После репетиции Симон сказал ей тихонько, когда никто их не слышал: «Офигеть, ты сегодня играла почти как дома». Ясно, что хотел ее приободрить – типа, видишь, как все хорошо, ты уже снова в форме, быстро освоилась, и уж теперь-то дело пойдет, только держись. Но Цвету его комплимент подкосил.

«Почти как дома! Почти как дома! – мысленно повторяла она. – Это значит, я тут стала играть не лучше, а хуже! А теперь кое-как подтянулась до прежнего уровня. Но я же не за этим сюда пришла! И весь этот ужас лютый почти целый месяц терпела не для того, чтобы всего лишь «как дома» играть!

Никогда не была особо чувствительна ни к критике, ни к похвалам – подумаешь, мало ли кто чего говорит, меня это не касается, может, человек не с той ноги нынче встал, или, наоборот, у него хорошее настроение, а я со своей трубой случайно попалась навстречу, вот и все».

Однако Симон сказал правду, которую Цвета и без него знала, но старательно от нее отмахивалась, надеялась, что просто себя накручивает, а на самом деле все совершенно не так. Но теперь, когда Симон ее похвалил, не получится отвертеться, придется знать: я здесь испортилась, сдулась, стала играть кое-как, вполсилы, и не потому что ленюсь, а потому что иначе не получается, только эти «полсилы» у меня тут и есть. Ай, да на самом деле гораздо меньше, какие «полсилы», в лучшем случае, треть, или четверть, одна десятая силы, или даже вообще ничего.

Пришла на Другую Сторону за каким-то невообразимым, невиданным вдохновением и была совершенно уверена: достаточно просто попасть в это жуткое место, не сбежать сразу, а остаться пожить, подышать здешним тяжелым воздухом, попить невкусной, слишком жесткой воды, побродить в серых сумерках среди грязных, исписанных беспомощной бранью стен, проваляться сотню часов без сна в неуютной выстуженной квартире, чтобы его обрести. Думала: я тут быстро стану даже круче Симона, оседлаю эту свинцовую тьму, пусть несет меня к новому страшному небу. А вышло, что вышло. То есть ровно наоборот.

При Симоне она, конечно, сдержалась, сохранила лицо, не стала ни спорить, ни обижаться, даже не съязвила в ответ, только плечами пожала: ну как скажешь, тебе со стороны должно быть видней. Но с этого момента была сама не своя. Хорошо хоть репетиция уже закончилась, если бы попыталась играть в таком состоянии, опозорилась бы навсегда. А так всего-то и оставалось – спрятать трубу в футляр, надеть пальто и сбежать.

Пока она собиралась, остальные решили пойти выпить пива. Цвета наотрез отказалась, хотя ребята позвали ее не формально, а искренне, от души. На Другой Стороне сердечные приглашения редкость, чужое настроение здесь мало кто чувствует, поэтому все постоянно вежливо врут и сами же верят – и себе, и другим. Многие даже не знают, что бывает как-то иначе, думают, это и есть настоящая крепкая дружба – когда никто никому особо не нужен, но все стараются друг друга не обижать.

Но сейчас ребята не врали, честно, по-настоящему звали с собой, Янка даже огорченно переспросила: «Точно-точно не можешь? Хоть на полчасика?» Это было очень приятно – ну, что Янка так сильно хочет, чтобы Цвета с ними пошла. Цвета и сама хотела, вернее, хотела бы захотеть посидеть с ними в баре, выпить пива, расслабиться, посмеяться и поболтать. Но какое уж тут «расслабиться», когда хочется только биться об стенку башкой и рыдать.

Крепко обняла Янку – плевать, что здесь так не принято, идите все к черту, захотела и обняла. Сказала: «Не серчай, самой ужасно обидно, но уже опаздываю на встречу. В следующий раз обязательно с вами пойду». И убежала от них натурально, как Золушка с бала, только обувь осталась при ней, поди потеряй туго зашнурованный высокий башмак. Но на бегу Цвета чувствовала, как ее невидимая карета превращается в тыкву, невидимый кучер – в дохлую крысу, а она сама – в жабу. В горько ревущую жабу с выпученными глазами и беспомощно перекошенным ртом.

То есть правда бежала по городу, прижимая футляр с трубой к животу, и ревела в голос, как последняя дура, как младенец в мокрых пеленках, захлебываясь и подвывая на потеху редким прохожим. И ничего не могла с этим сделать, даже звук прикрутить. Слишком долго не давала себе воли, сдерживалась, терпела – теперь непонятно, ради чего. В ней накопилось так много разочарования и обиды – на себя, на кого еще обижаться, – что система контроля сломалась. И теперь – так Цвете казалось – она вообще никогда не сможет успокоиться. Всю жизнь будет куда-то бежать, не разбирая дороги, и горько рыдать.

Удивительно, кстати, что не упала, потому что и так темнотища, фонари на Другой Стороне тусклые, экономные, не то что у нас, а из-за слез вообще ничего не видно. Тем не менее, романтическая пробежка в расстроенных чувствах завершилась не внезапно носом на тротуаре, а постепенно, сама по себе, потому что слезы закончились, и силы тоже закончились, а горе – конечно, нет.

Хотя, если разобраться, никакого особого горя не было. «Какое может быть горе, пока я жива и цела, и даже трубу не посеяла, – думала Цвета. – А значит, все поправимо. И это не пустые слова, а руководство к действию: раз поправимо, давай поправляй. Я же могу хоть сейчас уйти домой на свет Маяка. Говорят, это у всех получается, даже у совсем мелких детишек, которые нечаянно на Другую Сторону забрели. Специально учиться не надо, нечему тут учиться, просто идешь на синий свет Маяка и приходишь в дом, где сидит Тони Куртейн, смотритель, а оттуда уже через нормальную дверь на знакомую улицу, в настоящую жизнь… Жалко, что отсюда Маяк не видно, – думала Цвета. – У меня от него всегда камень падает с сердца. Хотя бы один из миллиона моих камней. Взобраться, что ли, на холм?»

Не поленилась, поднялась по ступенькам на вершину холма Тауро, откуда открывался прекрасный вид на здание за широкой рекой, сияющее синим светом. «Местные этот свет не видят, только мы. Поверить почти невозможно, свет ослепительно-яркий, но они и правда не видят, это неоднократно проверенный факт. На самом деле даже приятно так явно от них отличаться: мы волшебные люди, а местные – нет. Готова спорить, всем нашим приятно, просто об этом не принято говорить. Хотя все-таки непонятно, – думала Цвета, – как такое сияние можно не разглядеть? Яркое, холодное, победительное, невыносимое, как сама жизнь».

Многие этот оттенок синего терпеть не могут, а Цвете он всегда очень нравился – сам по себе, не из-за Маяка. Был период, когда она даже дома точно такими синими шторами окна в спальне завесила. Теперь, задним числом, можно сказать: «Как чувствовала, что однажды этот синий станет моим единственным утешением», – но по правде, ничего такого она не чувствовала, ей просто нравилось, проснувшись, смотреть, как через плотные ярко-синие шторы пробивается солнечный свет. Потом надоело, сняла. Хорошо хоть сразу не выбросила, как другие надоевшие вещи, а спрятала в шкаф. «Вот вернусь домой, снова эти синие шторы повешу, – пообещала себе Цвета. – Буду смотреть на них каждый день и думать: что бы я делала на этой дурацкой Другой Стороне без нашего Маяка? Точно бы чокнулась. А так… ну, тоже, конечно, вполне себе чокнулась. Но в меру. Держусь пока».

Подумала: а может, и правда плюнуть и просто пойти домой? Прямо сейчас, не откладывая. Труба со мной, а больше ничего и не надо. Ничего не хочу отсюда забирать. И одежду, в которой здесь ходила, дома сразу же выброшу, – решила Цвета. И с удивившей ее саму неприязнью покосилась на рукав ни в чем не повинного джинсового пальто.

«Не получилось у меня романа с Другой Стороной, – думала Цвета, стоя на вершине холма и глядя на синее пламя, полыхающее над рекой. – Интересно, а с чего я вообще решила, будто непременно получится? Из-за того, что Симон здесь крутую музыку стал писать? Ну так все люди разные, Симону Другая Сторона на пользу, а мне от нее один вред. Ошиблась, бывает. Все иногда ошибаются. Ну и зачем тут дальше сидеть? Чтобы Симон не расстраивался? Но это нелепо. Не умрет же он с горя. И даже концерт не отменит. У Симона все будет нормально и без меня».

По идее, ей должно было здорово полегчать. Когда сдаешься, признаешь, что ошиблась, и себя за это прощаешь, сразу становится легче. По крайней мере, так говорят, Цвета пока не пробовала. Никогда еще не сдавалась и не признавала ошибок. Как-то просто не надо было до сих пор.

В общем, считается, что должно полегчать, но Цвете не полегчало. Потому что она заранее знала, чем все это кончится. «Сейчас еще тут постою, – мрачно думала Цвета, – пожалею себя, и все равно никуда не пойду, потому что концерт в субботу, и я обещала Симону… то есть себе обещала его не подводить. Ну, сама дура, что тут скажешь. Но я – такая, – думала Цвета. – Если сбегу до концерта, это буду уже не я, а какая-то чужая противная неблагодарная безвольная тетка. Совсем не таких я ждала перемен!

Ладно, – сказала себе она. – Концерт в субботу, сегодня вторник. И этот паршивый вторник почти закончился. Значит, осталось всего-то четыре дня. А потом объясню Симону, что не рассчитала силы, поблагодарю, попрощаюсь по-человечески и уйду».

Вот теперь ей и правда стало гораздо легче. Потому что этот сценарий выглядел достоверным и вполне выносимым. «Четыре дня – это же действительно мало. Быстро пролетят. В ночь с субботы на воскресенье уже буду дома. В понедельник всех обзвоню и сразу впрягусь в работу, чем больше ее скопилось, тем лучше, все беды лечатся так. За это и выпьем», – весело подумала Цвета и поняла, что выпить сейчас действительно не помешало бы. Немного, под веселый дружеский разговор. Даже достала телефон, чтобы позвонить Симону, который сейчас где-то сидит с ребятами, спросить: «А хочешь, я к вам приду?» В самый последний момент передумала. Вспомнила, что морда зареванная. Сколько ни умывайся, глаза теперь еще долго будут красные и опухшие, все, чего доброго, станут расспрашивать, что случилось; в общем, не надо к ним в таком виде идти.

Однако выпить ей и правда хотелось. Даже не ради состояния опьянения, а осуществить ритуал: я праздную, следовательно, мне есть что отпраздновать. И после этого наконец-то поверить, что избавление близко, а поражение – не поражение, просто опыт. Будем считать, месяц в очень странном санатории провела.

Сравнение с санаторием насмешило Цвету и придало ей не то что храбрости, скорей куража. Решила: сейчас зайду в какой-нибудь бар, пропущу стаканчик, заодно в туалете умоюсь. А там поглядим.

Цвета уже бывала здесь в барах – чаще всего с Симоном, однажды выпила пива с Йонасом, ну и со всей большой компанией пару раз. И у нее сложилось впечатление, что на Другой Стороне женщины в одиночку по барам не ходят. Во всяком случае, она тут еще не видела, чтобы какая-нибудь тетка зашла в бар одна, без спутников. С кавалерами или с подружками – сколько угодно, а в одиночестве – никогда. Даже спросила Симона: это что, запрещается? К тому моменту она как раз успела понять, что на Другой Стороне существует великое множество как официальных, так и неписаных, но общеизвестных запретов, регламентирующих поведение, часто настолько абсурдных, что хоть убейся не угадаешь, что еще эти странные люди придумали друг другу не разрешать. Симон тогда только плечами пожал: да нет, конечно. А почему не ходят? Ну, наверное, просто не хотят. Мало кому нравится выпивать в одиночку, скажешь, нет?

Тут не поспоришь, конечно. Тем не менее, одинокие мужчины часто бывали в барах, а женщины без спутников – нет. Дома Цвете в голову не пришло бы наблюдать и подсчитывать, никогда не обращала внимания на подобную ерунду, но на чужой территории, поневоле начинаешь держать ухо востро. У Цветы с первого дня создалось впечатление, что на Другой Стороне к женщинам относятся странно. Как будто все люди как люди, а женщины все-таки не совсем. Вроде ничего неприятного не происходит, никто тебе грубостей не говорит, ниоткуда не прогоняют взашей, ничего открыто не запрещают, а все равно чувствуется этакое снисходительное пренебрежение, как если бы в школе тебе заранее, автоматом поставили тройки по всем предметам, ни разу не проверив тетрадки и не вызвав к доске.

Симон говорил ей на это: ты себя не накручивай. Раньше здесь так действительно было, но с тех пор все сто раз изменилось, уже давным-давно никто девчонок не обижает; ну, может, в атмосфере какая-то память об этом осталась, а ты чуткая, все улавливаешь. В общем, забей.

«Ладно, – думала Цвета, пока шла по улице, оглядываясь по сторонам, – по идее, Симону должно быть видней. Он так давно живет на Другой Стороне, что уже практически свой, все здесь знает, все понимает. Может, я и правда просто себя накручиваю? А может, тут не только к женщинам, а вообще ко всем так относятся? Пока наглядно не докажешь обратного, по умолчанию считается, ты – так себе человек? А кстати, похоже на правду. Вот еще почему мне с ними так тяжело! Мы-то дома сперва очаровываемся практически любым незнакомцем, а уже потом разбираемся, кто перед нами, а здесь поступают ровно наоборот. Ладно, какое мне дело. В субботу сыграем, уйду домой, и ноги моей здесь больше не будет. Пусть и дальше сидят с кислым видом и ставят друг другу тройки, а я лучше дома снова в отличницах похожу. Вот за это и выпьем!» – подытожила Цвета. И решительно перебежала дорогу, потому что на противоположной стороне улицы призывно подмигивал веселыми желтыми фонарями вход в какой-то совершенно по-домашнему уютный, как ей показалось из-за теплого леденцового света в окнах, бар.

Вроде сама решила зайти в этот бар, он ей понравился, как мало что нравилось на Другой Стороне, но на пороге Цвету натурально обожгло беспричинным паническим ужасом: что я делаю? Зачем? Почему добровольно иду поздно вечером в опасное место, где сидит куча пьяных незнакомцев? А вдруг они начнут ко мне приставать? Или ограбят? Отнимут мою трубу! Я же совсем не умею драться! В драке мне могут выбить передние зубы, и как я тогда буду играть?

Все это было так абсурдно, настолько противоречило Цветиному характеру, здравому смыслу и даже фактам – Другая Сторона может сколько угодно бесить, но, при всех ее недостатках, здесь живут цивилизованные мирные люди, какие могут быть ограбления с выбитыми зубами? откуда взялся в голове этот бред? – что Цвета испугалась еще больше, теперь уже за свой рассудок. Впервые в жизни всерьез. «Вот так живешь, думаешь, что у тебя иногда сдают нервы, ничего страшного, на Другой Стороне это совершенно нормально, надо взять себя в руки, пройдет, и вдруг – хлоп! – сходишь с ума, без шуток, по-настоящему, так что доктора из Бархатной Рощи не вылечат. А может, все-таки вылечат? – неуверенно подумала Цвета. – У нас хорошие доктора».

Успокоилась она так же внезапно, как перед этим перепугалась. Весь этот ужас только пересказывать долго, а на самом деле уместился максимум в пару секунд. Цвета настолько пришла в себя, что даже сойти с ума больше не боялась, только думала удивленно: боже, какие же глупости иногда в голову лезут! Все-таки у меня слишком буйное воображение. И нервы совсем не такие крепкие, как мне дома казалось. Теперь понятно, почему меня послали подальше, когда хотела завербоваться в Мосты. Граничная полиция хорошо разбирается в людях. А люди в себе, получается, нет.

«Тем более, надо что-нибудь выпить, – решила Цвета. – Чтобы весь этот бред окончательно и бесповоротно выветрился из головы».

Уселась на табурет за стойкой, бармен адресовал ей неприязненный кислый взгляд. «Ну да, – насмешливо подумала Цвета, – по вашим меркам я совсем не красотка, я уже в курсе. Ну и сами, дураки, виноваты, что видите только поверхность, форму и совсем не чувствуете внутреннего огня, который – главное в человеке. Мне-то все равно, я сюда не романы крутить пришла. Но вам же самим от этого хуже. Столько красоты упускаете! И ладно бы только одной красоты».

Но перевоспитание населения Другой Стороны или хотя бы отдельно взятого бармена совершенно точно не являлось ее задачей. Поэтому Цвета тоже скорчила кислую морду и заказала коктейль, не задумываясь, не выбирая, просто ткнув наугад в длинный список. Получила набитый колотым льдом стакан с, как ей сперва показалось на вкус, чистым апельсиновым соком. Но, справедливости ради, уже после второго глотка поняла, что ошиблась. От сока не расслабляются все мышцы разом, и не кружится голова. Это оказалось так неожиданно и приятно, что Цвета чуть не рухнула с табурета – хотела на спинку откинуться, а спинки-то и нет. Полезла в карман за сигаретами; она почти не курила, но под выпивку – самое то. Бармен заметил, как она чиркает зажигалкой, и сказал очень сухо, почти сердито: «В баре курить запрещено». Цвета смутилась и одновременно разозлилась – вечно я забываю, что здесь не только в кофейнях, но и в барах нельзя курить! На Другой Стороне столько нелепых, бессмысленных, унизительных правил, явно придуманных с единственной целью еще больше испортить людям и без того непростую здешнюю жизнь, что они просто не помещаются в нормальной человеческой голове.

Не извиняясь, спрятала зажигалку, допила залпом крепкий коктейль. Положила на стойку десятку, дождалась сдачи, просто из принципа, чтобы ни копейки этому кислому типу не оставлять, и вышла на улицу. «Хорошо посидела в баре! Отлично провела вечер! Нет слов, – мрачно думала Цвета, оглядываясь по сторонам в поисках какой-нибудь уличной скамейки, на худой конец, удобного подоконника или, чем черт не шутит, пня. – Если уж я в кои-то веки захотела покурить с комфортом, будьте уверены, покурю!»

Во дворе, окруженном кованой высокой оградой, увидела столы и стулья, сваленные в кучу и обмотанные цепями – видимо, летом это открытая веранда при баре, а теперь закончен сезон. «Ладно, договорились, это меня устроит!» – решила Цвета и, не раздумывая, полезла через забор.

Не сказать, что у Цветы была хорошая подготовка, в последний раз она лазала через заборы, когда училась в начальной школе, так что, по идее, могла сорваться, пораниться или порвать пальто. Но злость и коктейль сделали свое дело, Цвета легко перемахнула через ограду, не помешал даже футляр с трубой. Уселась там на груде скованных стульев – не сказать, что удобно устроилась, зато смешно – закурила и поняла, что жизнь наконец-то снова ей по-настоящему нравится. Не как дома привыкла, но все равно хорошо. Великое все-таки дело – мелкое хулиганство, нарушение глупых правил, попрание никому не нужных дурацких основ. Всего-то и нужно оказалось для счастья – без спроса вломиться в запертый двор.

Вдохнула полной грудью холодный осенний воздух, подумала: как хорошо! – но вместо того, чтобы улыбнуться, вдруг снова заплакала. От облегчения, от обиды, от внезапно открывшейся ей гармонии чужого враждебного мира, от клокочущего в крови коктейля, оттого, что рано или поздно придется выбираться из-за этой дурацкой ограды, а у нее уже вышел кураж, и оттого, что папа давным-давно умер, и ему не расскажешь, а значит, не расскажешь вообще никому, как однажды сидела пьяная ночью на Другой Стороне за решеткой, на скованных цепью стульях и одновременно на руинах собственной – ладно, предположим, не жизни, а всего лишь одной, но самой главной мечты.

– Эй, вы чего ревете? – спросил из темноты мужской голос.

– Потому что могу! – рявкнула Цвета и сама же первая рассмеялась сквозь слезы.

– Аргумент, – согласился голос. – Вы крутая. Я тоже так хочу.

Цвета опомниться не успела, как источник голоса, оказавшийся высоченным мужиком, одним прыжком перемахнул через кованую ограду, уселся рядом с ней на перевернутый стол и заплакал так горько, словно только что осиротел.

– Эй, вы чего? – ошеломленно спросила Цвета, инстинктивно прижимая к себе футляр с трубой, потому что явно же сумасшедший. Черт знает, что от такого ждать. А она с ним, можно сказать, заперта в одной клетке. Вряд ли выйдет удрать.

– За компанию, – ответил незнакомец, жалобно шмыгнув носом. Всхлипнул в последний раз, вытер рукавом мокрые щеки и сказал совершенно спокойно, тоном гурмана, распробовавшего новый деликатес: – Действительно очень неплохо. Освежающее ощущение. Надо его запомнить и время от времени повторять.

Он был похож на разбойника с большой дороги, как их показывают в кино. Хотя топором не размахивал и одет был прилично. Но с такой хищной рожей, пылающим взглядом и перекошенным от внутреннего напряжения ртом, что топора и не надо. Он сам – топор.

– Вы совсем псих, – обреченно заключила Цвета.

– Приятно слышать, – улыбнулся тот.

Улыбка у разбойника оказалась совершенно обезоруживающая. С трогательными ямочками на щеках. И он сразу перестал казаться разбойником. Скорее уж добрым ангелом, сбежавшим на выходные с небес.

– На самом деле вы мне безбожно льстите, – добавил он. – Псих-то я псих, но сегодня какой-то до смешного нормальный. Сам удивляюсь. Тихий, мирный и всем довольный, как слон.

Хренассе – «до смешного нормальный». А ненормальный тогда будет какой? – подумала Цвета, и незнакомец ответил на ее мысли, словно она высказала их вслух:

– Ну слушайте, а что было делать? Иду и вдруг вижу: такая хорошая гостья с изнанки сидит и ревет. Непорядок! Ну я и утешил, как мог. По-моему, отлично у меня получилось. Вы больше не плачете. Я вроде тоже. Добро победило зло!

«“Гостья с изнанки”? – изумилась Цвета. – Это же он про меня сказал: “гостья с изнанки ревет”? Это как?! Что он имеет в виду? Может, это просто метафора? Цитата откуда-нибудь? Здесь же про нас никто не знает! Даже не могут такое вообразить. Симон говорил, про Эту Сторону лучше никому не рассказывать, даже самым близким друзьям, если вдруг заведутся. И не потому, что великая тайна, которую надо оберегать, а просто никто не поверит. С точки зрения местных, другая реальность у них под боком – самая глупая чушь, какую только можно придумать. Если проговоришься, сочтут тебя душевнобольной, в лучшем случае, станут смотреть, как на дурочку-фантазерку, которую нельзя принимать всерьез.

Но наши-то, – вспомнила Цвета, – на Другой Стороне часто бывают. Мы с Симоном не одни такие дураки. Десятки контрабандистов каждый день туда-сюда бегают. И какие-то сотрудники Граничной полиции постоянно дежурят здесь. Вот я бы совершенно не удивилась, если бы оказалось, что этот тип из Кариного отдела. Они же там с прибабахом все».

– Так вы, что ли, тоже наш? – наконец прямо спросила Цвета. – Тогда понятно…

– Что именно вам понятно? – снова улыбнулся тип с разбойничьей рожей. И снова волшебным образом преобразился, хоть обниматься с ним лезь.

– Почему вы такой классный, – честно сказала Цвета. – Вот хоть стой, хоть падай. Офигеть!

Это же только на Другой Стороне не принято признаваться незнакомцам, что они тебе нравятся, а дома кому угодно можно такое сказать, и это ничего особенного не значит, никого ни к чему не обязывает, просто человеку будет приятно, и все.

– Да, я вполне ничего, – согласился он. – Но не «ваш», извините. Тутошний я.

– Но как же тогда?.. – опешила Цвета.

Незнакомец рассмеялся, явно наслаждаясь ее замешательством.

– Ну так все люди разные, – наконец сказал он. – И у вас, и у нас, везде. Некоторые из наших к вам в гости запросто ходят, одни наяву, другие – во сне, а третьи просто не отличают одно от другого; собственно, правильно делают, разница, в сущности, невелика. Лично у меня на Этой Стороне куча друзей и знакомых, поэтому с первого взгляда отличаю ваших от местных. Это легко, когда знаешь, как и на что смотреть.

Цвета молча кивнула. Подумав, сказала:

– Значит, мне повезло.

– Вы пока не представляете, до какой степени, – усмехнулся незнакомец. – Судьба к вам даже как-то подозрительно добра!

Достал из внутреннего кармана пальто какой-то небольшой прямоугольный предмет и протянул его Цвете. Она взяла.

Предмет оказался карманной флягой, такой холодной, словно не на живом человеческом теле перед этим хранилась, а лежала в арктических льдах.

– Там, скорее всего, отличный коньяк, – неуверенно сказал владелец фляги. – Если только не превратился во что-то другое, в моих карманах напитки порой шалят. Я с ними страшно ругаюсь, это помогает на какое-то время, но потом они опять берутся за свое. В последний раз я устроил скандал на прошлой неделе, так что, по идее, его благотворное действие еще должно продолжаться. Да вы просто понюхайте. Если покажется подозрительным, отдавайте обратно, я с ним разберусь.

И погрозил Цвете кулаком. То есть не самой Цвете, а фляге, которую она держала. Так выразительно, что Цвета на месте бедняги приложила бы все усилия, чтобы оставаться наполненной именно коньяком.

Понюхала – вроде и правда коньяк. Даже не отпила, а попробовала кончиком языка. Толком не разобралась, но все-таки сделала небольшой глоток. Сказала, отдавая флягу:

– Не ругайте ее. Коньяк отличный. Просто я больше пока не хочу.

– Да кто ж вам даст больше? – рассмеялся тот. – Вам еще через забор обратно карабкаться. А для этого надо, как минимум, стоять на ногах.

– Ой, да, – вспомнила Цвета. – Обратно же будет надо! Вот чертов забор!

Но вместо того, чтобы приуныть, пришла почему-то в такой восторг, словно всю жизнь мечтала встретиться с этим забором. И вот он наконец пришел. Они оба пришли – забор и ангел-разбойник. И теперь точно-точно все будет хорошо.

Ну то есть, понятно, что это коньяк так подействовал, в сочетании с коктейлем из бара, о котором Цвета уже забыла, но он-то о ней не забыл. В смысле, никуда не делся из организма, содержался в крови и делал свою работу. А теперь к нему еще коллега коньяк в гости зашел. И от этого сочетания Цвета почувствовала себя совершенно как в детстве – счастливой и храброй, заранее готовой обрадоваться всему.

– А теперь скажите мне, пожалуйста, что вы, такая прекрасная, у нас на Другой Стороне забыли? Зачем это вам? – спросил ее ангел-разбойник.

Очень строго спросил. И одновременно сочувственно. В точности доктор, к которому пришла непростительно поздно, с запущенной многолетней болезнью – как же вы, милочка, до такого себя довели?

– Вас же здесь от всего тошнит, – добавил он. – Ничего вам не нравится. И вас, в общем, можно понять. Вашим людям здесь трудно приходится, особенно поначалу. Мне многие говорили, так тяжко становится, хоть в петлю лезь. Надо быть очень особенным человеком, чтобы на Другой Стороне понравилось. Я бы сказал, «конченым психом», но Кара мне этого не простит.

– Ну, я думала, я тоже «очень особенный человек», – призналась Цвета. – Но оказалось, нет.

– Просто вы в другую сторону особенная, – утешил ее незнакомец. – Вы музыкант, каких больше нет.

– Откуда вы знаете? – подскочила Цвета.

– Да отовсюду сразу, – улыбнулся тот. – Я не умею только из какого-то одного места знать.

– Вы из здешней Граничной полиции? – наконец сообразила Цвета.

– И хотел бы сказать вам: «бинго!» – потому что слово хорошее. Красиво, звонко звучит. Но все-таки нет. Для службы в полиции я чересчур богема и анархист. Ни за что не согласился бы дежурить по графику и на совещаниях заседать. Поэтому вашего досье я не изучал. Зато однажды полночи слушал вашу музыку в записи. Попросил поставить из любопытства, а потом до утра выключать не давал. С тех пор я ваш должник. Так это было вовремя, вы не представляете! Я в тот день как раз… скажем так, приболел. Чувствовал себя даже не человеком, а драной тряпочкой, восставшей из ада, где ею долго и тщательно протирали адскую пыль. И тут вдруг ваша труба, чистая небесная радость, как живая вода из сказки. Я под нее тогда так отлично ожил, что до сих пор хожу спокойный и безмятежный, как летнее море в штиль.

– Ой, как здорово! – воскликнула Цвета. – Мне вот именно это сейчас позарез надо было услышать! Что от моей игры кто-то ожил!

– Ну вы все-таки учитывайте, в моем случае «ожил» это просто метафора, – серьезно сказал тот. – Я не лежал бездыханный. Боюсь, будь я настоящим покойником, понадобилось бы что-нибудь посильней.

– А вы еще спрашиваете, что я на Другой Стороне забыла, – усмехнулась Цвета. – Вот это и забыла. Силу! Я за силой сюда пришла.

– Ну и как, добыли?

– Наоборот, растеряла, – мрачно призналась она.

– А это потому, что впали в уныние. Его здесь у нас действительно – завались. Масса ошеломительных возможностей легко и недорого приуныть. Но я бы никому не советовал так развлекаться. От уныния еще ни у кого не прибавлялось сил. От него только все портится – и сам унывающий, и весь остальной мир.

– Да ладно вам – весь мир, – отмахнулась Цвета. – Вот прямо пришла я такая ужасная, приуныла и все тут испортила. А до меня на Другой Стороне, типа, был рай.

– Да почему сразу рай? По-разному было. И до сих пор по-разному есть. Но факт остается фактом: чем сильней человек, тем больше вокруг себя может испортить, сам того не желая, одним своим настроением. А у вас-то силищи – будь здоров! К дому, где вы поселились, лучше теперь близко не подходить, так настроение портится. Уж не знаю, как ваши соседи справляются; справедливости ради, большинство людей унынием не удивишь, но это не значит, что они заслужили добавки. В этом смысле вы сейчас – чуть ли не самый опасный в городе террорист. Будь это кто-то другой, я бы ему за такие дела голову открутил. Но вы – это вы. Ваша голова такие звуки из трубы извлекает, что ладно, оставим ее на месте, как есть. Делайте, что хотите, хоть вусмерть обунывайтесь, вам все можно, потому что я – ваш должник.

– Ну ничего себе заявление, – пробормотала Цвета. Хотела сказать сердито, но вышел растерянный писк.

Она уже окончательно перестала понимать, что происходит. Кто с ней вообще говорит? Городской сумасшедший, невесть кем себя возомнивший? Или сотрудник здешней Граничной полиции, мало ли, что не признается, может, ему служебная инструкция не велит? Или?.. Впрочем, остальные версии звучали настолько безумно, что Цвета предпочла поскорее выкинуть их из головы.

– Вы сами сказали, что пришли к нам за силой, – пожал плечами незнакомец. – А я просто объяснил, как обстоят дела. Пока вы унываете, толку не будет. Не поможет вам Другая Сторона. Сюда не за унынием следует приходить, а за отчаянием. К вам отсюда ходят за радостью, а к нам от вас – за безграничным отчаянием. Такой пока расклад.

– За отчаянием? – недоверчиво переспросила Цвета. – Можно подумать, у нас своего нет.

– Чувство, которое вы называете словом «отчаяние», у вас, безусловно, есть. Но настоящее безоговорочное отчаяние обреченных вам недоступно. У вас для этого слишком радостно жить и слишком легко умирать.

Цвета невольно содрогнулась, не столько умом, сколько измученным долгим пребыванием на Другой Стороне телом осознавая, насколько он прав.

Наконец спросила:

– Ну и зачем оно нужно?

– Как по мне, в большинстве случаев, совершенно незачем. Просто у нас тут обычно выбора нет. Родился на Другой Стороне слишком умным и не в меру чувствительным, получи приз. Однако мир настолько разумно устроен, что любая, самая страшная палка непременно оказывается о двух концах. Из отчаяния, доведенного до предела, можно взять очень много силы – если стойкости хватит. Ну или упрямства. Я сам в свое время взял. Но не рискнул бы настойчиво рекомендовать этот метод. Не пытайтесь повторить в домашних условиях, так в подобных случаях говорят.

Цвета молча протянула руку. Незнакомец без слов ее понял, достал флягу, дал. Сказал:

– Не надо вам никакого отчаяния. У вас и без него все отлично. Родились на Этой Стороне, стали там крутым музыкантом, на чистую радость вам силы хватает, куда еще добавлять?

Цвета свинтила тугую пробку, сделала глоток, такой обжигающий, словно там был не коньяк, а огонь. Отдала флягу, ответила:

– Чтобы совершить невозможное. Больше, чем то, для чего родилась.

– Мертвых из могил поднимать собрались? – усмехнулся тот.

Она чуть не закричала: «Откуда вы знаете?» – и одновременно: «Заткнитесь, не смейте так!» – и еще: «Да что вы все понимаете?» – как подростки родителям говорят. Но сдержалась, не стала кричать. А спокойно согласилась:

– Ну, например. Почему бы и не поднять.

Незнакомец спрятал флягу в карман. Сказал:

– Вам не понравится. Это только звучит красиво: «сила», «отчаяние», «поднимать из могил». А на практике – полный трындец. Ежедневная агония смысла, который и есть сама жизнь. По сравнению с предельным отчаянием даже наше фирменное уныние – рай. Лучше идите домой, дорогая. Правда. Не надо все это вам. Я бы сам не захотел никакого отчаяния, если бы жил на изнанке и так круто играл.

Встал, зябко поежился, застегнул пальто, подошел к высокой ограде и одним движением, без видимого усилия вырвал из земли несколько металлических прутьев, как пучок травы. Цвета оцепенела. Смотрела то на него, то на открывшийся ей проход.

– Я подумал, вам перелезать сейчас неохота, не то настроение. А мне совсем нетрудно помочь, – объяснил ангел с разбойничьей рожей. И несколько раз повторил, с нажимом, как будто вколачивал слова в ее голову: – Идите домой, дорогая. Идите домой. Идите домой.

Цвета заставила себя встать. Пошла, прижимая к груди футляр с трубой, так крепко, словно незнакомец грозился ее отобрать. Переступила границу между двором и улицей, где только что высились прутья ограды, а теперь был гладкий асфальт. По инерции прошла еще несколько шагов, наконец обернулась, чтобы то ли сказать «спасибо», – то ли спросить: «это вы вообще как?» – то ли завизжать наконец-то от ужаса, на самом деле давно было пора.

Ограда стояла на месте, целая, невредимая, как будто никто ее не выдергивал, да и невозможно такую громадину голыми руками выдернуть, что за глупости, даже подумать смешно. А самого незнакомца не было – ни во дворе, ни на улице, ни за углом, куда Цвета помчалась в нелепой упрямой уверенности, что он где-то тут, совсем рядом, просто успел свернуть.

Когда убедилась, что незнакомца нигде нет, не удивилась, не испугалась, даже не усомнилась в его существовании, не решила, что примерещился, а рассердилась, как давно не сердилась ни на кого. Потому что так нечестно. Нельзя быть таким прекрасным, сидеть рядом, угощать коньяком, хвалить Цветину музыку, называть себя ее должником, рассказывать страшные вещи, совершать чудеса, а потом просто взять и исчезнуть, буквально на полуслове. Ничего кроме глупого «идите домой» на прощание не сказав.

Цвета устала так, что глаза слипались. И ноги казались даже не ватными, а жидкими, как вода. Но домой все равно не пошла. Просто чтобы не послушаться, не выполнить указание, не поступать, как этот тип сказал. Хотя понятно, конечно, что он имел в виду не съемную квартиру, а Эту Сторону. Вали отсюда, хватит портить своим унынием наш альтернативно прекрасный мир.

«Все равно не пойду, – упрямо думала Цвета. – Ни туда, ни туда!»

Но ноги сами несли ее к набережной. Легко идти вниз с холма. Даже когда на ходу засыпаешь, ноги сами шагают – раз-два, раз-два. Поэтому не сразу заметила, что происходит. Даже когда оказалась на набережной, поначалу не поняла, что тут стало не так. Вроде река течет, как обычно, шумят деревья, зеленеет трава, на другом берегу сияют огнями высотки Сити… они-то сияют, но где же синий? Где Маяк? Где наш Маяк?!

Цвета металась по набережной, как безголовая курица, туда-сюда. Отворачивалась, закрывала глаза, открывала их снова: вдруг Маяк от этого появится? Не появился. А если еще раз? А если перейти на тот берег и подойти совсем близко, я же помню примерно, где тот дом стоял, может, увижу? Может быть, просто слабо светится наш Маяк? Кто знает, от чего его яркость зависит, люди про это разное говорят. Например, смотритель пошел погулять, или уснул, или даже просто влюбился, отвлекся от дела, и все, свет погас? А потом Тони Куртейн вернется, проснется, возьмет себя в руки, и все станет, как прежде? Ну вдруг оно устроено именно так?

Бежала по мосту, словно за ней гналась толпа Лучезарных демонов, кровожадных маньяков и бешеных собак. На бегу трясущимися руками терзала телефон, снова и снова набирая номер Симона, который не отвечал, хоть ты тресни. Лег спать? Пошел на свидание? Просто выключил телефон? Было бы здорово. Все, что угодно, здорово, лишь бы где-нибудь в этом мире по-прежнему был Симон. Тогда он рано или поздно найдется. Возьмет телефон, ответит, – думала Цвета. – Когда-нибудь точно ответит. Не может быть, что исчезло все сразу – и Маяк, и Симон.

С другой стороны, это даже логично, что исчезло все сразу. Вместе было, вместо и должно исчезать! Например, – думала Цвета, – я от чего-нибудь умерла. Не мучилась, просто сердце остановилось, как когда-то у папы, это тоже логично, я же в него пошла. И вот такая глупая смерть на Другой Стороне оказалась – лежишь мертвая и не понимаешь, что умерла. Просто у тебя больше нет ни живых друзей, ни света Маяка. И никогда не будет – ни их, ни покоя, ни жизни. Ничего здесь больше не будет, кроме одинокой, утратившей смысл меня. Не зря все наши так сильно боятся на Другой Стороне умереть.

Или, например, – думала Цвета, – я-то жива, зато дома внезапно наступил апокалипсис, как в древних книгах описывали. Жрецы считали, что такое в любой момент может случиться. Вдруг раз – и исчезла Эта Сторона. И все наши люди тоже исчезли, даже те, кого в тот момент не было дома. Отовсюду поисчезали, и все дела. А я почему-то осталась. Или на самом деле я тоже исчезла? Просто тот, кто исчез, сам об этом не знает? И я буду теперь вечно скитаться по этой дурацкой набережной и гадать, что случилось? Небытие выглядит так?

Сидела на набережной на лавке, держала в руках трубу, время от времени дула в нее изо всех сил. Понятно, что при таком подходе из трубы доносилась не музыка, а только разрозненные звуки, протяжный вой, невыносимый визг, жалобный хрип. «Дыхание есть дыхание, – думала Цвета. – Пока труба откликается, я жива. Хотя такими жуткими звуками, как у меня получаются, вот разве что действительно мертвых из могил поднимать».

И тут в кармане завибрировал телефон. Симон кричал в трубку, как ненормальный: «Что случилось? От тебя за два часа было сорок восемь звонков!» Цвета слушала его и молчала. Не нарочно, чтобы теперь он как следует испугался, просто ни слова произнести не могла. Наконец собралась с силами и сказала:

– Отведи меня прямо сейчас домой, пожалуйста. Если получится. Я больше не вижу свет Маяка.

Дома Цвета первые сутки пролежала на спине, лицом кверху, причем не в постели, а на твердом полу. Это было до ужаса неудобно, все тело ныло, и не удавалось надолго уснуть, зато неприятные ощущения успокаивали, Цвета им безоговорочно верила. «Если ощущения неприятные, значит, они точно есть. Значит, и я есть, – думала Цвета. – И мой дом тоже есть. Я же сейчас именно здесь, а не где-то лежу на полу. И все остальное, получается, есть: дом не в пустоте болтается, а стоит на улице. А улица находится в городе. А город – в огромном мире, который везде. Существует и продолжается, как ни в чем не бывало. Не было никаких апокалипсисов. И не могло их быть. Я же сама сто раз и читала, и на публичных лекциях слышала, что древние жрецы ошибались, когда утверждали, будто мы можем исчезнуть в любой момент. Кто угодно может ошибаться, почему вдруг они – нет? Пока существует Другая Сторона, мы не исчезнем. Это технически невозможно. А Другая Сторона – настолько неприятное ощущение, что уж оно-то сто пудов есть».