Глава 9. Миллиард на войну

Будучи, осведомленным куда лучше подавляющего большинства французов, включая их императора, Альфонс Ротшильд предвидел, что в нынешней войне, попреки всем ожиданиям, Франция вряд ли одержит победу. Скорей наоборот. Но то, что французские войска стали проигрывать сражение за сражением с первых дней войны, стало для него таким же шоком, как и для всех французов.

Он был знаком со оценочной сметой на войну, которую тайно составили по его приказу. По оценке специалистов его банка война потребует издержек в сумме от одного до двух миллиардов франков. Контрибуция в результате поражения оценивалась еще в два или четыре миллиарда. Была дана оценка послевоенного развития страны, с учетом потери этой суммы. Даже были сделаны коррективы с учетом того, куда Германия вложит полученные деньги. Учтены людские потери, затраты на лечение раненых и пенсии инвалидов. Все в соответствии с заповедью Наполеона: «Солдаты – цифры, которыми решаются политические задачи».

Все это барон знал, понимал и принимал, но… Такие поражения! Куда делся французский наступательный дух?!

Чтобы ни думал о себе барон Альфонс де Ротшильд, внук франкфуртского еврея, но на него наложили свой отпечаток рождение и жизнь во Франции среди французов. Пусть эти французы и были весьма космополитными парижанами. Он знал, что Франция неизбежно потерпит поражение. И вовсе не из-за чьих-то козней или предательства, поиски которых обычны после поражений. А в силу своего внутреннего состояния, общей неготовности к современной войне, отстав от Пруссии в военном вопросе на добрый десяток лет. В 1870 году выиграть войну Франция могла лишь при единственном условии: не начиная ее. Но амбиции политических элит, раздутое самомнение и уверенность в превосходстве, сыграли с французами скверную шутку.

Ротшильдам и другим, стоящим на страже интересов старых семей, чтобы подтолкнуть империю к войне, не было нужды ни подкупать министров, ни клеветать, ни устранять неугодных. Она шла этим курсом уверенно и стремительно. Не требовалось от них м сыпать песок в шестеренки военной машины. Это выполняли по собственной доброй воле консерваторы из Артиллерийского комитета, пацифисты Законодательного Корпуса, и маршалы, чьи извилины были сформированы еще в эпоху гладкоствольного оружия.

Старым семьям следовало только аккуратно и незаметно проследить за тем, чтобы всё шло, как шло. И снизить собственные потери в будущей катастрофе. В последнем вопросе Ротшильдам оказалось трудней всех. Они были на виду. Каждый шаг их отслеживался и разбирался конкурентами под микроскопом, в надежде обнаружить замыслы самых богатых людей Франции. Даже пойти на заседания Законодательного корпуса никто из Ротшильдов не мог. Газеты обязательно раструбили бы об этом, найдя тысячу скрытых смыслов.

Поэтому Альфонс Ротшильд постарался сделать это как можно более незаметно, оправившись на набережную Орсе на наемной карете и зайдя во Дворец Бурбонов через один из боковых входом.

В коридоре, по пути в ложу, барон раскланялся с маркизой Блоквиль, вокруг которой вился то ли писатель, то ли журналист. Лицо ее собеседника показалось графу знакомым… Ба! Этого молодчика Альфонс видел на приеме в британском посольстве. Банкир усмехнулся: лимонники никак не могут оставить свои попытки найти секретный архив Наполеона. Надеются выйти на след, разговорив дочь маршала Даву. Война, решается вопрос быть или нет империи, а молодчик озабочен поиском давних секретов. Ну, что же, удачи!

Что касается присутствия маркизы в Дворце Бурбонов, в этом не было ничего удивительного. Среди ее знакомых было немало влиятельных лиц и депутатов. Среди прочих был постоянным посетителем салона маркизы и Тьер. Так что получить дочери наполеоновского маршала билет в почетную ложу не составляло труда.

Устроившись в ложе, барон достал лорнет и стал рассматривать зал заседаний, напоминающий Оперу. Ложи для именитых зрителей, мягкие кресла партера, позолота и лепнина. Только вместо сцены трибуна для ораторов и кафедра для Президента Собрания.

За спиной президента стену украшал гобелен, повторяющий фреску Рафаэля «Афинская школа». По замыслу архитектора образы великих мудрецов прошлого должны были побуждать к мудрости нынешних депутатов. Что ж, этот гобелен выглядел в парламенте более естественным, чем ранее висевшая на этом месте картина, на которой король Луи-Филипп принимает присягу.

Тьера еще не было в зале и большая часть консервативных депутатов тоже еще отсутствовали. Республиканцы кучковались вокруг харизматичного Гамбетты. Еще весной Гамбетта призывал империю уступить место республике. Но с началом военных действий он отбросил прочь призывы к революции, считая, что перед внешним врагом нация должна сплотиться. Похвальное, но запоздалое решение.

Законодательный корпус Франции накануне войны всячески урезал военные расходы. Уменьшались ассигнования на постройку и содержание крепостей, производство оружия. Постоянно сокращали армию. Либеральное большинство оптимистично верило в победу гуманистических идей и неизбежное всеобщее разоружение в Европе. Верило настолько, что 30 июня 1870 года депутаты предложили сократить ежегодный призыв до 10 000 солдат и офицеров.

С трибуны депутаты неустанно упрекали армию и правительство в том, что те провоцируют миролюбивых соседей. А увеличение ассигнований на армию только спровоцирует военный конфликт.

Даже Адольф Тьер, старый оппонент режима Наполеона III и противник войны с Пруссией, и тот, слушая выступления своих коллег-депутатов, не удержался от язвительного замечания с трибуны парламента: «Чтобы рассуждать о разоружении при нынешнем положении в Европе, нужно быть глупцом, причем неосведомленным глупцом».

В противовес настроениям Законодательного собрания окружение императора, включая военного министра Лебёфа, наоборот, стремились увеличить расходы на оборону, предсказывая скорую войну. Но и тогда, когда военный бюджет на 1870 год сократили сразу на 13 (как специально с цифрой подгадали!) миллионов, Лебёф оптимистично заявлял императору:

«Мы готовы к войне! Мы совершенно готовы! У нас в армии всё в порядке, вплоть до последней пуговицы на гетрах у последнего солдата».

Сам император считал Францию не готовой к большой войне в ближайшие пять-шесть лет. Он даже написал на эту тему обширную статью, сравнивая не только состояние армий Второй Империи и Северогерманского Союза, но и готовность к войне экономик обоих стран. И выводы император делал неутешительные. Но статья так и осталась в ящике его письменного стола. Императрица Евгения и его советники высказались против публикации. Истощенный борьбой с болезнью император, погруженный в полусон лекарствами, император уступил. В угоду политическому моменту он произносил слова, которые от него ждали, подписывал документы, написанные советниками. В моменты просветления понимая, что за какой-то год он превратился в марионетку, в ширму, за которой принимают решения и действуют его именем другие.

Битвы начала августа продемонстрировали, насколько французская армия оказалась готова. И теперь депутаты, забыв свои недавние настроения, требовали крови виновных в поражениях, выбрав на роль козла отпущения военного министра.

Тьер, которому весной исполнилось уже 73 года, вошел в зал стремительной походкой, совсем не вяжущейся с его возрастом. Тьер обладал харизмой, литературными способностями, был известен как историк и оратор. Будучи по натуре конформистом, он легко сходился с людьми самых различных политических взглядов. Единственным недостатком Тьера, но очень значительным, хоть и не замечаемым окружающими, была его неосведомленность в экономических вопросах. Даже в исторических трудах Тьера экономика оставалась за бортом повествования.

Вслед за Тьером, как свита короля, через двери в зал вливались депутаты, принадлежащие различным партиям. Консерваторы, монархисты и даже бонапартисты. По всей видимости, они проводили консультации.

Неспешно занял свое кресло, созданное по проекту художника-академика Жака-Луи Давида, Президент Законодательного корпуса Эжен Шнейдер, владелец оружейных заводов Шнейдер-Крезо.

Тон сегодняшнему заседанию задали республиканцы, чьи выступления шли под лозунгом: «Родина в опасности!» Прежний пацифизм был позабыт, а депутаты вспомнили о традициях Великой революции. Теперь власть атаковали не за автократизм и агрессивность, а за несостоятельность и некомпетентность.

Республиканцы требовали от депутатов идти в массы и поднять их на борьбу с захватчиками. Жюль Фавр призывал вооружить парижан со страстностью, напомнившей о восстаниях лионских рабочих в 1831-34 года, в которых он принимал участие.

Во время выступления Фавра Ротшильд вспомнил свои впечатления от недавнего посещения Шалонского лагеря. Он представил эту разгоряченную вином вольницу на парижских бульварах и покачал головой. Депутаты явно не осознавали, какого джина они собирались выпустить из бутылки.

Леон Гамбетта выступил с яркой речью, в завершении которой бросил лозунг: «Вооруженной нации мы обязаны противопоставить вооруженную нацию!», сорвав бурные аплодисменты сторонников.

Когда консервативные депутаты с мест пытались высказать возмущение некоторыми слишком уж непарламентскими выражениями республиканцев, Тьер их останавливал и успокаивал, давая оппозиции выговориться.

Наиболее радикальные левые депутаты в запале даже предложили учредить некий комитет с диктаторскими полномочиями. Но не нашли поддержки даже среди республиканцев.

Тьер и другие лидеры консерваторов в этот день не давали сопартийцам участвовать в диспутах. Они только иногда уточняли некоторые моменты, и вовремя поднимали вопросы голосования по устраивающим их предложениям.

В этот день консервативные монархисты, одинаково враждебные как республиканцам, так и сторонникам Луи-Наполеона, стараниями Тьера удержались от обычных перепалок с оппонентами. Заседание шло, куда меньше обычного отвлекаясь на сведение счетов, взаимных обвинений и оскорблений.

В результате, в этот день было принято решение призвать в армию всех здоровых холостяков и бездетных вдовцов в возрасте от 25 до 35 лет. Были одобрены военные кредиты в размере 500 миллионов франков. Вопрос о роспуске правительства и создании нового кабинета перенесли на другой день. Требовалось еще определиться с кандидатурами министров. Но новому правительству уже предложили произвести дополнительную эмиссию в 600 миллионов франков, на нужды обороны. Обязательное принятие банкнот к оплате устанавливалось отдельным декретом.

«Пятьсот миллионов и шестьсот миллионов – это миллиард с хвостиком, – думал по дороге домой Ротшильд. – А война, по сути, только началась. Придется пересчитать прогнозы. А уж как мы все сможем извернуться, чтобы курс франка не упал, этого я не представляю».