они увидели, как он снял со стены доску и вытащил оттуда раздутое, окоченевшее тело мертвого щенка. Оно кишело личинками. Ухмыляясь, он принялся за еду, а остальные в ужасе смотрели на него.
Это было последней каплей, и они избили его до полусмерти из возмущения и, возможно, из ужаса. Ужаса от того, что они тоже могут стать такими же, как он — омерзительными существами с обтянутыми кожей черепами, питающимися мертвой плотью.
Но голод и лишения могут сотворить с человеком странные вещи. Отвратительные вещи. Люди голодали, чтобы обменять свой паек на табак. В тюрьме его продавали по доллару за фунт. Его разрезали на маленькие квадратики и перепродавали как “жвачку”. Табак и еда были основными средствами обмена.
Лагерь был наводнен крысами, и особенно жирные из них считались деликатесом. Пухлый грызун мог обеспечить пять "жвачек" или даже буханку хлеба.
Кой и Джон Лайл Фаррены были захвачены в плен вместе с оставшимися в живых членами их роты недалеко от Пурселвилля, штат Вирджиния, после ожесточенного сражения с силами Союза. Их загнали в вагоны для скота, и они отправились в долгий путь на север, который закончился в Эльмире, неподалеку от печально известного лагеря для военнопленных.
К тому времени, как они доехали до места, десятки людей умерли от ран, болезней и обезвоживания. Ходили слухи, что многие из них покончили с собой с помощью секретного оружия.
Черные солдаты вывели их из железнодорожного депо и повели по улицам к лагерю. Шел дождь, и день был пасмурным. Многие люди падали от усталости, и их либо тащили, либо несли, либо пинали ногами, чтобы привести в чувство.
Для повстанцев это был не слишком торжественный и величественный момент, но они слышали об ужасах Андерсонвилля и решили, что янки просто отплатили им тем же.
Кой Фаррен проходил через огромные и тяжелые качающиеся ворота без единой значимой раны. Усталый, утративший веру и голодный — его не кормили уже почти четыре дня - Фаррен вошел в грязный частокол и впервые по-настоящему увидел лагерь для военнопленных в Эльмире. Его окружал пятиметровый дощатый забор, поддерживаемый глубоко вкопанными столбами. В метре от вершины был парапет, по которому расхаживали стражники - неприятная даже на первый взгляд компания. Внутри стен расположились ряды двухэтажных деревянных бараков, а за ними - другие невзрачные строения.
Это было страшное и зловещее место, и даже падающий дождь не мог рассеять густой, зловонный запах, который висел в воздухе. Фаррен знал этот запах. Он был солдатом и знал, как пахнет смерть.
Заключенные выстроились в шеренги, и вскоре старший сержант Союза, одетый в покрытый пятнами плащ, вышел наружу, чтобы осмотреть новоприбывших.
Его звали Пеннинг, и у него была голова, похожая на бетонный блок, сидящий на квадратных, словно обрубленных, плечах. Он шел, заметно прихрамывая, и пристальный взгляд напоминал взор хищной птицы. Он носил с собой палку, которая представляла собой обычный грубый кленовый дубец. На конце были просверлены отверстия, чтобы при размахивании она издавала громкий свист.
- Итак, вы здесь, все до единого, черт побери, - сказал он, и в его грубом голосе было не больше человечности, чем в рычании дикой кошки. - И мне пришлось вытаскивать свою задницу под дождь, чтобы на вас посмотреть. - Он плюнул им под ноги. - Жалкий, отвратительный, убогий народец, вот вы кто. Но мы позаботимся о вас. О да, вы попали в хорошие руки.
И он расхохотался: жутко, издевательски, делая этот промозглый день ещё ужаснее.
Один из мужчина совершил ошибку, попросив воды, и Пеннинг повернулся к нему и ткнул концом палки в живот. А затем принялся бить того дубинкой по голове, пока его лицо не покраснело от напряжения.
- Воды? Воды?! А что же, по-твоему, падает сейчас на тебя с неба, южный ублюдок?!
После этого никто ни о чем не просил. Пленные стояли молча, с прямыми спинами, как статуи в парке, несмотря на многочисленные раны, усталость и отчаяние. Конечно, некоторые вообще не могли стоять и падали на колени.
Пеннинг приблизился к ним.
- Прекрасный вы народец. Разве вас не учили, ребятки, стоять по стойке смирно?
Молодой капрал с повязкой на глазу на мгновение забылся.
- Сэр, - обратился он. - Эти люди больны. Им нужна...
Но палка Пеннинга, описав смертельную свистящую дугу, попала ему в рот, выбив зубы, как игральные кости. Капрал потерял сознание, а Пеннинг плюнул ему в лицо.
- В лазарет этих ребят, - сказал он группе черных солдат, стоявших неподалеку. - А после этого - в могилу.
Когда солдаты двинулись вперед, Пеннинг остановил палкой человека с забинтованной опухшей ногой.
- Этого - оставить.
Раненых чернокожие утаскивали с максимальной осторожностью, что, учитывая обстоятельства и злобный взгляд Пеннинга, всё равно ничего хорошего не обещало.
Лицо Пеннинга было некрасивым, грубым и отталкивающим, как у свиньи, которая роется в грязи. Под скулами с обеих сторон виднелись старые шрамы; плоть там натягивалась, придавая его лицу вид голого черепа.
Позже Фаррен узнал, что после Геттисберга партизаны Конфедерации бросили его умирать. С разорванной на куски ногой и кучей колотых и огнестрельных ран. Партизан в качестве последнего прощального унижения проткнул штыком насквозь обе щеки Пеннинга. Когда его нашли солдаты Союза, на его щеке все еще виднелся грязный отпечаток сапога - там, где партизан упёрся ногой, чтобы легче выдернуть клинок.
Но Пеннинг выжил.
Через полгода ему поставили деревянную ногу и перевели в так называемый “инвалидный корпус”, состоявший из людей, не годных к действующей службе. А затем он перешёл в военную тюремную систему.
Враждебно настроенный ко всем.
Лежащий на земле седеющий сержант просто смотрел на Пеннинга. В его глазах была ненависть, которая кипела и бурлила, как кислота. Пеннинг посмотрел на его рану. Он даже по запаху мог сказать, что там начала развиваться гангрена. Он вдавил кончик своей палки в отёкшую рану прямо под коленной чашечкой. Сержант закричал и начал корчиться, его лицо было мокрым от пота и дождя, забрызганным грязью, но он не просил пощады.
Пеннингу это явно не понравилось.
- Тебе нужна помощь, парень. И если ты меня попросишь, я прослежу, чтоб тебе её оказали.
Сержант прикусил нижнюю губу, взглянул на Пеннинга и улыбнулся, обнажив окровавленные зубы. А затем он отхаркнул комок мокроты и сплюнул его на ботинок Пеннинга.
Пеннинг рассмеялся и изо всех сил ударил палкой по ране, проколов ее насквозь. Отвратительное зловоние разложения сочилось из почерневшей, гниющей раны.
Сержант закричал и потерял сознание.
Больше его никто не видел.
Пеннинг ходил взад и вперед мимо рядов военнопленных, ухмыляясь, огрызаясь, пиная людей в пах и колотя их палкой.
Он рассказывал им, как Джефферсон Дэвис трахал их жен и совращал их сыновей на юге, но, что бы он ни говорил, никто не попадался на удочку. Так без разбора он ковылял по рядам, размахивая своей огромной окровавленной палкой и подрубая людей, как лесоруб - деревья.
Со временем, удовлетворенный стонами и всхлипами избитых и оскорбленных людей, он произнёс:
- Ну что ж, джентльмены, добро пожаловать. Добро пожаловать всем и каждому.
Вот так состоялось знакомство Фарренов с миром "Эльмирской преисподней", как её стали называть.
С Фаррена и остальных было снято все, кроме одежды. Если раны не были сильно инфицированы и не кровоточили слишком обильно, никто за ними не смотрел. Заключенных насильно загнали в бараки, и для них началась новая жизнь. Это была живая смерть. Людей, которых не забили в бараки, согнали в бесчисленные палатки из рваной и заплесневевшей парусины, которая постоянно хлопала на ветру.
Командующим в лагере был полковник Уильям Хоффман, который хвастался, что убил больше людей, чем любой другой солдат регулярной армии, и в этом никто не сомневался. Но его оружием были не винтовка и штык, а голод и болезни.
К кухне примыкала столовая, больше похожая на сарай, чем на приличное помещение. Те, кто был достаточно здоров, чтобы стоять и передвигаться, приходили сюда. Те, кто не был, умирали с голоду. Лавок не было - заключенные ели стоя. В удачный день еда могла состоять из бобов, бобового супа, может быть, даже сморщенного куска соленой свинины и скудного ломтика тонкого хлеба, который был сделан из необработанной кукурузной муки с неудобоваримыми отрубями.
Мужчины либо не могли удержать его внутри, либо, что еще хуже, могли — и это приводило к различным желудочно-кишечным расстройствам. Но всё равно это были хорошие дни. Потому что чаще всего порция состояла из хлеба и воды.
Конечно, основной проблемой были болезни.
Недостаток свежих овощей вызывал цингу. Хроническая диарея вызывалась употреблением застоявшейся воды и воды, зараженной личинками насекомых и человеческими экскрементами. Оспа достигла масштабов чумы. Эпидемия пневмонии убивала людей десятками.
Непогребенные тела складывались рядом с лазаретом. А внутри лазарета палаты были переполнены больными и умирающими; многие лежали в коридорах, утопая в собственных нечистотах. Хуже того, никогда не хватало одеял, одежды и обуви. В ту зиму счастливчиками оказались те, у кого ещё остались сапоги; другие обматывали ноги тряпками, а самые несчастные стояли в глубоком снегу голыми, обмороженными ногами.
Конечности ампутировали направо и налево. Без надлежащих запасов продовольствия просто невозможно было бороться с болезнями, холодом, грязью и голодом.
В качестве дальнейшего унижения горожане возвели высокие платформы за пределами стены. За пятнадцать центов зрители могли смотреть сверху вниз на толпы заключенных, страдающих от всех известных лишений.
В центре лагеря был отстойник размерами десять на десять метров с мутной водой, называвшийся "прудом Фостера", стоком реки Чемунг. Он служил стоком из уборной и мусорной свалкой. Она была забита гнильём, дерьмом, мочой и больничными отходами — это была, в сущности, огромная разлагающаяся куча. Питательная среда для миллионов насекомых и бесчисленных заразных болезнетворных микробов. Вонь от него была невыносимой и особенно тошнотворной в теплое время года. Она окутывала лагерь, как могильный саван. В конце концов, при таком количестве больных и умирающих, были вырыты дренажные канавы, чтобы откачать грязные воды.
В ноябре того же года Кой Фаррен, тощий мужчина, весивший чуть более сорока килограммов, был переведён из казармы в одну из переполненных палаток из-за вспышки оспы.
К этому времени он уже привык к бреду и слабоумию. Привык к грудам трупов, кишащих червями и жуками. Он, как и большинство, стал жалким подобием человека. Ходячий скелет с запавшими красными дырами вместо глаз, не знающий сострадания и милосердия, он постоянно спотыкался и бормотал что-то себе под нос.
В той палатке, набитой грязными, умирающими и безнадежно безумными телами, Фаррен стал свидетелем тайны.
Он видел, как группа оборванных мужчин с ввалившимися глазами жаждет занять определенный участок земляного пола. Весь день они не сходили с него, предпочитая скорее гадить под себя, чем оставить его без присмотра. Однажды вечером, перед самым заходом солнца, они раскрыли свою тайну. Этот участок земли на самом деле был фальшивым полом, а под ним находилась яма с собачьими, крысиными и человеческими костями.
Многие кости были старыми и пожелтевшими, другие - свежими и все еще заляпанными кровью владельца.
Все они были обглоданы, а большинство - даже разломаны в попытке добраться до солёненького костного мозга.
Мужчины подбирали кости, ласкали их, облизывали и играли. Один даже вытащил человеческий череп и покрыл его страстными поцелуями.
Таковы были глубины чистого и мрачного безумия.
Примерно через неделю Кой Фаррен столкнулся со своим братом Джоном Лайлом. Он по-прежнему был большим и крепким и выглядел так, словно все еще мог ломать бревна голыми руками. Но глаза у него были пустыми, мертвыми и лишенными блеска.
Фаррена это не очень удивило.
У всех мужчин в Эльмире был такой взгляд. Они были изможденными, безжизненными ходячими трупами, ищущими пустую могилу.
Вот только Джон Лайл не был истощен.
- Пойдем со мной, Кой, - сказал он, уводя брата за руку, и, ей-богу, он был крепким и сытым. - Я хочу тебе кое-что показать.
В соседней палатке, чуть в стороне от остальных, у печки сгрудилась группа мужчин. На решётке над огнём были разложены куски мяса. Запах стоял опьяняющий.
Прежде чем Фаррен успел спросить, собака это или крыса, ему в руку сунули горячее и сочное филе. Он проглотил его, и оно было очень сочным, очень сладким, не похожим ни на что, что он когда-либо пробовал.
Сначала он почувствовал отвращение... его тошнило от насыщенного аромата и медового вкуса; да и кусок был слишком большим с непривычки, чтобы желудок Коя смог его переварить. Но потом живот Фаррена успокоился и потребовал большего.
Он набивал себе рот, пока остальные стояли вокруг, ухмыляясь и тихо посмеиваясь.
И тут Фаррен заметил, что все они специально подпилили себе зубы.
Джон Лайл ухмыльнулся полным ртом зазубренных пиков.
- Да, - произнёс он. - Хорошо.
И тогда Кой понял. Господи, он всё понял.
Но к тому времени его разум стал мрачным и хищным, и мясо было мясом, и кровь была кровью, и он знал только, что теперь его желудок полон. И он хотел большего, гораздо большего. Этот аромат пьянил. Кой никогда раньше такого не испытывал.
Вскоре он уже возглавлял ночные охотничьи отряды в поисках вновь прибывших толстяков. Они были лучшей целью.
В Эльмире целиком и полностью господствовало человеческое зло.
***
Двое всадников вцепились в Коя Фаррена, как стервятники в подгнившее мясо.
Они вдыхали его густой запах, и для них это был запах денег. Они оба видели его бумажник с торчащими оттуда деньгами. По крайней мере, эти деньги стоили того, чтобы убить. Но этот дурак еще и хвастался деньгами, которые остались у него в повозке.
"Серебро", - говорил он, и Мами хотела всё и без остатка. И она это получит.
Тем не менее, оба всадника держались позади, и их лошади ступали как можно тише. Был слышен лишь лёгкий перестук копыт. Фаррен был далеко впереди, двигаясь ровным, неторопливым шагом вверх в предгорья по тропе, которая вилась и изгибалась, как змея, переплывающая реку.
В ту ночь туч почти не было, и яркая полная луна сияла на небе, как серебряная монета. Тропа, выступающие скалистые утесы и нависающие над дорогой сосны были омыты её неземным сиянием.
Того, что был в плаще из оленьей кожи, звали Таверс, а его напарника в шерстяном пончо - Гаррисон. Они оба бывшие заключенные. Оба разбойничали на дороге. И готовы были убить любого за две монеты или хорошую сигару. Совсем недавно они поступили на службу к Мами Макгилл: она прощупывала будущие мишени, и они с ними расправлялись. Она не доверяла этим двоим ничего такого, что требовало бы реального мышления — этапы, банки, поезда, — но они были очень полезны, когда дело доходило до опустошения карманов богатых шахтеров или владельцев ранчо, сидящих на неплохой зарплате. Холмы были усеяны неглубокими могилами их жертв.
- Тебе не кажется, что он знает, что мы его преследуем? - тихо поинтересовался Гаррисон.
- Сомневаюсь, - покачал головой Таверс. - Если б знал, то не стал бы прогуливаться так неспешно.
- Наверно, ты прав...
- Это обычный щеголь, зеленый, как молодое деревце, - сказал Таверс. - Поверь мне, это будет проще, чем снять шлюху в "Яблочке".
Они оба тихонько рассмеялись над собственной шуткой. Шлюхи Мами... Господи, как же мужик должен не уважать и не любить свой член, чтобы втыкать без разбору в их грязные дырки?
Все эти девки уже были изъезжены, как ломовые лошади, и передавались из руки в руки быстрее, чем насморк среди детей. Оборванные, лохматые - обычная дешёвка. А некоторые в одиночку обслуживали целую шахту или армейский пост.
Они знали свое дело, но вшей на них было больше, чем на бездомной шавке.
Внезапно они потеряли Фаррена из виду.
Тропа сворачивала в ивовую рощу, и на мгновение они увидели его высокий, горделивый силуэт, а затем его поглотили тени, когда завеса облаков опустилась на лик луны. Но когда они свернули за угол, он исчез совсем.
- Чёрт, - сплюнул Гаррисон, - и куда он делся?
Таверс остановил своего мерина и окинул взглядом темные леса, холмы и скелетообразные хребты скал. Тысяча укромных мест, неотличимых друг от друга в темноте.
Он облизнул обветренные губы, вытер со лба струйку пота и, прищурившись, задумался.
К счастью, из-за туч снова выглянула луна, и местность вновь покрылась пятнами света. Это спасло Таверса от долгих раздумий. А думать он не любил, считая все рассуждения полной чепухой. Размышлять для него - все равно, что слепому и безрукому пытаться привязать теленка: не сработает, если нечем. Он никогда не признавал себя глупым, хотя в детстве старик не раз говорил ему, что у спелого бобового стебля ума больше. Но Таверс считал, что мужчина должен быть импульсивным и должен принимать решения под влиянием момента.
Так что, как вы могли бы догадаться, он довольно часто попадал в ситуации, когда действовал вслепую. Именно это привело его к преступной жизни, затем - в тюрьму, потом - к объединению с Гаррисоном, и наконец - к Мами Макгилл, которая делала всю умственную работу за него.
Таверс решил, что нужно идти даль и действовать по обстоятельствам. Гаррисон согласился.
Они свернули за поворот, поднялись на ещё один холм, а потом слева показалась поляна. Рядом с лесополосой они заметили повозку, запряжённую стреноженными лошадьми. Неподалёку полыхал костёр. В воздухе пахло древесным дымом и сосновой смолой.
- Никого не видно, - произнёс Гаррисон.
- Может быть, они там, в фургоне, - предположил Таверс. В этом был смысл... вот только лошади Фаррена поблизости не было.
Но он ведь должен быть здесь. Он не мог миновать эту полянку.
Он сказал, что у него и его женщин есть старая повозка, и вот эта повозка на поляне, безусловно, подходила под описание.
На боку повозки даже была какая-то надпись, но она настолько выцвела и стёрлась, что разобрать было невозможно. Чёрт, это точно та самая повозка...
- Поехали вперёд, - сказал Таверс Гаррисону. - Держи пистолет наготове. Мы просто два парня, которым нужно немного согреться у костра. Понял?
- Да, понял.
Таверс с сомнением посмотрел на напарника, но двинулся дальше.
Лагерь был пуст. Дрова были нарублены и сложены в кучу. Для лошадей был приготовлен овес. Вокруг стояло несколько деревянных бочек и ящиков, но больше ничего.
Таверс думал не только о деньгах, но и о женщинах. Он жаждал женщину. Настоящую женщину, а не одно из тех созданий в "Яблочке", которые видели члены чаще, чем расчёску. Ему хотелось чего-нибудь чистого и свежего, а не кишащего болезнями, как больничный ночной горшок. Кого-нибудь, кто, возможно, пах мылом и духами, а не потом и грязью.
В лесу стрекотали сверчки, где-то заливалась цикада. А от фургона исходил странный запах. Таверс смутно помнил, что когда-то в Канзас-Сити он чувствовал нечто подобное. И тогда он прятался в темном и мокром подвале заброшенной скотобойни.
- Здесь ужасно тихо, - сказал Гаррисон. - Не могу сказать, что мне это нравится.
Таверс бросил на него злобный, испепеляющий взгляд. Тупой ублюдок всегда все выдумывает. Видит индейские отряды там, где их нет. Отказывается ездить через кладбище из-за призраков и утверждает, что в некоторых зданиях водятся привидения. Таверс жутко ненавидел подобные разговоры. Но здесь... Господи Иисусе, от этого места у него самого мурашки побежали по телу. Этот одиноко стоящий фургон с прилипшей, как виноградная лоза, вонью... Эти молчаливые и ждущие лошади... Эти огромные и темные сосны Аризонского холма, словно тихие свидетели предстоящих событий...
В лесу хрустнула ветка, и Таверс вздрогнул.
Он смотрел на фургон, на витиеватые буквы на боку, которые уже нельзя было прочесть. А ещё там были фотографии. Женщин, мужчин. Каких-то змей. На мгновение Таверсу показалось, что одна из них шевельнулась.
- Хватит, - буркнул он.
- Что "хватит"? - удивился Гаррисон.
- Ничего.
Они стояли с Гаррисоном у костра, грея руки.
- И долго мы тут будем стоять? - спросил Гаррисон, и в его голосе послышались нотки раздражения. - Давай уже перейдем к делу. Они наверняка в фургоне.
Но Таверс хотел коке-то время спокойно постоять и понаблюдать. Подождать, что произойдёт. Возможно, если Фаррен прячется среди деревьев и увидит, что они настроены миролюбиво, то вернётся на поляну сам.
В лесу фыркнула лошадь, и мужчины переглянулись.
- Я пойду в лес, - произнёс Таверс. - А ты подожди минуту-другую и проверь повозку. Надо покончить с этим делом.
Таверс рванул вперед, выхватил свой армейский револьвер и спрятался в тень. И сразу обратил внимание, что сверчки перестали стрекотать.
Возможно, он неправильно истолковал этот звук? Ему показалось, что он слышал фырканье лошади, но что, если это не так?
Это мог быть большой гриззли, а если такому на пути среди ночи попадается человек, то он превращается в пищу. Таверс нервно сглотнул и двинулся дальше как можно тише.
- Мистер Фаррен? - крикнул он, стараясь, чтобы голос звучал дружелюбно. - Вы здесь?
Тишина.
Лес напирал со всех сторон ползущими густыми тенями. Таверс не был умным человеком, но даже он понимал, что он не один. Здесь был кто-то. Кто-то...
Позади него зашуршал кустарник, и он резко обернулся, но зацепился длинным стволом ружья за ветку, и он не смог достаточно быстро его поднять.
И поплатился за это: что-то ударило его по голове, и свет померк, погрузив окружающий мир во мрак.
***
После того, как Таверс ушёл, Гаррисон вернулся к повозке.
Сначала он обошел её несколько раз, даже заглянул под дно. Таверс считал, что его напарник сошёл с ума от своих предчувствий, но Гаррисон им безоговорочно доверял. В большинстве случаев они оказывались пустячными, но всё же не раз спасали его шкуру. А сегодня всё его естество просто вопило о предосторожности.
"Если хочешь остаться в живых, уезжай отсюда, пока еще можешь".
Конечно, Гаррисон не сомневался в их правдивости. Но если он уедет, то Таверс его догонит и пристелит. Поэтому он остался, и его чувства недвусмысленно говорили ему, что он не один.
Кто-то был рядом.
Он чувствовал, как их взгляды ползают по нему, как пауки. Он вытащил свой пистолет - точно такой же, как у Таверса, только без причудливой гравировки, - и крепко сжал его во влажной от пота руке.
Он взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Дверь бесшумно распахнулась. Оттуда донеслось зловоние. Душный, острый запах, напомнивший ему гнилую солому в обезьяньей клетке. И ещё - полусгнившее тело, оставленное в августовскую жару в забитом ящике.
Гаррисон сделал шаг назад.
Он облизал губы и почти ощутил на них этот отвратительный запах. Ничто не может так вонять. Ничто хорошее. Ничто из того, что живёт при дневном свете. Это был запах подвалов и заросших канав, темных закутков и разложения.
Выставив перед собой пистолет, Гаррисон двинулся вперед. На полу громоздились какие-то коробки и мешки, и ему приходилось через них перелазить.
Что-то свисало с потолка и касалось его шляпы. Где-то через два метра он понял, что ему бы очень пригодился фонарь. Там было слишком темно. Он ничего не мог разглядеть. Если там были деньги или женщины - хотя он сильно в этом сомневался, - то как он должен был их увидеть?
Сердце колотилось, в глаза словно насыпали песка, но он продолжал двигаться вперёд. С каждым метром становилось всё жарче, всё душнее. Вонь стояла такая, что недавно съеденная еда подступила к горлу. Запах был отвратительным. Мерзким. Тошнотворным.
Он сунул руку в карман и достал спичку. Внутренний голос умолял его не зажигать огонь, не смотреть вокруг, а просто выйти. Но Гаррисон не послушал этот голос, чиркнул спичкой, и внутренности фургона внезапно озарились мерцающим светом. Прямо перед собой он увидел изъеденную молью красную бархатную занавеску. Увидел пятна плесени, покрывавшие её поверхность. С другой стороны слышалось хриплое и неровное дыхание.
И тут Гаррисон увидел, что свисает с бревен над головой и украшает стены.
Он невольно вскрикнул, и занавеска внезапно отодвинулась.
Спичка погасла, но мужчина успел увидеть, какие многочисленные грехи скрываются за этой шторой. Успел понять, что одна из тёмных фигур по ту сторону занавеса бросилась на него.
Он попытался вскинуть пистолет, но что серебристое, блеснувшее в слабом лунном свете, вонзилось ему в запястье и оторвало руку. А потом вцепилось в грудь, в плечи, в горло, вырывая целые куски.
Он умирал, слыша над ухом свистящее дыхание и свист мясницкого ножа, опускающегося снова и снова.
И смерть стала для него избавлением.
***
Таверс открыл глаза. Голова раскалывалась. В висках гудело так, что темнело в глазах.
Первое, что Таверс заметил, была шишка на затылке.
Второе - то, что он сидел у очага.
И третье - он был совершенно голый, связанный в сидячем положении спиной к бочке. По другую сторону очага сидел Кой Фаррен.
- Вижу, ты пришёл в себя, - сказал он, и его голос не был ни капли похож на тот, что Таверс слышал раньше в "Яблочке". Этот голос был хитрым и мерзким. - Как же я рад тебя видеть, мой дорогой друг. Как это приятно.
Огонь догорал, и на складной железной треноге висел большой черный котел, в котором что-то булькало. Запах стоял умопомрачительный.
Таверс попытался освободиться, но верёвки держали крепко. Он был полностью во власти Фаррена.
- Что, черт возьми, все это значит? - спросил он, стараясь скрыть ужас в голосе. Он был обнажен, беззащитен. Он сидел в заточении. Он знал, что некоторые мужчины имеют мерзкие, экстравагантные склонности. Он знал...
- Насколько ты ценишь свою жизнь, друг мой? - спросил его Фаррен.
Таверс молчал, пытаясь подобрать нужные слова, которые помогли бы ему выпутаться из сложившейся ситуации. Но либо его мозг был слишком велик, что отыскать в своих бескрайних просторах подходящие фразы, либо рот - слишком мал, чтобы их произнести. Поэтому мужчина начал бессвязно бормотать:
- У... У меня... Есть деньги. Куча денег. И если вы меня отпустите... То сможете их забрать. Да, они все ваши!
Фаррен только рассмеялся. Он вытащил из мешка несколько луковиц, ловко очистил их охотничьим ножом и бросил в котелок.
- Очень любезно и заботливо с твоей стороны, мой друг. Как говаривал мой отец, ты - редчайший из людей, воспитанный и сострадательный. Но, к твоему сожалению, я и так получу эти деньги. И деньги твоего друга. Боюсь, тебе придется придумать что-то получше. Ибо, как ты мог заметить, ты находишься в моей власти. Да, несомненно, ты находишься в моей власти.
Таверса била дрожь, но он знал, что не может потерять голову. Он должен был придумать, как выбраться из этой ситуации. Для его мозга это было нелегко.
- В "Яблочке"... там есть деньги... я могу помочь вам достать их... пожалуйста, мистер Фаррен, пожалуйста, отпустите меня...
- Должен признаться, твои мольбы меня тронули. А тебя они тронули, Лайл?
- Ага, - произнёс сиплый голос. - Тронули, да.
Таверс почувствовал запах старого мяса, и в поле его зрения появился огромный, бородатый, грязный человек. Он был одет в бобровую шубу без рукавов, и на мгновение - одно безумное мгновение - Таверс подумал, что это вовсе не шуба, а толстый мех, растущий прямо на теле мужчины.
- Ты знаком с моим братом Джоном Лайлом? - спросил Фаррен. - Наверно, нет. Ну что ж, удостойся сей чести. Джон Лайл - человек немногословный, а я же, напротив, люблю поболтать. Но тебе понравится Джон Лайл, - Фаррен улыбнулся мрачной и убийственной улыбкой, - и ты ему понравишься. Да, понравишься.
Таверс почувствовал себя так, словно на него вывалили банку с муравьями. По нему всё ползало и кололо. И хотя он не был умным человеком, он понимал, что попал в серьезную беду. Он знал, что в этих двоих было что-то очень неправильное, что-то извращённое, что-то испорченное.
Джон Лайл просто стоял, ухмыляясь, как деревянный индеец, и свет костра мерцал, превращая его фигуру в облако оранжевого пламени, а лицо - в маску ползущих теней. Свет мерцал на его зубах, и Таверс увидел, что они заточены, как колья, предназначенные для раздирания и разрывания. Он вспомнил истории, которые слышал от бабушки: рассказы о плотоядных ограх, которые жили в тёмном лесу и ждали, когда потерявшиеся дети наполнят их котелки тушеным мясом. Тогда он понял, что Джон Лайл Фаррен - один из них.
- Ты принёс картошку, братишка?
- Ага. - Он бросил холщовый мешок к ногам Коя. - Картошка.
- Превосходно, превосходно. - Кой осмотрел корнеплоды и аккуратно нарезал, бросив в тушеное мясо. Затем он взял длинную потемневшую от огня ложку и помешал варево. Запах был пряный, насыщенный.
- Видишь ли, я не очень настроен тебя убивать, - признался Фаррен своему пленнику. - Но это не значит, что я не стану этого делать. Просто если ты предложишь мне что-то стоящее, я могу передумать и освободить тебя.
- Все, что угодно, - жалобно всхлипнул Таверс. - Все, что угодно! Вы только попросите меня, мистер Фаррен, и увидите, что я смогу для вас сделать! Спрашивайте! Спрашивайте!
Кой Фаррен глухо и неприятно рассмеялся.
- Да, да, да. Я вижу, что ты хочешь быть полезным. А почему бы и нет? Когда на карту поставлена жизнь человека, он сделает все, чтобы сохранить этот драгоценный дар. А ты... хе-хе, ты находишься в очень сложной ситуации, да. Ты согласен с этим, Лайл?
Джон Лайл хрюкнул; очевидно, это должно было означать смех.
- Да, я согласен с тобой. Да, - покивал он.
- Ч-ч-что я могу для вас сделать? Должно же быть что-то, чего вы хотите.
Кой Фаррен задумался. Он побарабанил паучьими пальцами по своему изодранному суконному пальто, а затем вытер их о штаны, как будто на них было что-то неприятное.
- Дело в том, что мы здесь по делу. Ищем мужчину по имени Нейтан Партридж. Ты знаешь о нем?
Таверс просиял.
- Да! Конечно! Он только что сбежал из тюрьмы в Юме. Все его ищут... и законники, и охотники за головами. Я слышал, что за его голову назначена хорошая цена. Я... я кое-что знаю о его жене…
Кой Фаррен наклонился вперед, упершись локтями в колени.
- Я слушаю тебя. Очень внимательно. Прошу, продолжай.
И Таверс выложил все, что знал. Информации было немного, но всё равно больше, чем знали братья Фаррен, и это их заинтересовало. Это их очень заинтересовало.
Это была та же история, которую шериф Крегер рассказал Партриджу, только подкрепленная фактами: жена Партриджа якобы погибла в огне, но тело так и не было найдено, и некоторые люди предположили, что она просто сбежала в другой год, и, возможно - только возможно! - прикарманила все деньги. В рассказе не раз упоминался Дед-крик.
- Если хоть что-то из этого правда, а это вполне может быть так, - сказал Таверс, - то я готов поспорить, что он отправился за ней... за ней и за всеми этими деньгами.
Кой Фаррен довольно улыбнулся.
- Вот видишь! Видишь, Лайл, если общаешься с правильными людьми, с достойными людьми, то всё получается, как надо. Я тебе это уже говорил?
- Да, - кивнул Джон Лайл. - Говорил.
Из фургона внезапно донесся глухой стук. Потом снова всё стихло.
Таверс побледнел, как мел.
- Что это было?
Кой Фаррен только улыбнулся.
- Это всего лишь наша матушка. Мы, так сказать, заботимся о её нуждах.
Он помешал тушеное мясо и махнул рукой Джону Лайлу. Здоровяк вытащил нож для освежевания и освободил руки Таверса.
- Вот так. Считай это жестом доброй воли с нашей стороны. Ты помогаешь нам - мы помогаем тебе.
Таверс поблагодарил его. Он готов был говорить спасибо за любую мелочь. Затем помассировал руки, стараясь избавиться от онемения. Мужчина начинал верить, что сможет выбраться из этой передряги. События определенно развивались в хорошем направлении.
Кой Фаррен взял тарелку и положил на нее порцию тушеного мяса.
- Уверен, ты согласишься присоединиться к нам за ужином. Ты наш гость, и мы были бы ужасно неблагодарными хозяевами, если бы не позаботились о твоих нуждах и не утолили твой голод. Хорошие друзья преломляют хлеб вместе. Это прекрасно. Ты согласен со мной, Лайл?
- Да, конечно, братишка. Да.
Таверс взял протянутую ему тарелку. Внутри дымящейся похлёбки белели отставшие от кости куски мяса. А кости были ни чем иным, как человеческой кистью.
- Прошу тебя, наслаждайся, - хмыкнул Кой Фаррен.
- Это особое мясо, - добавил Джон Лайл. - Ел такое прежде?
Таверс ждал продолжения. Ждал, что оба брата сейчас рассмеются и скажут, что это очередная великолепная шутка. Розыгрыш. Но ничего подобного не произошло. Фаррены выжидательно смотрели на своего пленника, и их глаза хищно поблёскивали в свете костра.
- Если хочешь жить, - произнёс Кой Фаррен, - начинай есть.
Таверс всхлипнул и подчинился.
