Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
9 апреля 1778 г
1
Меня зовут Элиза Де Ла Серр. Имена моих родителей – Франсуа и Жюли. Мы живем в Версале: блистательном, прекрасном Версале с его аккуратными домиками и величественными замками, над которыми простерлась тень громадного дворца. Улицы здесь обсажены деревьями лайма. Версаль знаменит своими сверкающими озерами, фонтанами и садами с искусно подстриженными деревьями.
Мы – аристократы. Баловни судьбы. Привилегированное сословие. Чтобы убедиться в этом, достаточно проехаться до Парижа. Дорога до столицы занимает чуть больше двадцати километров и освещается висячими масляными фонарями – в Версале их можно встретить повсюду. Но парижская беднота пользуется сальными свечами, и дым от фабрик, где вытапливают сало, висит над городом, будто саван смерти, пачкая кожу и вызывая удушье. Одетые в рванье, со спинами, согбенными ношей или тягостными мыслями, бедняки Парижа бредут по улицам, которые, похоже, так и не дождутся появления фонарей. Вдоль улиц прорыты сточные канавы, переполненные грязью и человеческими нечистотами. Содержимое канав пачкает ноги тех, кто несет наши портшезы, из окон которых мы смотрим во все глаза.
Проходит время, и позолоченные кареты везут нас обратно в Версаль. Мы проезжаем мимо фигур на полях. Окутанные туманом, они напоминают призраков. Эти босоногие крестьяне обрабатывают земли аристократии и голодают, если год выдастся неурожайным. Они всецело зависят от землевладельцев. Дома я слушаю рассказы родителей о том, как ночью крестьянам бывает не до сна. Как они гоняют лягушек, чтобы те своим кваканьем не мешали спать господам. Как крестьяне вынуждены есть траву, чтобы не умереть с голоду. Как знать не платит налогов и не несет воинской повинности. Аристократу не грозит corveé, унизительный труд, где за целый день дорожных работ человек не получает ни гроша.
По словам родителей, Мария-Антуанетта днями бродит по коридорам, залам и многочисленным комнатам королевского дворца, придумывая новые способы потратить деньги, отпускаемые ей на наряды. Тем временем ее муж – Людовик XVI – занят в своем lit de justice. Король издает законы, обогащающие аристократию за счет бедных и голодающих. Лица родителей мрачнеют; они считают, что подобные действия способны разжечь революцию.
У моего отца было несколько «сподвижников». Его советники. Трое мужчин – господа Кретьен Лафреньер, Луи-Мишель Лепелетье и Шарль Габриэль Сивер – и одна женщина – мадам Левек. Все они носили длиннополые черные камзолы и темные фетровые шляпы, а их глаза никогда не улыбались. Я звала их «во́ронами».
– Неужто мы не усвоили уроки кроканов? – спрашивает мать.
Разумеется, из рассказов матери я знала о кроканах – крестьянских бунтовщиках двухсотлетней давности.
– Похоже, что нет, Жюли, – отвечает отец.
Есть выражение, описывающее момент, когда что-то вдруг становится тебе понятным. В таких случаях говорят: «До него (или до нее) дошло».
В детстве я никогда не задавалась вопросом, почему меня учат истории, а не этикету и хорошим манерам. Я не спрашивала, почему мама после обеда уходила в комнату, где отец совещался с «во́ронами». Там ее громкий голос слышался наравне с голосами остальных. Меня не удивляло, что она сама, без помощи конюха, седлает лошадь. Не поражало меня и то, почему у мамы почти никогда не было времени на разговоры о модах и придворные сплетни. Я ни разу не спросила, почему она не похожа на остальных матерей.
Так продолжалось, пока до меня не дошло.
2
Моя мать была красивой женщиной и хорошо одевалась, хотя и уделяла своей внешности гораздо меньше времени, чем придворные дамы. Последних она не одобряла и при разговоре о них всегда кривила губы. По мнению мамы, эти дамы были помешаны на платьях, положении в обществе и прочих «вещах».
– Они не видят дальше собственного носа. Элиза, обещай мне, что не превратишься в одну из них.
Заинтригованная, желающая знать, какой мне ни в коем случае нельзя становиться, я пристраивалась возле материнского подола, чтобы шпионить за ненавистными ей женщинами. Я видела густо напудренных сплетниц. Они разыгрывали верность своим мужьям, но при этом так и стреляли глазами из-под вееров, высматривая беспечных любовников, способных попасться в их силки. Складки маминого платья делали меня незаметной, и я мельком заглядывала за напудренную маску этих сплетниц, когда язвительный смех высыхал на их губах, а в глазах угасал насмешливый взгляд. Тогда я видела этих женщин такими, какие они есть на самом деле. Их снедал страх. Они боялись лишиться благосклонности двора или соскользнуть с социальной лестницы.
Мама была совсем иной. Начну с того, что она не проявляла ни малейшего интереса к сплетням. Я никогда не видела в ее руках веер, а пудру она ненавидела. Маме было просто некогда рисовать себе мушки на лице или разными снадобьями делать кожу алебастрово-белой. Единственной уступкой моде были туфли. Все внимание, какое мама уделяла своему внешнему виду, подчинялось одной-единственной цели – соблюдению приличий.
И еще: она была исключительно верна моему отцу. Она стояла рядом с ним, плечом к плечу, но никогда – за его спиной. Она поддерживала отца, проявляя непоколебимую преданность. В присутствии других она всегда держала его сторону, хотя за закрытыми дверями они, случалось, спорили, и я слышала, как ее слова охлаждали отцовский пыл.
Правда, я уже не помню, когда в последний раз слышала, чтобы мать о чем-то спорила с отцом.
Говорят, сегодня она может умереть.
10 апреля 1778 г
1
Но мама пережила эту ночь.
Я сидела у постели, держала ее руку и разговаривала с ней. Какое-то время я пребывала в заблуждении, что утешаю ее. Так продолжалось, пока мама не повернула голову и не посмотрела на меня мутным, но осмысленным взглядом. Тогда я поняла: мои беседы лишь утомляли и без того уставшую женщину.
За вечер я несколько раз смотрела из окна вниз, во двор, и видела там Арно. Я даже позавидовала его способности быть настолько безучастным к страданиям ближних. Разумеется, он знает о маминой болезни. Но чахотка – недуг распространенный, и больные, умирающие на руках у врача, – обыденное явление даже здесь, в Версале. И потом, он – не из семейства Де Ла Серр. Арно – наш подопечный и потому не посвящен в самые глубокие и мрачные семейные тайны. И наши страдания тоже вне его понимания. Почти все время, что Арно живет у нас, мама остается для него далеким существом, обитающим на верхних этажах замка. Он и воспринимает ее только как больную женщину.
Нас с отцом снедает беспокойство, и мы украдкой поглядываем друг на друга. На публике мы всячески стараемся вести себя как обычно. Страшный диагноз маме поставили два года назад, и это несколько приуменьшает нашу скорбь. Наше горе – еще одна тайна, в которую не посвящен Арно.
2
Мы приближаемся к моменту, когда «до меня дошло». Первое происшествие, заставившее меня по-настоящему задуматься о своих родителях, и в первую очередь о маме, представляется мне в виде столба на дороге, ведущей к моей судьбе.
Это случилось в школе при монастыре. Я оказалась там, когда мне едва исполнилось пять, и потому воспоминания отнюдь не отличаются связностью. На самом деле это просто обрывки впечатлений. Одно из них прочно засело в моей голове: я смотрю сквозь заиндевелое оконное стекло и вижу кроны деревьев, выступающие из-под слоев тумана. И… игуменью.
Сгорбленная, желчная, игуменья была известна своей жестокостью. Она бродила по монастырским коридорам, сжимая в руках трость, в поисках очередной жертвы. В ее кабинете трость всегда лежала на столе. Как мы тогда говорили: «Твой черед». Мой черед наступал всякий раз, когда я испытывала радость. Эти мгновения мимолетного счастья немедленно следовало пресечь. Игуменья их ненавидела. Ее раздражал мой заливистый смех, а мою счастливую улыбку она всегда называла усмешкой. Трость должна была стереть ее с моего лица.
В этом игуменья оказалась права: ненавистная палка действительно заставила меня позабыть о смехе. Правда, ненадолго.
А потом, в один из дней, к игуменье приехали мои родители. По их просьбе меня позвали в ее кабинет. Войдя, я увидела родителей сидящими на стульях. Они повернулись в мою сторону и коротко кивнули мне в знак приветствия. Игуменья стояла за столом. На ее лице, как всегда, было написано нескрываемое презрение. Похоже, она только что закончила перечислять мои многочисленные прегрешения.
Если бы мама приехала одна, я бы держалась не так скованно. Скорее всего, я бы бросилась к ней в надежде, что сейчас заберусь под складки ее платья и окажусь в другом мире, подальше от этого ужасного места. Но родители приехали вдвоем, а отец был моим королем. Он диктовал, каких правил приличия мы должны придерживаться. И это он настоял, чтобы я обучалась при монастыре. А потому я чинно подошла, сделала реверанс и стала ждать, когда со мной заговорят.
Мама схватила меня за руку. Понятия не имею, как она сумела заметить следы ударов на внутренней стороне локтя. И все же отметины, оставленные тростью, не укрылись от материнских глаз.
– Как вы объясните вот это? – строго спросила мама, показывая игуменье следы ее побоев.
Игуменью я всегда видела спокойной и собранной, однако сейчас ее лицо побледнело. В одно мгновение моя мама превратилась из учтивой и вежливой дамы, каковой и надлежало быть гостье игуменьи, в орудие потенциального гнева. Мы все это почувствовали, особенно игуменья.
– Я вам уже говорила: Элиза – девочка своевольная и непослушная, – слегка запинаясь, произнесла она.
– И потому вы били ее тростью? – спросила мама, гневаясь еще сильнее.
Игуменья расправила плечи:
– А как еще прикажете поддерживать порядок?
Мама схватила трость:
– Я думала, вам известны иные способы поддержания порядка. Или вы считаете, что трость в руках делает вас сильной?
Она ударила палкой по столу. Игуменья подпрыгнула и громко сглотнула. Глаза хозяйки кабинета стремительно переместились на моего отца, который отстраненно, с непроницаемым лицом наблюдал за дуэлью двух женщин, словно все это не требовало его участия.
– В таком случае вы глубоко ошибаетесь, – добавила мама. – Трость делает вас слабой.
Мама встала, зло сверкнув глазами и заставив игуменью снова подпрыгнуть, поскольку трость в маминой руке вторично ударила по столу.
– Идем, Элиза, – сказала мама, беря меня за руку.
Мы покинули монастырь, и с тех пор учителя приходили ко мне домой.
Когда мы спешно выходили за ворота монастыря и потом, когда молча ехали в карете, я кое-что поняла. Родители были сердиты, но не произносили ни слова. И все же я догадалась: мамино поведение в кабинете игуменьи недопустимо для знатных дам. Во всяком случае, обычно дамы так себя не ведут.
* * *
Еще одно воспоминание. Прошел год или чуть больше. Владельцы соседнего замка праздновали день рождения своей избалованной дочки. Мои сверстницы играли в куклы, устраивая для них чаепитие с воображаемыми чаем и пирожными. Даже тогда это казалось мне глупым.
Неподалеку мальчишки играли в солдатики. Едва я встала, готовая присоединиться к ним, среди гостей воцарилось неловкое молчание.
Ко мне тут же подскочила моя нянька Рут и, схватив за руку, повела прочь от мальчишек.
– Поиграйте лучше с куклами, Элиза, – твердым и в то же время встревоженным голосом потребовала она.
Остальные няньки недовольно поглядывали на нее, и от этого Рут вся сжалась. Я подчинилась: присела на корточки, изображая интерес к кукольному чаепитию. Лужайка, пережившая внезапное потрясение, вновь наполнилась шумом и голосами мальчишек, играющих в солдатиков, девчонок, поивших кукол воображаемым чаем, нянек, надзирающих за своими подопечными, и знатных дам, рассевшихся на чугунных садовых стульях неподалеку, – матерей этой шумной ребятни.
Я взглянула на этих высокородных сплетниц глазами матери и увидела свой жизненный путь: от ребенка, играющего на траве, до придворной дамы. С предельной ясностью я поняла, что не хочу идти таким путем. Я не хотела быть похожей на тех матерей. Мне хотелось походить на мою маму. Найдя предлог, она покинула толпу сплетниц и стояла у воды, ясно показывая: она не такая, как все.
3
Я получила записку от мистера Уэзеролла. Он написал на своем родном английском языке, сообщая о желании навестить маму. В записке содержалась просьба: встретиться с ним в полночь в библиотеке и проводить в мамину комнату. При этом он также настоятельно просил не говорить ничего отцу.
Это еще одна тайна, которую я вынуждена хранить. Иногда я чувствую себя одной из тех несчастных, что мы видим в Париже: согнувшихся под тяжестью чужих ожиданий.
А мне всего десять лет.
11 апреля 1778 г
1
В полночь я натянула халат, взяла свечу, крадучись спустилась в библиотеку и стала дожидаться мистера Уэзеролла.
Он проник в замок как призрак. Он двигался бесшумно, и собаки его не учуяли. В библиотеку он пробрался настолько тихо, что я едва услышала открывшуюся и тут же закрывшуюся дверь. Мистер Уэзеролл в несколько шагов пересек пространство библиотеки, стянул с головы ненавистный парик и сжал мои плечи.
– Говорят, она быстро угасает. – В его голосе я расслышала надежду на то, что это неправда.
– Так и есть, – подтвердила я, понурив голову.
Ночной гость закрыл глаза. Мистеру Уэзероллу было лет сорок пять – мои родители были всего на несколько лет моложе, – но прожитые годы наложили на его лицо свой отпечаток.
– Когда-то мы с мистером Уэзероллом были очень близки, – призналась однажды мама.
Мне показалось, что она покраснела.
2
Впервые я встретилась с мистером Уэзероллом пронзительно холодным февральским днем. Та зима была первой в цепи по-настоящему суровых зим. В Париже замерзла разлившаяся Сена. Бедняки умирали от холода прямо на улицах. А в Версале все обстояло совсем по-другому. Стараниями слуг ко времени нашего пробуждения по всему замку в очагах жарко пылал огонь. Одетые в теплые меха, мы ели обжигающе горячий завтрак. Утром и днем мы гуляли по саду, и меховые муфты надежно согревали наши руки.
В тот день ярко светило солнце, что не мешало холоду все так же пробирать до костей. Густой слой снега был покрыт сверкающей ледяной коркой, настолько твердой, что наш ирландский волкодав Царапка мог бежать по нему, не рискуя провалиться. Вначале пес сделал несколько осторожных шагов, а затем, почувствовав удачу, с радостным лаем рванулся вперед. Мы с мамой шли в направлении деревьев, обступавших южную лужайку.
Я держала маму за руку и в какой-то момент обернулась. Вдали, окаймленный снегами, перемигивался окнами наш замок. Вскоре мы ушли с освещенного пространства, и замок сразу исчез из виду, словно его заштриховали карандашом. Я обнаружила, что мы зашли дальше обычного, лишившись покровительства родных стен.
– Если увидишь в тени деревьев незнакомого господина, не пугайся, – наклонившись ко мне, тихо сказала мама. Услышанное заставило меня крепче сжать материнскую руку. Мама засмеялась. – Мы здесь не просто так.
Мне было тогда шесть лет. Я и понятия не имела, что встреча мужчины и женщины в подобных условиях может иметь «последствия». По моим представлениям, мама просто встретилась с каким-то господином. Я придала этому не больше значения, чем ее разговорам с нашим садовником Эмануэлем или кучером Жаном.
Среди деревьев было даже тише, чем на заснеженной лужайке. Нас окружал абсолютный покой. Мама повела меня по узкой тропке, уходящей вглубь леса.
– Мистер Уэзеролл любит поиграть, – пояснила мама. Ценя здешнюю тишину, она и сама говорила вполголоса. – Возможно, ему захочется преподнести сюрприз, и нам нужно быть готовыми к этому. Обрати внимание на окружающую местность. Она подскажет нам, чего ожидать. Видишь следы?
Вокруг лежал нетронутый снег.
– Нет, мама.
– Хорошо. Значит, в непосредственной близости от нас его нет. А как ты думаешь, где в таких условиях может спрятаться человек?
– За большим деревом?
– Верно. А если вон там?
Мама указала вверх. Я вытягивала шею, вглядываясь в сплетение заснеженных ветвей, сквозь которые прорывался неяркий солнечный свет.
– Всегда все подмечай, – улыбнулась мама. – Глаза тебе даны, чтобы видеть. Старайся никогда не склонять голову. Не показывай другим, куда направлено твое внимание. В жизни тебе встретятся противники, которые попытаются по выражению лица узнать о твоих намерениях. Заставляя их теряться в догадках, ты сохранишь свое преимущество.
– Мама, а может, этот господин спрятался высоко на дереве? – спросила я.
– Нет, – усмехнулась она. – В общем-то, я его уже увидела. А ты, Элиза, видишь его?
Мы остановились. Я пристально всматривалась в деревья, что высились перед нами.
– Нет, мама, – призналась я.
– Фредди, покажись! – крикнула мама.
В нескольких метрах от нас из-за дерева вышел седобородый человек, сорвал с головы треуголку и церемонно поклонился.
Версальские мужчины, как правило, смотрели свысока на всякого, кто не был похож на них. Мне думалось, что и улыбки у них были особые – «версальские улыбки»: нечто среднее между легким удивлением и скукой. С их губ постоянно была готова сорваться какая-нибудь остроумная колкость, что являлось отличительной чертой всех придворных.
Человек, вышедший из-за дерева, явно не принадлежал к числу версальских мужчин, о чем свидетельствовала хотя бы его борода. Он улыбался, но вовсе не «версальской улыбкой». Его улыбка была мягкой и в то же время серьезной. Судя по всему, этот человек думал, прежде чем что-то сказать, и не бросал слова на ветер.
– Фредди, ты отбрасываешь тень, – улыбнулась мама, когда он приблизился к нам и поцеловал протянутую ему руку.
Он поцеловал и мою руку, снова поклонившись.
– Тень? – переспросил он.
Голос у него звучал тепло, с некоторым рокотом; голос моряка или солдата, но не утонченного придворного.
– Черт побери, должно быть, теряю чутье.
– Надеюсь, Фредди, что ты ошибаешься, – засмеялась мама. – Элиза, познакомься с мистером Уэзероллом. Он англичанин. Мой коллега. А ты, Фредди, познакомься с моей дочерью Элизой.
Коллега? Что-то типа советника, может быть? Как папины «во́роны»? Нет, на них он был совсем не похож. Хотя бы тем, что взгляд его не был суровым.
– Очарован, мадемуазель, – хрипло произнес мистер Уэзеролл.
Английский акцент придавал слову «мадемуазель» некий шарм.
Мама перестала улыбаться. Ее взгляд сделался серьезным.
– Элиза, мистер Уэзеролл является нашим доверенным лицом и защитником. В случае необходимости ты всегда можешь обратиться к нему за помощью.
– А как же отец? – спросила я, испытывая некоторое замешательство.
– Отец горячо любит нас обеих и охотно отдал бы за нас свою жизнь. Но мужчин, занимающих столь высокое положение, как твой отец, необходимо оберегать от дополнительных забот о близких. Потому, Элиза, я и прибегаю к помощи мистера Уэзеролла. Незачем беспокоить твоего отца делами, касающимися женской части нашей семьи. – Мамин взгляд стал еще серьезнее. – Незачем беспокоить твоего отца. Ты это понимаешь, Элиза?
– Да, мама.
Мистер Уэзеролл понимающе кивнул.
– Мадемуазель, я здесь, чтобы служить вам, – сказал он.
– Благодарю вас, месье, – ответила я, делая реверанс.
Взявшийся как будто из ниоткуда Царапка радостно завилял хвостом, приветствуя мистера Уэзеролла. Оба явно были давними приятелями.
– Жюли, мы можем поговорить? – спросил наш защитник, вновь надевая треуголку.
Они с мамой пошли рядом. Я отставала от них на пару шагов. Взрослые говорили вполголоса, и до меня долетали лишь обрывки их разговора. Я слышала слова «великий магистр» и «король», которые ничего для меня не значили в то время. Только с годами эти слова обрели смысл.
А затем случилось нечто неожиданное.
Все это было так давно, что я не помню точной последовательности событий. Кажется, в какой-то момент мама и мистер Уэзеролл замерли и напряглись, а Царапка ощетинился и зарычал. Затем мама резко повернулась. Я проследила за ее взглядом и увидела… волка. Он находился слева от меня, в кустарнике. Черный с серыми подпалинами, он стоял не шелохнувшись и голодными глазами смотрел на нас.
Мама резко выдернула руку из муфты. Блеснуло лезвие. Она мигом оказалась рядом со мной, заслоняя меня своим телом. Я инстинктивно схватилась за подол ее одежды. Выставив руку с кинжалом вперед, мама смотрела на волка.
Наискосок от нас мистер Уэзеролл держал за загривок ощетинившегося Царапку. Другой рукой англичанин тянулся к мечу, висевшему у него на поясе.
– Погоди! – скомандовала мама. Она вскинула руку, заставив мистера Уэзеролла остановиться. – Сомневаюсь, что этот волк вздумает напасть.
– Я бы не был так в этом уверен, Жюли, – предостерегающе возразил мистер Уэзеролл. – Это едва ли не самый голодный зверь из всех, что водятся здесь.
Волк смотрел на маму, а она смотрела на волка, продолжая разговор с нами.
– Ему стало нечего есть на холмах, вот он и явился сюда. Но, думаю, этот волк знает: попытавшись напасть, он сделается нашим врагом. Для него куда благоразумнее отступить перед лицом неумолимой силы и поискать себе пропитание в ином месте.
– Почему я улавливаю в твоих словах оттенок притчи? – спросил англичанин, коротко рассмеявшись.
– Потому что, Фредди, это и есть притча, – улыбнулась мама.
Волк еще несколько мгновений пристально глядел на нее. Наконец он опустил голову, повернулся и медленно потрусил прочь. Мы смотрели ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. Мама убрала кинжал в муфту.
Я взглянула на мистера Уэзеролла. Его камзол был вновь застегнут на все пуговицы, скрывая меч.
Вся эта история еще на шаг приблизила меня к моменту, когда «до меня дошло».
3
Я проводила мистера Уэзеролла в мамину комнату. Он сказал, что хочет побыть с мамой наедине, и заверил меня, что выберется из замка самостоятельно. Поддавшись любопытству, я заглянула в замочную скважину и увидела, как он сел на постель, взял мамину руку и склонил голову. Через несколько секунд мне показалось, что я слышу его плач.
12 апреля 1778 г
1
Я смотрю в окно и вспоминаю прошлое лето. Наши игры с Арно, когда я выныривала из своих забот и снова наслаждалась безмятежными днями детства. Я бегала с ним по лабиринту живых изгородей на угодьях вокруг дворца, ссорилась из-за десерта. Тогда я совсем не знала, сколь короткой окажется эта чудесная пора.
Каждое утро я впиваюсь ногтями в ладони и спрашиваю Рут:
– Она проснулась?
Я имею в виду «Она жива?», и Рут это знает. Нянька спешит заверить меня, что мама пережила ночь.
Но ждать осталось недолго.
2
Итак, момент, когда «до меня дошло», все ближе. Но вначале напишу про еще один «дорожный столб».
Вскоре после моего знакомства с мистером Уэзероллом к нам приехало семейство Кэрролл. Весна в тот год выдалась чудесной! Снег сошел довольно быстро, и аккуратно подстриженные лужайки радовали нас сочной зеленью. Версаль возвращался к своему естественному состоянию безупречного совершенства. Нас окружали куртины таких же безупречно подстриженных деревьев, почти заглушавших шум города. Справа виднелись подступы ко дворцу: широкие каменные ступени, ведущие к колоннам его протяженного фасада. Великолепное зрелище для услаждения взора наших английских гостей – семьи Кэрролл. У себя в Лондоне они жили в Мейфэре – месте, где обитала английская знать. Отец с мистером Кэрроллом часами беседовали в гостиной. Иногда к ним присоединялись «во́роны». На нас с мамой была возложена задача развлекать миссис Кэрролл и ее дочь Мэй. Та с первых минут заявила мне, что ей уже десять, а поскольку мне тогда было всего шесть, это делало ее гораздо лучше меня.
Мы пригласили своих гостей прогуляться, пока утренняя прохлада не сменилась жгучим солнцем. На этой прогулке нас было четверо: мы с мамой и миссис Кэрролл с Мэй.
Взрослые шли впереди нас. Я заметила, что мамины руки и сейчас погружены в муфту. Неужели и на эту прогулку она взяла свой кинжал? Я спросила о нем сразу же после истории с волком:
– Мама, зачем ты носишь в муфте кинжал?
– Чтобы обороняться от хищных волков, – ответила она и с усмешкой добавила: – Как четвероногих, так и двуногих. И потом, кинжал помогает муфте сохранять форму.
Затем (для меня это быстро сделалось привычным) мама взяла с меня обещание хранить то, что я узнала, в качестве одной из наших véritées cachées. Мистер Уэзеролл тоже был vérité caché. И когда он стал давать мне уроки владения мечом, те стали еще одной vérité caché.
Иногда мне казалось, что вся моя жизнь состоит из тайн и секретов.
Мы с Мэй держались на почтительном расстоянии от матерей. Подолы наших платьев скользили по молоденькой травке. Издали могло показаться, что мы плывем по зеленым волнам нашей лужайки.
– Сколько тебе лет, Вонючка? – шепотом спросила Мэй.
Она задавала этот вопрос далеко не в первый раз.
– Не называй меня «вонючкой», – чопорным тоном потребовала я.
– Извини, Вонючка. Так сколько тебе лет?
– Шесть.
Мэй фыркнула. «Какой ужас быть шестилетней», – говорило ее фырканье, словно ей самой никогда не было шесть.
– Ну а мне десять, – высокомерно произнесла она.
Впрочем, она все и всегда говорила высокомерно.
– Я знаю, что тебе десять, – прошипела я и красочно вообразила, как выставляю ногу и Мэй распластывается на гравии дорожки.
– Ну, вдруг ты забыла?
Я представила ее поднимающейся с дорожки, представила камешки, прилипшие к ее орущей физиономии. Как говорил мне мистер Уэзеролл? Чем старше люди становятся, тем больнее падают.
(И теперь, когда мне самой исполнилось десять, меня занимает вопрос: не стала ли я такой же высокомерной, как Мэй? Звучит ли и мой голос насмешливо, когда я говорю с теми, кто младше меня по возрасту или ниже по положению? Мистер Уэзеролл считает меня излишне самоуверенной; по-моему, это вежливый синоним слова «высокомерная». Возможно, наши разговоры с Мэй потому и были перепалкой, что глубоко внутри мы с ней очень похожи.)
Дорожка сделала поворот, и теперь, благодаря ветру, мы услышали, о чем говорят наши матери.
– Естественно, мы испытываем опасения относительно курса, который, судя по всему, хочет взять ваш орден, – говорила миссис Кэрролл.
– Вы испытываете опасения? – переспросила мама, особо выделив последнее слово.
– Да. Нас настораживают намерения советников вашего мужа. Мы с вами обе знаем: наш долг позаботиться о том, чтобы наши мужья действовали в правильном направлении. Возможно… если мне будет позволено это сказать… ваш муж разрешает определенным фракциям диктовать ему политику.
– Вы правы. Есть ряд высокопоставленных членов ордена, которые выступают в пользу, скажем так, более радикальных мер, касающихся изменения старого порядка.
– Нас в Англии это очень настораживает.
– Еще бы, – усмехнулась мама. – Вы в Англии противитесь любым переменам.
– Вовсе нет, – возразила миссис Кэрролл, задетая мамиными словами. – Вашему пониманию английского характера недостает тонкости. Зато я начинаю чувствовать, куда склоняются ваши собственные убеждения, мадам Де Ла Серр. Вы ратуете за перемены?
– Да, если это перемены к лучшему.
– В таком случае следует ли мне указать в отчете, что вы разделяете убеждения советников вашего мужа? Не напрасно ли меня отправляли сюда с поручением?
– Отнюдь нет, мадам. Приятно узнать, что я пользуюсь поддержкой моих английских коллег. Они, как и я, противятся решительным мерам. Это весьма утешает. Но я не могу утверждать, что соглашаюсь с вашей конечной целью. Верно, существуют силы, стремящиеся к насильственному перевороту. Это с одной стороны. С другой – мой муж верит в монарха, данного нам Богом, и его идеалы будущего не включают в себя вообще никаких перемен. Я же придерживаюсь третьей стороны. Если вам угодно, третьего пути. Вряд ли вас удивит, что я считаю свою идеологию наиболее умеренной из трех названных.
Некоторое время они шли молча. Миссис Кэрролл кивала, думая над мамиными словами.
– Миссис Кэрролл, мне жаль, если вы не ощущаете общности наших целей. Примите мои извинения, если это в какой-то степени делает меня ненадежной союзницей.
– Понимаю, – кивала англичанка. – На вашем месте, мадам Де Ла Серр, я бы употребила все свое влияние на обе стороны, чтобы предложить им ваш третий путь.
– Мне бы не хотелось дальше говорить на эту тему, но смею вас уверить: ваш приезд сюда не был напрасным. Мое уважение к вам и всей британской ветви ордена остается непоколебимым. Надеюсь, что это взаимно. А на меня вы можете рассчитывать в следующем. Во-первых, я и дальше буду придерживаться своих принципов. Во-вторых, я не допущу, чтобы советники мужа влияли на него и его действия.
– В таком случае я получила все, что хотела.
– Отлично. Надеюсь, это послужит вам хоть каким-то утешением.
Мэй, шедшая рядом, наклонилась ко мне и спросила:
– Родители уже рассказали тебе о предназначении?
– Нет. А что такое «предназначение»?
Она поднесла руку к губам, делая вид, будто сболтнула лишнее.
– Возможно, расскажут, когда тебе исполнится десять. Как мои рассказали мне. Кстати, сколько тебе лет?
– Шесть, – вздохнула я.
– Вот когда подрастешь и тебе будет десять, они, наверное, и расскажут. Мои сделали именно так.
Но в замыслы родителей вмешалась судьба, и им пришлось рассказать мне о моем «предназначении» намного раньше, потому что через пару лет – осенью 1775 года, – когда мне исполнилось восемь, мы с мамой отправились покупать обувь.
3
Помимо замка в Версале у нас есть большой особняк в Париже, и всякий раз, когда мы приезжаем в столицу, мама с удовольствием отправляется по магазинам.
Я уже писала, что мама терпеть не могла вееров и париков, избегала пышности и вычурности в покрое платьев, но у нее существовала одна слабость.
Туфли. Мама их обожала. Она покупала шелковые туфли в парижском магазине Кристиана с завидной регулярностью: раз в две недели. Мама говорила, что это ее единственная причуда, ставшая и моей, поскольку всякий раз мы уходили из магазина не с одной, но с двумя парами туфель.
Лавка Кристиана находилась на одной из оживленных парижских улиц, довольно далеко от нашего особняка на острове Сен-Луи. Но расстояние – понятие относительное. Нам с мамой помогли выйти из удобной, вкусно пахнущей кареты. Я затаила дыхание, очутившись на шумной и людной улице. Слышались крики. По булыжникам громко цокали копыта лошадей. Неумолчно гремели колеса повозок. Звуки Парижа.
Из открытых окон верхних этажей, уложив руки на подоконник, высовывались женщины – поглазеть на окружающий мир. Вдоль улицы стояли лотки, торговавшие фруктами и тканями. Ехали тележки, доверху нагруженные разными товарами. Их толкали мужчины и женщины в одинаковых фартуках.
– Мадам! Мадемуазель! – окликали нас отовсюду.
Оба края улицы тонули в тени, притягивая мой взгляд. Я смотрела на лица, мелькающие в сумраке, и воображала, что вижу голод и отчаяние в глазах тех, кто смотрел на нас, как мне казалось, с упреком.
– Идем, Элиза, – одернула меня мама.
Подражая ей, я приподняла подол своего платья и изящной походкой, аккуратно обходя грязь и человеческие испражнения, направилась к дверям магазина. Хозяин вышел нам навстречу и провел внутрь.
Дверь закрылась, отсекая внешний мир. К нам с тряпкой в руках подскочил слуга, который тщательно отер нашу обувь. Вскоре уже ничто не напоминало о нескольких метрах рискованного пути, проделанного нами от кареты до дверей одного из самых модных и дорогих обувных магазинов Парижа.
Кристиан носил белый парик, стянутый черной ленточкой, сюртук и светлые бриджи. Полуаристократ и полулакей – именно таким он видел себя на социальной лестнице. Кристиан обожал повторять, что может заставить любую женщину почувствовать себя красивой и что это величайшая сила, данная мужчине. Но мама для него оставалась загадкой. Она была единственной из покупательниц, на которую магия Кристиана действовала лишь отчасти. Другие женщины воспринимали туфли как дань собственному тщеславию, а маму восхищало изящество самой обуви.
Но Кристиан этого не понимал, и потому каждый мамин визит показывал тщетность его стараний разгадать тайну этой женщины.
– Вы только взгляните, мадам. – Кристиан выставил на прилавок туфельки, украшенные пряжками. – Каждая женщина, входящая в эту дверь, ощущает слабость в коленях, стоит ей только взглянуть на новый шедевр обувного искусства. Но всю красоту и изящество этих туфель могут подчеркнуть только ножки мадам Де Ла Серр.
– Какие легкомысленные слова, Кристиан, – улыбнулась мама.
Властно махнув рукой, она прошла мимо хозяина к другим полкам. Я украдкой посмотрела на продавца, но не смогла ничего прочесть по его взгляду и последовала за мамой.
Выбирала она быстро. Мама делала это с уверенностью, всякий раз ошеломлявшей Кристиана. Будучи постоянной маминой спутницей, я замечала перемену в ней, когда она выбирала себе обувь. Легкость движений. Улыбку, обращенную ко мне. Мама надела вторую туфлю и полюбовалась отражением своих красивых ног в зеркале под оханье и глупые бормотания Кристиана. Он говорил, что каждая туфля – незаконченное произведение искусства, которому мамина нога придает завершающий штрих.
Мы выбрали себе туфли. Мама распорядилась насчет оплаты и доставки, после чего Кристиан проводил нас до двери. Мы вышли на улицу, где…
Не увидели ни нашего кучера Жана, ни кареты.
– Мадам, – озабоченно произнес Кристиан.
Чувствовалось, мама несколько оторопела. Чуть насупившись, она оглянулась по сторонам.
– Не волнуйтесь, Кристиан, – весело проговорила она, успокаивая владельца магазина. – Наша карета немного запаздывает, только и всего. Мы подождем ее возвращения, а пока насладимся красками и звуками Парижа.
Меж тем начинало темнеть. Воздух сделался прохладнее и гуще, чему способствовал вечерний туман.
– Мадам, об этом не может быть и речи. Вам нельзя ждать на улице, – возразил испуганный Кристиан.
Мама одарила продавца легкой улыбкой:
– Кристиан, вы боитесь, что улица дурно подействует на мои тонкие чувства?
– Это опасно, – возразил хозяин магазина и с легкой брезгливостью добавил: – И потом, эти люди.
– Да, Кристиан, это просто люди. – Мама произнесла эту фразу так, словно делилась с продавцом величайшим секретом на свете. – А теперь, пожалуйста, возвращайтесь в магазин. К вам зашла покупательница. Ей, как и мне, приятно провести время в обществе самого внимательного и обходительного из всех парижских торговцев обувью. И я уверена, ей не захочется тратить драгоценные минуты, видя, как вы разрываетесь между ней и двумя особами, ожидающими своего нерадивого кучера.
Кристиан знал: моя мама редко меняет принятые решения. И в магазине у него действительно находилась покупательница. Он больше не пытался возражать, поклонился, пробормотал слова прощания и вернулся к своим обязанностям. Мы с мамой остались вдвоем на улице, с которой исчезли все повозки. Прохожие растворялись в густом тумане, и их фигуры лишались четкости очертаний.
– Мама, – прошептала я, стискивая ее руку.
– Тебе нечего бояться, Элиза, – ответила мама, решительно поднимая голову. – Мы наймем карету и поедем в Версаль.
– Значит, мы не вернемся в наш особняк?
– Нет. – Мама о чем-то раздумывала, слегка покусывая губу. – Нам будет лучше отправиться в Версаль.
Мама изменилась: стала напряженной и очень внимательной. Она повела меня по улице, совсем неподходящей для наших длиннополых платьев и шляпок. Мы остановились у витрины магазина. Мама достала из сумочки пудреницу и посмотрелась в зеркальце.
Потом мы отправились дальше. Из ситуации, в которой мы оказались, мама решила извлечь полезный урок для меня.
– Элиза, придай лицу бесстрастное выражение. Не показывай своих истинных чувств, особенно если это тревога и беспокойство. Не выгляди торопливой. Сохраняй внешнее спокойствие. Управляй собой. – Прохожих на улицах становилось все меньше. – Мы скоро доберемся до площади. Там стоят наемные экипажи. Однако вначале я должна кое-что тебе рассказать. Когда я с тобой разговариваю, не поворачивай голову в мою сторону и вообще не показывай, что слушаешь меня. Тебе понятно?
– Да, мама.
– Прекрасно. Нас преследует какой-то человек в плаще и высокой фетровой шляпе. Он идет за нами от самых дверей магазина Кристиана.
– Зачем? Зачем этот человек нас преследует?
– Хороший вопрос, Элиза. Ответ на него я и пытаюсь получить. А пока идем дальше.
Мы остановились возле витрины другого магазина.
– Судя по всему, наш «хвост» исчез, – задумчиво сказала мама.
– Так это же хорошо, – ответила я со всей наивностью моей незамутненной восьмилетней души.
Однако мамино лицо продолжало выглядеть обеспокоенным.
– Нет, моя дорогая, это совсем не хорошо. Я бы предпочла, чтобы он оставался у меня на виду. А теперь я вынуждена гадать: либо он действительно исчез, либо – и второе кажется мне более вероятным – помчался вперед, намереваясь отрезать нам дорогу к площади. Он рассчитывает, что мы пойдем по главной улице, которая туда ведет. Но мы, Элиза, его перехитрим и отправимся другим путем.
Мы свернули на улицу, что была у́же прежней, а оттуда – в длинный и довольно темный переулок. Лишь у входа в него и в дальнем конце горело по фонарю.
Где-то на середине пути прямо перед нами из тумана появилась фигура человека. Я поняла: мама допустила ошибку.
4
У него было худощавое лицо, обрамленное локонами почти белых волос. Он напоминал щеголеватого, но явно обедневшего доктора в поношенном черном плаще и потертой высокой шляпе. Из-под воротника плаща выбивались кружева рубашки.
При нем был докторский саквояж, который незнакомец опустил на землю и открыл одной рукой, безотрывно глядя на нас с мамой. Из саквояжа он извлек нечто длинное и искривленное.
Затем, улыбаясь, незнакомец выхватил из ножен кинжал, лезвие которого зловеще сверкнуло в темноте.
– Не отходи от меня, – шепнула мама. – Все будет хорошо.
Я поверила, поскольку в свои восемь лет в принципе доверяла своей матери и еще не забыла, как она расправилась с тем волком.
Но тем не менее прогнать страх из своих коленей мне не удалось.
– Что вам угодно, месье? – спокойно спросила мама.
Он не ответил.
– Прекрасно. В таком случае мы вернемся туда, откуда пришли, – теперь уже громко произнесла мама.
Она взяла меня за руку, намереваясь повернуться и уйти.
У входа в переулок мелькнула тень, и в оранжевом пятне света появилась вторая фигура. Это был фонарщик, о чем свидетельствовал шест в его руках.
– Месье, – остановившись, осторожно обратилась к нему мама. – Могу я попросить вас о помощи? Этот господин не дает нам проходу.
Но вторая фигура лишь молча направилась к фонарному столбу и подняла шест.
– Месье… – повторила мама и вдруг умолкла.
Я не понимала, почему фонарщик пытается зажечь уже горящий фонарь. Слишком поздно я заметила на конце шеста крюк, каким обычно гасили фитили.
– Месье…
У входа в переулок стало темно. Мы слышали, как громко клацнул о тротуар брошенный шест. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела: фонарщик что-то вытащил из-за пазухи. Кинжал. Теперь и он сделал шаг в нашу сторону.
Мамина голова вновь повернулась к доктору:
– Что вам угодно, месье?
В ответ тот вытянул другую руку. Что-то щелкнуло, и прямо из его рукава появилось лезвие второго кинжала.
– Ассасин, – тихо произнесла мама, с улыбкой следя за его движениями.
С противоположной стороны к нам приближался фонарщик. Во всяком случае, мы видели его хищно изогнутые губы и сощуренные глаза. Повернувшись в другую сторону, мама увидела доктора, вооруженного двумя кинжалами, губы которого также скривила ухмылка. Он наслаждался происходящим или, по крайней мере, делал вид, что наслаждается.
Но мама оказалась столь же невосприимчивой к его злым намерениям, как до этого – к комплиментам Кристиана. Следующее ее движение по изяществу было похоже на танцевальное па. Выставив ногу вперед, мама наклонилась, и… в ее руке сверкнул нож, вытащенный из сапога. Все это произошло в одно мгновение.
Еще секунду назад мы были жертвами: беззащитная женщина с малолетней дочерью, застигнутые злоумышленниками врасплох в темном переулке, – и вот уже мать переходит в нападение, готовая защитить своего ребенка. Судя по ее движениям и нынешней позе, она хорошо умела обращаться с оружием.
У доктора блеснули глаза. Фонарщик остановился. Оба получили время на раздумья.
Нож мама держала в правой руке. Это меня удивило, поскольку она была левшой. Мама повернулась правым плечом к доктору.
Тот шагнул к нам навстречу, и тут мама мгновенно перебросила нож из правой руки в левую. Подол ее платья колыхнулся. Мама пригнулась, вытянув для равновесия правую руку, а левой полоснула доктора по груди. Мамин нож ровно, словно ножницы портного, разрезал его плащ, и ткань тут же пропиталась кровью.
Доктор был ранен, но неглубоко. Его глаза округлились. Он попятился назад, явно ошеломленный искусностью маминой атаки. К моему собственному страху примешалось другое чувство – чувство гордости и восхищения. Никогда еще я не ощущала себя под такой надежной защитой.
Доктор потерпел неудачу, однако не утратил решимости. Он поглядывал за наши спины. Мама обернулась, но было слишком поздно. Рука подкравшегося фонарщика обхватила меня за шею, сдавив горло.
– Брось нож, иначе… – начал фонарщик.
Это все, что он успел произнести, потому что уже через мгновение был мертв.
Мамина скорость застигла его врасплох: не столько быстрота движений, сколько быстрота принятия решения. Сумей фонарщик взять меня в заложницы, все было бы потеряно. Внезапность атаки обеспечила ее успех. Мама протиснулась в щель между мной и фонарщиком, а потом с криком ударила его локтем по горлу.
Фонарщик издал булькающий звук. Рука, державшая меня за шею, ослабла. Не теряя ни секунды, мама вонзила нож фонарщику в живот по самую рукоятку и оттолкнула обмякшее тело к стене. Потом она рывком извлекла нож и быстро отошла. Блуза фонарщика потемнела от крови и разбухла от вывалившихся внутренностей. Он сполз на камни тротуара.
Тяжело дыша, мама повернулась в сторону доктора, ожидая второй атаки, но мы увидели только его спину. Доктор стремительно убегал из переулка.
Мама взяла меня за руку:
– Идем, Элиза, пока ты не перепачкала туфли в крови.
5
Мамина одежда вся была в красных пятнах. Кроме них, ничто в ее облике не выдавало участия в недавней схватке.
Вскоре после нашего возвращения в Версаль послали за во́ронами. Они не замедлили явиться. Отцовские советники ожесточенно стучали о пол тростями, сопели, пыхтели и громогласно требовали наказания «ответственных за случившееся». Слуги суетились, делая вид, что занимаются своим делом, но больше сплетничали по углам. Лицо отца было мертвенно-бледным. Он порывисто обнял нас обеих. Его объятия были крепче и дольше обычного. Когда он разжал руки, в его глазах блестели слезы.
Одна лишь мама держалась так, словно ничего не случилось. Уравновешенная, знающая, что поступила правильно. Конечно правильно. Благодаря ей мы остались живы. Но может, и она, подобно мне, испытывала внутреннее возбуждение?
Пока мы ехали в наемной карете, мама давала мне наставления, как вести себя дома. Она сказала, что меня обязательно станут расспрашивать о случившемся, и предупредила: я должна подтвердить все, что она скажет, и ни в чем ей не перечить.
Я была усердной слушательницей маминых рассказов. Вначале она поведала о происшествии старшему дворецкому Оливье, затем отцу, когда тот пришел, и, наконец, слетевшимся во́ронам. Все ее версии изобиловали множеством подробностей. Мама терпеливо отвечала на вопросы, которыми ее забрасывали, однако стойко умалчивала об одной очень важной детали. Она ничего не сказала о докторе.
– Вы не увидели скрытого клинка? – допытывались у нее.
– Я не видела ничего, что позволяло бы причислить нападавших к ассасинам, – отвечала мама.
– Обычные уличные грабители не так предусмотрительны. Вряд ли вы считаете пропажу кареты простым совпадением. Можно допустить, что Жан вдруг взял и напился, но вероятнее другое. Вашего кучера напоили и, возможно, даже убили. Нет, мадам, происшедшее совсем не похоже на обычный уличный грабеж. Это было продуманное нападение именно на вас. Проявление агрессии наших врагов.
Глаза взрослых устремились ко мне. Вскоре меня вежливо выпроводили из комнаты. Я ушла, но не дальше коридора, где уселась на скамейку и продолжала слушать голоса, доносящиеся из-за двери. Они отскакивали от мраморного пола, устремляясь мне в уши.
– Великий магистр, вы должны признать, что это было делом рук наемных убийц, ассасинов.
(Даже я понимала, что это было делом рук «наемных убийц», и мысленно возражала: «Глупец, конечно, это устроили именно они. Или, по меньшей мере, кто-то с ними связанный».)
– Как и моя жена, я не стану делать поспешные выводы, – отвечал отец.
– Однако вы распорядились усилить охрану замка.
– Распорядился, друг мой. Предосторожность не бывает излишней.
– Мне думается, великий магистр, в глубине сердца вы понимаете, что́ это означает.
– И если даже так? – возвысил голос отец. – Что, по-вашему, я должен сделать?
– Разумеется, предпринять немедленные действия.
– И на что они будут направлены? На защиту чести моей жены или на свержение короля?
– То и другое явилось бы посланием нашим противникам.
Пока отец совещался с во́ронами, замок потрясла ужасная весть: Жана обнаружили в каком-то переулке с перерезанным горлом. Я вздрогнула, словно от внезапного сквозняка. Потом заплакала. Не только по Жану, но, как ни стыдно в этом признаваться, и по себе. Я видела и слышала, как замок наполняется страхом и отчаянием. Из помещений для слуг доносился плач. Голоса во́ронов снова зазвучали возбужденно: в убийстве Жана советники видели подтверждение своих догадок.
И вновь отец их утихомирил. Выглянув в окно, я заметила на дорожках и лужайках людей, вооруженных мушкетами. Все были крайне взволнованы. Отец без конца заключал меня в объятия. Так продолжалось, пока меня не начало воротить от отцовской заботливости. Тогда я стала вырываться из его рук.
6
– Элиза, мы должны кое-что тебе рассказать.
Кем бы ты ни был, читатель моего дневника, ты наверняка с нетерпением ждал этого момента. Момента, когда «до меня наконец дошло»; когда я поняла, почему меня просят хранить так много véritées cachées. В тот вечер я узнала, почему советники моего отца называют его великим магистром, кто такие тамплиеры и почему слово «ассасин» означает не только наемного убийцу, но и название ордена наших противников.
Родители позвали меня в отцовский кабинет. Отец велел поставить три стула возле очага, а потом приказал всем слугам удалиться. Он оставался стоять. Мама же села, сложив руки на коленях и наклонившись вперед. Она подбадривала меня одним только взглядом. Мне вспомнился случай из раннего детства, когда я сильно занозила палец. Мама тогда держала меня, нашептывая утешительные слова и не давая мне разреветься, а отец ловко и быстро извлек занозу.
– Элиза, – начал он, – то, о чем мы собираемся рассказать, ты должна была узнать не раньше, чем когда тебе исполнится десять лет. Но сегодняшние события наверняка породили в твоей голове множество вопросов. Мама полагает, что тебе вполне можно довериться. Поэтому… начнем.
Я взглянула на маму. Она взяла мою руку, широко и ободряюще улыбаясь.
Отец откашлялся.
Вот так. Всем туманным представлениям о моем будущем, какие имелись у меня до сих пор, было суждено измениться.
– Элиза, однажды ты станешь главой французской ветви международного тайного ордена, история которого насчитывает сотни лет, – говорил отец. – Ты, Элиза Де Ла Серр, станешь великим магистром ордена тамплиеров.
– Великим магистром ордена тамплиеров? – переспросила я, недоуменно глядя на каждого из родителей.
– Да.
– Французской ветви?
– Да. В настоящее время этот пост занимаю я. Твоя мама тоже занимает высокое положение в ордене. Все мои советники, включая госпожу Левек, – рыцари нашего ордена. Их усилия направлены на сохранение наших догматов.
Я слушала, ничего не понимая из объяснений отца. Меня удивляло: если эти рыцари занимаются общим делом, почему же тогда на каждой встрече они кричат друг на друга? Однако спросила я о другом:
– Кто такие тамплиеры?
Отец указал на себя и маму, затем очертил в воздухе круг, включив туда и меня.
– Все мы, – ответил он. – Мы – тамплиеры. Мы стремимся сделать мир лучше, чем он есть.
Эти слова мне понравились. Сделать мир лучше, чем он есть.
– А как вы это делаете, папа?
– Хороший вопрос, Элиза, – улыбнулся он. – Как и в любой крупной организации, существующей не один век, в нашем ордене есть разные мнения по поводу наилучшего достижения наших целей. Одни считают, что мы должны жестоко сопротивляться всем, кто противится нам. Другие верят в мирное распространение наших воззрений.
– Кто они такие, папа?
Он пожал плечами:
– У нас есть девиз: «Да направит нас отец понимания». Видишь ли, тамплиерам известно: вопреки всем призывам и увещеваниям, люди не хотят пользоваться настоящей свободой и брать на себя настоящую ответственность. То и другое – слишком непосильная ноша для их плеч. Выдержать ее способны лишь те, кто необычайно силен и крепок разумом.
Мы считаем людей изначально хорошими, но легко поддающимися чужому влиянию, которое уводит их на путь злодеяний, лени и испорченности. Им требуются умелые и опытные вожди, способные повести за собой. Те, кто не станет играть на их отрицательных качествах, но будет взращивать положительные. По нашему мнению, это может способствовать поддержанию мира.
Я буквально чувствовала, как отцовские слова раздвигают мои жизненные горизонты.
– Вы надеетесь повести за собой народ Франции, отец? – спросила я.
– Да, Элиза. Надеемся.
– Как именно?
– А ты сама как думаешь?
В голове у меня стало пусто. Что думала я сама? Таких трудных вопросов мне еще не задавали. Я не знала, что и думать. Отец смотрел на меня по-доброму, однако я понимала: он ждет ответа. Я перевела взгляд на маму. Та ободряюще сжала мне руку. Ее глаза умоляли меня не робеть. И тогда я поняла, что́ мне надо говорить. Мои убеждения сложились из слов, слышанных ранее в разговорах мамы с мистером Уэзероллом и миссис Кэрролл.
– Месье, я считаю, что наш нынешний король непоправимо испорчен. Его правление отравило все животворные воды Франции. Поэтому, чтобы восстановить веру народа в монархию, короля Людовика следует сместить.
Мой ответ застал отца врасплох. Ошеломленный, он вопросительно посмотрел на маму. Та лишь пожала плечами. «Я тут ни при чем», – говорил ее жест, хотя слова, что я произнесла, я слышала именно от нее.
– Понятно, – пробормотал отец. – Твоей матери, Элиза, наверняка приятно слышать, что у тебя сложились такие воззрения, поскольку здесь мы с ней расходимся во мнении. Как и ты, мама верит в перемены. Я же считаю, что правителя страны назначает сам Бог, и верю, что даже испорченного правителя возможно заставить увидеть всю порочность и ошибочность его действий.
Мама снова пожала плечами, получив от отца еще один вопросительный взгляд.
– Папа, но ведь тамплиеры есть и в других странах? – поспешила спросить я.
– Да, они есть везде, – кивнул он. – Есть те, кто служит ордену. Есть просто поддерживающие наши цели. Но как вы с мамой сегодня убедились, у нас есть и враги. Я уже говорил, что история нашего ордена уходит в глубь веков. Мы стремились и стремимся преобразить мир согласно нашим идеалам. Однако существует и противоборствующий орден, у которого свои представления и немало приверженцев. Если мы надеемся избавить добропорядочных людей от ответственности выбора и стать их вождями, то наши противники ратуют за хаос и поощряют анархию, настаивая, что человек должен думать и принимать решения самостоятельно. Они убеждают отринуть традиционные способы мышления, которые тысячелетиями надежно вели человечество, и принять их воззрения на свободу. Орден этот называется орденом ассасинов. Мы считаем, что сегодня на вас напали именно его члены.
– Но, месье, я слышала, как вы говорили, что не уверены…
– Я так сказал лишь затем, чтобы остудить воинственный пыл кое-кого из наиболее горластых членов нашего ордена. Однако я уверен: на вас напали именно ассасины. Только у них могло хватить дерзости убить Жана и покуситься на жизнь жены великого магистра. Несомненно одно: они надеются внести смятение в наши ряды. Сегодня им этого не удалось. Мы должны позаботиться о том, чтобы и впредь их попытки оканчивались провалом.
– Да, отец, – кивнула я.
– Наверное, мамино поведение в минуты опасности тебя очень удивило? – взглянув на свою супругу, спросил он.
Ничуть не удивило. Особенно после истории с волком, о которой я обещала молчать.
– Да, месье, – ответила я, поймав на себе мамин взгляд.
– Существуют навыки, которыми должны обладать все тамплиеры. Наступит день, когда нас поведешь ты. Но прежде ты пройдешь посвящение в орден, а еще раньше познакомишься с нашим учением. И не только. С завтрашнего дня ты начнешь обучаться военному искусству.
И вновь я поймала мамин взгляд. Я уже умела владеть оружием. Мои уроки начались более года назад. Мама слегка покраснела.
– Понимаю, Элиза, – продолжал отец. – Возможно, на твои плечи ложится слишком много. Возможно также, что до сих пор ты считала свою жизнь похожей на жизнь сверстниц. Тебя ждет совсем другое будущее. Я лишь надеюсь, что это не станет для тебя источником тревог. Я надеюсь, ты воспользуешься открывающимися возможностями и направишь их на выполнение твоего предназначения.
Мне всегда казалось, что я не похожа на сверстниц. Теперь я это знала наверняка.
7
Следующим утром Рут помогла мне одеться для прогулки. Нянька суетилась, не скрывая своего недовольства, и бубнила под нос, что мне нельзя так рисковать после вчерашнего. Мы ведь только чудом спаслись от злодея. Если бы не таинственный господин, случайно проходивший мимо и спугнувший грабителя, наши с мамой жизни вполне могли оборваться в том переулке.
Такова была версия вчерашнего происшествия, рассказанная слугам. Повсюду вранье, повсюду тайны. Меня будоражило сознание того, что только я и мама (и, возможно, еще этот странный доктор) знаем всю правду о вчерашних событиях. Не было никакого «таинственного господина»; это моя мама вступила в поединок с обоими злодеями. И лишь очень немногим известно, чем в действительности занимается наша семья и какое место в этих занятиях отведено мне.
Этим утром я проснулась с ощущением, что в моей жизни взошло солнце. Наконец-то все véritées cachées, которые мне велели хранить в тайне, обрели смысл. Наконец-то я узнала, почему наша семья так разительно отличается от других семей и почему мне никогда не удавалось подружиться со сверстниками. Все дело в моем предназначении, которое с ранних лет вело меня совсем иным путем.
Я вспоминала самые лучшие слова, услышанные вчера.
– Мама будет твоей наставницей во всем, – сказал отец, тепло улыбнувшись своей супруге.
Мама, словно зеркало, отражала мне его любовь.
– Пожалуй, не во всем, – продолжая улыбаться, поправил себя отец. – Думаю, в вопросах идеологии Элизе лучше прислушиваться к словам ее отца и великого магистра.
– Франсуа, девочка должна решать сама, – с упреком проговорила мама. – И сделанные выводы должны быть ее собственными.
– Любовь моя, почему меня не оставляет ощущение, что сегодняшние события не слишком-то удивили Элизу?
– А о чем, по-твоему, я говорю с ней во время наших прогулок?
– Наверное, о… туфлях?
– Порой мы действительно обсуждаем фасоны туфель, но невозможно же все время говорить только о них!
Отец понял и растерянно покачал головой, удивляясь собственной невнимательности. Оказалось, он не замечал того, что происходило у него под самым носом.
– Так Элиза уже знала об ордене? – спросил он маму.
– Напрямую – нет, хотя могу сказать: наша дочь была вполне готова к подобным откровениям.
– А как насчет оружия?
– Да, я немного поучила ее и этому.
Отец жестом велел мне встать.
– Сейчас проверим, умеешь ли ты защищаться.
Он встал в позицию, вытянул правую руку. Оружие ему заменял указательный палец.
Я продемонстрировала, чему меня уже успели научить. Отец восхищенно поглядел на маму, затем обошел вокруг меня, разглядывая мою оборонительную стойку. Его лицо удовлетворенно сияло, и я купалась в этом сиянии.
– Правша, вся в отца, – усмехнулся он. – Я думал, ты будешь левшой, как твоя мама.
Я слегка качнулась в коленях, проверяя равновесие. Отец снова улыбнулся:
– Жюли, мне кажется или некий англичанин действительно приложил руку к обучению нашей дочери?
– Да, мистер Уэзеролл помогал мне, давая Элизе дополнительные уроки, – беззаботным тоном ответила мама.
– Понятно. А я-то думал, чего это он зачастил в наш замок… Скажи, он до сих пор сохнет по тебе?
– Франсуа, ты меня смущаешь, – упрекнула своего супруга мама.
(Тогда я, естественно, не понимала смысла родительских слов. Зато теперь понимаю. Минувшей ночью я видела, насколько сломлен мистер Уэзеролл. Теперь я очень хорошо понимаю, о чем они говорили.)
Отец сделался серьезным.
– Ты же знаешь, Жюли, я доверяю тебе во всем. Если ты взялась обучать нашу девочку раньше времени, я готов поддержать тебя и в этом. Если это помогло Элизе не испугаться во время вчерашнего нападения и сохранить хладнокровие, раннее обучение более чем оправданно. Но в один прекрасный день Элиза станет великим магистром. Она пойдет по моим стопам. Пусть во всем, что касается умения сражаться и тактики, она остается твоей подопечной. Но в вопросах идеологии Элиза должна быть моей ученицей. Это понятно?
– Да, Франсуа, – ласково улыбнулась мама. – Это понятно.
Мы с мамой переглянулись. Еще один молчаливый vérité caché.
8
Итак, оставив наконец Рут с ее ненужным беспокойством о моей судьбе, я поспешила в вестибюль замка, готовая отправиться с мамой на прогулку.
– Жюли, я настоятельно прошу тебя взять с собой Царапку и охрану, – властно, тоном, не допускающим возражений, произнес отец.
– Обязательно, – ответила мама и кому-то махнула.
Сегодня наш замок показался мне более людным, чем обычно.
Человеком, которого подозвала мама, оказался мистер Уэзеролл. Мгновение они с отцом внимательно разглядывали друг друга, затем англичанин поклонился, и они обменялись рукопожатием.
– Мы с Франсуа рассказали Элизе о ее будущем, – пояснила мама.
Мистер Уэзеролл перевел взгляд на меня и кивнул. Он снова поклонился и поцеловал мне руку, отчего я почувствовала себя принцессой.
– Итак, юная Элиза, теперь ты знаешь, что однажды возглавишь французских тамплиеров. Какие чувства вызывает у тебя эта новость? – спросил мистер Уэзеролл.
– Я вся в предвкушении, месье, – ответила я.
– Готов побиться об заклад, так оно и есть.
– Франсуа догадался, что Элиза уже потихоньку обучается, – пояснила мама.
Мистер Уэзеролл вновь повернулся к отцу:
– Да. Надеюсь, мое наставничество не оскорбляет великого магистра?
– Я вчера уже говорил жене, что в подобных делах целиком ей доверяю. А с вами, Фредди, они обе в надежных руках.
Подошедший Оливье почтительно держался в стороне, пока отец не подозвал его. Старший дворецкий прошептал что-то ему на ухо. Отец кивнул.
– Дорогая, мне нужно идти, – сказал он. – Наши «друзья» явились с утренним визитом.
Он, естественно, имел в виду во́ронов. Опять поднимут крик. Странно, но то, о чем я узнала, позволило мне увидеть отца в новом свете. Теперь он был не просто моим отцом, не просто мужем моей матери. Я поняла, насколько он занят и какая ответственность лежит на нем. Он должен был постоянно уделять внимание тому или иному делу. Его решения меняли ход человеческих жизней. С во́ронами мы встретились у дверей. Они вежливо приветствовали маму и мистера Уэзеролла, тут же заполонив собой вестибюль. Там вдруг сделалось очень шумно. Снова зазвучали требования отомстить за вчерашнее нападение. Гибель Жана не должна оказаться напрасной – так считали папины советники.
Мы трое вышли наружу и прошли некоторое расстояние, прежде чем мистер Уэзеролл заговорил.
– Элиза, что ты чувствуешь на самом деле теперь, когда знаешь свою судьбу? – спросил он.
– Как я уже говорила там, при папе, я вся в предвкушении.
– И тебе ни капельки не страшно? Представляешь, какая ответственность тебя ждет?
– Мистеру Уэзероллу кажется, что ты еще слишком молода, чтобы знать свое предназначение, – пояснила мама.
– А мне так не кажется. Я жду не дождусь узнать, что́ приготовила мне судьба. – (Англичанин кивнул, словно его вполне устраивал такой ответ.) – И еще, месье, я бы хотела почаще упражняться с мечом, – добавила я. – Ведь теперь не надо таиться.
– Именно так. Мы поработаем над твоим умением парировать удары и прикрываться от них. Потом ты покажешь свои навыки отцу. Думаю, он с удивлением узнает, какой опытной фехтовальщицей ты успела стать. Возможно, однажды ты научишься сражаться лучше твоих родителей.
– В этом, месье, я сомневаюсь.
– Фредди, прошу, не забивай девочке голову столь странными идеями.
Мама слегка толкнула меня в бок и шепотом добавила:
– Хотя, между нами говоря, мистер Уэзеролл может оказаться прав.
Лицо англичанина внезапно стало серьезным.
– Быть может, теперь поговорим о вчерашнем происшествии?
– Это было покушение на нашу жизнь.
– Я лишь сожалею, что меня там не было.
– Но и без тебя, Фредди, мы сумели справиться с нашими противниками. Элиза если и испугалась, то лишь чуть-чуть. Держалась она превосходно и…
– А ты вела себя как львица, защищающая свое потомство?
– Я лишь сделала то, что любой бы сделал на моем месте, окажись он в подобной ситуации. Жаль только, что один из нападавших скрылся.
Мистер Уэзеролл остановился:
– Погоди. Один из нападавших? Их было несколько?
– Двое, – ответила мама, внимательно посмотрев на англичанина. – Второй был куда опаснее первого. Он намеревался пустить в ход скрытый клинок.
Лицо мистера Уэзеролла выражало крайнюю степень удивления.
– Так, значит, нападавшие и в самом деле были ассасинами?
– Сомневаюсь.
– Сомневаешься? Почему?
– Он убежал. Фредди, ты когда-нибудь слышал, чтобы ассасин убегал с поля боя?
– Они всего лишь люди, а ты – опасная противница. Пожалуй, на его месте я бы тоже убежал. С этим твоим ножичком, который ты держишь за голенищем, ты способна превращаться в настоящую дьяволицу.
Мама покраснела:
– Могу заверить, Фредди, что твое лестное замечание не осталось незамеченным. Но в этом человеке было что-то странное. Все какое-то… показное. Скрытый клинок подтверждает его принадлежность к ордену. Но настоящий ли он ассасин?
– Нужно его найти и расспросить.
– Обязательно.
– Расскажи, как он выглядел, – попросил мистер Уэзеролл.
Мама дала словесный портрет доктора.
– Это еще не все.
– Неужели? – удивился мистер Уэзеролл.
Мы пошли в сторону живых изгородей. Убегая, доктор оставил свой саквояж, который мы захватили с собой и надежно спрятали, прежде чем вернуться в замок. Теперь, достав его, мама подала трофей мистеру Уэзероллу.
– Говоришь, убегая, он оставил свой саквояж?
– Да. В нем доктор принес скрытый клинок. Больше внутри ничего нет.
– Ничего, что позволило бы нам определить личность этого человека?
– Только одна мелочь… Открой его, Фредди. Видишь ярлык?
– Саквояж изготовлен в Англии, – удивленно произнес мистер Уэзеролл. – Неужели нападавший был английским ассасином?
Мама кивнула:
– Возможно. Очень даже возможно. Как ты думаешь, у англичан есть основания желать моей смерти? Я ведь ясно дала понять миссис Кэрролл, что поддерживаю смену правителя.
– Но одновременно ты противишься кровопролитию.
– Конечно. Мне казалось, что миссис Кэрролл сочла это достаточным для ее ордена. Хотя, возможно, я ошибалась.
– Сам не понимаю, – покачал головой мистер Уэзеролл. – Даже если временно забыть о моей преданности своей нации, я не вижу, какая им в этом выгода. Они должны осознавать, что ты – та сила, что поддерживает равновесие внутри ордена тамплиеров. И твое убийство было бы чревато нарушением этого баланса.
– Возможно, кто-то сознательно готов пойти на такой риск. В любом случае английский саквояж доктора – единственная зацепка, которая у нас есть для установления личности этого ассасина.
Мистер Уэзеролл кивнул.
– Мы его найдем, – пообещал маме ее друг. – Можешь быть в этом уверена.
Этот разговор происходил три года назад. О докторе с тех пор не было ни слуху ни духу. Покушение на наши жизни стало частью истории, как парижские бедняки становятся частью городского тумана.
13 апреля 1778 г
1
Я хочу, чтобы ей стало лучше. Хочу, чтобы настал такой день, когда взойдет солнце и ее служанки, вошедшие, чтобы отодвинуть портьеры, найдут ее сидящей в постели и чувствующей себя «будто родившейся заново». Мне хочется, чтобы солнце пробилось сквозь портьеры ее комнаты и устремилось в коридоры нашего помрачневшего дома, чтобы выгнало оттуда таящиеся скорбные тени, коснулось отца, возродило его и вернуло мне. Я снова хочу услышать песни и смех, доносящиеся из кухни. Хочу, чтобы кончилась эта сдерживаемая печаль. Хочу снова улыбаться по-настоящему, а не маскируя под улыбкой душевную боль, бурлящую внутри.
Сильнее всего я хочу, чтобы мама вернулась. Моя мать, моя учительница, моя наставница. Я не просто этого хочу, я нуждаюсь в ней. Каждый день я неоднократно пытаюсь представить свою жизнь без нее и не могу. У меня нет даже отдаленного представления, как существовать дальше без моей мамы.
Я хочу, чтобы ей стало лучше.
2
А затем, в том же году, я познакомилась с Арно.
