Глава 15. Августовские пушки

Круглая дата.

Юбилей.

Знаменательное событие.

Сегодня десять дней, его участия в войне. Если считать с момента его первого настоящего боя восьмого августа. А всего этих боев состоялось ровно двадцать пять, включая нынешнее сражение. И это сражение станет на этой войне первым крупным сражением. Как оно повернется далее, попадет это сражение на скрижали истории или затеряется среди других прошедших и забытых, а для Бомона это все равно, как ни крути, знаменательный день.

За эти десять последних дней Бомон понял несколько вещей о себе и о войне.

Война – это привычная для него среда. Бомон ограничился пока констатацией факта, не вдаваясь в анализ или философию, потому что на это у него попросту не было времени. Главное, он привычен к войне.

Второе. Тот способ боевых действий, который избрал Шеварди, засады и внезапные налеты, был именно тем, который избрал бы сам Бомон.

Третье. Бомон великолепно фехтовал и стрелял, был неплохим наездником, но картечницы были именно тем оружием, которое Жорж считал наиболее подходящим для себя.

И четвертое… Это Бомон понял только сегодня. Ему больше нравится участвовать в небольших столкновениях, спланированных Шеварди при его, Бомона, участии, чем в масштабных сражениях, планы которых составили военные гении Второй Империи.

А ведь так все хорошо начиналось.

Накануне поздним вечером Шеварди узнал в штабе Канробера диспозицию на завтрашний день, выяснив, где будут располагаться полки корпуса. Он специально уточнил, будут ли выдвинуты в район Сен-Мари какие-то передовые части, и его заверили, что выдвигать в Сен-Мари передовые части менее чем полк, не имеет смысла. А шестой корпус укомплектован едва больше половины от штата, а потому испытывает недостаток подразделений даже для удержания фронта. А каких передовых позициях может в этих условиях идти речь? В лучшем случае будут высланы дозоры легкой конницы.

Вернувшись из штаба, Шеварди и Бомон надолго засели за картой, прикидывая как наиболее эффективно использовать возможности батареи в завтрашнем бою. Отдать батарею в распоряжение начальника артиллерии корпуса им и в голову не пришло. В этом случае батарею просто бы поставили в ряд с другими справа или слева от Сен-Прива. На большее стратегического таланта генерала Бертрана увы не хватило.

Поэтому, Шеварди, обладавший определенной автономностью в своих действиях разработал план по организации засады вдоль дороги Сен-Ай – Сен-Мари. По его расчетам немецкие колоны обязательно пойдут этим путем, совершая обходной маневр правого фланга французов. В засаде он планировал посадить в замаскированные окопы обе дальнобойные картечницы Реффи и четыре картечницы Гатлинга из шести, имевшихся в батарее. Оставшиеся две картечницы на колясках должны были служить подвижным резервом под командой Бомона, на случай всяческих неожиданностей.

Предполагалось, что засада откроет огонь по авангарду противника, пропустив передовые дозоры. С теми должен был справиться Бомон. Позицию разместили так, чтобы достичь максимальной эффективности стрельбы по плотной массе войск, сосредоточенных на дороге. Отход планировался не позже чем через десять минут после атаки.

Обычная батарея митральез успела бы за это время обрушить на врага от 6000 до 12000 выстрелов. Цифра внушительная, но германская рота за то же время делала от 10000 до 20000 выстрелов, в зависимости от подготовки стрелков и степени комплектации роты. А французская, при тех же условиях, могла бы показать и лучший результат: от 20000 до 30000 выстрелов. Но носимый запас у французских пехотинцев составлял 100 патронов. А в реальности – и того меньше.

Таким образом, в интенсивности огня обычная батарея митральез соответствовала довольно потрепанной роте.

Впрочем, батарея Шеварди была не обычной. Ее основу составляли шесть картечниц Гатлинга, модернизированные под патрон Шасспо. Они проигрывали митральезам Реффи в дальности, зато превосходили в скорострельности, позволяя вести огонь в темпе современного станкового пулемёта на дальность около километра. Таким образом, Шеварди рассчитывал обрушить на врага за десять минут боя от тридцати до шестидесяти тысяч выстрелов, что уже равнялось огневой мощи хорошего батальона. Причем орудия Реффи должны были обрабатывать дальние цели, а картечницы Гатлинга сосредоточится на ближних. Ночью, при свете Луны вырыли в поле окопы для картечниц и ячейки для стрелков, замаскировав под стожки. А с утра, с первыми лучами солнца сели в засаду.

Всем был хорош этот план и имел все шансы на успех. Хотя и предстояло провести несколько часов под летним солнцем, будучи укрытыми соломой. Это казалось самой сложной частью плана – выдержать несколько часов ожидания.

Все хорошо шло до полудня. Но стоило только показаться на околице Сен-Ай германскому авангарду, как по дороге от Сен-Прива к Сен-Мари двинулся французский отряд, численностью около двух батальонов.

Бомон, наблюдавший за происходящим с колокольни Сен-Мари, только выругался на этот маневр. С точки зрения тактики – это был правильный ход. Наличие даже малого заслона вынуждало германцев разворачивать войска в боевые порядки, что замедляло их фланговый обход.

Вот только план засады затрещал по всем швам. Он ведь строился на атаке походных колонн врага. А главное, никак невозможно было предупредить Шеварди, сидящего в засаде. Упрямый подполковник решил, что его место в окопе вместе с остальными батарейцами. Но вот сейчас, присутствие Шеварди требовалось именно в Сен-Мари. Все же куда лучше, чтобы с тем, кто командует французским отрядом говорил штаб-офицер, а не сержант-майор. Но приходится играть теми картами, которые раздала судьба.

Но все прошло лучше, чем могло бы в данных условиях. Хотя и хуже, чем планировалось.

Теперь предстояло убраться из Сен-Мари и желательно без потерь.

Шеварди примчался на своей персональной коляске не похожий сам на себя. Без головного убора, в расстёгнутом мундире, с соломой в волосах. И весь пропахший пороховым и потом. Как это выяснилось, едва он выскочил с фиакра и оказался рядом с Бомоном.

– Вода есть? – первым делом спросил Шеварди.

Бомон молча протянул флягу и подполковник, не заботясь о том, как это выглядит со стороны, первым делом вволю напился, а потом вылил остатки воды себе на голову.

– Кто командует этим дурдомом?

– Полковник де Геслин. В настоящий момент он поднялся на колокольню.

– Что он хочет наблюдать? Как пруссаки сейчас раскатают эту деревеньку по камешку? – Недовольно проворчал подполковник, направляясь к церкви, и бросив на ходу. – Отдай приказ о постановке дымовой завесы. И чтобы все пополнили боезапас и укрепили митральезы на тачанках.

Шеварди, как и остальные батарейцы стали называть свои фиакры на польский, а может и чешский лад «тачанками». Что ни говори, а их повозки были боевыми колесницами, а не экипажами для прогулок богатых бездельников.

К счастью для Шеварди полковник де Геслин сообразил, что колокольня станет первоочередной целью для вражеской артиллерии, и спустился вниз. Не пришлось Шеварди подниматься на своем протезе по крутой лестнице.

Два офицера перекинулись несколькими фразами, быстро пришли к единому мнению, и разошлись, довольные друг другом, отдавать приказания подчиненным.

Де Геслин был доволен, понимая какую роль сыграли митральезы в сегодняшнем деле, и надеясь убраться из Сен-Мари подобру-поздорову без лишних потерь. Хотя потери были неизбежны.

А Шеварди был доволен, что встретил адекватного офицера, понимающего обстановку, который не стал упираться, ссылаясь на приказ, и гробить подчинённых в надежде на орден.

Дымовая завеса получилась, честно говоря, так себе. Бомон не рассчитывал, что придется прикрывать дымом отход пехотного полка. Но и тот жалкий дым, угрожающий в любой момент обернуться пожаром, мешал работе германских артиллеристов. Полк покидал селение, не строясь в единую колонну. Командирам было приказано рассредоточить людей и направляться к Сен-Прива. Прикрытие отступающих от возможной атаки кавалерии обещал командир митральез. Помня наглядную демонстрацию возможностей батареи.

Артиллерийский обстрел был недолог. К началу обстрела уже было ясно, что французы покидают Сен-Мари. Так, сделали несколько залпов вдогонку, придавая ускорение отступавшим. А затем с трех сторон в небольшое селение ринулись семнадцать батальонов сразу двух корпусов, как гвардейского, так и саксонского. Часть из них удалось остановить на подходах к селению, но десять или двенадцать батальонов ворвались в Сен-Мари, перемешавшись друг с другом и утратив всяческое управление. Командиры тщетно выкрикивали команды, они тонули в гуле голосов, терялись среди других криков.

И тут, с той стороны, куда ушли французы, из дыма выехали шесть колясок, развернулись, и отрыли ураганный огонь по этому столпотворению. В каждого убитого попадало по три четыре пули. А иногда и больше. И большая часть пуль, пронзив одно тело, летела дальше, чтобы убить и ранить еще одного несчастного, а иногда и нескольких.

Множество криков, воплей, стонов, слились в один. К небесам вознесся рев, будто какое-то фантастическое животное получило смертельную рану.

Дым, то там то тут вспыхивающие языки пламени, паникующая толпа, зажатая в каменном ущелье улицы. Никто не думал о сопротивлении.

Порыв, увлекший солдат в атаку, сменился ужасом, в единый момент необъяснимым ужасом охватившим толпу, в которую превратились батальоны, еще недавно стойко стоявшие под обстрелом.

Это было необъяснимо. Но дисциплинированные солдаты превратились в дикарей, руководствующихся только инстинктом.

А инстинкт требовал от них спасаться, бежать прочь, не думая о товарищах, не думая о позоре, не думая ни о чем. Только самые стойкие могли сопротивляться этому ужасу, но их поразили пули или затоптали собственные товарищи.

А тем временем две митральезы, имевшие меньшую скорострельность, но большую дальнобойность, обстреляли гвардейские батареи, ранее уже пострадавшие от их огня.

Несколько минут, казавшиеся вечностью, а французы как демоны ада вновь растворились в дыму.

Это был разгром. Полный. Несомненный.

Но французы отступили.

А значит…

Победа?

Еще одна победа.

На севере во всю мощь грохотало сражение. Орудия изрыгали огонь и облака дыма. На землю падал град снарядов, а над войсками распускались белые облака шрапнели. И каждое удачное попадание сопровождалось воинственным ревом с одной стороны, приветствующей отличное попадание, и недовольным ропотом противной, испытывавшей горечь за павших товарищей. А через мгновение, там, где прежде стенали, уже слышались крики восхищения, после удачного ответа собственных артиллеристов. И все звуки покрывал непрекращающийся стрекот митральез.

Счет соотношения потерь постоянно менялся, и всё рос, рос… Но никто не мог сказать, как качнутся в следующий миг весы сражения, ни одна сторона пока не могла одержать верх, получить явное преимущество.

Впереди французских позиций как волнорезы, о которые разбиваются враждебные бури, стояли три крепости, которые еще вчера были обычными фермами: Лейпциг, Москва и Пуэн-дю-Жур.

Основной удар немцев пришелся на долю Москвы.

Среди ее руин лежали изуродованные до неузнаваемости тела защитников. Камни, и битые кирпичи, все то, что раньше было строениями и оградой, земля, трава и еще не сгоревшее дерево – все было залито кровью. Песок перестал впитывать кровь, и она собиралась в лужи на всем пространстве двора.

Москва горела, и часть французов сгорела заживо, валяясь теперь черными головешками тут и там. Кто знает, что там могло гореть… может сами защитники? Но столб огня поднимался высоко в небо, а дым закрывал солнце.

Сто пятьдесят германских орудий продолжали обрушивать на Москву залп за залпом, и на месте французских позиций стояла непрерывная стена дыма и пламени.

Куски тел, оторванные конечности, винтовки, пробитые осколками ранцы, сломанные тесаки, россыпь патронов, пропитавшихся кровью. А между ними раненные и еще живые. Когда орудия затихали, и прусская пехота поднималась в очередную атаку, выжившие встречали ее огнем, укрываясь за убитыми лошадьми или телами товарищей. Потому что все каменное было обращено в пыль, а все дерево сгорело.

Атакующие немцы давно потеряли всех офицеров, перестали быть батальонами и ротами, а превратились в одержимых, видящих единственную цель своего существования. Захватить проклятую и такую желанную Москву. Захватить, а после можно и умереть, как другие.

Но французы держались. И очередная атака захлебывалась в собственной крови.

И вновь вступала в дело германская артиллерия.

В три часа по полудню, немцы решили обойти Москву.

Они вклинились между непреступной Москвой и каменоломнями Пуэн-дю-Жура. Для чего направили против единственного батальона французов, занимавшего ферму Сен-Юбер четырнадцать рот пехоты, примерно столько же эскадронов кавалерии, при поддержке четырех батарей.

Три батареи едва успели развернуться, как были перебиты ружейным огнем французов. Оставшаяся огрызалась залп за залпом, но несла потери. И под прикрытием артиллерийского огня в атаку бросились пехота и кавалерия. Потери были ужасающими. До фермы добрался единственный кавалерийский полк, все остальные легли на пыль дороги. Но Сен-Юбер был занят.

Командующий немецкой 1-й армией фон Штейнмец решил, что захват Сен-Юбера открыл ему дорогу на Мец. Бог весть почему, но он был уверен, что сражается с арьергардом отступающей французской армии. Он дал приказ бросить в образовавшуюся брешь во французской обороне весь 7-й корпус Цастрова, включая всю его кавалерию и артиллерию. К тому же Штейнмец посчитал, что корпус – это не достаточно, и направил в усиление 1-ю кавалерийскую дивизию из корпуса барона фон Мантейфеля. И вся эта масса войск, десятки тысяч людей, тысячи лошадей, сотни повозок и орудий, была направлена по единственной дороге. Дороге от Гравелота к ферме Сен-Юбер, пролегающей между склонами, на которых находились французы. Это была не дорога, а один сплошной сектор обстрела. Поднимающийся полого вверх, и заваленная телами тех, кто пытался пройти по ней ранее.

Засевшие в каменоломнях и каменных зданиях Пуэн-дю-Жур устали и уже не получали подвоза… ен, де, труа, катр, сенк, сис… Да что там шесть, все двенадцать дней, со времен битвы при Шпихерне они не ели нормально. И уже шесть дней не получали подвоза, а три последних дня питались тем, что бог послал. Только шагали и дрались, от усталости и голода становясь все злей. За двенадцать дней они дрались уже три раза, и сегодня было четвертое сражение, в котором они участвовали. Это если не считать мелких стычек по пути от границы. Фроссар, командир корпуса, может, был и не самый талантливый военачальник, но труса в битвах не праздновал. А главное, если позволяли условия, он всегда очень толково выбирал позиции для своих войск. И сейчас он выбрал для своих ребят самые лучшие позиции в этой местности.

Засев в камне, грызя каменные сухари, с очерствевшими за две недели каменными сердцами, они устали от переходов и не хотели сдвигаться с места. А потому уничтожали всех врагов, кто попадался им на мушку. А там, глядишь, у интендантов совесть проснется. Да и сколько народу положили в эти дни. Неужели на оставшихся не достанет риса и хлеба. Дожить бы да вечера и не умереть бы на рассвете. А жить-то хочется, и жрать хочется. И не известно, чего больше. И солдаты рассвета отправляли пулю за пулей в черный вал, надвигающийся с запада.

Защитники Москвы забыли и о голоде, и о жажде. Они не думали ни о смерти, ни о том, как выжить. Они умирали от артиллерийского огня. Но у них были винтовки и патроны. И пока в Москве оставались живые, они вели огонь.

И на дороге, зажатой между горящей Москвой и каменным рассветом, между началом четвертого и вечностью, разверзся ад. Тысячи французских стрелков, засевшие в руинах-крепостях и на склонах, все сто сорок четыре орудия корпуса Фроссара обрушили на движущиеся в плотном строю прусские войска свой огонь. Вся долина была заполонена немецкими войсками: батареями, эскадронами, зажатыми между пехотными батальонами… Какими-то обозами, бог весть как, очутившимися среди атакующих. Одни пытались прорваться вперед, другие вернуться назад, кто-то куда-то наступал, а кто-то бежал невесть куда… Всё перемешалось и застряло в этом филиале чистилища на земле, где утрачено время и потеряны направления. Вся эта масса бурлила в котле, хаотично перемещаясь в ограниченном пространстве под пулями и снарядами.

Но нельзя быстро убить тридцать тысяч человек, при том уровне смертоносной техники, что была у французов. Поэтому значительная часть того, что, недавно было 7-м корпусом, выплеснулась как прорвавший гнойник в сторону Гравелота.

Здесь беглецов удалось как-то остановить, и даже организовать. Вот только вновь направить их обратно в бой, не было ни малейшей возможности.

Трусы бежали, но три… а может четыре, а может даже пять тысяч храбрецов остались удерживать Сен-Юбер под огнем французов. Сколько их было точно никто не скажет, не смог подсчитать… Но потом, после боя, по наживкам и погонам, по опросам выживших, удалось выяснить, что в Сен-Юбере оставались остатки сорока пяти разных рот из семи различных полков.

А раз так, то дело было еще не проиграно.

Войск, которые можно вновь направить в бой, у Штейнмеца не осталось. И генерал, который оставался командующим армией, но не имел под рукой ни боеспособной дивизии, ни даже свежего полка, сел писать донесение, тщательно подбирая слова в надежде убедить короля прислать подкрепления для новой атаки.

Было пять часов дня.

Тихо журчала ключевая вода по желобу, с плеском падая в чашу поильни. Фыркают пьющие кони. Наверно также фыркали здесь рыцарские жеребцы в давние времена. Да и дом с поильней перед фронтоном, выглядел довольно старым. Он вполне мог помнить Карла Смелого. Кажется, тот погиб где-то неподалеку. А родник мог бить на этом месте и во времена Хлодвига.

Мысли послушно улетели в отвлеченные дали, но не желали думать о дне сегодняшнем.

Но прибывшие с поля сражения ординарцы ожидали решения маршала Базена, Главнокомандующего Рейнской армией.

Маршал Лебёф и генерал Фроссар независимо друг от друга доносили, что все атаки противника по всему фронту отражены. Что враг понес огромные потери и выдохся. Что французские дивизии на некоторых участках фронта не только отбросили неприятеля, но и преследуют отступающие немецкие части.

– Карту! – сказал маршал.

И тут же адъютанты расстелили перед ним карту, с нанесенными позициями французских корпусов и стрелками, указывающими движение войск противника.

Выбранная позиция была идеальной. Все что требовалось от подчинённых – продержаться до вечера, а затем организованно отступить под прикрытие фортов Меца.

Опасения вызывал правый фланг. Ладмиро, а затем Канробер сообщали, что неприятель выставил против них превосходящие силы. Канробер сообщал, что немцы превосходят его в шесть раз в живой силе и более чем в три раза в артиллерии. Любопытно, как это ему удалось это подсчитать.

Канробера, опасавшегося, что его обойдут с фланга, удалось успокоить, пообещав, что тот скоро получит приказ отойти на более удачные позиции восточней и юго-восточней Сен-Прива.

Но Ладмиро таких обещаний не получил. Да и куда его отводить? А потому продолжал досаждать просьбами о подкреплениях. Причем додумался не только обращаться по команде, но и слать гонцов командующему армией генералу Бурбаки. Любопытно, кто из штабных донес Ладмиро, что Базен разрешил Бурбаки действовать по собственному усмотрению. И теперь бравый грек напоминает буриданова осла, не знающего, что ему предпринять. Зато перестал терзать Базена своими «гениальными» предложениями.

И удачно удалось занять всякими мелочами Жарраса, этого соглядатая, оставленного императором.

Все же приятно было осознавать, что недавние конкуренты, из которых три маршала Франции, причем старше его по производству, теперь его подчиненные, и обязаны выполнить любой его приказ. Слава богу, у нас не прусская армия, где каждый генерал сам себе голова. Во Франции приказ начальника – закон! Ты можешь сколь угодно быть не согласен, но обязан выполнить. Так повелось со времен Наполеона.

И вот теперь Лебёф и Фроссар. Они предлагают мощной контратакой разгромить обессиленного врага, уничтожить его столь донимающую французов артиллерию, а потом ударить на север, в тыл левому флангу немцев.

Один мощный удар. И, по меньшей мере, две немецкие армии будут вынуждены отступить.

– Карту Лотарингии! – приказал маршал.

Куда будут вынуждены отступить немцы? Дорога на Шенген для них закрыта. Это понятно и без карты. Но куда дальше?

Базен посмотрел на сеть дорог, покрывающих серев Франции. Прикинул, какие из них наиболее подходящие для перемещения крупных масс войск, стремящихся оторваться от наседающего противника.

На Седан! Они будут вынуждены отступать на Седан.

И там у них три возможности: сдаться, быть оттеснёнными в Бельгию и разоружиться, или оказаться запертыми в Арденнах и умереть с голоду. Потому что они будут отрезаны от путей подвоза. Потерпев сегодня поражение, пруссаки окажутся без обозов, потеряют запасы боеприпасов и продовольствия.

Заманчиво! О, как заманчиво!

Оставшуюся, Третью армию прусского кронпринца удержат укрепления Страсбурга, корпуса Мак-Магона и Файи. А при необходимости от маневра кронпринца Фридриха прикроют форты Меца.

А когда две трети войск Германии перестанут представлять угрозу, навалиться всей силой на оставшихся. Перенести войну за Рейн. Дойти до Берлина!

Возможно? Трудно, потребует напряжения сил, но возможно.

Базену достанутся лавры победителя. Хотя завистники станут говорить: победить немцев – велика ли честь? Кто их только не бил, и вот и Базен сподобился.

И если только его не отстранят, как только он выполнит самую трудную часть работы. От Луи-Наполеона осталась только видимость, удобная ширма. А Евгения Теба-Мериме недолюбливает Базена, и постарается, чтобы лавры победителя достались какому-то из ее лизоблюдов. Мария всегда говорила, чтобы он не доверял Евгении, которая думает только о себе. Базена даже не снимут с командования Рейнской армией. Просто создадут Армию Шалона, или… Новую Великую армию, под командой, например, Мак-Магона или даже Бурбаки, таких же чужаков, как Евгения.

А его оставят играть надоевшую роль тупого служаки, поднявшегося с самых низов. Живой пример того, что каждый французский солдат носит в своем ранце маршальский жезл. «Представьте, месье, он поднялся до маршала из обычных рядовых»! Как он ненавидит всех этих болтунов! Как будто он сам выбрал себе эту судьбу.

А все от того, что Наполеону было угодно отправить папеньку в варварскую Россию. А папенька не нашел ничего лучшего, как бросить семью, жениться на русской, на пятнадцать лет младше себя, и оставив едва родившегося Франсуа-Ахилла без всякого денежного содержания. Из-за чего младший из Базенов не получил достойного образования и не смог поступить в Политехническую школу. Вместо этого ему пришлось идти рядовым в Иностранный легион, чтобы собственной кровью заработать офицерский чин, пройдя все ступени армейской лестницы и десятки раз рискуя собственной жизнью.

Базен непроизвольно дотронулся рукой до раненного плеча. Осколок бомбы ударил его во время сражения 14 августа. Сражения, которого он не желал, не планировал, но которое все-таки состоялось вне желания командующего армией. Впрочем, как и все сражения этой компании.

Отправить мальчиков оценить, как обстоят на самом деле дела? Одного к Фроссару, а другого к Лебефу.

Но нет! Еще недостаточно плохо, чтобы стало хорошо. Хорошо для него, Франсуа Ахилла Базена.

– Скажите генералу Фроссару и маршалу Лебёфу, чтобы они удерживали позиции.

Базен обернулся к своему адъютанту Кератри:

– Передайте мои извинения мэру. Военная необходимость заставляет меня покинуть Плапвиль и я не могу воспользоваться его приглашением на ужин.

Не велика шишка, мэр заштатного местечка, практически деревушки. Но вежливость – это то, что столь дорого ценится другими и при этом самому ничего не стоит.

Базен поставил ногу в стремя, но замер на мгновение и повернулся к сопровождающим:

– Кажется, гремит?

Все вслушались, но ничего кроме перестука подков по мостовой и всхрапов коней, переминающихся с ноги на ногу в ожидании скачки, ничего не услышали.

– Никак нет, господин маршал, – ответил за всех Адольф Базен. – Между нами и позициями заросшая лесом гряда. Она поглощает звуки.

– В Сен-Квентин, – сказал Базен, усаживаясь в седло.

До темноты маршал провел на бастионах крепости Сен-Квентин, проверяя расположение батарей и лично, не взирая на рану, наводя орудия на направления, откуда могли бы появиться немцы, вздумай они нанести удар на самом краю левого фланга.

Но противник отказался идти на готовые его встретить пушки фортов Сен-Квентин и Плапвиля.