1. В одной лишь Божьей власти? Мартин Лютер и богословие Реформации

По ряду причин богословские споры и противоречия, которые определяли и формировали Реформацию, в последние годы вышли из нашего внимания. Есть, разумеется, достойные исключения из этого правила, но акцент на культуре реформы, принятии религиозного изменения и долгосрочном воздействии Реформации на веру, который сделал недавние научные исследования такими увлекательными, также таил в себе опасность того, что богословие реформы становится все более периферийным. В последней четверти XX века небольшой, но важный сдвиг от истории Церкви к истории религии перенес внимание с догматов и апологетики интеллектуальной и богословской элиты к тому, что мы могли бы с некоторой натяжкой назвать «народной религией», или верой «простых людей». Эти «простые люди» не были безмолвными получателями новых мыслей, покорно принимавшими проповеди и споры, которые определяли и объясняли оправдание верой, Sola scriptura и любые другие руководящие догматы евангелистской церкви. Наоборот, в эпоху раннего Нового времени не только приходские священники, но и миряне принимали активное участие в осмыслении и исправлении прежних религиозных воззрений. В более старых, традиционных, описаниях формулирование теологических принципов Реформации приписывается уму и работе «великих людей» зарождающихся протестантских церквей, но возникновение этих идей, казалось, значило меньше, чем их воздействие.

Совершенно верно, что история Реформации должна быть чем-то бо́льшим, нежели простая история университетского богословия, но понимание способов, посредством которых богословские и пастырские изменения были приняты и усвоены в приходах, а также в сердцах и умах верующих, все еще должно начинаться с осмысления того, как возникли эти «новые» убеждения. Разумеется, описание эволюции веры никогда не бывает простым. Обсуждение теологии Реформации (или, точнее, теологий) за последние несколько десятилетий стало все больше связываться с верой и практикой поздней средневековой Церкви: ведь история Реформации началась не в 1517 г., а двумя веками ранее. Растущий интерес к идеям, которые заложили фундамент для распада христианского единства в первой половине XVI века, выглядел вполне естественно на фоне растущего интереса к возникновению и последствиям Реформации. Изучение воздействия реформ на приходы или влияние религиозных убеждений на социальную и культурную сферы во многом способствовали тому, что внимание людей переключалось на конкурирующие теологии, вызвавшие эти перемены. Изучение Реформации как истории вероучения или истории общества нельзя считать взаимоисключающими подходами, наоборот, объединение этих направлений в значительной степени улучшило наше понимание и того и другого. Культурные и социальные перемены, привнесенные религиозными изменениями, происходили из обсуждений богословских вопросов, хотя интеллектуалы того времени зачастую резко отрицали влияние таких идей на национальные культуры, которые основывались скорее на предрассудках, чем на вере. Не так давно редакторы одного из лучших недавних исследований Реформации напомнили нам, что богословие может вновь привлечь пристальное внимание науки, но теперь ее позиция зависит от контекста и больше не привязана к авторитету богословов прошлого. Споры по вопросам теологии Реформации скорее можно найти в исторических и литературных трудах, культурном и социальном анализе эпохи реформы. Богословские принципы не возникают в вакууме, а произрастают из более широкой среды, в которую они были посажены. Поэтому размышления о богословских вопросах требуют от ученого готовности рассматривать их в историческом контексте и отыскивать те факты, которые действовали на перемены в богословии как ускорители или помехи. Спасение было скорее практической, нежели абстрактной заботой, поэтому судьба одной вечной души занимала самые широкие слои населения. Богословы Реформации сами были ее духовными пастырями и проповедниками, и сегодня мы можем узнать об их воззрениях и целях благодаря записям их проповедей, полемическим трактатам, письмам и наставлениям.

Начало Реформации? 31 октября 1517

В феврале 2015 г. производящая игрушки фирма Playmobil объявила о том, что больше всего продает статуэток Мартина Лютера. В течение трех дней с момента выпуска было продано около 34 000 статуэток Лютера в шляпе, с пером и немецкой Библией. Представитель компании признал, что популярность оловянной статуэтки Лютера стала неожиданностью, и объяснил быстрые продажи, в частности в Германии, растущим интересом к истории и желанием родителей дать возможность своим детям вырасти с пониманием того, как «совершенно обычный человек, разделявший веру и убеждения большинства людей своего времени», остается интересен людям XXI века. Массовое производство и сбыт статуэток Лютера фирмы Playmobil отдают дань уважения традиционной легенде и образам истоков Реформации. Лютер в этой истории четко выразил недовольство католической церковью, прибив свои 95 тезисов к двери Замковой церкви в Виттенберге. Такое открытое выражение несогласия и даже открытое неповиновение вызвало отклики во всем христианском мире, по-новому представив отношения между человеком и Богом и расшатав основы институциональной церкви. Образ Лютера с молотком в руке возник как самостоятельный символ, ставший обязательным элементом изображения Реформации в изобразительном искусстве, печатном слове и на экране.

95 тезисов Мартина Лютера, 1517 г.

В 1960-е гг. Эрвин Изерло заявил, что «Лютер не прибивал тезисы». Заявление Изерло по сути было столь же иконоборческим, смелым и противоречивым, как действия иконоборцев XVI века. Легенда, по мнению Изерло, была выдумана соратником Лютера, Филиппом Меланхтоном. Вымышленное повествование подкреплялось решимостью Лютера и его последователей установить дату «основания», или начала, Реформации. Тот факт, что легенда не смогла выдержать научного расследования, продолжал Изерло, убедительно доказывает, что Лютер вовсе не собирался безрассудно начинать борьбу с Римско-католической церковью и что процесс, известный нам как Реформация, возник «абсолютно непреднамеренно». Зарождение идей Лютера, как предположил Изерло, может быть лучше понято в контексте позднего средневекового номинализма, чем событий октября 1517 г. Утверждение Изерло, что Реформация Лютера была неумышленной, возможно, созвучно словам Меланхтона о вывешивании 95 тезисов на церковной двери. Меланхтон считал этот факт «началом спора, в котором Лютер, еще не подозревая и не мечтая о будущем изменении обрядов, несомненно, не полностью избавлялся от самих индульгенций, а лишь подталкивал к умеренности». Однако эта неспособность оценить значение события не должна истолковываться отрицательно. Как предположил Майкл Муллетт, отсутствие понимания Лютером значения событий 31 октября придавало им почти провидческое предназначение. Лютер как орудие намерений Бога еще не видел Божественного плана во всей его полноте. Если Лютер в этой истории был лишь посредником, тогда реформаторская деятельность также осуществлялась по воле Господа, а не человека.

Исследователи продолжают энергично обсуждать подлинность и символику вывешивания тезисов на двери церкви, но решение объявить 31 октября Днем Реформации обусловило постоянное присутствие этой истории почти в каждом повествовании о раннем немецком протестантстве. Король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV (1795–1861) пытался возместить ущерб, нанесенный Замковой церкви во время Семилетней войны и Наполеоновских войн, утверждая, что по крайней мере церковная дверь должна быть восстановлена: «Эта дверь – памятник истории Реформации. Давайте восстановим ее, отольем из драгоценного металла, и точно так же, как Лютер прикрепил свои 95 тезисов, выгравируем их золотыми буквами на двери». В 1858 г. в День Реформации на входе в церковь были установлены бронзовые двери с 95 тезисами. Во многом достоверность этой истории значит меньше, чем содержание и принятие самих тезисов. Написанный на латыни текст, который Лютер вывесил на закрепленной на церковной двери общей доске для обсуждений и новостей, был, без сомнения, менее значим, чем тот факт, что его идеи широко и незамедлительно распространились внутри и за пределами академического сообщества. Мартин Лютер и его тезисы безусловно остаются отправными точками истории Реформации, хотя степень влияния «этого ключевого человека» или «ключевых моментов его жизни» на трансформацию понимания Бога в Европе остается дискуссионной. Однако этот факт не должен умалять значительных и радикальных положений в менявшемся богословии Лютера. Но вместо допущения, что истинный смысл его мыслей и действий был ясен с самого начала, крайне важно рассматривать идеи Лютера в контексте его жизни, социальных и интеллектуальных условий, в которых он трудился. Помимо этого необходимо учитывать первые побуждения к реформе, во многом определившие дальнейший путь истории.

95 тезисов Лютера, отлитые над дверью Замковой церкви в Виттенберге. А. Савин

Экземпляр тезисов был отправлен архиепископу Альберту Майнцскому, который показал их папе Льву X, но тогда тезисы не получили официального отклика, поскольку понтифик не придал им значения, посчитав «спором среди монахов» – теологической полемикой, а не решительной попыткой разрушить основы Церкви. Официальный отклик последовал в булле «Восстань, Господи!» (Exsurge Domine, 1520), но к этому времени идеи Лютера распространились довольно широко. В 1518 г. Кристоф фон Шойрль и группа студентов Лютера из Виттенберга перевели текст 95 тезисов на немецкий язык и напечатали его, таким образом распространив идеи Лютера среди более широкой аудитории. Чтобы занять место формального или символического начала Реформации, латинская рукопись должна была найти свой путь в народной культуре того времени. И если тезисы не были намеренным началом Реформации, то они не были и полностью сформированным описанием взглядов Лютера; в начале XVI века критика Лютером индульгенций не была ни новой, ни уникальной, а ключевые принципы, которые обычно ассоциируются с поздним лютеранским богословием, еще не вышли на передний план. Они не содержали ни прямого неприятия папской власти (хотя имела место резкая критика папского правления), ни открытого заявления о расколе, ни попытки экстраполировать достаточно узкий вопрос об индульгенциях на иные теологические догматы поздней средневековой Церкви. Так что же для Лютера находилось под угрозой и как обстоятельства и понятия переплетались в его действиях и их последствиях?

Мартин Лютер

Подробности жизни Мартина Лютера хорошо известны из множества биографических исследований, исторических теологий и самых разнообразных обсуждений, в которых она переосмыслялась в различных хронологических, географических и конфессиональных границах. Мартин Лютер родился в Айслебене в 1483 г. Его отец был владельцем меднорудной разработки. Родители Мартина хотели, чтобы он сделал карьеру в области юриспруденции, что обеспечило бы ему достойное положение и благосостояние. С этой целью в 1501 г. он поступил в Эрфуртский университет и, судя по всему, нацелился осуществить честолюбивый замысел своих родителей. Десятилетия спустя Лютер описывал важное происшествие летом 1505 г., которому суждено было изменить ход его жизни. Как-то раз по дороге к саксонскому Эрфурту Мартина застигла гроза, и, опасаясь за свою жизнь, Лютер обратился к заступничеству святой Анны, поклявшись, что в случае спасения станет монахом. В июле, исполняя данное обещание, он вступил в орден августинцев. Жизнь в монастыре была тяжелой, но Лютер полностью посвятил себя ее требованиям, проводя время в постах, молитвах, изучении сознания и исповеди. Как позднее заметил Лютер: «Если кто-либо и мог заслужить место в раю, ведя монашескую жизнь, то это был я». Но праведное выполнение этих обязательств не принесло Лютеру успокоения и уверенности в себе, которых он так искал. Скорее дело обстояло с точностью до наоборот: Лютер упоминал об этих годах как о периоде глубокого духовного отчаяния, когда он «потерял связь с Христом Спасителем и Утешителем, и это превратило его в тюремщика и палача собственной бедной души».

Физические и душевные страдания, которые исходили от господствовавшего ощущения Лютером собственной слабости и греховности, отрицательно сказались на его душе и теле, но эти месяцы отчаяния помогли молодому августинцу сформировать собственное понимание отношений с Богом. Его духовник Иоганн Штаупиц настоял на том, чтобы Лютер ознакомился с работами Блаженного Августина, к которым, как позднее признавал Лютер, он тогда испытывал мало симпатии. Приглашенный в Виттенбергский университет читать лекции по «Сентенциям» Петра Ломбардского, Лютер читал и размышлял о сочинениях Августина «О духе и букве», «О Троице» и «О Граде Божьем», которые он широко цитировал в своих лекциях о Псалмах. Можно определить сдвиг в акцентах и интерпретациях того, о чем говорили Оккам и Биль: хотя человек несовершенен, он, безусловно, способен достичь спасения и возлюбить Господа. К 1513 г. в «лекциях о псалмах» Лютер заимствовал еще больше идей у Августина и из словаря справедливости Божьей (justitia Dei). К 1515 г., основываясь на трудах Блаженного Августина, в лекциях о Послании к римлянам Лютер пришел к весьма отличающемуся от официального смыслу справедливости Божьей (Рим. 1:17). За месяц до обнародования 95 тезисов в работе «Опровержение схоластической теологии» Лютер еще очень резко отказывал людям в возможности достичь истинной праведности. По его мнению, если праведность возможна без благодати Господней, что она есть в себе самом (facere quod in se est), то утверждать, что человечество не способно исполнять закон без благодати, означает превратить Божественную благодать в невыносимое бремя. Предваряя то, что должно было произойти два месяца спустя, то есть в октябре 1517 г., Лютер пересмотрел отношения между деяниями, верой и благодатью и высказал мнение, что праведные дела не делают человека праведным: он делается таковым только по милости Господа, и именно поэтому такой человек способен творить праведные дела. Лютер – благочестивый, а возможно, излишне добросовестный монах – стоял на грани разрыва с принципами, которые направляли монастырскую жизнь.

Видеть семена Реформации в духовном кризисе одного человека – значит преуменьшить важность интеллектуальной и культурной атмосферы, в которой находился Лютер. Разумеется, он был не одинок в размышлениях о смысле и целях христианской жизни. В течение десятилетий, предшествующих личному осознанию Лютером того, что значит быть праведным, как внутри, так и за пределами институциональной церкви раздавались призывы к реформам, и некоторые из них были реализованы в альтернативных воплощениях религиозной жизни, а также в открытом неприятии богословия и практик поздней средневековой Церкви. Сегодня уже невозможно связывать «успех» Реформации только с «разложением», царившим в средневековой Церкви; но взгляд на Реформацию как на некий «плод средневековой теологии» и поныне можно считать верным ракурсом для оценки интеллектуальных истоков лютеровского кризиса и его очевидного преодоления. Несмотря на насущную необходимость реформ (а может, благодаря ей), вовсе не собиравшаяся умирать Церковь позднего Средневековья была вполне энергичной, мощной и уверенной в себе силой, к тому же глубоко укоренившейся в обществе. Церковные власти всячески старались подавить не только еретиков, но и критиков папства, правда, эти усилия не только были реакционным откликом, но и обнажали наличие внутри самой Церкви повсеместно проявляющегося духа перемен. Более того, они свидетельствовали об определенных институциональных колебаниях. Виклиф, Гус, Эразм Роттердамский и Лютер – все они были выходцами из этой интеллектуальной среды, точно так же, как братства общей жизни, бегинок и свободного духа стали практическим воплощением последствий подобных колебаний. Но если множественность отражала жизнеспособность Церкви, то свобода действий вела к ее уязвимости. Алистер Макграт писал:

<…> В позднесредневековый период существовал поразительно широкий спектр теологий оправдания, охватывавший практически все варианты, которые Карфагенский собор официально не признал еретическими. В отсутствие какого-нибудь определенного авторитетного заявления, касающегося того, какой из этих вариантов (или даже диапазон вариантов) может считаться подлинно католическим, решение этого вопроса было оставлено на усмотрение самих богословов. Таким образом, бесконечный доктринальный плюрализм стал неизбежностью.

Полное отсутствие сколь-нибудь авторитетного руководства привело к тому, что богословские мнения начали смешиваться с официально принятой догмой. Такая ситуация, хотя и подрывала авторитет Церкви, позволяла множеству мнений существовать без подавления. Кризис церковного авторитета развивался одновременно с доктринальной разнородностью, что создавало побудительную и тревожную обстановку, в которой сомнения Лютера вызвали волнение и без того уже неспокойной поверхности. Из всего этого становится ясно, что сформулированная в 95 тезисах Лютера критика Церкви не была простым началом чего-то нового. Если говорить штампами, то можно сказать, что его тезисы были в такой же степени концом начала, в какой они были началом конца, восходя к богословию XV века, питаясь религиозными, социальными и культурными тревогами века шестнадцатого и одушевляясь внутренним конфликтом одного человека, который был, с одной стороны, глубоко личным, а с другой – общезначимым.

95 тезисов

Продажа индульгенций, обещавших спасение грешникам, побудила Лютера написать свои 95 тезисов. В 1517 г. Лютер преподавал в университете и служил приходским пастором. Осуждение им продажи индульгенций в основном произрастало из академического образования Лютера, но еще его тревожило то, что паства могла действительно уверовать в то, что прощение грехов можно получить всего за несколько монет. Последствия его критики были существенными. Индульгенции являлись частью более широкой теологии греха, прощения и раскаяния; в 1517 г. критиковать практику продажи индульгенций значило по меньшей мере поднимать вопросы об основополагающих принципах, оправдывающих само их существование.

Лексикон тезисов – это язык средневековой покаянной системы, поэтому индульгенции нельзя было рассматривать изолированно. Система покаяния стояла на трех столпах – раскаянии, исповеди и искуплении грехов. Чтобы грехи были прощены, христианин должен был испытывать печаль, исповедаться священнику и исполнить епитимью. Акт исповеди священнику и отпущение грехов обеспечивали прощение, но это прощение несло и долг, подлежавший обязательной оплате. Епитимья, или долг за отпущенный грех, могла быть оплачена добрыми делами в этой жизни или страданиями в последующей. Такая схема позволяла грешнику оплатить хотя бы часть долга при земной жизни, а оставшуюся уплатить уже в чистилище, через которое перед вхождением в Царствие Небесное должны были пройти все души, кроме святых. Страдания души в чистилище можно было облегчить молитвами живых, а также приобретением индульгенции, дарующей отпущение греха. Освобождение от наказания, через которое до́лжно пройти в чистилище, в обмен на щедрые пожертвования и добрые дела, возможно, могло утешить, но практика замещения наказаний денежными выплатами предоставляла широкие возможности для злоупотреблений. Папы римские последовательно утверждали, что система индульгенций позволяла верующим черпать из сокровищницы добрых дел или запаса «сверхдолжных» дел святых для облегчения бремени собственных страданий. Живые и мертвые, Церковь, воинствующая на земле, страдающая в чистилище и торжествующая в раю, уже объединились благодаря молитвам и добрым делам, но при этом система индульгенций и укрепила эти связи, и подняла вопрос о законности позволения живым приобретать индульгенции для душ в чистилище. В 1476 г. папа Сикст IV подтвердил законность подобной практики. Индульгенции, которые после исповеди не только накладывали епитимью, но и давали отпущение греха, не противоречили установленным искупительным практикам, но эти бумаги, позволявшие облегчить судьбу души, пребывающей в чистилище, казалось, нарушали правила игры, поскольку усопший не мог исповедаться в своих грехах. Принимая во внимание, что купля-продажа индульгенции все чаще превращалась в обычную денежную сделку, далекую от добрых дел, возникла серьезная опасность, что продающих «искупительные» бумаги могли обвинить в нарушении таинства исповеди.

«Вопрос к чеканщику монет», гравюра на дереве. Йорг Брей Старший из Аугсбурга, ок. 1530 г.

Папская индульгенция 1515 г. мало способствовала уменьшению этих опасений. Провозглашенная буллой Льва X «Sacrosanctis» продажа индульгенций была крайне честолюбивой по масштабу. Доходы от их продажи шли на поддержание строительства огромного собора Святого Петра в Риме и на удовлетворение епископальных и территориальных претензий Альбрехта Бранденбургского, недавно произведенного Гогенцоллерном в архиепископы Майнцские. Альбрехт поручил проведение кампании доминиканскому монаху Иоганну Тецелю, который энергично взялся за продажу индульгенций с обещанием, что покупатель обеспечит своей «божественной и бессмертной душе» Царствие Небесное.

Усилия Тецеля не получили всеобщего признания. Курфюрст Саксонии Фридрих Мудрый не разрешил проповедовать и продавать индульгенции в своих землях, а тех, кто слышал проповеди Тецеля, далеко не всегда убеждали его слова. Фредерик Мекум слышал проповеди Тецеля на серебряных рудниках в Сент-Аннаберге и с ужасом наблюдал, какое количество денег было собрано «этим глупым и бесстыдным монахом», торговавшим невероятными обещаниями и уверявшим присутствующих, что «кто положит в ящик деньги ради чьей-либо души в чистилище, то как только пфенниг упадет на дно и зазвенит, душа сейчас же полетит на небо». В критике индульгенций голос Лютера не был гласом вопиющего в пустыне, но в тот момент он не стал манифестом революции. Неведение было в известном отношении подходящей защитой. Лютер не стал заявлять, что действия папы аннулируют власть Церкви, но предположил, что «если бы папа узнал о злоупотреблениях проповедников отпущений, он счел бы за лучшее сжечь дотла храм Св. Петра, чем возводить его из кожи, мяса и костей своих овец». Одиннадцатый тезис, гласящий, что «плевелы этого учения – об изменении наказания церковного в наказание чистилищем – определенно посеяны тогда, когда спали епископы», не дошел до прямого отрицания существования чистилища, но, несомненно, взял более критический тон. Тезисы не предлагали полного отказа от покаяния и добрых дел. Лютер не оспаривал существования чистилища. По крайней мере, внешне Лютер своими тезисами начинал обсуждение богословских вопросов и приглашал папу осудить порочную практику.

Программа покаяния и прощения определялась в первых четырех тезисах. «Господь и учитель наш Иисус Христос, говоря “Покайтесь…” (Poenitentiam agite), заповедовал, чтобы вся жизнь верующих была покаянием», – утверждал Лютер. Покаяние, заявлял он, «не может быть понято как относящееся к таинству покаяния (то есть к исповеди и отпущению грехов, что совершается служением священника). Однако относится оно не только к внутреннему покаянию; напротив, внутреннее раскаяние – ничто, если во внешней жизни не влечет всецелого умерщвления плоти. Наказание остается до тех пор, пока остается ненависть человека к нему (это и есть истинное внутреннее покаяние), иными словами – вплоть до вхождения в Царствие Небесное». Исключение таинства покаяния из определения самого покаяния (poenitentia) на современный взгляд может показаться менее радикальным, чем виделось в то время. Это было не грубым попранием одного из таинств католической церкви, а скорее отражением ортодоксальной позиции, что исповедь и епитимья в первую очередь предполагают раскаяние, а не даруют его. Ранее основным условием таинства исповеди было искреннее раскаяние верующего. Более поздние суждения стали гораздо противоречивей. С мнением, что покаяние необходимо живым, никто не спорил, а индульгенции, приобретенные для душ, пребывающих в чистилище, в реальности представляли собой петиции к Господу с просьбами о смягчении страданий и наказаний, хотя не совсем ясно, смог ли Тецель, проповедовавший в 1517 г. продажу индульгенций, объяснить эту тонкость своим слушателям.

27-й и 28-й тезисы были непосредственно связаны с сообщениями о проповедях Тецеля: «Человеческие мысли проповедуют те, кто говорит, что, как только монета зазвенит в ящике, душа вылетает из чистилища» и что «воистину, звон золота в ящике способен увеличить лишь прибыль и корыстолюбие, а церковное заступничество – единственно в Божьем соизволении». Утверждение Лютера, что необходимо отделять денежные сделки от Божьего соизволения, чтобы выпустить душу из чистилища, сводилось к саркастической критике современной ему практики, но не расходилось с каноническим правом. В 32-м тезисе говорилось, что «навеки будут осуждены со своими учителями те, кто уверовал, что посредством отпустительных грамот они обрели спасение». В то время такие слова могли показаться отказом от прощения и индульгенций, хотя в действительности во многих аспектах тезис лишь подтверждал учение Церкви о необходимости покаяния перед прощением. Предполагать или утверждать собственное спасение (на том или другом основании) было само по себе грехом, самонадеянностью. В тезисах 40–44 говорилось о важности страданий в жизни христианина и необходимости равновесия между утешением верующего, его искренним раскаянием и его благодеяниями, а не об отсутствии печали, сопровождающей свободу от наказания за грехи. В более резком критическом ключе Лютер рассматривал понятие «сокровищ Церкви», которые были важной частью механизма системы индульгенций. В этой части тезисов его лексика становится вызывающей и ядовитой. В тезисах 73 и 74 Лютер завуалированно критикует первосвященника, утверждая, что, в то время как папа «по справедливости наказывает отлучением» тех, кто препятствует отпущениям, он «гораздо страшнее намерен поразить отлучением тех, кто под предлогом отпущения грехов замышляет нанести урон святой благодати и истине». В этих тезисах нет открытого неприятия папской власти, но они подвигают к мысли, что папы по-разному относились к тем, кто препятствует отпущению грехов, и к тем, кто эксплуатирует это действо и злоупотребляет им. Призыв к перемене очевиден, но в этот момент Лютер не ставит власть папы под сомнение открыто.

В последней части тезисов Лютер в присущем ему тоне обсуждает вопросы, которые вполне мог бы задать любой думающий христианин. Первый звучит так: «Почему папа не освободит души из чистилища из святой любви к ближним и в силу их крайне бедственного положения?» Далее он спрашивает: «В чем состоит эта новая благодать Господа и папы, которая за деньги позволяет безбожнику и врагу Божию приобрести душу благочестивую и Богу любезную?..», «Что могло бы добавить Церкви больше блага, если папа то, что он делает теперь единожды, совершал сто раз в день, наделяя всякого этим прощением и отпущением?». Но в основу злоупотреблений Лютер поместил денежную сделку и вполне серьезную угрозу, что ратующие за продажу индульгенций по сути начнут торговать спасением души. Расширение продаж индульгенций ради увеличения доходов Церкви приводило к желанию упростить их получение за счет снижения требований к раскаянию, одного из основных аспектов искупительной системы средневекового католичества. Осуществление этой идеи, несомненно, увеличило спрос на индульгенции, но и усилило общую критику папской церкви. Превращение спасения в обычный товар позволило мирскому вторгнуться в сферу божественного и значительно уменьшить тяжесть греха. Глядя на происходящее, набожный и пребывающий в поиске спасения души августинец погрузился в дальнейшие размышления о деснице Божьей и праведности, а также о роли человека и значении Господа в искуплении грехов.

Но что было дальше? Если 95 тезисов, похоже, не стали манифестом религиозной реформы, то, наверное, стоит искать рождение иного достаточно узнаваемого богословия в последующие годы. Каковы были отличительные черты богословия в период ранней Реформации? Несомненно, обсуждение греха и покаяния в 95 тезисах перекликается с формулировкой концепции спасения, согласно которой Господь принимает грешника без каких-либо условий. В то время как средневековое христианское учение ставило в основу спасения пусть и неравное, но все же партнерство между человеком и Богом, в душе Лютера господствовало чувство такой огромности каждого прегрешения, что человек стал жить в состоянии личного противостояния Богу. Раскаяние и добрые дела не спасали от этого ощущения, отсюда и отчаяние, которое испытывал Лютер, несмотря на то что после каждой исповеди некоторое время он чувствовал значительное облегчение. Грех отдельного человека невозможно было перекрыть добрыми делами. Получается, истинный христианин одновременно и грешник, и праведник, но благодаря божественной милости оправдан Божьей праведностью. Оправдание верой изменило концепцию спасения, представив добрые дела актами любви и милосердия, а не средством заслужить божественную милость. Ядро этого верования содержалось в 95 тезисах, но только после их написания и распространения Лютер начал более активно обращаться к отношениям между исповедью и его собственной трактовкой божественной справедливости. Отрицание важности добрых дел для спасения должно было привести к тому, что верующий мог поверить, будто его деяния не имеют никакого значения. Для полемистов-католиков, выступавших против Лютера, это был скользкий путь, ведущий к антиномизму, но и Лютер хорошо понимал опасность и ошибочность этого пути. Добрые дела, утверждал он, не требуют одобрения и не могут даровать спасение, но это вовсе не означает, что они не являются необходимой составляющей жизни христианина. Дела скорее являются плодами веры и должны исходить от веры; дела, которые делаются без веры или в силу ложных представлений и без ясного повеления от Бога, не являются ни необходимыми, ни положительными и потому склоняются к суевериям и заблуждениям. Подтекст был пугающе ясен. Лютер писал: «В этом заключается истинное содержание христианства, то есть в том, что мы оправдываемся верою во Христа, а не делами Закона». Оправдание верой являлось «высшим символом веры», без которого вся христианская вера – ничто.

В 1520 г. Лютер опубликовал «Трактат о добрых делах», в основу которого легла проповедь, прочитанная в Виттенберге. В этой проповеди он разъяснял смысл и цель добрых дел и обращался к критикам догмата «оправдания только верой», опасавшимся, что такой акцент на вере вместо дел может привести к беспорядкам. Нет добрых дел, утверждал Лютер, кроме тех, что делаются по воле Божьей и «поистине добрые дела – это не своевольные дела монашеской или какой-либо другой святости». Эти проявления благочестия и милосердия, предписанные средневековой церковью, совершенные без божественного повеления, не играли никакой роли в спасении верующего и одновременно сужали определение акта христианской любви. Даже самые обычные мирские дела, которые делаются с верой, могут быть добрыми.

Если вы спросите, считают ли они добрыми дела, когда человек торгует, ходит, стоит, ест, пьет и совершает какие-то действия по поддержанию своего тела или общего благосостояния, и верят ли они, что такие их дела угодны Богу, они скажут «нет» и дадут столь узкое определение добрых дел, что эти дела сведутся к молитве в церкви, посту и разным пожертвованиям. Другие дела они считают напрасными и думают, что Богу они безразличны. Таким образом, из-за их проклятого неверия они сокращают и уменьшают служение Богу, служением которому является все, что мы говорим или делаем и даже о чем думаем с верой.

Еще более четко обозначился отход Лютера от общепринятых клерикальных правил в его «Лекциях по Посланию к галатам» (1535). В них обсуждение учения апостола Павла рассматривалось в связи с опасностью формализма в вере, принятием фальшивых доктрин, буквальным толкованием Писания, а также религиозным обучением и общей трактовкой религии. В лекциях позиция Лютера была представлена ясно и убедительно, а возможные последствия показаны четко. Для Лютера оправдание и прощение грехов приходят исключительно благодаря Христу, а не с помощью попыток заслужить Божью милость некими богоугодными делами, включая монашеские обряды, которым он некогда и сам предавался с немалым пылом. Не дела людей, а страдания Христа установили праведность человека перед Богом. Оправдание верой и оправдывало слабость человека, и смягчало гнев Господа на тех христиан, которые не всегда выполняли свои обязательства перед Законом.

Подобное утверждение имело далеко идущие последствия и изнутри порывало со средневековой системой наказаний. Окутанный праведностью, оправданный верой, верующий был грешником и праведником одновременно. Он не шел по жизненному пути праведным, порой грешил, но восстанавливал душевный покой благодаря исповеди, отпущению грехов, покаянию и таинствам церкви. Не было таинств, которые могли бы очистить душу от греха, и не было сверхдолжного количества добрых дел, способного восстановить отношения человека с Богом. Далеко не безупречную душу Господь все же принимал, а его благодать становилась божественным прощением, которого человек не мог достигнуть никакими усилиями. Человек, даже укрытый милостью Божьей, по-прежнему остается грешником, а сокровищницы заслуг, на которой построена концепция индульгенций, просто не существует. Аскетические требования монашеской жизни не могли снискать спасения для тех, кто давал обеты бедности, непорочности и послушания. Действительно, доверяться таким обетам и актам умерщвления плоти ради спасения души означало сотворить идола в своем сердце. Паломничество не приносило духовного вознаграждения. Пост и воздержание, которых требовала Церковь, были бесполезны для спасения, а открытое нарушение пятничного поста становилось свидетельством приверженности новой доктрине. Повиновение законам институциональной церкви значило меньше, чем повиновение закону Евангелия.

Папская булла Льва X «Восстань, Господи!», 1521 г.

Такое утверждение имело радикальные следствия. Если индульгенции и поддерживающая их теология ошибочны, по какому праву они стали частью жизни Церкви? Если культ множества святых укоренился в христианской жизни, на каком основании нужно считать его ложным? Если процедура покаяния, установленная Церковью и якобы ведущая христианина по полному опасностей жизненному пути, не имела смысла, чему же теперь мог довериться верующий? Если официальная Церковь заблуждается, то каким образом можно выявить это заблуждение и где можно найти выход? На папскую буллу «Восстань, Господи!» (Exsurge Domine), в которой говорилось об отлучении его от церкви, Лютер ответил ярким и внешне церковным действом: 10 декабря 1520 г. в Виттенберге он сжег ее вместе с книгами канонического права и схоластического богословия. Лютер объявил папу антихристом и заявил: «Папское проклятие ни утешит меня, ни напугает».

После сожжения папской буллы Лютер детально разрабатывал смысл и значимость этого события в печатном варианте защиты своих действий – «Почему доктор Мартин Лютер сжег писания папы и его учеников». В течение предшествующих месяцев Лютер занимался «Трактатом о Церкви» (De Ecclesia) Яна Гуса, в котором тот определял и оспаривал природу Церкви, власть папы и коллегии кардиналов, папское право запрещать и разрешать, а также относительную власть Церкви и Священного Писания. Библия как слово Божье, делал он вывод, является достаточным источником веры и поведения и стоит превыше законов и традиций Церкви, которые суть творением человека. «Мы должны, – заключал Гус, – повиноваться Богу, а не людям, и Библия дает единственное необходимое правило жизни и веры». Законы Церкви не были обязательными, если только они не основывались на Писании (præter expressam scripturam), и людская власть, даже власть папы, несравнима с властью Бога. Церковь, католическая и вселенская, была не видимым зданием, а объединением людей во имя Христа. По этому определению, «Церковь» не означала тех, кого римляне считали способными отправлять правосудие, и, значит, она также была не застрахована от ошибок. Главой Церкви был Христос, а не епископ Рима (папа); скалой, на которой была построена Церковь, как сказано в Библии от Матфея, был Христос, а не апостол Петр. Возможно, именно после прочтения трактата Гуса Лютер заявил своему исповеднику и другу Георгу Спалатину, что «мы все гуситы».

Одновременно Лютер читал трактат Лоренцо Валла «Рассуждение о подложности так называемого Константинова дара», изданного в 1517 г. гуманистом Ульрихом фон Гуттеном. Чуть позже в ряде памфлетов – «К христианскому дворянству немецкой нации», «О вавилонском пленении церкви» и «О свободе христианина», адресованных разным группам верующих, – Лютер изложил собственные взгляды на власть Церкви и Писания, пап и князей. В этих трех сочинениях Лютер заложил основание новой формы христианской жизни. Он утверждал, что обязанностью князей является обеспечение реформирования Церкви. Если человек спасется, то только через веру и справедливость Бога, а не дела грешника на земле. Таинства, не основанные на Писании, нужно отвергнуть, а, игнорируя или искажая Писание, папа слепо ведет Церковь к идолопоклонству. Духовное и материальное разделение духовенства и мирян отвергалось; Церковь Христа, утверждал Лютер, – священство всех верующих (всеобщее священство). Таинство посвящения в духовный сан не имеет основы в Писании, поэтому положение духовенства должно происходить из веры, а не церковных обрядов.

В этой теории нравственное или богословское заблуждение в Церкви не имело простого лекарства – требовалось более радикальное действие. Как утверждал Брэд Грегори, «институциональные злоупотребления и развращенность рассматривались как симптомы ущербности основания, а именно как ложные и опасные учения». Новые основы богопознания были найдены и объяснены в принципе Sola scriptura («только писание») – лишь Писание служит источником авторитета в Церкви. В течение десятилетия после 1520 г. последствия этого оказались весьма значительными, но сами по себе дебаты были не новы. Мы снова находим подтверждение тому, что теология Лютера выросла из разногласий позднесредневекового христианства. Ранние размышления Лютера и преподавание по вопросам Писания стали необходимыми шагами на пути к принципу Sola scriptura. Кроме того, на Лютера оказали влияние Уильям Оккам и его последователи, особенно Габриэль Биль, и тексты Отцов Церкви, с которыми Лютер был хорошо знаком. Возможное столкновение между Библией и Церковью было явным, хотя и не получило объяснения в 95 тезисах. Но под давлением Иоганна Экка, в ходе Лейпцигского диспута 1518 г., Лютер полнее оценил последствия утверждения, что можно оставаться верным как папе, так и Писанию даже в том случае, когда папские буллы, казалось, искажали Слово Божие или противоречили ему. «Я не позволю утверждать новые символы веры, бранить, порочить и судить всех других христиан как еретиков, отступников и неверных только из-за того, что они не подчиняются папе, – с пафосом заявил Лютер и продолжал: – Все, что утверждает папа, что он делает и как поступает, я буду принимать только после того, как сверю это со Священным Писанием. Это должно оставаться во власти Христа и быть судимым по Писанию». Если свидетельства Священного Писания покажут несостоятельность «мнений авторитетов», то они так и останутся только мнениями, а не вопросами веры. Кульминация наступила на Вормсском рейхстаге в 1521 г., когда Лютер заявил перед императором (в еще один, возможно, легендарный момент в истории Реформации): «Моей совестью распоряжается Слово Божие. На том стою и не могу иначе». Когда сталкиваются Слово Божие и ощутимая несостоятельность Церкви, компромисс невозможен.

Иконоборческую силу догматов «оправдания только верой» и «только Писание» (Sola fide и Sola scriptura) должен был ощутить весь христианский мир. Они требовали и очерчивали новый характер отношений человека с Богом, в том числе относительно структур официальной Церкви, ее таинств и молитвенных обрядов, проповедуемой ею концепции спасения, природы и функций духовенства, отношений между образами и письменным и устным словом, мессы, а также частной и народной религии. Но эти предметы вызывали столь же много вопросов, сколь и ответов. Если Библия в самом деле была критерием веры, как ее нужно использовать? Если Слово Божие действительно должно было быть донесено до каждого деревенского парня, его следует распространять на родном языке. Было ли Слово Божие в Писании самодостаточным или глазам и умам верующих был необходим толкователь священного текста? Какой лучший способ передать послание Евангелия, чтобы его поняли, а не слепо приняли? Если поведение и устройство священнического духовенства были несостоятельными, а Церковь предполагает всеобщее священство, то какова роль священника, пастыря или проповедника? По мере того как теология Лютера проникала в общественную сферу, все ее последствия тотчас стали очевидными.