На пороге чудного Востока, древнего отечества неизвестных цивилизаций, между Черным морем и Персидским заливом находится обширный оазис, отделяемый песчаными равнинами от плодоносной Азии.

Связь трех континентов и колыбель великого народа, завоеваниями распространившегося от рек Индии до берегов атлантических, — Аравия имела первыми обитателями несколько семейств пастырей, живших под тенью пальмовых деревьев. Предания назначают им родоначальником Авраама, который возвратился из Месопотамии и Египта, чтобы основаться и умереть между своим многочисленным потомством в уединенных долинах, где преобладала еще кочующая жизнь.

Когда образовались древние государства, соседство могущественной Ассирии, Персии и Египта не изменило нравов этих детей пустыни. Аравитянин, страстно любя свою независимость и не зная нужд, которых удовлетворение так дорого, презрел блеск и остался на воле. Племенная организация и почти праздная жизнь особенно располагали его к мистическим созерцаниям, когда дух человеческий, скинув вещественные узы, с восторгом блуждает в мире мечтаний. Счастливый своей беззаботностью, имея постелью цветы Йемена под лазоревым пологом, а зрелищем бесконечные красоты пространства и неба, он засыпал, убаюкиваемый своей бродячей мыслью, без заботы о прошедшем дне, без помышления о завтрашнем. Когда позже походы Александра бросили далеко в Азию отблеск греческой образованности, Аравия, казалось, отступила глубже в пустыню, чтобы избегнуть прикосновения этой образованности, и орлы римские остановились у ее пределов.

Но события прошедшего не должны были оставаться без влияния на развитие народа, в котором скрывалось зерно необъятного будущего. Караваны выходцев, гонимых ужасом чуждого владычества, сошли однажды с высоких стран Азии и явились на земле Аравии искать убежища для своих изгнанных богов и отечества для себя. Эти племена принесли с собой предания родины взамен гостеприимства пустыни и нашли братский прием. Простые люди, давшие им место, с восхищением прислушивались к рассказам о земле далекой; вид остатков неизвестной роскоши открыл им новые нужды и они поняли тогда, что можно сражаться и за что-нибудь другое, кроме владения колодцем в пустыне, или за пастбище, открытое в сгибе двойного пригорка Кочевое племя смотрело с восхищением на дочерей изгнанников; наивные радости первоначального брака сблизили посредством симпатических связей тех, которые оплакивали погибшее отечество, и тех, для которых безграничный горизонт и перемена места были условиями благополучия. Годы пролетели над этим соединением и мало-помалу слили разные породы в одну, тип которой, не изменяясь, сохранился доныне.

Но из этого смешения возник нравственный феномен, задержавший развитие, которому недоставало еще единства, рождающего силы, и веры, служащей основанием единству. Идолы Персии и фетиши Индии стали в пепелище араба рядом со своими поэтическими легендами, своими таинствами то приятными, то страшными. Эти новоприбывшие веры вскоре обольстили подвижное воображение гостеприимного народа. Каменные алтари, на которых в древности приносили Господу в жертву первенцев земли и стад, были довольно просторны, чтобы на них могли поместиться изображения богов человеческих, и мало-помалу от этой порчи патриархальной веры подражатель-аравитянин перешел к заблуждениям младенчествующих народов. Все, что поражало чувства его страхом или радостью, принимало божественную призму и доставляло ему нового идола: буря, огонь, ветер, звезды по очереди становились, смотря по их действию, гениями добра или зла, перед которыми аравитянин склонялся для молитв или заклинаний. Небо и земля наполнились невидимыми существами, то благоприятными, то пагубными; невежество придало вид провидения всем таинствам природы, и слабость разума не могла снасти ума от потопления первоначальных истин.

Покорение евреев римлянами отбросило в Аравию в начале христианской эры несколько обломков древних патриархальных пород, сохранивших истинную веру. И эта религия примешалась к суеверию, внесенному выходцами Востока, и христианство, с чудесами, живой верой и мученичеством, утвердившими его на незыблемом основании, не могло найти доступа в храм, посвященный аравитянином его божествам-приемышам.

Нравы выходцев верхней Азии, перенесенные к кочующим племенам, ввели употребление городов среди пустынных кочевьев. Торговля и промышленность развились, но скоро пробудилось соперничество. Кочующие племена возненавидели те, которые окружали себя стенами, и составили наступательный союз, который повлек за собой все бедствия войны.

Так жили племена аравийские, когда Мухаммед, называемый обыкновенно Магометом, явился среди их. Этот необыкновенный человек родился в Мекке 10 ноября 571 года от P. X. Отца его называли Абдаллой из рода Гахема, а мать Аминой. Осиротев в детстве, он наследовал только пять верблюдов и эфиопскую невольницу. Один из его дядей, Абу-Талеб, был его опекуном и направлял его наклонности и образование к торговле, прибавляя к тому упражнения воинские, весьма полезные в те времена, когда аравийские племена поминутно, ни с того ни с другого, затевали кровавые распри. Позднейшим благосостоянием своим был он обязан богатой вдове Кадидже, своей родственнице, которая, производя обширную торговлю, сначала приняла его в участники, а потом вышла за него замуж. Однако среди занятий торговлей, наблюдательный ум Мухаммеда глубоко изучал нравы своих соотечественников, понимал их ум, не имевший только случая выйти из-под спуда, и в мыслях созидал им блестящие судьбы. Избавленный своим богатством от необходимости беспрерывного труда, он часто уединялся в пещере горы Гера, где приготовлял элементы великого дела, к которому чувствовал себя призванным. Приступая к действию, он приобрел первого ученика в Кадидже и мало-помалу примирил со своими идеями невольницу Заиру, которой даровал свободу, двоюродного своего брата Али, сына Абу-Талеба, и одного из соседей, Абу-Бекра, который сдела\ся его другом и одним из ревностнейших продолжателей его намерений.

Учение Мухаммеда было не что иное, как совершенное преобразование верований аравитян и возвращение к догмату о единстве Бога В 622 году, после трехлетних терпеливых усилий и частного преподавания своего учения, у него набралось еще только четырнадцать учеников, но, желая нетерпеливо начать свое дело открыто, собрал он в следующем году на пиршество сорок членов фамилий Гахема и, объявив вдруг свою роль пророка, с невыразимым энтузиазмом описал будущность их, которую предчувствовал, и обещал им все сокровища земные и блаженства в будущей жизни, если согласятся принять веру его. «Господь повелел мне, — сказал он в заключение, — призвать вас на служение Ему, кто из вас хочет быть моим помощником?» Посреди молчания изумленного собрания Али, сын Абу-Талеба, четырнадцатилетний мальчик, встал один и закричал: «Я, о пророк! Кто восстанет против тебя, тому я сломаю зубы, вырву глаза, переломаю ноги, разорву внутренности. О пророк, я буду твоим наместником!»

Эта неожиданная сцена произвела странное действие на слушателей. Родственники Мухаммеда разделились: одни, очарованные красноречием оратора, подумали, что Господь выразил свою волю устами ребенка, и приняли сторону пророка, другие с шумом покинули зал пиршества и распустили в Медине слух, что Мухаммед лишился ума Дошло наконец до того, что после сильных, но тщетных убеждений Кадиджи развестись, старшины города прибегнули к угрозам, потом к преследованиям. Мухаммед и его приверженцы были изгнаны, главы его племени единогласно приговорили его самого к смерти, и если бы ему не удалось укрыться бегством от ожидавшей его участи, арабы, быть может, остались бы навсегда в маленьком уголке света, служившем им колыбелью.

Преследования порождают сопротивление, и им был обязан Мухаммед множеством сектаторов, которых, может быть, не скоро склонили бы убеждения. Новая религия его основалась на яростной войне против диссидентов. Успехи, несмотря на несоразмерность борьбы, сначала разделились, но если лжепророк не всегда торжествовал силой оружия, то делал вернейшие успехи своей щедростью и великодушием в отношении противников. По причине беспрерывных неприязненных действий против арабов, продолжавшихся более двадцати лет, он истощил свое достояние и потому бросился на жидов, полонил их и овладел их сокровищами. Обеспечив таким образом надолго свое благосостояние, он быстро вознесся до апогея своей славы, стал обращаться с владыками Востока и Запада как с равными, именем своим и во имя Бога отправлял послов к царю персидскому, императору римскому, владыке коптов, царю абиссинскому и к другим владыкам народным. «Многие из них, — говорит Абу-эль-Феддах, его историк, — с почтением принимали его послов и обращались к исламизму». Недолго спустя Мухаммед овладел Меккой, опрокинул идолов, уничтожил древнюю веру и обратил город этот в свою столицу.

С верхней ступени храма, посвященного новой вере, лжепророк- победитель говорит удивленному народу, размахивая знаменем: «Братья, меч есть ключ к небесам и к аду! Капля крови, пролитая за дело Божие, ночь, проведенная с оружием в руках, будут ценимы выше двух месяцев поста и молитвы. Тот, кто погибнет в битве, получит отпущение грехов: в день последний раны его будут блестящи как румянец, благоуханны как мирра и амбра, крылья херувимов заменят отрубленные члены!» При этих поэтических обещаниях умы воспламеняются, сабли сверкают повсюду и тридцать тысяч наездников собираются, чтобы на границах Греческой империи водрузить первое знамя арабского завоевания. Но предательство не дремлет, еврейская невольница, уродившаяся Юдифь, вливает в жилы его тайный яд: Мухаммед умирает в Медине 8 июня 632 года, завещая верным последователям продолжение своих мыслей и планов.

В Мухаммеде соединялось все, что могло дать ему подпору непреоборимого увлечения. С физической красотой соединял он энергию духа, и эти драгоценные качества возвышало еще пламенное человеколюбие и общительность. Религия его сделалась, так сказать, полюбовной сделкой между спиритуализмом и языческими верованиями древних аравитян. В самом ли деле он считал себя вдохновенным или действовал только в этом духе, пребывание его на земле все-таки было сигналом к дивному делу, и одна уже мысль связать узами религии рассеянные элементы большого народа должна дать Мухаммеду место между высокими умами, если бы даже успех не увенчал его замыслов. Но будущность принадлежит идеям популярным, им все служит средством: война и мир, торговля и науки, жажда материальных интересов и честолюбие духа. Идея мусульманская процвела посредством побед, вокруг уважаемого мединского гроба вдруг воздвиглись знамена войны.

Несколько лет после смерти Мухаммеда ученики его прорвали плотину, удерживавшую стремительность потока: волны его разливаются над древним миром, и с 77 года хиджры Африка становится мусульманской. Владея странами, в которых процветала образованность египетская, карфагенская и римская, аравитяне переходят в Испанию, берег которой предан им в 710 году слабыми готами. Готы не были уже теми страшными варварами, которые, унизив гордость Рима и обогатившись добычей, в нем награбленной, простерли завоевания свои от Дуная до Атлантического океана. Отделенные от остальной Европы Пиренейской цепью, преемники Аллариха слабели в неге продолжительного мира, стены городов их превращались в развалины и несогласия довершили разрушение их государства. Арабам достаточно было восьми лет, чтобы сделать Испанию преддверием могущества, честолюбивые замысли которого останавливались на пределах мира Но такой быстрый успех основывался не на выигранных сражениях: верные закону Мухаммеда, новые завоеватели приносили с собой веротерпимость и правосудие. «Положение побежденных стало так приятно, — говорит один испанский летописец, — что вместо притеснения, которого страшились, они радовались, что принадлежат владыкам, которые дозволяют им свободное богослужение и не требуют от них ничего, кроме незначительной дани и повиновения законам, установленным для общего блага».

Владычество испанских эмиров было поэтому эпохой великого благоденствия. Государи эти, вместе духовные и воины, отнюдь не враждуя к христианским племенам, видели вокруг себя только один народ. Исполняя сами великие работы для пользы общей, которым так много обязаны своим обширным развитием земледелие и торговля, они приглашали людей всех наций без разбора, которые могли оплодотворять развитие наук и возродить промышленности прошедшего. Деятельность их и правосудие превратили дикую Испанию в земной рай, бродячие толпы ее населения в просвещенную нацию, трудолюбивую и образованную. Христиане вступали в армии эмиров, где пользовались общими правами и составляли даже гвардию владык, которые находили в них защиту от внешних нападений и преграду против внутренних смут.

Такова была ловкая политика аравитян — славное основание восьмивекового владычества. И если позже эта власть принуждена была отступить перед христианскими армиями, то одной из главных причин ее падения — та, что, довольствуясь обладанием плодороднейшими провинциями Испании, эмиры, то покушаясь завоевать Францию, то, борясь с соперническими интригами, забыли дикие скалы астурийские и дали там возрасти и укрепиться племени независимому, которое сначала считали неважным и с которым впоследствии вступили в переговоры. Это племя росло под покровом беззаботности или забывчивости и мало-помалу достигло степени силы, дозволившей ему победить и изгнать аравитян.

После кровавой борьбы все мавританские провинции одна за другой перешли в руки христианской Испании. Прежние владыки ее избегли рабства единственно эмиграцией. В половине XV века оставалось только одно эмирство, Гранадское, могущественный, но и единственный оплот исламизма на Пиренейском полуострове.

Почва древнего Гранадского царства одна из самых бесплодных в Испании. Длинные цепи нагих гор, скалы из мрамора и гранита, нагроможденные одни на другие, утомляют зрение. Но посреди этих пустынь скрываются зеленеющие, плодородные оазисы, луга и поля оспаривают пространство у пустыни, лимонные, померанцевые, фиговые деревья растут рядом с миртами и розами, которые благоухающими букетами свешиваются из каждой расселины скалы. Среди хаоса вдруг являются укрепленные деревни на вершинах диких пропастей, в ином месте полуразрушенные башни качаются на челе отдельной скалы, каменные привидения, мимо которых никто не проходит без молитвы, могилы древнего христианского рыцарства, хранящие под прахом своим воспоминания о тех знаменитых войнах, в которых спорили за обладание дверьми Неба, как называли арабские поэты Гранаду во время ее благоденствия.

В центре страны, именуемой Гранадой, на восточном склоне Снежных гор, или Сьерры-Невады, между двумя тесными долинами текут две реки — Хениль и Дарра Они соединяются у подошвы странного скопления отвесных возвышенностей, называемых Cerro de Santa-Elena, мысом вдающихся в середину равнины, или веги, Гранады, и оттуда несут воды свои в Гвадалквивир. В этой-то долине Дарры, на обоих берегах реки, возвышается древний город Гранада. На углу горы, на левом берегу Дарры, дворец и квартал Эль-Гамры, на другом берегу возвышается Эль-Баицым, оба составляют как бы отдельные города

С высот Эль-Гамры долина Дарры кажется глубокой рытвиной, расширяющейся по мере удаления от гор. Река, которой имя приняла она, своевольно бежит мимо живописной цепи террас, обсаженных плодовыми деревьями и садами. Предание гласит, что Дарра катила прежде золотые песчинки, и легковерные люди даже нынче еще иногда промывают песок ее в надежде найти несколько крупинок золота Кое-где доныне виднеются сельские павильоны с белыми стенами, служившие некогда гаремами богатейших арабских владельцев. К западу тянутся обросшие лесом горы, окаймляющие вегу. Это была некогда граница, отделявшая владения мавританские от христианской Испании. На некоторых вершинах возвышаются развалины укреплений, оборонявших долину. Дефилеи этих гор пропустили в XV веке войско под начальством Фердинанда Католика, водрузившего знамена свои под стенами Гранады. Ныне уединение их не нарушается, аррьеросы мирно гоняют своих мулов по тропинкам, стенавшим некогда под тяжелыми стопами воинов. Здесь встретите мост Де-лос-Пинос, на котором остановился Христофор Колумб, услышав голос посланца Изабеллы Кастильской, принесшего от нее слова ободряющие и обещания помощи, когда, утомясь презрением придворных, он собирался предложить Франции открытие нового мира. В центре веги город Санта-Фе, построенный гранадскими христианами, еще раз напоминает о Колумбе: здесь он подписал условие, которое обогатило Испанию.

Улицы Гранады тесны и извилисты как во всех городах, построенных аравитянами. Главные строения, невидные снаружи, не носят на себе печати определенного рода архитектуры, общественные дома, напротив, великолепны и часто изящны. Несколько довольно обширных, но неправильных площадей находятся в центре, таковы: Пласа-Майор, Эль-Кампо дель-Триумфо, Биваррамбла. Наконец, восхитительные гульбища Пасео и Аламеда Виа тянутся вдоль берега. Везде в городе и теперь находятся многочисленные памятники владычества аравитян: высокие башни, толстые стены и красивые своды. Немного даже частных домов, в которых не было бы каких-нибудь блестящих остатков этих героических времен. Но самым удивительным завещанием их, без сомнения, была Эль- Гамра, столь, по справедливости, знаменитая как исторический памятник и как памятник искусства, а дальше, на уступе той же горы, не менее знаменитный Джинара-лиф, любимое местопребывание гранадских эмиров. Наконец, все в Гранаде говорит еще о блеске и пышности халифов и эмиров, и даже большая часть улиц сохранила свои арабские названия, например Калле-Закатин (улица Золотых дел мастеров), Лос-Зенетес, Лос-Гомерес (улицы Зенетов и Гомеров, знаменитых тогда родов, слава которых сохранилась в народных балладах). В эпоху, когда начинается настоящая история, старая Гранады была окружена высокой стеной, имевшей три мили в окружности, с тысячью ста башнями. Четырнадцать городов меньшей важности и девяносто семь крепостей, не включая бесчисленных сел, снабженных грозными укреплениями, защищали подход к столице, и воинственная гордость андалузских эмиров почитала себя вне всякой опасности. Впадение Толеды, Кордовы и Севильи во власть христиан не уменьшило уверенности последних подпор исламизма Послушные религиозному закону, предписывавшему подчиняться условиям, постановленным насилием, пока Господь позволит сбросить иго, они несколько лет уже спокойно сохраняли свою независимость, платя королям Кастилии и Арагона годовую дань в два миллиона золотых пистолей и дав 1600 заложников, которые содержались в Кордове. Но в 1478 году восходит на престол Мулей-бен-Гассан. Первым действием его было — освободить арабов от унизительной дани, и когда посланник Фердинанда Католика явился в Гранаду требовать ее, глава исламизма гордо отвечал ему: «Эмиры, склонявшие главу, — в могиле, а в моей сокровищнице нет ничего, кроме мечей и острий для стрел и копий».

При этом известии испанское рыцарство с громкими криками потребовало крестового похода против Мулей-бен-Гассана, но Фердинанд, занятый войной с Португалией, отложил исполнение этого важного проекта на три года. Эмир воспользовался этим, чтобы начать враждебные действия. В числе мирных условий находилось одно весьма странное, дозволявшее обеим сторонам делать внезапные вторжения, нападать даже на крепости и города, но только посредством воинской хитрости, без знамен, трубачей и правильных лагерей, и чтобы каждая экспедиция продолжалась не более трех дней. Мулей-бен-Гассан взялся за оружие в новый 1481 год и внезапным ночным набегом взял город Захара на границе между Рондой и Медина-Сидонией. Город этот был расположен на скале, на которую можно взбираться только по лестнице, иссеченной в граните Арабы подошли во время бури, ослабившей бдительность передовых постов, и когда раздался воинский оклик их, все дома были уже заняты, жители, вскочившие в ужасе, были изрублены или уведены в неволю со всем своим имуществом При вступлении в Гранаду это печальное шествие мужчин, женщин и детей, изнуренных усталостью и бледных от отчаяния, гонимых, подобно стаду, толпой диких воинов, было принято мусульманским народонаселением со знаками глубокой печали. Старики, помнившие еще бедствия войны, содрогались, помышляя о возобновлении их. Арабские женщины с ужасом прижимали к груди детей своих при виде пленниц из Захары, которые проливали слезы над своими младенцами. Со всех сторон раздавались крики жалости к такому великому несчастью и укоризны варварству эмира. Один марабут вышел из своего убежища и, бегая по улицам и площадям, разрывал свое платье и кричал гробовым голосом: «Началась война истребления: горе Гранаде! Отчаяние поселится во дворцах ее! Храбрые ее падут от меча. Дети и девы будут уведены в неволю! Гранада проклятая наденет траур по Захаре!»

Однако эмира не трогало это предсказание, потому что воинственные племена, составлявшие его армию, считали себя непобедимыми, и гордость первого успеха предвещала им близкое завоевание всех провинций, которыми овладели христиане. Депутаты отправились к царям африканским для приглашения их к участию в священной войне, и со всех сторон враждебные приготовления производились с величайшими усилиями.

До весны 1487 года война с обеих сторон состояла из частных стычек и экспедиций: битв в горах, грабежей в долинах, нападений врасплох на укрепленные замки или маленькие пограничные города — мелкие подробности длинной цепи отчаянной борьбы, но которые мало-помалу истощали средства аравийского царства. Эхо борьбы перелетело моря. Баязет II, султан Константинопольский, и смертельный враг его, султан египетский, отсрочив свою кровавую распрю, заключили договор для подания помощи испанским мусульманам. Между ними было решено, что Баязет отправит флот к Сицилии, подчиненной кастильянской короне, для разделения сил христиан, между тем как из Африки отправится сильная армия и присоединится к маврам андалузским.

Вовремя уведомленный об этих страшных приготовлениях, Фердинанд Католик почувствовал необходимость придать своим действиям решительный характер и перенести войну на землю Гранадского эмирства. Малагская гавань служила ключом сообщений с Африкой. Испанская армия, после осады, стоившей больших потерь обеим сторонам, принудила наконец голодом город Малагу к сдаче; 15'000 жителей, лишенных богатств своих, были отправлены морем и сухим путем в Севилью и розданы как невольники христианским семействам Преследуя свою победу, Фердинанд опустошал Андалузию до 1489 года. Мулей-бен-Гассан умер, и престол его наследовал сын его, Мухаммед-Абдалла-эль-Зогоиби. Угрожаемый сопернической ревностью, этот молодой государь, слабого и боязливого характера, обратился за помощью против врагов своих к испанскому королю и тайным договором обязался подчинить Гранаду сюзеренату кастильской короны, если Фердинанду удастся овладеть городами Кадиксом, Базой и Алмерией, в которых дядя его, Мулей-эль-Загал, провозгласил себя независимым. Когда эти три города были взяты, Фердинанд потребовал от Мухаммеда-Абдаллы исполнения обязательства. Но если бы молодой эмир даже имел желание исполнить требуемое, то не имел на то власти. Гранадский народ подозревал его намерения соединиться с христианами и держал его в блокаде в Эль-Гамре. Город был наполнен беглецами из покоренных городов, доведенными до отчаяния потерей всего своего имущества, все они громко порицали слабость Абдаллы и говорили о его измене. Несчастный эмир не смел показываться в народе и даже слабо полагался на верность своих телохранителей. Ему удалось, однако, отправить посла, которому повелел выставить перед испанским королем все трудности положения эмира, попросить его довольствоваться пока сделанными завоеваниями и уверить, что как скоро Абдалла возвратит свою власть над Гранадой, то будет пользоваться ею не иначе, как в качестве вассала королей кастильских.

Фердинанд не был доволен этим ответом: для него наступил час окончания политического дела. Придавая себе вид, будто считает Абдаллу неверным союзником, он написал к старшинам Гранады, требуя, чтобы ему отворили ворота города и грозя в противном случае подвергнуть всю страну немилосердной войне. Народ разделялся на три партии: богатых и купцов, опасавшихся неминуемого разорения, они предпочитали купить покорностью сохранение своего имущества, беглецов, которые, лишившись всего, дышали только местью, и на племена воинственные, которые не могли согласиться на унижение своего отечества Между главами последних самым могущественным был Муса-бен-Абдель-Газан, доказавший свою храбрость во всех сражениях с христианами. Его красноречие победило колебания совета, и он отправил к испанскому королю, от имени города, следующие слова, начертанные кровью невольника «Мы предпочитаем могилу под развалинами Гранады стыду подчиниться чужеземному владычеству».

Этот героический ответ был сигналом к новым опустошениям. Видя с верха стен убийства и пожары в окрестностях, мавры подумали, что Господь наказывает их за возмущение против эмира, их законного начальника Все вражды стихли перед общей опасностью, все взоры устремились к Эль-Гамре и имя Мухаммеда-Абдаллы было провозглашено при всеобщих кликах надежды и радости. Едва веря возвращению своего счастья, эмир принял начальство над племенами, вышел из Гранады и разогнал христианские толпы, которые дурно охраняли себя и с неистовым беспорядком предавались грабежу. К несчастью, эти успехи были непродолжительны: гранадские мавры были единственными защитниками целой страны, и ужас, распространяемый христианским войском, был так велик, что арабы долины не осмеливались взяться за оружие и действовать заодно с эмиром. Подкуп пришел еще на помощь политике Фердинанда: он покупал измены и предательство ценой золота, и голодные поселяне, утомленные ужасами войны, предпочитали иго победителя своему истреблению. Абдалла, лишась бодрости, возвратился в город, чтобы умереть на престоле своих предков.

Тогда испанцы расположились в веге и, чтобы убедить гранадцев в решимости своей не отступать прежде сдачи города, король приказал построить для армии город, который до сих пор носит название Санта-Фе. Мавры, свидетели этого предприятия, исполнению которого не могли помешать, предчувствовали, что скоро ужасы голода истощат последние проблески их мужества. Истребление посевов, перехвачивание подвозов, занятие дорог делали эту блокаду ужасной. Наконец, чтобы ничего не недоставало предвестию стольких бедствий, между осажденными возникли раздоры, и эмир Абдалла, слишком слабый для отвращения гибели, хотел, казалось, поторопить ее приближение своей ложной политикой.

В продолжение этой пагубной войны Гранаду колебали беспрерывные раздоры двух могущественных родов: Абенсеррахов и Зегрисов, разделенных древним кровавым соперничеством. Мухаммед, глава Зегрисов, соединял обман с ненавистью, уверил эмира, что Абенсеррахи поддерживают тайные, преступные сношения с неприятелем и что они условились за золото предать испанцам город. Далее он таинственно присоединил к этому еще ужаснейшую клевету, которая возбудила ярость Абдаллы, уверяя его, что Зораида, любимейшая из жен его, пылала преступной страстью к Али-Ахмеду, главе Абенсеррахов.

Эмир скрыл свой гнев, потому что враги, на которых ему указали, были многочисленны и могущественны, а настоящее положение дел не позволяло ему напасть на них открыто. Итак, он решился приготовить мщение верное, полное, но непредвиденное, которым мог поразить опаснейших и ненавистнейших противников своих.

По приказанию Абдаллы, в Эль-Гамре приготовили великолепное пиршество. На него пригласили начальников Абенсеррахов, но при вступлении в Львиный двор, несчастные эти, в числе 36, окружены телохранителями эмира, всякое сопротивление тщетно: их зарезывают. После этого смелого поступка весь род Абенсеррахов, запертый в городе, был бы, может быть, предан смерти, если бы одному ребенку, испуганному шумом резни, не удалось убежать из дворца и громкими криками поднять тревогу. Абенсеррахи бросились к оружию, со всех сторон атаковали дворец эмира и в исступленной борьбе принесли в жертву своему мщению трехсот Зегрисов. Затем последовали бы еще ужаснейшие сцены, если бы Абенсеррахи, после этого первого акта своей мести, не придумали гораздо гибельнейшего мщения. Они собрались все в одну толпу и, без сожаления о гибнувшем отечестве, забывая веру предков, решились перейти на сторону христиан, поклявшись схоронить под развалинами Гранады память о своем несчастии.

С восходом солнца, на другой день после убийства в Эль-Гамре, на площади Биваррамбла показалась блестящая конница: то были Абенсеррахи, готовые к отъезду. Но едва начали они строиться в ряды, как из Гранады выехал конный воин и остановился перед строем их: то был Муса-бен-Абд-эль-Газан, прекраснейший, храбрейший и высокомернейший из воинов мусульманских.

— Дети Гранады, куда вы отправляетесь? — воскликнул он. — Помыслили ли вы о низости вашего поступка Разве за кровную обиду мстят бесчестием целой жизни? Дети Гранады, вспомните о своем отечестве!

— Слова твои великодушны и благородны, — сказал один из предводителей Абенсеррахов, — но они уже не переменят нашего намерения. Мы уезжаем из города, в котором каждый камень окрашен кровью наших братии, пролитой предательством. Мы отправляемся в испанский лагерь — там найдут нас Зегрисы.

— Хорошо ли я понял? — возразил Муса. — Не обманул ли меня слух мой? Разве вы уже не первые граждане, славнейшие защитники Гранады? Каким именем назовете вы мнимое мщение, приносящее в жертву родину и веру? Абенсеррахи, заклинаю вас, откажитесь от намерения, которое навсегда запятнает вашу славу, столь великую перед детьми пророка! Откажитесь от этих внутренних раздоров, которыми воспользуются наши общие враги, чтобы покорить нас и лишить прекраснейшего царства на земле! Если же вам необходима немедленная месть, страшная как оскорбление, что же: возвратитесь в Гранаду, нападите на Зегрисов, истребите их хоть всех, купайтесь в крови их, преследуйте друг друга до совершенного уничтожения, но не призывайте этих иностранцев, врагов ваших, любоваться вашими раздорами, извлекать пользу из вашей ярости. Не сделайтесь наемниками тех, которые хотят поработить правоверных!

— Муса, — отвечал тот же начальник, — мы хвалим твою любовь к отечеству, но пламенные речи твои не имеют более власти над нашей волей, потому что после ужасных убийств, совершенных безнаказанно, нечего ждать в Гранаде ни правосудия, ни покоя. Между нами и предателем-эмиром возникла вечная ненависть. Гранада должна пасть, владычество мавров должно исчезнуть с лица земли! Христианская Испания держит уже в руках своих победу, и мы не остановим потока, готового поглотить проклятый город!

— Позор вам! — воскликнул Муса. — Неужели такие богохульства должны исходить из уст Абенсерраха? Если мы не довольно сильны, чтобы воспрепятствовать гибели нашей отчизны, то обязаны гибнуть вместе с нею. Неужели вы забыли так скоро героическую борьбу наших предков с христианскими государями, осаду Толеды, войны кордовские и защиту Севильи, где мавры, задавленные числом, пали, уважаемые самими победителями? Все города аравийские могли быть покорены, но ни один не унизил себя подлостью, неужели же Гранада, Гранада, последний оплот нашего владычества, будет несчастнее Толеды, Кордовы и Севильи? Неужели мы будем жить в унижении, когда предшествовавшие нам умерли со славой? Абенсеррахи, послушайтесь меня: я говорю вам для вашей же пользы! Отчизна нуждается в вас и Господь смотрит на вас!

Но красноречивые слова Мусы не нашли больше отголоска во всех этих сердцах, глубоко оскорбленных, сильнейшие убеждения должны были уступить единственному чувству — мщению. Абенсеррахи тронулись вперед, не выжидая более, и медленно поехали по дороге к веге, где находился испанский лагерь. Известие об удалении Абенсеррахов произвело в городе печальное чувство, со всех сторон раздавались жалобы и брань, жители с мрачным видом бродили по улицам, все были чрезвычайно поражены: неприятель перед городом, а в городе отчаяние.

Один Муса в этом бедственном положении не терял своей твердости, несмотря на пожиравшие его опасения, он понял, что одни быстрые меры могли, если не спасти, то, по крайней мере, отсрочить падение и сделать его пагубным для победителей. Он отправился во дворец эмира.

Абдалла медленно прогуливался под благоухающей тенью линдаррахского партера, оплакивая в душе своей красоты великолепного жилища, которого готов был лишиться, озабоченное чело его склонилось, но, увидев Мусу, он силился принять бесстрастный вид.

— Повелитель правоверных, — сказал ему Муса голосом, едва скрывавшим презрение и выражавшим гордую скорбь и почти угрозу, — о чем думаешь ты, когда траур простирает крылья свои над Гранадой? Знаешь ли, высокий наместник пророка, какие плоды принесла твоя дикая ненависть, твоя слепая ревность, твоя немилосердная ярость? Мы лишились твердейшего оплота веры, и разве в этом уединении, которое будет усиливаться вокруг тебя по мере того, как неприятель будет стягивать свое железное кольцо, ты не слышишь ничего, что пробудило бы тебя от апатии, которая предаст тебя, связанного по ногам и по рукам, на произвол чужеземцев? Разве ты не придумал ничего для заклинания верной гибели?

— Знаю, что возмущение вспыхнуло среди моих подданных, — отвечал Абдалла глухим голосом, — и зачинщики — те же Абенсеррахи, которых правосудие мое не поразило довольно сильно.

— Не страшись более Абенсеррахов, — возразил Муса с холодной насмешкой, — они уже не потревожат своими жалобами блестящих пиршеств твоих.

— Тем лучше! — воскликнул эмир. — Ибо я наложил бы на них острую узду.

— Они избавили тебя от этой утонченной предусмотрительности.

— Что это значит?

— Что все они сегодня утром отправились в христианский лагерь.

— Измена!..

— Нет, одна справедливость.

— О, зачем не истребил я их до последнего!

— У тебя не достало бы палачей.

— Но разве месть моя не была законна? Не доверил ли я тебе, Муса, моих сердечных страданий и оскорбления, мне нанесенного? Разве ты не знаешь, что Зораида, любимейшая из жен моих, обольщена в тени гарема Али-Ахмедом, главою этого рода? Разве ты не знаешь, что я получил достоверные известия о предательстве Абенсеррахов и о переговорах их с христианами?

— Где доказательства этих преступлений? — холодно спросил Муса.

— Доказательства? — воскликнул эмир. — А где доказательства их невинности?

— Фраза эмира для оправдания убийств. Послушай, Абдалла, низкая жестокость твоя лишит тебя наследия предков, а мы ей будем обязаны потерей отчизны. Но Господь будет судьей между тобой и твоим народом.

Сказав это, Муса вышел, оставив эмира в добычу бессильной ярости. Абдалла не осмеливался убить собственноручно смелого воина, который приходил упрекать его в кровавой несправедливости: народ гран адский боготворил Мусу и видел в нем свою последнюю защиту. Эмир решился выждать удобного случая, чтобы отделаться от него, но в тот же день, обуреваемый более и более неприятными мыслями, пожираемый припадками ревности, он вдруг решился принести в жертву своему гневу Зораиду и поспешно отправился в гарем, для объявления несчастной о мучениях, которые назначал ей.

Злополучная Зораида обливалась слезами, в уме ее беспрестанно вертелась мысль о низкой клевете Зегрисов, но Абдалла, изменчивый и легковерный, как все слабые души, приписывал это отчаяние сожалению о смерти Али-Ахмеда. Это еще усилило его ревность и, стоя на пороге, он сказал грубым голосом:

— Перестань плакать, звезда ночей любви, слезы портят прелести твои, и пора такой трогательной скорби перестать наполнять печалью это прекрасное местопребывание. Жизнь, лишенная любви Али-Ахмеда, без сомнения, сделалась тебе ненавистной, но я, великодушный, решился освободить тебя от уз, нас соединяющих.

— Небо! — воскликнула дрожащая Зораида. — Что говоришь ты? Какое новое варварство замыслил ты?

— Зачем дрожать? — возразил Абдалла. — Разве ты можешь желать высшего благополучия, чем смерти, когда она соединит тебя с тем, кого полюбила и предпочла мне? Я постараюсь, чтобы эта смерть была пламенным символом страсти, тебя пожирающей… Ты пылаешь еще любовью к трупу Али-Ахмеда — скоро ты запылаешь другим пламенем на Новой площади!

Зораида в отчаянии ломала руки. Эмир оттолкнул ее ногой и продолжал свои упреки:

— Да, преступная женщина, вот наказание, которое я придумал для тебя за пятно, нанесенное мне союзом с тобой, и если в течение трех дней ты не сыщешь поборников, которые осмелятся стать против обвинителей, костер на Новой площади окончит проклятую жизнь твою!

Кончив эту угрозу, Абдалла медленно вышел из гарема, бросив на свою несчастную фаворитку последний взгляд, исполненный ненависти и мести. Зораида, оставшись одна, с ужасом измеряла бездну своего несчастья, со времени отправления благородных Абенсеррахов, она не надеялась найти защиту против Зегрисов, дикого мужества которых все страшились. Ей не оставалось ничего, кроме перспективы близких, ужасных мучений. В этой крайности молодая христианская невольница предложила ей послать тайного гонца в христианский лагерь и просить помощи дона-Хуана де-Шакона, храбрейшего рыцаря в Кастилии. Несмотря на весьма слабую надежду на эту помощь, Зораида решилась испытать это средство, чтобы избегнуть рук палачей, и продиктовала к дону-Хуану письмо. Молодой невольнице удалось обмануть все взоры при выходе из дворца и счастливо пробраться к аванпосту христиан.

Между тем прибытие блестящего отряда Абенсеррахов распространило радость во всей армии. Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская видели в поступке этих мужественных союзников залог верного торжества христианства. Гранада, покинутая лучшими воинами своими, преданная внутренним раздорам и диким насилиям владыки малодушного и ненавистного, не могла уже долго противиться. Кастильянские рыцари приняли Абенсеррахов как братьев.

Раз вечером, когда дон-Хуан отдыхал в своей палатке, паж разбудил его и подал письмо. Велико было изумление рыцаря, когда он увидел, что письмо это от эмировой фаворитки, красота которой славилась во всей Кастилии. Зораида умоляла его именем той помощи, которую христианские рыцари клялись подавать каждому страждущему, явиться на защиту ее невиновности и слабости. Дон-

Хуан не колебался ни минуты и немедленно занялся выбором товарищей. Выбор этот был труден в армии героев, равно жаждавших славы и отличия. Наконец он решился и с рассветом дня сообщил свой план избранным.

— Неизгладимым пятном для рыцарей, — сказал он, -- будет, если на испанской почве женщина прелестная, невиновная и несчастная погибнет жертвой низкой клеветы по недостатку защитников. Я получил прошлой ночью письмо от принцессы Гранадской, которая поручает судьбу свою моему мужеству и великодушию. Мне нужны три товарища.

— Я буду одним из них! — воскликнул Понс де-Леон.

— А я вторым! — сказал Агвилар. — Но остается узнать, какими средствами доведем мы это странное дело до благополучного конца.

— Средства? — возразил дон-Хуан. — А какие препятствия будут в состоянии остановить нас, когда дело идет о защите такого прекрасного, благородного дела? Кто осмелится медлить, не рискуя потерять честь свою?

— Никто, — холодно отвечал Де-лос-Донзелос

— Ни страх, ни политическая причина не могут служить предлогом к отказу, но Гранадская принцесса принадлежит к числу неверных…

— Постой! — прервал его дон-Хуан. — Это больше не супруга Абдаллы, нашего врага, это ни христианка, ни мавританка, которая просит нашей помощи, но женщина оклеветанная, угнетенная, приговоренная к страшной смерти, которая через меня взывает к вашему правосудию, а наши рыцарские обеты предписывают видеть во всех страждущих детей одного и того же Бога.

— Хорошо сказано! — отвечал Агвилар. — Я одобряю порыв благородного Хуана де-Шакона. Но, друзья мои, мы здесь вассалы короля испанского, обязавшиеся сражаться под его знаменами, имеем ли мы право пуститься без его ведома на частное предприятие, неудачное окончание которого лишит его четырех вождей? Притом же, благоразумно ли рисковать собой, поверив таинственному посольству, и не должны ли мы опасаться какой-нибудь измены? Мне хочется разъяснить все это, но я не отступаю: располагайте моим мечом, лишь бы мой поступок не оскорбил ни Бога, ни короля.

— А я, — прибавил Де-лос-Донзелос, — имею еще лучшее возражение. Неужели вы думаете, что мавры позволят четырем христианам войти свободно в Гранаду для защиты женщины, которую эмир их намерен погубить?

— Полно возражать! — воскликнул дон-Хуан с худо скрываемым нетерпением. — Это замедляет только понапрасну успех нашего предприятия. Честь говорит иногда громче обязанности. Я поклялся посвятить меч свой спасению прекрасной Зораиды и сдержу свою клятву, чего бы то мне ни стоило. Если хотите помочь мне, то я имею средство проникнуть в Гранаду, не будучи ни узнан, ни подозреваем. Поедем, не сообщив никому нашего намерения, явимся в осажденный город в арабском костюме — продолжительная война снабдила им всех нас — и, чтобы устранить всякую недоверчивость, объедем город и вступим в него с противоположной стороны.

Все одобрили этот проект, и рыцари расстались, чтобы спешно приготовиться. Вскоре они покинули лагерь, и, переодевшись в сливовой роще и покрытые мавританскими бурнусами, направились к городу, куда въехали через полуденные ворота.

В Гранаде царствовало сильное волнение, потому что наступил день казни прекрасной Зораиды. Костер возвышался уже среди Новой площади, палачи, вооруженные факелами, ждали жертвы, и все еще не являлся ни один защитник. Местом битвы назначена была площадь Биваррамбла, окруженная тройным рядом воинов. Посредине возвышался черный помост, на котором супруга Абдаллы должна была ждать окончания боя, если он состоится. С самой зари бесчисленная толпа зрителей заняла все окрестности, жители Гранады с нетерпением ждали развязки мрачной драмы. Большая часть тех даже, которые еще накануне не верили невиновности Зораиды, чувствовали теперь сильную жалость и не одно грозное око омрачалось слезой.

В назначенный час показалось шествие из Эль-Гамры, и прекрасную принцессу снесли в носилках на назначенное место. Все террасы были покрыты опечаленными женщинами, втихомолку проклинавшими Абдаллу, все сожалели о несчастной доле, доставшейся этому грациозному и прелестному существу, и втайне молились, чтобы к спасению невинной жертвы явилась неожиданная помощь. В толпе уже разносился слух, будто племя Гомеров берется за оружие, хочет затеять страшный бунт, и все содрогались при мысли, что, среди возникшей борьбы, неприятель овладеет городом.

Среди мертвого молчания достигла Зораида площади Бивар-рамблы. Она была вся в черном. Медленно взошла она на помост и печальным взглядом окинула толпу.

Тогда предводитель Зегрисов, Мухаммед, обвинитель ее, въехал в ристалище в сопровождении трех воинов, вооруженных с головы до ног. Трубы приветствовали их прибытие, но народ молчал, и четыре защитника клеветы трижды объехали площадь, бросая на всех вызывающие взгляды. Никто не являлся, прелестная фаворитка дрожала от ужаса, и тишину прерывал только топот коней и стук оружия.

Общее ожидание длилось уже час, и срок, назначенный для появления защитников осужденной, истекал, когда снова загремели трубы и четыре замаскированные мусульманина явились у въезда в ристалище. Под длинными белыми бурнусами их виднелись темные стальные панцири богатой отделки, благородная осанка их внушала удивление и почтение.

Один из них подъехал к подножию помоста и поклонился прелестной Зораиде. Трепет благоприятного предчувствия пробежал по толпе и уверил незнакомых воинов во всеобщей симпатии, возбужденной их преданностью.

Подали знак к битве. Четыре нары противников устремились друг на друга с неописанной яростью. Бой был отчаянный. Христиане, укрепляемые сознанием правоты дела, за которое сражались, показывали чудеса храбрости — два Зегриса были убиты в мгновение ока, третий вскоре последовал за ними, а Мухаммед, смертельно раненный дон-Хуаном де-Шакон, просил перед смертью свидания с Мусою. Он поклялся перед ним в невиновности Зораиды и, сознавшись, что низко оклеветал Абенсеррахов, испустил дух, изрыгая потоки крови,

Муса объявил всенародно это торжественное признание. Веселая музыка тотчас приветствовала славу победителей, прелестная супруга Абдаллы с торжеством была отнесена обратно во дворец эмира, а четыре христианские рыцаря выехали из Гранады, не согласившись открыть кто они.

Между тем ненависть народа и армии к Абдалле все возрастала. Несколько дней после оправдания Зораиды он попытался отравить ее, чтобы избавиться от присутствия живого упрека своему бесчеловечию, но эмирша, предупрежденная заранее, бежала и с многочисленными приверженцами укрылась среди испанской армии.

Приведенный в отчаяние этой новой неудачей, Абдалла послал за Мусою, единственным человеком, на помощь которого мог еще надеяться, но и он мог только произносить пустые фразы. «Государь, — сказал он, — ты слишком поздно сознаешь пагубные плоды своего царствования. Ты навсегда лишил себя любви подданных, твои выгоды перестали быть нашими. Это расторжение предаст тебя врагам. Что до меня, я могу предложить тебе жизнь свою. Я, по крайней мере, останусь верным до последней минуты и завтра умру на полях веги за спасение Гранады».

Муса сдержал свое слово: собрав унывающих гранадцев, укорил их в слабости и в энергическом воззвании обещал им помощь пророка. Речь его имела успех: решились употребить последнее усилие для общей защиты. На следующий день многочисленный отряд выступил из города и в добром порядке пошел против осаждающих. Христиане, завидев его, испустили крики радости, предвидя неминуемую решительную битву, энтузиазм с обеих сторон был равен, и легко было видеть, что победа достанется недешево. Бой закипел. Мусульмане, воодушевленные отчаянной яростью, бросились вслед за Мусой, который врубался в самые густые толпы неприятелей, но вся храбрость мавров оставалась бесполезной: наступил срок, назначенный судьбой для падения арабского владычества в Испании, и не было силы отдалить ею. Мавританский отряд ослабевал мало-помалу, дон Мануэль Понс де-Леон искусным построением своей боевой линии окружил его, и Муса, желавший попытать сверхчеловеческое усилие, чтобы переменить участь боя, бросился на самого Понса и нашел славную смерть. Мавры, увидев его падение, рассеялись и побежали, преследуемые испанцами до стен Гранады, где они нашли кровавое убежище между развалинами и трупами.

Когда оставшиеся после битвы явились перед пораженными страхом жителями, эмир Абдалла вспомнил предсказание астрологов, составлявших гороскоп его рождения: «Един Бог велик! — с ужасом воскликнули толкователи судеб. — И царства подобны песчинке в руке Его. На небесах написано, что сын Мулей-бен-Гассана уронит свою корону к ногам царя христианского». С той минуты эмирша Аиша сделалась для Мулей-бен-Гассана предметом дикой ненависти. Запертая в одной башне Эль-Гамры и приговоренная к вечному заточению, она была обязана спасением сына только преданности раба, который отнес его в неприступные трущобы Альггухаррасских гор, где Абдалла возрастал под надзором семейства своей матери. Возмущение во дворце содействовало наконец к его возвращению. Мулей-бен-Гассан, возвращаясь однажды из летнего Эль-Ахаррасского дворца в Гранаду, нашел городские ворота запертыми: на место его провозгласили эмиром его сына. Мавры, разделившись на две партии, дрались с ожесточением, партизаны старого эмира, число которых сильно уменьшалось, покинули Гранаду и проводили Мулей-бен-Гассана в Малагу, где он кончил жизнь свою среди гражданских междоусобий, проклиная Абдаллу, которого неисповедимая судьба короновала только для того, чтобы ускорить падение исламизма в Испании.

Предсказания были близки к исполнению. Последний владетель Гранады своими неудачами оправдывал прозвание эль-Зогоиби, несчастный, которым обесславилось его царствование, и сам он, видя, как тащатся по улицам Гранады окровавленные, изувеченные остатки его воинов, говорил только: «Один Бог велик! Да исполнится воля Его!» Под влиянием этого нравственного упадка, мавры лишились и отдаленнейшего воспоминания о своей прежней славе, все источники помощи иссякли вдруг для них. Султаны варварийские, султан египетский и император турецкий обещали им помощь, но эта помощь не могла прибыть потому, что все гавани Андалузии находились в руках христиан. Армия Фердинанда в Санта-Фе между тем ежедневно усиливалась подвозом денег, съестных и воинских припасов, тогда как осажденные были принуждены есть конину, и двести тысяч жителей и беглецов наполняли дома, улицы и площади Гранады, прося громкими криками хлеба.

В такой крайности гакем (губернатор города) собрал почетных жителей, альфакисов или законников, главных марабутов и военачальников. Эта печальная депутация отправилась в Эль-Гамру умолять эмира о прекращении народных бедствий. Абдалла, пораженный страхом, не имел больше сил противиться последним ударам своей судьбы. Слабая надежда сохранить корону ценой мимолетной покорности заставила его предложить Фердинанду сюзеренат эмирства, и гакем Абу-Кассем-Абу-эль-Малек был отправлен в христианский лагерь для капитуляции, которая состоялась после долгих прений и заключала в себе следующие условия: если в течение 70 дней Гранада не получит подкрепления, то она отворит ворота свои победителю, все испанские пленные будут освобождены без выкупа. Эмир присягнет в верности кастильской короне; мавры выдадут всю свою артиллерию, но останутся обладателями своего имущества, сохранят свои законы и религию под покровительственным надзором христианского губернатора; в продолжение трех лет будут свободны от всех налогов, а впоследствии будут платить ту же дань, которую прежде вносили в сокровищницу эмира. Все те, которые, до истечения трех лет, пожелают покинуть Испанию и ехать в Африку, будут перевезены туда со своими богатствами на иждивении испанского правительства. Наконец, в залог исполнения этого трактата, 400 аманатов из первых мусульманских фамилий немедленно отправятся в Санта-Фе до срока, назначенного для сдачи Гранады.

Эти тяжкие условия были приняты и подписаны 25 ноября 1491 г. В продолжение перемирия Фердинанд Католик бдительнее чем когда-нибудь наблюдал за блокадой города, между тем как корабли его беспрерывно разъезжали на широте между Малагой и Гибралтаром, чтобы воспрепятствовать всякой иноземной помощи высадиться на берега андалусские. 30 декабря голод в городе дошел до того, что эмир, опасаясь возмущения, поспешил отправить к Фердинанду великого визиря Юссефа-бен-Комиха с просьбой вступить в город 6 января 1492 года. В то самое время, когда визирь выезжал из города, старый марабут, предсказывавший за десять лет перед тем падение Гранады после разорения Захары, вдруг опять появился в городе. То был ходячий скелет, в нем не осталось почти ничего человеческого, так нищета исказила его, хриплый голос его походил на могильный, и только пылающие взоры его сохранили еще остаток силы. Этому человеку не трудно было возмутить народ, доведенный до отчаяния. Он упрекал гранадцев в трусости и принес им, именем неба, как говорил он, обещание легкой победы. Бог предаст им неверных и возвысит блеск исламизма, если у них осталось довольно смелости, чтобы попытаться на вылазку. Фанатическая проповедь его имела мгновенный успех: более 20'000 человек бросились к оружию, но, вместо битвы с осаждающими, подняли бунт. Эмир был заперт в Эль-Гамре, и толпа яростными кликами требовала его головы. Скоро голод и яростная буря, разразившаяся ночью, парализовали и это последнее проявление силы умирающего города. На следующий день нигде не нашли марабута: неизвестно, был ли он убит по приказанию Абдаллы, или погиб иным образом. Но эмир почувствовал необходимость предупредить возобновление насилий и обратился за помощью к государю, которому подчинился. Прокламация испанского короля возложила ответственность за безопасность Абдаллы на все народонаселение. Вместе с тем немедленно приняли меры к занятию города без кровопролития.

5 января 1492 года из Эль-Гамры показался мрачный поезд. Проезжая на заре по самым пустынным улицам Гранады, он выступил на дорогу к Альпухаррасским горам: это было семейство Абдаллы с его сокровищами и служителями под прикрытием немногих мавров, оставшихся ему верными в несчастии. В то же самое время отряд христианских воинов в сопровождении Эрнандо де-Талавера, епископа Авильского, подъехал к наружным стенам Эль-Гамры. Эмир, заранее уведомленный о его прибытии, приказал оставить отворенными ворота дворца своих предков, а сам с телохранителями поехал навстречу испанскому королю. Фердинанд Католик, Изабелла Кастильская, наследник престола и инфанты, окруженные блестящей свитой и предшествуемые процессией духовных и монахов всех орденов, выезжали из Санта- Фе, чтобы вступить в последнее убежище мусульманского владычества. Шествие остановилось на пушечный выстрел от стен для выжидания сигнала, что город занят. Вдруг большой серебряный крест, служивший знаменем испанской армии, явился на самой высокой башне Эль-Гамры рядом с хоругвием Св. Иакова. При виде этого, король и вся свита его бросились на колени, а монахи запели псалом победы. Недалеко оттуда встретили эмира у Холма Мучеников. «Король христиан, — сказал Абдалла, подавая ключи своей столицы, — вот остатки арабского владычества в Испании. Тебе отныне принадлежат мои владения, моя печальная власть и я сам! Такова воля Бога, и я преклоняю чело свое пред Его святою волею. Прими милостиво мое уничижение и будь верен своим обещаниям».

Фердинанд Католик, исполненный радости, произнес несколько слов утешения, которых эмир не расслышал, потому что не дожидаясь их, поехал по следам своего семейства. Испанская армия в тот же день заняла все посты в городе при звуках труб, смешивавшихся с пением духовенства. Мавры заперлись в домах своих, чтобы не видать торжества врагов.

Мухаммеду-Абдалле-эль-Зогоиби дали в Альпухаррасских горах большие поместья. Он нагнал свое семейство между развалинами деревни. Поднявшись на гору, откуда в последний раз открывались отдаленные минареты Гранады, усеянные испанскими знаменами, несчастный эмир не мог удержать слез своих и, закрыв лицо руками, воскликнул: «Увы, есть ли под небом другая горесть, которая могла бы сравняться с моей!»

— Скажи лучше стыд! — глухо проговорила султанша Аиша, мать его, стоявшая подле него. — Да, ты имеешь право оплакивать как женщина прекрасное царство, которого не сумел защитить как мужчина!

Абдалла не отвечал ничего. Несколько минут спустя поехали далее. На следующий год неутешный эмир, не могший жить дольше подданным в стране, в которой прежде царствовал, объявил Фердинанду, что намерен покинуть Испанию. Хитрый политик немедленно согласился на желания человека, присутствие которого беспрестанно его тревожило и рано или поздно могло послужить к опасному восстанию. В распоряжение его был отдан корабль, который отвез его на берега Марокко, где он нашел у своего родственника Мулей-Ахмеда уединенное убежище, из которого вышел только через 34 года, чтобы погибнуть в возмущении, блистательно защищая от него власть, оказавшую ему гостеприимство.

Все уничтожающее время оставило между арабами Магриба чудное предание, которое предсказывает возрождение их владычества над всей Испанией. Это верование, довольно общее между грамотными маврами и переходит от поколения к поколению. Они тщательно избегают смешения пород, чтобы сохранить свою породу во всей чистоте, и у них низший класс народа с истинным почтением смотрит на потомков нескольких некогда могущественных родов, в которых хранятся предания об их царском происхождении. У многих из этих изгнанников хранятся планы дворцов, которыми обладали их предки в Гранаде, есть даже такие, которые могут показать ключи этих древних жилищ, — это доказательства их прав; эти предметы для них драгоценнее, чем для нас раскрашенные гербы, и если бы по какому-нибудь политическому перевороту действительно мавры когда-нибудь восстановили свое владычество над Испанией, то за торжеством обладания немедленно вспыхнули бы войны между претендентами на корону.

Полуденный испанец сохранил в нравах своих тип мавританского племени, с которым смешался, легенды исламизма сделались его легендами, и особенно в окрестностях Гранады они производят на воображение народа истинное чародейство. Вам покажут там, почти дрожа от страха, развалины башни, называемой Семиэтажной. В основании ее, говорят, заключаются богатства одного мавританского государя, стерегомые страшным привидением, которое поныне еще, время от времени, в беззвездные ночи, выходит из развалин и под видом безголовой лошади пробегает улицы Гранады, преследуемое шестью воющими догами. Есть люди, которые говорят, что деды их знавали людей, бывших свидетелями этого, старухи и няньки пугают им детей, а ученые таинственно говорят, что это привидение — душа эмира, зарезавшего шестерых сыновей своих и построившего эту башню для того, чтобы скрыть их трупы.

Не более тридцати трех лет тому, рассказывают, жил бедный человек, знакомый во всех окрестностях, ремесло которого состояло в том, что он отправлялся за льдом в Сьерру-Неваду и продавал его в Гранаде. Тио Николо, так звали его, возвращался однажды в юрод около времени сиесты с порядочной ношей, когда вдруг почувствовал неодолимый позыв ко сну и сел на своего осла, чтобы удобнее продолжать путь. Он скоро громко захрапел, голова его покачивалась во все стороны, между тем как животное, предоставленное самому себе, твердым шагом шло по краям пропастей и дорогой щипало волчцы. Наконец, Николо проснулся и начал протирать глаза. День был уже далеко, месяц светил на средине неба и осел мелкой рысцой сбегал с небольшого склона к какому-то городу в углублении равнины, с крышами как-будто серебряными. Но то была не Гранада: в нем не было ни тенистого собора, ни колоколен приходских церквей, ни монастырей со святым крестом, а везде куполы и минареты с мусульманским полумесяцем. И между тем как изумленный Николо смотрел на этот незнакомый город, длинный ряд вооруженных людей поднимался к нему навстречу, то скрываемый до половины неровностями почвы, то открываясь вполне при лунном сиянии. Богу известен страх, овладевший Тио Николо, когда с ним поравнялся авангард этой мавританской армии! Осел его, опустив уши и дрожа всем телом, стоял как вкопанный. Оставалось пропустить всю процессию. Мавры все были мертвенно бледны, не слышно было ни стука копыт, ни звуков военной музыки, хотя ясно можно было видеть движения барабанщиков, цимбальщиков и трубачей. За отрядом следовал гранадский великий инквизитор на белом муле, имея возле себя двух мавританских наездников в черных одеяниях. Эта неожиданная встреча святой особы в таком обществе несколько ободрила честного Николо, который, спустившись с осла, стал на колени и перекрестился, чтобы удостоиться благословения почтенного прелата, но сильный удар в голову сбросил его и осла в пропасть. Он опомнился уже после солнечного восхода, осел недалеко завтракал и казался весьма довольным своей судьбой, потому что корзины опорожнились во время падения и весь лед растаял. Тио Николо печально вернулся в Гранаду. Первый прохожий, которому он осмелился сообщить свое приключение, осмеял его, другие, поучтивее, уверяли его, что он видел все это во сне, некоторые, менее разборчивые в выборе терминов, называли его помешанным, но странный случай озадачил вскоре всех неверующих: три дня после этого происшествия великий инквизитор умер скоропостижно!

Но эта странная смесь местных суеверий с мавританскими легендами существует не в одних низших слоях общества. В Гранаде жил еще недавно старый полковник-инвалид, жизнь которого столь же достойна описания, как жизнь Жиль-Блаза. Полковник этот жил в Америке с двенадцатилетнего возраста и с любовью вспоминал о свиданиях с Вашингтоном, позже он участвовал во всех войнах испанских. В этой жизни, исполненной приключений и опасностей, он оставил одну ногу на каком-то поле сражения, пальцы на обеих руках его были изувечены. Многие посещали этого ветерана в его скромном убежище, окна которого выходили на вегу. Два или три старые карабина, рапира и пара пистолетов, тщательно вычищенные, составляли все его украшение. Несколько исторических и философских книг служили ему отдохновением. То был человек просвещенный, артист от нечего делать и рассказчик по привычке: он видел столько, что нельзя было наслушаться его. Память его была набита простонародными преданиями, истинная находка для иностранца, и должно полагать, что, рассказывая их беспрестанно, он наконец сам поверил их непреложности. Раз вечером он рассказал анекдот, предметом которого был предпоследний губернатор Эль-Гамры. Это был старый пройдоха, однорукий, правда, но зато снабженный двойным количеством оригинальности. Под его управлением Эль-Гамра казалась царским жилищем. Независимый по званию генерал-капитана Гранады, он деспотически царствовал в стенах Эль-Гамры, и никто, за исключением разве испанского гранда, не осмелился бы противиться его прихотям.

Этому достойному губернатору надоело наконец слушать беспрерывные жалобы, приносимые со всех сторон на бродяг и контрабандиров, которым развалины древней Эль-Гамры служили убежищем. В один прекрасный день решился он очистить этот притон и тотчас принялся за дело. Он устроил патрули, которым поручил беспрестанно разъезжать по тропинкам пригорков, рыться в развалинах и обыскивать окрестности.

И вот, в одно утро, когда один из этих патрулей спокойно разъезжал под предводительством капрала, чрезвычайно способного для подобных экспедиций, в близлежащей роще послышались шаги лошади и мужественный голос какого-то человека, громко напевавшего старый национальный романс. Вскоре показался он из чащи. То был человек крепкого сложения и красивой наружности, но чрезвычайно загорелый. На нем было довольно ветхое солдатское платье, и он вел за собой прекрасного, богато оседланного арабского коня. Можно вообразить себе удивление солдат при виде бедно одетого человека, никому из них незнакомого, с таким превосходным бегуном.

— Стой! — закричал капрал. — Кто идет?

— Друг, — отвечал путешественник.

— Этого недостаточно, — возразил начальник патруля, — откуда ты и куда едешь?

— Я бедный солдат, возвращающийся из армии, выслуживший там очень поврежденную голову и пустой кошелек.

— А что, друзья, — продолжал этот странный солдат, — могу ли в свою очередь спросить вас, что это за город там под горой?

— И какого же черта приехал ты, — воскликнул капрал, — если не знаешь так же хорошо, как мы, что это Гранада?

— Как! Это Гранада! Madre de Dios, правду ли вы говорите?

— Такую же правду, как справедливо то, что ты кажешься мне выходцем из развалин Эль-Гамры, и из опасения, чтобы ты не сбился с дороги, мы представим тебя губернатору, которому путешественник, прибывший из такого отдаленного места, верно, порасскажет прелюбопытные вещи.

При этих словах солдаты окружили незнакомца, который нисколько не противился, и повели его в город, где все прохожие останавливались, делая разные предположения насчет оборванного солдата и дорогой лошади. «Это какой-нибудь дезертир», — говорил один. «Э, нет, — возражал другой, — это контрабандир».

Третий уверял, что это должен быть начальник разбойничьей шайки, несколько месяцев уже тревожащей окрестности, и все восклицали: «Да здравствует капрал! Да здравствуют молодцы его товарищи!»

Губернатор Эль-Гамры пил в это время шоколад в компании жирного францисканца. Молодая, очень красивая, но просто одетая девушка прислуживала им. Хроника утверждает, будто эта милая особа отыскала слабую сторону губернатора и обладала искусством вести его по своей воле. Когда донесли губернатору о призе ловкого капрала, его превосходительство чрезвычайно обрадовался: это было минутное развлечение, представившееся ему взамен страшной скуки. Он поставил до половины выпитую чашку на стол, велел принести длинную саблю свою, покрутил седые усы и важно уселся в кресло, приняв самый грозный вид, потом приказал ввести арестанта. Незнакомец, по-видимому, вовсе не беспокоился о своем положении, не обращал внимания на окружавшую его стражу и бросал на все его окружающее равнодушные или насмешливые взгляды.

— Бродяга, — сказал губернатор после минутного молчания, посвященного осмотру пленника, — кажется, нам придется посчитаться с тобой. Во-первых, кто ты?

— Ваше превосходительство, — отвечал бродяга, глубоко кланяясь, — я старый солдат, возвращающийся с поля сражения, покрытый контузиями и ранами.

— А, ты солдат? Однако, судя по твоему платью, ты не кавалерист. Откуда же взялась у тебя лошадь? Надо полагать, что она также с поля битвы? Что она так же покрыта контузиями и ранами, как ты?

— О, это история, которая очень удивила бы ваше превосходительство, если бы я рассказал ее с конца в конец. Я знаю насчет этой лошади дивные вещи, вещи, которые в высшей степени интересуют безопасность этого замка, Гранады и всей страны. Но я могу рассказать все это не иначе, как наедине вам, или, по крайней мере, только в присутствии особы, пользующейся неограниченной доверенностью вашей.

Губернатор призадумался, потом приказал капралу и его подчиненным выйти из комнаты, но оставаться в таком расстоянии, чтобы могли услышать голос его и поспеть на помощь при первом зове. Потом он сказал незнакомцу: «Этот монах мой духовник и я не могу ничего скрывать от него, что же касается до этой молодой девушки, то она неспособна ни к какой нескромности. Согласен ли ты объясниться перед ними?»

— Пожалуй, — отвечал он, — слушайте же внимательно. Как я уже говорил вам, я бедный солдат, изувеченный на службе отечеству. Мне дали отставку в Валльдолиде, и я отправился оттуда в свою деревню в Андалусии. Вчера при закате солнечном я проходил по равнине Старой Кастилии…

— Попался, обманщик! — воскликнул губернатор, вскочив с кресел. — Отсюда в Старую Кастилию сто миль!

— Ваше превосходительство, — продолжал незнакомец, не моргнув даже глазом при этой улике, — вы правы, и я тоже. Кажется, я докладывал уже, что имею рассказывать удивительные вещи, но надо стараться слушать меня с наибольшим терпением, иначе я буду принужден замолчать.

— Хорошо, продолжай, — сказал губернатор, закручивая свои усы.

— Так как наступала ночь, я оглядывался во все стороны, чтобы найти ночлег. Но везде — безлюдье и пустыня, не видно было ни малейшего следа обитаемого места. Нечего было делать: оставалось расположиться на земле под открытым небом. Но кто долго служил на ратном поле, тот очень легко может провести лишнюю дурную ночь во время мира.

Губернатор кивнул в знак согласия головой, бродяга тронул слабую сторону воина, незаметная улыбка мелькнула на губах его и он продолжал:

— Чтобы не утомить вашего превосходительства, скажу, что я продолжал идти еще с час, пока пришел к мосту, перекинутому через широкий провал, на дне которого сочился источник. На одном конце находилась мавританская башня, вся изъеденная временем, но нижняя часть ее еще уцелела. «Ладно, — подумал я, — вот славное убежище». Я спустился к источнику, чтобы напиться; потом открыл свою котомку, в которой нашел три луковицы и несколько ломтиков черствого хлеба, которые доставили мне превосходный ужин. Утоляя свой голод, я услышал над собой легкий шум, выходивший, по-видимому, из внутренности старой башни. Я стал прислушиваться и очень явственно расслышал топот лошади, В ту же минуту из маленькой дверцы в основании башни вышел человек, ведя прекрасную лошадь. Так как было очень темно, я не мог рассмотреть лица его, но мне тотчас пришло на ум, что существо моего рода, бродящее в эту пору в таком уединенном месте, должно возбуждать подозрение. Правда, это мог быть такой же честный путешественник, как я, но ничто не мешало ему также быть разбойником Впрочем, мне нечего было терять, и я остался на своем месте оканчивать свой ужин, который возбудил бы зависть разве только у очень проголодавшейся собаки.

Человек, о котором говорю, свел лошадь к ручейку недалеко от меня, и тогда я мог рассмотреть его лучше. С удивлением, смешанным со страхом, увидел я, что он в древнем мавританском костюме, покрыт кирасой и стальной каской, лошадь погрузила морду в воду и пила., и пила ужасно долго.

— Приятель, — сказал я мавру, — у твоей лошади славная жажда: это знак хорошего здоровья.

— Она имеет право пить, — отвечал мавр, — потому что ровно год не слышала даже запаха воды.

— Клянусь Св. Яковом! — воскликнул я, — это превосходит воздержанность африканских верблюдов. Впрочем, ты похож на такого же воина, как я, и я довольно расположен, по одинаковости ремесла, побрататься на минуту с неверным. Солдаты всех стран мало заботятся о вере своих товарищей, когда им выдастся свободная минута, чтобы пить в честь будущей славы.

Итак, я пригласил мавра вкусить моего лука и хлеба. Но он уверял, что некогда останавливаться для еды или питья, и что ему предстоит совершить далекий путь до восхода солнечного.

— А в какую сторону едешь ты? — спросил я.

— В Андалусию.

— В самом деле? И я иду туда же. А так как ты не хочешь останавливаться, чтобы поужинать со мною, то не позволишь ли мне сесть за тобой на. лошадь. Она кажется мне довольно сильной для двойной тяжести.

— Пожалуй, — отвечал мавританский воин.

Я сел за ним, и мы поехали по дороге в Андалузию.

— Держись крепче, — сказал он, — лошадь моя летит молнией.

— Не бойся ничего, — вскричал я, усаживаясь как можно лучше.

Лошадь мало-помалу расходилась, от шага перешла к рыси, от рыси к галопу, а от галопа к истинно адскому бегу. Я не видел ничего. Мы приехали к воротам одного города. «Какой это город?» — спросил я. Но прежде, чем мавр успел мне назвать Сеговию, лошадь перенесла нас уже далеко за нее. В бурном беге проехали мы Гвадаррамские горы и спускались к Эскуриалу, подобно грому, пролетели мимо Мадрида и миновали равнины Ла-Манша одним прыжком. А между тем ночь не оканчивалась, везде, где проезжали, мы встречали сон и тишину. Наконец, товарищ мой остановил лошадь на площадке одного холма. «Я не еду дальше», — сказал он.

Я осмотрелся: нигде ни малейшего следа жилья человеческого; я заметил только узкий вход в пещеру. Между тем, как я размышлял о своем странном положении, люди в мавританском платье, одни пешком, другие верхом, сходились и съезжались со всех сторон и в беспорядке бросались в пещеру, подобно пчелам, возвращающимся в свой улей.

Прежде, нежели я мог сделать малейший вопрос, мой товарищ дал лошади шпоры и пробился сквозь толпу. Мы ехали по тесной и неровной рампе, проникавшей до самого сердца горы. По мере того, как мы продвигались вперед, над головами нашими начинал блистать фантастический свет, но я ничего не мог разобрать, пока он не сделался ярче. Тогда я увидел слева и справа дороги боковые пещеры, похожие на арсеналы, наполненные оружием. Далее другие, просторнейшие пещеры были полны конными воинами, построенными в боевой порядок, с копьем в руках и неподвижных подобно мраморным статуям. В других — увидел я воинов, спящих подле своих бегунов; они, по-видимому, составляли резервный корпус. Все они были одеты в костюм древних мавров, побежденных и изгнанных нашими предками из Испании. Дорога, по которой мы проезжали, выходила к подземному дворцу, стены которого были покрыты золотом и серебром и отражали блеск великолепных алмазов. Внутри этого дворца находился престол и на нем сидел мавританский принц, окруженный неграми, державшими караул, с мечами наголо. Вся толпа, пришедшая прежде нас, проходила мимо трона, одни были в странном вооружении, другие, — одеты в длинные белые мантии, но большее число — в лохмотьях, остатках от богатых нарядов.

Я онемел от удивления и не смел обратиться к странному своему товарищу. По в ту минуту, когда мы подъезжали к трону, я не мог удержаться и тихонько спросил его: «Где мы?»

— Мы находимся, — отвечал он, — пред великой и страшной тайной: ты видишь на престоле Мухаммеда-Абдаллу-эль-Зогоиби, последнего гранадского эмира.

— Полно, — сказал я, — смеясь нехотя. — Все мавры изгнаны из Испании тому уже несколько веков, и отправились умирать в Африку, откуда пришли.

— Да, — возразил мой товарищ, — так гласят ваши лживые хроники. Но чего вы не знаете, собаки христианские, так это то, что Абдалла и последние защитники Гранады были заключены в эту гору пророком правоверных. Что же касается до ложного Абдаллы и армии, предавшей Гранаду испанцам, то это были просто привидения, порожденные адом. Вся Испания — страна очарованная, она вся усеяна воинами, которых воля Аллаха держит скрытыми под землей, пока не наступит день освобождения этой прелестной страны. Один раз в году, накануне праздника Св. Иоанна, все мавры, подчиненные чарам, освобождаются с заката солнечного до восхода, и они пользуются этой ночью, чтобы прийти поклониться своему эмиру. Толпа, которую ты видишь, состоит из мусульман, очарованных в одно и то же время на всех пунктах своей империи; разрушенная башня у моста в Старой Кастилии служит жилищем моим в продолжение двух с половиной веков; воины конные и пешие, которых ты видел в боковых пещерах, — древние защитники Гранады. Тотчас по уничтожении очарования, Абдалла и его подданные очнутся от сна, они явятся для овладения Эль-Гамрой и столицей своей, шествуя от победы к победе для восстановления исламизма во всей Испании.

— А когда должны исполниться эти великие события? — спросил я.

— Это тайна Аллаха, — отвечал он. — Мы надеялись скоро увидеть зарю этого дня, но старый воин, покрытый славой, повелевает в Эль-Гамре. Пока этот искусный вождь, у которого осталась только одна рука для службы своему государю, будет блюсти за защитой крепости, ему вверенной, всякая попытка бесполезна

При последних словах, губернатор не мог удержаться от горделивого движения; он принялся снова крутить седые усы свои и ударил саблей об пол Этот знак немого самодовольства не ускользнул от бродяги.

— Чтобы не употреблять долее во зло драгоценного времени вашего превосходительства, — продолжал он, — я кончу в нескольких словах. Сказав эти слова, мой таинственный товарищ сошел с коня. «Подожди меня здесь, — сказал он, — и подержи лошадь, пока я схожу преклониться пред престолом Абдаллы!». Потом он вмешался в толпу. Я не знал, что делать на том месте, где он меня оставил: ожидать ли, пока возвратится мой сверхъестественный товарищ, чтобы продолжать дьявольскую скачку, или, не дожидаясь его, выбраться за добра ума и переменить дорогу? Поистине, храбрый солдат долго не раздумывает. Мне показалось, что конь неверующего добрый приз ЛАЯ христианина по законам войны и праву народному. Я сел снова на коня, поворотил назад и силился как можно скорее выбраться из подземелья. Проезжая опять мимо боковых пещер, мне послышался угрожающий стук оружия; потом, подобно адской буре, огромный отряд воинов пришел в движение, чтобы преследовать меня до выхода из пещеры, где все эти тени исчезли в синеватом дыму. Страх лишил меня чувств, и когда, после нескольких часов, я пришел в себя, то очутился лежащим на каком-то холме. Лошадь мавра смирно паслась подле меня, узда ее, намотанная на мою руку, одна, вероятно, помешала ей поскакать за своим законным владетелем в Старую Кастилию. Посудите, что должен был я чувствовать, когда, вдруг очутился на юге Испании и когда, у подножия холма, увидел незнакомый город. Я осторожно спускался но каменистому скату, ведя свою лошадь в поводу, потому что не смел более садиться на нее, боясь, чтобы она не сбросила меня в какую-нибудь пропасть. На пути встретил я ваш патруль, и когда узнал от почтенного капрала, что нахожусь в Эль-Гамре, у ворот Гранады, то весьма обрадовался случаю отдать честь знаменитому воину, о котором слышал в пещере Абдаллы. Теперь, ваше превосходительство, извлеките пользу для вашей будущей славы кз того, что я сообщил вам, и удвойте бдительность, чтобы сохранить королю испанскому этот замок, судьба которого зависит единственно от вас.

— А как ты думаешь, молодец, что могу и должен я делать, чтобы обезопасить себя от посещения твоих привидений?

— Я только темный солдат, — отвечал пленник, — и ваше превосходительство не имеет никакого повода обращать внимание на мои советы. Но так как вы приказываете мне говорить, то я думаю, что надо приказать закрыть герметически все трещины холма, чтобы воспрепятствовать выходу подземной армии Абдаллы. Если бы почтенному священнику, которого вижу подле вас, угодно было взять это на себя, водрузить крест у каждой баррикады, и окропить ее святой водой, вся сила врагов нашей веры будет чрезвычайно озадачена.

— Я думаю, — сказал монах, не перестававший в продолжение этой сцены любоваться красивыми чертами молодой служанки, — я уверен, что это будет благоразумная и действительная мера.

Тогда губернатор, единственной оставшейся ему рукой схватил эфес старой своей сабли, устремил на бродягу проницательный взгляд, заставивший последнего вздрогнуть и отступить, и воскликнул голосом, выражавшим совершеннейшую недоверчивость: «Что касается до меня, то я не принадлежу к числу тех, которых можно одурачить вздорными сказками, берегись, любезный! С людьми моего покроя нельзя шутить безнаказанно, ты нагрел мне уши; смотри, чтобы ты не лишился за это своих собственных. Эй, капрал! Наложи хорошие оковы на ноги этого пройдохи-разбойника».

Солдаты коменданта, бывшие настороже, вторглись в комнату и без труда свалили сильного незнакомца, который, без сомнения, не имел желания прервать свои путешествия, чтобы засесть в прохладных подвалах Эль-Гамры, но под соединенными усилиями, целой стаи инвалидов, старинные лавры которых омрачило бы бегство подобной дичи, всякое сопротивление сделалось невозможным. Капрал, обыскивая его, нашел под платьем длинный туго набитый кошелек, радуясь этой находке, он высыпал содержание его, но не нашел ничего, кроме странного сбора янтарных ожерелий, золотых крестов, коралловых четок с несколькими незначительными монетами. Губернатор оставался бесстрастным, но при виде этих мелких предметов религиозного уважения, монах не мог воздержаться от порыва священного гнева.

— Разбойник! — вскричал он, — какого служителя Господня ограбил ты?

— Ваше преподобие сильно ошибаетесь, — отвечал бродяга. — Я никого не ограбил, а то, что вы видите, нашел я в чемодане мавританского всадника.

— Хорошо, — сказал губернатор, — чтобы кончить эту сцену, — я согласен верить всем твоим сказкам. Но в ожидании пробуждения мавров, ты отправишься на зимние квартиры в Красную башню.

— Как вам угодно, — холодно отвечал пленник, — я в вашей власти: пользуйтесь ею. Солдат, проведший много лет на ратном поле, доволен почти каждым помещением, лишь бы был спокоен и имел довольно хлеба, я мало забочусь об остальном. Но все-таки советую вам позаботиться о строжайшем карауле в замке.

После этого, аравийского коня отвели в конюшню, а вещи, найденные в кошельке бродяги, заперли в сундук коменданта, несмотря на возражение францисканского монаха, который представляя, что эти предметы осквернены святотатством, требовал выдачи их ему для очищения. Губернатор отказал ему в этом решительно, и мстительный монах втайне поклялся уведомить об этом свое начальство.

В то время, как происходило это, Гранада была опустошаема шайкой злодеев под начальством смелого бандита Мануэля Бораско. Этот отчаянный разбойник не раз уже пробирался в Гранаду под разными переодеваниями, под покровительством которых собирал сведения о направлении отъезжающих и отправления товаров, которые потом поджидал и грабил в теснинах Альпухаррасских гор. Его многочисленные покушения против общественной безопасности заставили, наконец, губернатора Эль- Гамры принять самые энергичные меры, и чтобы вернее схватить его, приказал полиции и местным властям подвергнуть строгому осмотру всех иностранцев и людей подозрительных. Достойный губернатор предпочел бы продержать в заключении 20 невинных, чем упустить одного виноватого.

Между тем, слух о приключении неизвестного солдата не замедлил распространиться, недовольный монах не счел себя обязанным хранить тайну, а молодая девушка рассказывала везде, что это прекрасный молодой человек, смуглый и с гордым взглядом, и что жаль было бы видеть его повешенным. Наконец, народная молва, истощив все предположения, решила, что знаменитый Мануэль Бораско схвачен в горах патрулями губернатора Эль-Гамры и заперт в подземелье Красной башни. Все ограбленные этим разбойником нахлынули в Эль-Гамру для очной ставки с ним, надо было удвоить караульных и тщательно охранять комнату, в которой находился заключенный. Однако же ни один из посетителей не узнал в особе бродяги Мануэля Бораско. Старики, услышав рассказ об очаровании Абдаллы, вспомнили, что подземелье, освященное этим народным преданием, находится в скале Св. Елены. Любопытные отправились туда и отыскали вход в пещеру, которая простиралась на такую глубину в землю, что никто не осмелился пробраться в нее. Благодаря им, рассказ пленника возбудил любопытство народа, генерал-губернатор Гранады вздумал тогда овладеть такой любопытной особой и предписал губернатору Эль- Гамры выслать к нему бродягу. Инквизиция также вмешалась в это дело и присваивала себе пленного, как человека, виновного в святотатстве. Но комендант Эль-Гамры не мог удовлетворить всех вдруг, не удовлетворил никого. Дело приняло серьезный оборот. Генерал-губернатор объявил, что пришлет отряд для овладения Красной башней, великий инквизитор, со своей стороны, пригласил для того же своих приспешников. «Хорошо, пусть сунутся, если смеют, — воскликнул взбешенный губернатор, — мы сумеем сопротивляться им!»

На другое утро, на рассвете, он отправил отряд за пленником, чтобы перевести его в другую тюрьму, удобнейшую для его непосредственного наблюдения. Но капрал, которому поручено было исполнение, скоро возвратился с расстроенным видом и объявил, что клетка опустела.

— Быть не может! — воскликнул губернатор.

— Я то же говорил самому себе, — отвечал честный капрал, — но поневоле пришлось поверить глазам своим.

— А кто последний сообщался с этим демоном?

— Молодая девушка, прислуживающая вашему превосходительству, она каждый вечер, по приказанию вашему, как говорила, приносила ужинать пленнику.

—Да ты с ума сходишь! — заревел губернатор и пена выступила на губах его. — Ключи Красной башни кладутся каждый вечер под мою подушку.»

— Извольте спросить сами…

— Без сомнения, ступай, беги, позови эту сумасшедшую!

Пошли в комнату молодой девушки: постель ее не была даже

помята.

Не оставалось более никакого сомнения: девушка, влюбившись в красивого бродягу, видно, не могла перенести мысли о судьбе, его ожидавшей; уважаемая наравне с губернатором, она воспользовалась привилегией, приписываемой ей хроникой, чтобы обмануть бдительность стражей, разорвать узы пленника и убежать с ним.

Подробный обыск показал губернатору, что его денежный сундук порядком снабдил беглецов путевыми издержками.

Наконец, отправились в конюшню, но там к яслям был привязан страннический посох со следующей надписью:

«Однорукому губернатору Эль-Гамры на память от Мануэля Бораско».

Да простит нам читатель отступление в область воспоминаний. Через несколько страниц мы выйдем на берега Африки и еще довольно скоро очутимся между воспоминаниями о прошедших злодеяниях и убийствах.