Человек со шрамом на лице перегнулся через стол и посмотрел на мои цветы.

– Орхидеи? – спросил он.

– Всего несколько штук, – ответил я.

– Венерины башмачки?

– В основном.

– Что-нибудь новенькое? Хотя вряд ли. Я обследовал эти острова двадцать пять, нет, двадцать семь лет назад. Если вы найдете здесь кое-что новое, значит, это уж совсем новехонькое. После меня не осталось почти ничего.

– Я не коллекционер.

– Тогда я был молод, – продолжал он. – Господи! Сколько я гонял по свету! – Он как бы присматривался ко мне. – Два года пробыл в Индии, семь лет в Бразилии. Потом поехал на Мадагаскар.

– Нескольких исследователей я знаю понаслышке, – сказал я, уже предвкушая интересную историю. – Для кого вы собирали образцы?

– Для Доусона. Может, вы слышали такую фамилию – Бутчер?

– Бутчер, Бутчер… – Эта фамилия смутно казалась мне знакомой; потом я вспомнил: «Бутчер против Доусона». – Постойте! Так это вы судились с ними, требуя жалованье за четыре года – за то время, что пробыли на пустынном острове, где вас бросили одного?

– Ваш покорный слуга, – с поклоном ответил человек со шрамом. – Интересное судебное дело, не правда ли? Я сколотил себе там небольшое состояние, пальцем о палец не ударив, а они никак не могли меня уволить. Я часто забавлялся этой мыслью, пока оставался на острове. И даже вел подсчеты, вырисовывая огромные цифры на песке чертова атолла.

– Как же это случилось? Я, признаться, уже забыл подробности дела…

– Видите ли… Вы слышали когда-нибудь об эпиорнисе?

– Конечно. Эндрюс как раз работает над его новой разновидностью; он рассказывал мне о ней примерно месяц назад. Перед самым моим отплытием. Они раздобыли берцовую кость чуть ли не с ярд длиной. Ну и чудовище это было!

– Охотно верю, – произнес человек со шрамом. – Настоящее чудовище. Легендарная птица Рух Синдбада-морехода, безусловно, принадлежала к этому семейству. И когда же они нашли эти кости?

– Года три-четыре назад – кажется, в девяносто первом году. А почему вас это интересует?

– Почему? Потому что их нашел я – да, да, почти двадцать лет назад. Если бы у Доусона не заупрямились с моим жалованьем, они могли бы поднять большую шумиху вокруг этих костей. Но что я мог поделать, если проклятую лодку унесло течением…

После паузы он продолжил:

– Это, наверное, то же самое место. Нечто вроде болота, что в девяноста милях к северу от Антананариво. Не слышали? К нему надо добираться вдоль берега, на лодке. Может быть, вы помните?

– Нет. Но, кажется, Эндрюс говорил что-то о болоте.

– Очевидно, о том же самом. На восточном берегу. Там в воде, уж не знаю откуда, есть какие-то вещества, предохраняющие от разложения. Пахнет наподобие креозота. Сразу вспоминается Тринидад. А яйца они нашли? Мне попадались яйца в полтора фута величиной. Болото образует круг, понимаете, и это место совершенно отрезано. Помимо всего прочего там много соли. Да-а… Нелегко мне пришлось в то время! А нашел я все это совсем случайно. Я взял с собой двух туземцев и отправился за яйцами в нелепом каноэ, связанном из кусков; тогда же мы нашли и кости. Мы прихватили с собой палатку и провизии на четыре дня и расположились там, где грунт потверже. Вот сейчас вспомнилось мне все – и сразу почудился тот странный, отдающий дегтем запах. Занятная была работа. Понимаете, надо шарить в грязи железными прутьями. Яйца при этом обычно разбиваются. Интересно, сколько лет прошло с тех пор, как жили эпиорнисы? Миссионеры утверждают, что в туземных легендах говорится о временах, когда такие птицы жили, но сам я рассказов о них не слышал. Однако те яйца, которые мы достали, были совершенно свежие. Да, свежие! Когда мы тащили их к лодке, один из моих негров уронил яйцо и оно разбилось о камень. Ох, и отлупил же я парня! Яйцо было ничуть не испорченное, словно птица только что снесла его, даже не пахло ничем, а ведь она, возможно, уже четыреста лет как сдохла. Негр оправдывался тем, что его будто бы укусила сколопендра. Впрочем, я уклонился от темы. Целый день мы копались в этой грязи, стараясь вынуть яйца неповрежденными, измазались с головы до ног в мерзкой черной жиже, и вполне понятно, что я разозлился. Насколько мне было известно, это единственный случай, когда яйца достали совершенно целыми, без малейшей трещинки. Я смотрел потом те, что хранятся в Музее естественной истории в Лондоне; все они надтреснутые, куски скорлупы слеплены вместе, как мозаика, и некоторых кусочков не хватает. А мои были безукоризненными, и я собирался по возвращении выдуть их. Ничего удивительного, что меня взяла досада, когда этот идиот погубил результат трехчасовой работы из-за какой-то сколопендры. Здорово ему досталось от меня!

Человек со шрамом вынул из кармана глиняную трубку. Я положил перед ним свой кисет с табаком. Он задумчиво набил трубку, не глядя на нее.

– А другие яйца? Довезли вы их до дому? Никак не могу припомнить…

– Вот это-то и есть самое необыкновенное в моей истории. У меня было еще три яйца. Абсолютно свежих. Мы положили их в лодку, а потом я пошел к палатке, чтобы сварить кофе. Оба мои язычника остались на берегу – один возился со своим укусом, а другой помогал ему. Мне и в голову не могло прийти, что эти негодяи, воспользовавшись моим положением, устроят мне пакость. Видимо, один из них совсем одурел от яда сколопендры и от полученной взбучки – он вообще был довольно строптивый – и сманил другого.

Помню, я сидел, курил, кипятил воду на спиртовке, которую всегда брал с собой в экспедицию, и любовался болотом, освещенным заходящим солнцем. Болото все было в черных и кроваво-красных полосах – очень красиво. Дальше к горизонту местность повышалась и переходила в подернутые серой дымкой холмы, над которыми небо полыхало, словно жерло печи. А в пяти или десяти шагах от меня, прямо за моей спиной, чертовы язычники, равнодушные ко всему этому покою, сговаривались угнать лодку, бросить меня одного и прихватить с собой трехдневный запас провизии, холщовую палатку и питье, не считая воды в маленьком бочонке. Услышав, как они вдруг завопили, я бросился к ним, однако туземцы были уже в своем каноэ – настоящей лодкой его и не назовешь, – шагах в двадцати от берега. Я сразу смекнул, в чем дело. Ружье у меня осталось в палатке, да и патронов вдобавок ко всему не было – только мелкая дробь. Мои спутники это знали. Но у меня в кармане лежал еще маленький револьвер; его-то я и вытащил на ходу, когда побежал к берегу.

«Назад!» – крикнул я, размахивая револьвером. Они о чем-то залопотали между собой, и тот, который разбил яйцо, ухмыльнулся. Я прицелился в другого, поскольку он был здоров и греб, – но промазал. Они засмеялись.

Тем не менее я не собирался считать себя побежденным. Нужно сохранять хладнокровие, подумал я, и выстрелил еще раз. Пуля прожужжала так близко от гребца, что он даже подскочил. Тут уж он не смеялся. В третий раз я попал ему в голову, и он полетел за борт вместе с веслом. Для выстрела из револьвера необычайно метко. Между мной и каноэ было, по-моему, ярдов пятьдесят. Негр сразу скрылся под водой. Не знаю, застрелил я его или он, оглушенный, просто утонул. Тогда я заорал и стал требовать, чтобы второй туземец вернулся, но он сжался в комок на дне челнока и не желал отвечать. Пришлось мне выпустить в него и остальные заряды, но все мимо.

Должен вам признаться, что положение мое было совершенно дурацким. Я остался один на этом гиблом берегу, позади меня – болото, впереди – океан, на берегу которого заметно похолодало после захода солнца, а эту черную лодчонку неуклонно уносило течением в открытое море. Ну и проклинал же я доусоновскую фирму, и джэмраковскую, и музеи, и все прочее – и абсолютно справедливо! Я звал этого негра обратно, пока у меня не сорвался голос.

Мне не оставалось ничего иного, как поплыть за ним вдогонку, рискуя встретиться с акулами. Я разделся, раскрыл складной нож и сжал его зубами. Как только я вошел в воду, то сразу потерял из виду каноэ, но плыл, по-видимому, наперерез ему. Я надеялся, что негр ранен и не в состоянии управлять каноэ, что его суденышко будет относить все в том же направлении. Вскоре челнок показался на горизонте, примерно к юго-западу от меня. Закат уже потускнел, стали надвигаться сумерки. В синеве неба появились первые звезды. Я плыл, как заправский чемпион, хотя ноги и руки у меня скоро заныли.

К тому времени как звезды усыпали все небо, я все-таки догнал каноэ.

Когда стемнело, в воде появилось множество каких-то светящихся точек – ну, эта самая фосфоресценция. Порой у меня даже кружилась от нее голова. Я не мог разобрать, где звезды и где фосфоресценция, не мог понять, как я плыву – вверх головой или вверх ногами. Каноэ было черным, как смертный грех, а рябь на воде под ним – словно жидкое пламя. Я, конечно, немного побаивался залезать на борт. Надо было сначала узнать, что там задумал этот негр. Он лежал на носу, свернувшись клубком, а корма поднялась над водой. Лодка медленно вертелась, будто вальсировала. Я схватился за корму и потянул ее вниз, думая, что туземец проснется. Затем я вскарабкался на борт с ножом в руке, готовый броситься вперед. Но негр даже не шелохнулся. Так я и остался на корме маленького каноэ, которое течением несло в спокойное фосфоресцирующее море; над головой блистали многочисленные звезды, а я сидел и ждал, что будет дальше.

Прошло немало времени, прежде чем я окликнул негра по имени. Он ничего не ответил. Я сам настолько устал, что боялся подойти к нему ближе. Так мы и сидели. Кажется, раза два я задремывал. Когда рассвело, я увидел, что туземец давно мертв, поскольку весь распух и посинел. Три яйца эпиорниса и кости лежали посередине челнока, в ногах у мертвеца – бочонок с водой, немного кофе и сухарей, завернутых в номер кэйпского «Аргуса», а под телом – жестянка с метиловым спиртом. Весла не было, как не было вообще ничего, что можно было бы использовать вместо весла, если не считать этой жестянки; и я решил дрейфовать, пока меня не подберут. Обследовав тело, я поставил диагноз: укус неизвестной змеи, скорпиона или сколопендры, и выкинул негра за борт. После этого я попил воды, поел сухарей, а затем осмотрелся вокруг.

Когда человек ослабевает так, как я ослабел тогда, он, вероятно, не может видеть на далеком расстоянии; во всяком случае, я не замечал не только Мадагаскара, но и вообще какой-либо земли. Я разглядел лишь удалявшийся к юго-западу парус, очевидно принадлежавший какой-то шхуне, но само судно так и не показалось. Вскоре солнце поднялось высоко на небе и начало меня припекать. Ну и жгло! У меня чуть мозги не сварились. Я пробовал окунать голову в море, а потом мне на глаза попался кэйпский «Аргус»; я вытянулся плашмя на дне каноэ и накрылся газетным листом. Замечательная вещь – газета! До того времени я никогда не прочитывал их полностью, но, удивительное дело, – когда человек остается один, он способен дойти бог весть до чего. Я перечитал этот окаянный старый «Аргус», кажется, раз двадцать. Смола, которой было обмазано каноэ, так и курилась от жары, вздуваясь большими пузырями.

– Течение носило меня десять дней, – продолжал человек со шрамом. – Когда рассказываешь, выходит, будто это пустяк, верно? Каждый день был похож на предыдущий. Наблюдать за морем я мог только утром и вечером – такой был вокруг нестерпимый блеск. После первого паруса я три дня не видел ничего, а потом с тех судов, которые я успевал заметить, не видели меня. Примерно на шестой вечер, на расстоянии меньше полумили, мимо моего челнока проплыл корабль; на нем ярко горели огни, иллюминаторы были открыты – он походил на большого светлячка.

На палубе играла музыка. Я вскочил на ноги, кричал и вопил ему вслед… На следующий день я продырявил одно из яиц эпиорниса, по кусочкам очистил с одного конца от скорлупы и попробовал его; к счастью, оно оказалось съедобным. Яйцо немножко припахивало – нет, оно не было испорчено, – но по вкусу напоминало утиное. На одной стороне желтка было нечто вроде круглого пятна, около шести дюймов в диаметре, с кровяными прожилками и белым рубцом лесенкой. Пятно показалось мне странным, но в то время я еще не понял, что это значит, да и не мог быть особенно разборчивым. Яйца, с сухарями и водой из бочонка, мне хватило на три дня. Кроме того, я жевал кофейные зерна – как укрепляющее. Второе яйцо я вскрыл примерно на восьмой день и – испугался.

Человек со шрамом умолк.

– Да, – сказал он, – в нем был зародыш. Вам, наверное, трудно в это поверить. Но я поверил, поскольку видел все собственными глазами. Это яйцо, погруженное в холодную черную грязь, пролежало там лет триста. Тем не менее ошибиться было невозможно. Там оказался… как его?.. эмбрион, с большой головой и выгнутой спиной; в нем билось сердце, желток весь ссохся, а внутри скорлупы тянулись длинные перепонки, которые покрывали и желток. Получается, плавая в маленьком каноэ по Индийскому океану, я высиживал яйца самой крупной из вымерших птиц. Если б старик Доусон это знал! Такое дело стоило жалованья за четыре года. Как, по-вашему, а?

Но еще до того как показался риф, мне пришлось съесть эту драгоценность до последней крошки, и черт знает, до чего это была противная еда! Третье яйцо я не трогал. Я то и дело смотрел его на свет, но при такой плотной скорлупе трудно было разобрать, что творится внутри; и хотя мне казалось, будто я слышу биение пульса, возможно, у меня просто шумело в ушах, как бывает, когда приложишь к уху морскую раковину.

Затем я увидел атолл. Он неожиданно выплыл совсем рядом вместе с восходящим солнцем. Меня несло прямо к нему до тех пор, пока до берега не осталось меньше полумили, а затем течение вдруг свернуло в сторону, и мне пришлось грести изо всех сил руками и кусками скорлупы эпиорниса, чтобы попасть на остров. И все-таки я добрался до него. Это был самый обыкновенный атолл, около четырех миль в окружности; на нем росло несколько деревьев, сочился родник, а лагуна так и кишела рыбой, главным образом губанами. Я отнес яйцо на берег, выбрав подходящее место, – достаточно далеко от границы прилива и на солнце, чтобы создать для него самые лучшие условия; затем втащил на берег каноэ, целое и невредимое, и отправился осматривать окрестности. Удивительно, до чего тоскливы эти атоллы! Как только я нашел родник, у меня пропал всякий интерес к острову. В детстве мне казалось, что ничто не может быть лучше и увлекательнее, чем жизнь Робинзона, но мой атолл был скучен, как сборник проповедей. Я ходил по нему в поисках чего-нибудь съедобного и размышлял. Но еще задолго до того как завершился мой первый день на атолле, меня уже одолела тоска. А ведь мне очень повезло – едва я высадился на берег, погода переменилась. Над морем, по направлению к северу, пронеслась гроза, частично захватив и остров; ночью пошел проливной дождь и поднялся ветер, который выл и крутил все вокруг. Будь я в открытом океане, каноэ ничего не стоило бы перевернуться, это ясно.

Я спал под челноком, а яйцо, к счастью, лежало в песке, подальше от берега. Первое, что я тогда услышал, был грохот, такой, словно на доски обрушился град камней; меня всего обдало водой. Перед этим мне снилось Антананариво, и я стал звать Интоши, чтобы узнать у нее, какого черта там шумят; я протянул руку к стулу, на котором обычно лежали спички, и тут только вспомнил, где я. Фосфоресцирующие волны накатывались на остров, словно собираясь поглотить меня; кругом было темно, как в аду. В воздухе стоял сплошной рев. Тучи висели над самой моей головой, а дождь лил так, будто небо начало тонуть и кто-то вычерпывал воду, выливая ее за край небосвода. Ко мне приближался огромный вал, извивающийся, как разъяренная змея, и я пустился бежать. Затем я вспомнил о лодке, и как только вода с шипением отхлынула, помчался к ней, но она уже исчезла. Тогда я решил посмотреть, цело ли яйцо, и ощупью добрался до него. Оно было в безопасности, самые ярые волны не смогли докатиться туда; я уселся рядом с ним и обнял его, как приятеля. Ну и ночка это была, Боже ты мой!

Шторм утих к утру. Когда рассвело, небо прояснилось, а по всему берегу были разбросаны обломки досок – то, что осталось от моего каноэ. В результате для меня нашлась кое-какая работа. Я выбрал два дерева, росших рядом, и из остатков лодки соорудил между ними нечто вроде шалаша для защиты от штормов. А еще в этот день вылупился птенец. Вылупился, сэр, в то время, когда я спал, положив голову на яйцо, как на подушку! Сначала я услышал сильный стук, затем меня тряхнуло и я сел – кончик яйца был пробит, и оттуда выглядывала забавная коричневая головка.

«Господи! – сказал я. – Добро пожаловать!»

Птенец поднатужился и вылез наружу. Он оказался славным, дружелюбным малышом величиной с небольшую курицу и очень походил на всех других птенцов, только крупнее. Вначале его оперение было грязно-бурым, но вскоре серые струпья отвалились и остались только редкие перышки, пушистые, как мех. Трудно передать мою радость при виде его. Робинзон Крузо и тот не был так одинок, как я, уверяю вас. А тут у меня появилась преинтересная компания. Птенец смотрел на меня и моргал, закатывая веки кверху, как курица, затем чирикнул и сразу начал клевать песок, как будто вылупиться с опозданием в триста лет было для него сущей безделицей.

«Привет, Пятница!» – весело произнес я. Еще в каноэ, увидев, что в яйце развивается зародыш, я решил: если птенец вылупится, я, конечно, назову его Пятницей. Меня немножко беспокоило, чем я его буду кормить, а потому сразу дал ему кусок сырого губана. Он проглотил его и снова разинул клюв. Это меня обрадовало – ведь если бы он, учитывая столь непростые обстоятельства, оказался чересчур разборчивым, мне пришлось бы в конце концов съесть его самого.

Вы не можете себе представить, каким занятным был этот птенец эпиорниса! С самого начала он не отходил от меня ни на шаг. Обычно он стоял рядом и смотрел, как я ужу рыбу в лагуне; я делился с ним всем, что вылавливал. К тому же он был умницей. На берегу, в песке, попадались какие-то противные зеленые бородавчатые штучки, похожие на маринованные корнишоны; он попробовал проглотить одну из них, и ему стало худо. Больше он на них даже не глядел.

И он рос. Рос чуть ли не на глазах. А так как я никогда не был особенно общительным, его спокойная дружелюбная натура вполне устраивала меня. Почти два года мы были счастливы, как можно быть счастливым на подобном острове. Зная, что у Доусона накапливается мое жалованье, я откинул все деловые заботы. Временами мы видели парус, однако ни одно судно не приблизилось к нашему острову. Я развлекался тем, что украшал атолл узорами из морских ежей и разных причудливых раковин, а вдоль берега выложил камнями: «Остров Эпиорниса» – очень аккуратно, большими буквами, как делают из цветных камешков у нас на родине, возле железнодорожных станций. Кроме того, я разместил на песке математические вычисления и разные рисунки. Иногда я лежал и смотрел, как эта птичка важно выступает около меня и все растет, растет. «Если меня когда-нибудь заберут отсюда, – думал я, – вполне можно будет зарабатывать на жизнь, демонстрируя мою птицу». После первой линьки она стала красивой – с хохолком, голубой бородкой и пышными зелеными перьями в хвосте. Я все ломал себе голову, имеет Доусон право претендовать на нее или нет. Во время шторма или в период дождей мы уютно лежали в шалаше, построенном из остатков каноэ, и я рассказывал Пятнице всякие небылицы про своих друзей на родине. А после шторма мы вместе обходили остров, проверяя, не выкинуло ли волной чего-нибудь на берег. Словом – идиллия. Если бы еще немного табачку, ну просто была бы райская жизнь.

Но к концу второго года что-то стало не ладиться в нашем маленьком раю. Пятница достиг тогда примерно четырнадцати футов в высоту; у него была большая широкая голова, по форме напоминавшая конец кирки, и огромные коричневые глаза с желтым ободком, посаженные не по-куриному – с обеих сторон, а по-человечьи – близко друг к другу. Оперение у него было красивое: не полутраурное, как у всяких страусов, а скорее, по цвету и фактуре, как у казуара. И вот он начал топорщить гребешок при виде меня и важничать, проявляя признаки скверного характера.

А затем однажды, когда рыбная ловля оказалась довольно неудачной, моя птица стала ходить за мной с каким-то странным задумчивым видом. Я думал, что, возможно, она наелась морских огурцов или еще чего-нибудь такого, – но нет, она просто показывала мне свое недовольство. Я тоже был голоден и, когда наконец-то вытащил рыбу, хотел съесть ее сам. В то утро мы оба были не в духе. Птица клюнула губана и схватила его, а я стал гнать ее прочь и стукнул по голове. Тут она и накинулась на меня. Боже мой!

 

 

– Она начала с этого. – Человек показал на свой шрам. – Потом стала лягаться – как ломовая лошадь! Я вскочил и, видя, что она не унимается, помчался что было мочи, прикрыв обеими руками лицо. Но эта проклятая птица, несмотря на неуклюжесть, бежала быстрее скаковой лошади и при этом молотила меня ногами и долбила своей головой-киркой по затылку. Я понесся к лагуне и забрался в воду по самую шею. Птица остановилась на берегу, чтобы не замочить ног, и начала кричать пронзительно, как павлин, но только более хрипло. А затем она принялась расхаживать по берегу взад-вперед, ожидая меня. Сказать по правде, довольно-таки унизительно было видеть, как это ископаемое чувствует себя хозяином положения. С головы и лица у меня стекала кровь, а все тело было в синяках.

Я решил переплыть лагуну и ненадолго оставить свою птицу одну, чтобы она утихомирилась. Потом я залез на самую высокую пальму и стал обдумывать ситуацию. Признаться, никогда в жизни я не был так оскорблен. Какая черная неблагодарность! Я был для нее ближе родного брата. Высидел ее, воспитал. Этакую большую, неуклюжую, допотопную птицу! Я – человек, царь природы и тому подобное.

Я думал, что через некоторое время она сама это поймет и устыдится. Мне думалось, что, если удастся поймать вкусных рыбок и я как бы случайно подойду и угощу ее, она образумится. Прошло немало времени, пока я узнал, какой мстительной и сварливой может быть вымершая порода птиц. Воплощенное коварство!

Не буду рассказывать обо всех уловках, на которые я шел, чтобы снова заставить птицу слушаться. Я просто не в состоянии вспоминать об этом, потому что даже сейчас сгораю со стыда. Вы не представляете, как пренебрежительно обращалась со мной эта музейная диковинка, как она избивала меня! Я попробовал применить силу и стал бросать в нее кусками коралла – с безопасного расстояния, но она только проглатывала их. Затем я попытался швырнуть в нее раскрытым ножом и… чуть не расстался с ним, хотя он был слишком велик, чтобы она могла проглотить его. Была у меня попытка взять ее измором, и я перестал удить рыбу. Но она научилась отыскивать на берегу, после отлива, червяков, и ей этого вполне хватало. Половину времени я проводил, стоя по шею в лагуне, а другую половину – наверху, сидя на пальмах. Однажды пальма оказалась недостаточно высокой, и тогда птица настигла меня там и полакомилась моими икрами!

Положение стало совершенно невыносимым. Не знаю, пробовали ли вы когда-нибудь спать на пальме. У меня были ужаснейшие кошмары. И какой позор к тому же! Эта вымершая тварь бродит по моему острову с надутым видом, словно герцогиня, а я не имею права ступить ногой на землю. Я даже плакал от усталости и досады. Я прямо заявил ей, что не позволю такому дурацкому анахронизму гоняться за мной по пустынному острову. Пусть разыскивает какого-нибудь мореплавателя своей собственной эпохи и клюет его, сколько вздумается. Но она, едва завидев меня, только щелкала клювом. Этакая огромная уродина, одни ноги и шея!

Сколько все это тянулось, даже не хочется говорить. Я убил бы ее раньше, да не знал как. В конце концов я все же сообразил, как мне ее прикончить. Так ловят птиц в Южной Америке. Я соединил все свои рыболовные лесы, связав их стеблями водорослей и другими штуками, и сделал крепкий канат, ярдов в двенадцать, даже больше; к каждому его концу я привязал по куску коралла. На это у меня ушло довольно много времени, потому что постоянно приходилось то влезать в лагуну, то забираться на дерево – смотря по обстоятельствам. Затем я быстро размотал этот канат в воздухе, у себя над головой, и запустил им в птицу. В первый раз я промахнулся, но во второй раз канат ловко обвился вокруг ее ног и опутал их. Она упала. Я бросал канат, стоя по пояс в лагуне, и как только птица свалилась на землю, выскочил из воды и перепилил ей горло ножом…

Мне даже теперь неприятно об этом вспоминать. В ту минуту я чувствовал себя убийцей, хотя во мне все так и кипело от злости. Я стоял над ней и видел, как ее кровь текла на белый песок, как ее могучие длинные ноги и шея дергались в агонии… Ах, да что там!..

После этой трагедии одиночество нависло надо мной подобно проклятию. Боже мой, вы даже представить себе не можете, как мне не хватало моей птицы! Я сидел около ее тела и горевал; меня пробирала дрожь, когда я оглядывал свой унылый атолл, на котором царило полное безмолвие. Я думал о том, каким славным птенцом был этот эпиорнис, когда вылупился, и какие симпатичные, забавные повадки были у моего Пятницы, пока он не взбесился. Кто знает, если бы я только ранил птицу, мне, вероятно, удалось бы выходить ее и даже привить ей дружеские чувства. У меня не было возможности вырыть яму в коралловой скале, и я не смог похоронить эпиорниса. Мне казалось, что я расстался с человеком, а не с птицей, а потому ни за что не согласился бы съесть ее. Поэтому я опустил Пятницу в лагуну, где рыбы начисто обглодали ее. Я даже не оставил себе перьев. А потом какому-то типу, путешествовавшему на яхте, в один прекрасный день вздумалось поглядеть, существует ли еще мой атолл.

Он явился как раз вовремя, потому что мне стало так тошно на этом пустынном острове, что я уже решал, зайти ли мне просто подальше в море и там покончить со всеми земными делами или поесть зеленых штучек… Я продал кости человеку по имени Уинслоу, торговавшему поблизости от Британского музея, а он, по его словам, перепродал их старику Хэверсу. Хэверс, видимо, не знал, что они исключительно велики. Поэтому они привлекли к себе внимание только после его смерти. Птице дали имя… эпиорнис… как там дальше, вы не помните?

– Epyornis Vastus, – сказал я. – Забавное совпадение, ведь именно об этих костях упоминал один мой приятель. Когда был найден скелет эпиорниса с берцовой костью длиной в один ярд, считалось, что это уже верхушка шкалы – Epyornis Maximus. Потом кто-то раздобыл другую берцовую кость в четыре фута шесть дюймов или больше, и она получила название Epyornis Fitan. Затем, после смерти старика Хэверса, в его коллекции нашли ваш Vastus, а потом нашелся Vastissimus.

– Уинслоу так и говорил мне, – сказал человек со шрамом. – Если найдутся еще новые эпиорнисы, он думает, что какую-нибудь ученую шишку хватит удар. А все-таки странные истории случаются с людьми, правда?