Это была только Воля. Воля и Ненависть и Месть. Превозмогающие Боль.

Воля и Ненависть и Месть были сильнее, разве нет?

Я сильнее, разве нет?

Разве я не вынес пребывание в тесной капсуле, пересекая моря, с лопочущими, игрушечными смертными, ищущими моих ласк и желавшими присоединиться ко мне?

Может ли это сделать другой?

Разве кто-нибудь посмеет?

Разве кто-нибудь знает то, что знаю я об этой Болезни-Феликсе?

Воля и Ненависть и Месть должны быть удовлетворены.

Так что и более древние стены не будут слишком высокими или неприступными для его мощных когтей, разве он может упасть с такой высоты или разве какое-нибудь существо или смертный дурак могли бы промчаться сквозь эти знаменитые сады с такой захватывающей скоростью и изяществом.

Да, боль. Страшная боль. Усиливающееся давление боли, через виски и кости его лица и черепа, когда он приближался и приближался к этому, к Логову Чудовищного Земного Зверя.

O, страдание. O, нарастающее давление. Он споткнулся, из-за этой боли, из-за этой агонии.

Но Ненависть и Месть и Воля!

Эта Болезнь-Феликс не уйдет! Не выйдет! Он стоял и стоял, счастливый и словно живой и теплый в центре боли и…

И он думал, что здесь безопасно! Он не может думать, что здесь безопасно! Он не может в это верить!

Стены здания были такими же гладкими, как и внешние укрепления, но его когти, даже несмотря на боль, были не менее острыми и сильными. Он мог карабкаться по этим стенам, вверх или вниз или в стороны, пока он не нашел террасу и не нашел окно в свою комнату.

Его комната. Разве он не знал эту комнату? Разве это не его комната, когда он был, тоже, Пешкой Чудовищного Земного Зверя? Разве он не..

Оххх! Боль. Боль здесь сильнее. Так близко к центру его существа. Определенно, так жалка его сила.

Но все еще есть Воля. Все еще есть Ненависть.

Он все равно устроит пиршество своей Мести.

Где-то в садах сработала сигнализация, сквозь деревья было видно, как вспыхнули огни и раздались звуки бегающих как дураки смертных, которые перекликались друг с другом.

Но слишком поздно.

Дверь древней террасы и все эти замки и засовы и подлые провода были ему нипочем. Дверь легко сдалась под его когтями и, Да! Внутри боль возросла, намного, намного, возросла. Но он призвал свою Волю. Он призвал свою Ненависть. И он прошел через стародавнюю комнату. Спотыкаясь, да. С болью, да. Огромная тяжесть навалилась на него.

Но затем он оказался у постели и там! Перед ним! Фигура Болезни-Феликс, настолько самодовольный и безопасный в этих простынях.

И он сорвал простыни, хотя и был в агонии, и обнажил фигуру и навис над ней и вскричал, — Феликс! Фееееликсссс! Я пришел за тобой!

Но лицо обращенное к нему было лицом старца…

— Нет! Нееет! — выкрикнул он.

И Старец заговорил, его голос был нежным и грустным, — Джек… Сын мой! Мой бедный сын.

И морщинистая рука, так мягко погладила его щеку…

Пламя полыхнуло сквозь его лицо и череп и вниз по его позвоночнику, прежде чем охватило все его тело. Его вопль боли был невообразимым. Пламя охватило его и взвилось и поглотило его, Поглотило его, запустило его словно ракету, рикошетившую о стены и потолки, и все те места, к которым прикоснулась его душа, никогда не смогут быть полностью очищены…

И затем крик прервался. И пламя сгустилось и вскипело в центре комнаты.

Затем оно выстрелило и исчезло из поля зрения где-то вверху.

Человек долго смотрел на пятно на потолке, туда где погасло пламя. И только когда он наконец отвел глаза, он понял, что плачет.

И заметил молодого Стрелка стоящего в дверном проеме, с запретным пистолетом в руке.

— Как ты узнал? — спросил он.

Лицо Феликса было мрачным, когда он засовывал в кобуру Браунинг.

— Это то, что сделал бы я.