9. Глам

Эта история была найдена в Гретле, исландской саге ХIII века, или же дошедшей до нас в записи тех времен; нет сомнения, что она гораздо древнее. Большая часть описываемого в ней имеет под собой историческую основу, что подтверждается другими сагами. События, излагаемые рассказчиком, объясняют факт, почему герой-изгнанник Греттир всеми силами старался избежать одиночества длинными зимними ночами.

В начале одиннадцатого столетия, неподалеку от Долины Теней, что на севере Исландии, стояла маленькая ферма, в которой жили достойнейший Торхалл и его жена. Землевладелец не мог считаться ярлом, но был вполне обеспечен, чтобы о нем говорили как о богатом; это мнение основывалось прежде всего на многочисленных стадах овец и прекрасных коров. Он мог бы считаться вполне счастливым человеком, если бы не одно обстоятельство – на его пастбища совершались набеги.

Ни один пастух не желал наниматься к нему в работники; он давал большие деньги, он угрожал, умолял, – все было напрасно; один за другим пастухи уходили от него, и вскоре сложилось так, что он вынужден был обратиться к помощи Совета, происходившего каждый год, рассказав о том, что происходит. Торхалл запряг лошадей, погрузил припасы, которых должно было ему хватить на путешествие и возвращение, взял в руки свой длинный кнут, попрощался с женой и, спустя время, прибыл в Тингвеллир.

Главой Совета в те годы был Скапти, сын Торода, слывший за человека весьма разумного и крайне осторожного, способного давать лучшие советы, а потому землевладелец из Долины Теней направил свои стопы прямо к его жилищу.

– Положение и впрямь затруднительное – обладать большими стадами овец и не иметь того, кто бы присматривал за ними, – сказал Скапти, покусывая ноготь большого пальца и покачивая мудрой головой, набитой знаниями, подобно тому как праздничная куропатка бывает нафарширована голубикой. – Но, поскольку ты обратился ко мне за советом, я помогу тебе найти пастуха; есть у меня один на примете, человек недалекого разума, чтобы о чем-то поразмыслить, зато сильный, как бык.

– Если он в состоянии заботиться о моих овцах, мне все равно, умен он или глуп, – отвечал Торхалл.

– Можешь не сомневаться, что он с этим справиться, – сказал Скапти. – Это дюжий, храбрый парень; он швед из Силгсдаля, если тебе это о чем-то говорит.

По дороге из Тингвеллира «необходимая вещь», – так называют их в Исландии, – две серовато-белые лошади Торхалла ослабили упряжь и распряглись; ему пришлось самостоятельно ловить их и снова запрягать, что показывает, насколько рачительным и умелым хозяином он был. Он пересек Слета-аси, затем путь его лежал через Арманн-фелл, и только возле Приест Вуд повстречал странного человека, шедшего возле нагруженной дровами и хворостом телеги. Парень был высокий и крепкий; его лицо невольно привлекло внимание Торхалла – пепельно-серые большие глаза, мощный подбородок, когда он улыбнулся, обнажились крепкие белые зубы, на низкий лоб ниспадали пучки неухоженных волос, цветом подобных волчьей шерсти.

– Как твое имя, добрый человек? – спросил ярл, останавливаясь.

– Глам, к вашим услугам, – ответил дровосек.

Некоторое время Торхалл молча смотрел на него; затем, покашляв, осведомился, нравится ли Гламу его занятие.

– Сказать по правде, нет, – отвечал тот. – Мне больше по душе пастушеская жизнь.

– Пойдешь ли ты ко мне в услужение? – спросил Торхалл. – Я слышал о тебе от Скапти, а мне очень нужен пастух нынешней зимой.

– Я согласен служить вам на том условии, что буду поступать так, как считаю нужным. Однако должен предупредить, что становлюсь немного агрессивным, если что-то идет не так, как я задумал.

– Я не буду против этого возражать, – отвечал ярл. – Когда ты сможешь приступить к исполнению своих новых обязанностей?

– Погодите! Вы не сказали мне, существует ли что-то, что может помешать мне их исполнять?

– Кое-что существует, – отвечал Торхалл. – Поговаривают, что мои овечьи пастбища посещаются призраками.

– Чепуха! Я не из тех, кто боится духов, – рассмеялся Глам. – Пусть они боятся меня; по рукам, я буду у вас в начале зимы.

После этого они расстались, и ярл, поблагодарив про себя Скапти за его совет и помощь, развернул свою повозку в сторону дома.

Прошло лето, за ним – осень, а в Долине Теней о новом пастухе не было ни слуху, ни духу. Зимние ветра зазмеились по долине, принеся с собой снег, заметая дороги и нагромождая сугробы. Речка на мелководье покрылась льдом; ручьи, в теплое время скользившие по каменным уступам, превратились в сосульки.

В одну из ночей, когда за окнами бушевал ветер, сильный удар в дверь сотряс дом. Мгновение, и вошел Глам, высокий, словно тролль, сердито вращая глазами; его седые волосы слиплись, зубы стучали от мороза, лицо в отблесках огня, горевшего в камине, казалось кроваво-красным. Торхалл вскочил и тепло поприветствовал вошедшего, чего нельзя сказать о хозяйке, которая была напугана диким видом вошедшего.

Проходили недели, новый пастух каждый день выгонял на болота отару; его громкий грубый голос могучим эхом прокатывался по долине, когда он собирал вместе разбредшихся овец. В его присутствии дом мрачнел, а когда он говорил, женщины, открыто выказывавшие ему неприязнь, вздрагивали.

Неподалеку за хлевом располагалась церковь, но Глам никогда не переступал ее порога; он ненавидел церковное пение и его вряд ли можно было назвать примерным христианином. В канун Рождества, поднявшись ни свет ни заря, он громко потребовал мяса.

– Мясо! – воскликнула хозяйка. – Никто, называющий себя христианином, в этот день не ест мяса. Завтра святое Рождество, сейчас пост.

– Пустое! – проревел Глам. – Насколько я могу судить, по сравнению со старыми добрыми временами язычества люди ничуть не стали лучше. Принеси мне мяса, и не прекословь по пустякам.

– Можешь не сомневаться, – попыталась урезонить его женщина, – если не следовать правилам, установленным Церковью, случится беда.

Глам стиснул зубы и сжал кулаки.

– Мяса! Или ты принесешь мне мяса, или…

Испуганная женщина, дрожа, повиновалась.

В тот день дул ветер, пропитанный сыростью; огромные клубы серого тумана, подхваченные им с поверхности Северного Ледовитого океана, шапками застыли на вершинах гор. Время от времени порывы ветра, насыщенные мельчайшими частицами льда, в которые обратился туман, проносились по долине, образуя сугробы и заносы. На закате дня пошел снег, крупными, словно гагачий пух, хлопьями. В моменты затишья прихожанам, собравшимся на первую вечерю Рождества, были слышны гортанные крики Глама, где-то высоко на склонах гор. А затем наступила тьма, подобная мраку пещеры, никогда не видевшей солнечных лучей, а снежный покров становился все толще и толще. Смутный свет в окнах церкви был виден в ночи издалека; а когда снегопад на мгновение прекращался, превращался в тоненький золотой лучик. Колокол, висевший под крытым входом на кладбище, призывал к вечерне, а ветер разносил этот звук далеко по долине; возможно, он даже достигал слуха пастуха. Тише! Кто-то услышал какой-то отдаленный звук или крик, но откуда именно он исходил, сказать было невозможно, потому что ветер завывал и гремел по церковным карнизам, а затем с яростным ревом несся дальше над кладбищенской оградой. Глам не вернулся к тому времени, когда служба окончилась. Торхалл предложил отправиться на поиски, но ни один человек не вызвался сопровождать его; и неудивительно! в такую ночь, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выпустит, а кроме того, следы быстро заметало снегом. Всю ночь он и его домашние просидели у камина в ожидании, прислушиваясь и вздрагивая при малейшем шуме; но Глам так и не вернулся. Наконец, забрезжил слабый, тусклый рассвет. Над землей нависли облака, готовые в любое мгновение разразиться очередным снегопадом.

Вскоре собралась группа для поиска пропавшего человека. С трудом пробрались они на горные склоны, и тщательно исследовали хребет между двумя реками, которые сливаются в Ватнсдалр. Тут и там попадались овцы, частью погребенные под обвалившимся льдом, частью наполовину засыпанные снегом. Никаких следов пастуха обнаружено не было. Две мертвых овцы лежали под скалой; блуждая в темноте, они сорвались вниз и разбились.

А потом им встретилось место, вытоптанное, посреди пустоши вересковой, где, по всей видимости, имела место схватка, не на жизнь, а на смерть, поскольку земля и камни были разметаны, а снег приобрел цвет мрамора, от обилия кровавых брызг. По тропе, отмеченной кровавым следом, поднялись на гору. Поднимались осторожно, и содрогнулись, услышав жуткий крик. Кричал мальчик, ушедший вперед. За камнем, он обнаружил труп пастуха, синевато-багровый, распухший, словно теленок. Пастух лежал на спине, вытянув руки. В агонии, он разворошил снег вокруг себя, его застывшие глаза уставились в пепельно-серый туман неба. Между фиолетовых губ виднелся язык, который он прокусил, бившись в конвульсиях, из угла рта сбегала бесцветная струйка, превратившаяся в сосульку.

С великим трудом покойника подняли на носилки и отнесли к краю оврага, но нести его было неудобно, он был очень тяжел, носильщики устали, их лбы блестели от пота, и хотя никого из них нельзя было обвинить в слабости, они выбились из сил. Они были вынуждены оставить его и вернуться в дом. На следующий день попытки принести его на кладбище и похоронить в освященной земле, ни к чему не привели. На третий день их сопровождал священник, но тело исчезло. Была предпринята еще одна попытка, на этот раз без священника; совершенно случайно покойный был найден и похоронен в том месте, где его нашли.

По прошествии двух ночей, один из слуг, ухаживавший за коровами, вбежал в дом с бледным, перекошенным от страха лицом; он повалился на стул и потерял сознание. Придя в себя, он, прерывающимся голосом, поведал собравшимся, что, покидая конюшню, лицом к лицу столкнулся с Гламом. На следующий день, вечером, еще один слуга был найден без сознания рядом со стойлами; он, наверное, остался бы помешанным, если бы еще через день не умер. Некоторые женщины утверждали, что видели в окнах лицо, размытое, но, несомненно, принадлежавшее Гламу, взиравшее на них, когда они доили коров. Как-то раз, в сумерках, Торхалл и сам столкнулся с покойником; тот стоял и сердито смотрел на него, но не предпринял никаких попыток напасть на хозяина. Явления призрака не прекращались. Ночью за окном слышались тяжелые шаги, кто-то скреб руками стены, стучал в окна, расшатал и сломал ворота. Однако, когда наступила весна, посещения эти стали случаться все реже, а с приходом лета прекратились совсем.

В то лето в ближней бухте бросил якорь корабль, пришедший из Норвегии. Торхалл посетил его и повстречал человека, по имени Торгаут, искавшего работу.

– Что ты скажешь, если я предложу тебе наняться ко мне пастухом? – спросил его ярл.

– Я был бы не прочь получить такую работу, – отвечал Торгаут. – Силы мне не занимать, а кроме того, она мне по душе.

– Вот только я не могу нанять тебя не предупредив заранее об ужасных вещах, с которыми тебе, возможно, придется сталкиваться во время долгих зимних ночей.

– Что же это такое?

– Призраки и духи, – ответил ярл. – Они навещают мой дом по вечерам, вот о чем я должен предупредить тебя.

– Я не боюсь ни духов, ни призраков, – сказал Торгаут. – Я буду у тебя ко времени забоя скота.

Он пришел к назначенному сроку и вскоре стал всеобщим любимцем; он возился с детьми, щекотал девиц под подбородком, помогал другим слугам, восхищался стряпней хозяйки, а потому его любили с такой же силой, с какой ненавидели его предшественника. Он был, что называется, сорвиголова, не скрывал свое презрение к призраку и выражал надежду встретиться с ним лицом к лицу, от чего хозяин хмурился, а хозяйка спешила сотворить крестное знамение. С наступлением зимы странные звуки вновь стали беспокоить живущих в доме, но они совершенно не пугали Торгаута; он слишком крепко спал по ночам, что бы слышать шаги возле двери, и слишком плохо видел, чтобы рассмотреть мертвеца, выбиравшегося в сумерках из-под наваленных на его могилу камней.

Наступил сочельник, Торгаут, как обычно, погнал овец на пастбище.

– Будь осторожен, – предупредил его хозяин. – Не приближайся к месту, где лежит Глам.

– Ах-ха! Не беспокойся за меня. Я вернусь к вечерне.

– Дай-то Бог, – вздохнула хозяйка. – Но сегодня не тот день, когда можно быть в этом уверенным…

Наступил вечер: небо слабо светлело на юге, над белыми полосами вересковых пустошей. Там, далеко на юге, еще был день, а здесь сгущалась темнота, из Ватнсдалра пришли люди к вечерне, чтобы приветствовать ночь рождения Христа. Канун Рождества! Как отличался он в Англии саксов! «Кикиморы», одетые в серое, снуют по коридорам с факелами и свечами; танцуют ряженые, звеня колокольчиками и бубенцами; к столу торжественно подается голова кабана, с позолоченными клыками, украшенная остролистом и розмарином.

Где-то там, далеко, в этот же самый час вокруг императорского трона в величественной церкви Вечной Мудрости, собрались иные люди. За ее стенами, под мигающими звездами, воздух неподвижен; мир и покой царят над Босфором. Апельсины и лавры в дворцовых садах благоухают в тишине рождественской ночи.

Не то здесь. Ветер свистит, как обоюдоострый меч; глыбы льда вздымаются по всему побережью, вода озера превратилась в камень. В небе, Аврора, малиновым пламенем, простирает длинные лучи к горизонту, растворяясь там в бледно-зеленом море. Жители ждали возле церковных дверей, но Торгаут не вернулся, как обещал.

Его нашли на следующее утро, на камнях могилы Глама, со сломанными позвоночником, ногами и руками. Его похоронили на местном кладбище, и установили в головах крест. Он спит спокойно. Он – не Глам, он не поднимается и не неистовствует по ночам. Не осталось у Торхалла иных пастухов, кроме старика, всегда жившего в их семье, много лет назад нянчившего нынешнего ярла на своих коленях.

– Если я уйду, скот погибнет, – говорил он. – Будь что будет, но никто никогда не скажет обо мне, будто я покинул Торхалла из страха перед призраком.

День ото дня жить становилось все страшнее. Сараи по ночам разрушались, из них выламывались целые бревна; дверь дома сотрясалась, из нее были вырваны целые куски; крыша дома по ночам ходила ходуном.

Однажды утром, еще до рассвета, старик отправился в конюшню. Спустя час, хозяйка дома, взяв ведра, пошла доить коров. Но едва она приблизилась к двери конюшни, как услышала доносящийся изнутри ужасный шум – рев скота и грубое рычание какого-то неведомого существа. Она закричала, и побежала обратно в дом. Торхалл вскочил с постели, схватил оружие и поспешил в конюшню. Распахнув дверь, он увидел сбившийся в кучу скот. Что-то виднелось на камне, разделявшем стойла. Торхалл приблизился, уже догадываясь, что это; старик-пастух был мертв, его голова свешивалась по одну сторону камня, ноги – по другую, позвоночник был переломан надвое. Ярл с семье был вынужден перебраться в Тангу, другой дом, принадлежавший ему, находившийся ниже в долине; было слишком опасно жить в старом доме, посещаемом духами во время длинных зимних ночей; и вернулся обратно в Долину Теней не прежде, чем солнце развеяло ночь с ее призраками. Между тем, его маленькой дочери, занемогшей зимой, становилось все хуже день ото дня; она бледнела, чахла, и, едва увяли последние осенние цветы, упокоилась на местном кладбище, и первый снег легкой белой пеленой покрыл ее маленькую могилу.

В то время Греттир, – славный герой, уроженец северных островов, – был в Исландии, и, поскольку молва о призраках дома Торхалла широко распространилась, расспросив о них поподробнее, он принял решение посетить его. Тепло одевшись, он вскочил на коня и в урочное время отпустил поводья у дверей дома Торхалла с просьбой о ночлеге.

– Входи! – произнес ярл. – Но должен тебя предупредить…

– Мне все известно. Если явится призрак, я постараюсь изгнать его.

– Ты наверняка распрощаешься со своей лошадью.

– Возможно. Но я должен встретиться с Гламом и положить конец его появлениям.

– Я рад принять тебя в своем доме, – распахнул дверь ярл, – но если с тобой что случится, не обвиняй меня в том, что я тебя не предупреждал.

– Не бойся, добрый человек.

Они пожали друг другу руки; лошадь отвели в конюшню, а Торхалл оказал Греттиру самый лучший прием, какой только мог, а затем, когда гость стал клевать носом, проводил его в его комнату.

Ночь прошла спокойно, ни единый признак не указывал на присутствие беспокойного духа. Кроме того, на следующее утро лошадь обнаружилась в конюшне в добром здравии, жующей ароматное сено.

– Чудеса! – радостно воскликнул ярл. – Ну что, теперь снова в седло? Позавтракаем, – и прощай, в добрый путь.

– В добрый путь? – спросил Греттир. – Но я собираюсь провести здесь еще одну ночь.

– Ты поступил бы лучше, если бы этого не делал, – сказал Торхалл. – Если с тобой что-нибудь случится, то твои родственники обрушат на мою голову все мыслимые проклятия.

– Я остаюсь, – коротко, но решительно, отвечал Греттир, так что Торхалл более не делал попыток отговаривать его.

На следующую ночь опять было тихо; ни единый звук не потревожил сна Греттира. По утру он вместе с ярлом отправился в конюшню. Дубовая дверь вздрогнула и распахнулась. Они вошли; Греттир окликнул коня, но не получил ответа.

– Боюсь… – начал Торхалл. Греттир бросился вперед, и нашел несчастное животное на полу, со сломанной шеей.

– Послушай, – быстро сказал Торхалл. – У меня есть другая лошадь – пегая – ниже в долине, в Танге, мне не понадобится много времени, чтобы привести ее; ваша упряжь здесь, вы сможете покинуть этот дом еще задолго до того, как…

– Я остаюсь, – прервал его Греттир.

– Прошу тебя не делать этого, – сказал Торхалл.

– Мой конь убит.

– Я дам тебе другого взамен.

– Друг, – произнес Греттир так резко, что ярл подскочил, испуганный, – никто и никогда не смел нанести мне оскорбление без того, чтобы остаться безнаказанным. Ваш мертвый пастух убил мою лошадь. Он получит то, что заслужил.

– Если бы это было так! – простонал Торхалл. – Но смертный не в силах его одолеть. Получи от меня компенсацию за случившееся, и иди с миром.

– Я должен отомстить за своего коня.

– Упрямца невозможно отговорить. Но если ты собираешься головой проломить каменную стену, не удивляйся, если результатом этому будет разбитая голова.

Наступила ночь; Греттир, после обильного ужина, чувствовал себя как нельзя более бодрым, в отличие от Торхалла, терзаемого смутными страхами. Он хотел было уступить свое ложе Греттиру, с которого, как это обычно для исландских кроватей старых времен, просматривался зал. Последний рассудил иначе; он устроился на скамье, положив ноги на высокое кресло, спиной к ложу Торхалла; обернул меховым плащом ноги, другим – голову, сохранив при этом лицо открытым, чтобы можно было видеть все, что творится в зале.

В камине догорал огонь, потрескивая, пламенели красным угли; иногда вспыхивая язычками пламени; тогда Греттир мог видеть стропила, почерневшие от дыма и времени, над своей головой. Там, над крышей, свистел ветер. На овечьих пузырях, затягивавших высокие окна, отражался болезненно-желтый свет полнолуния, однако сквозь дымоход проникал луч чистейшего серебра. Собака выла, не умолкая; кот, долгое время сидевший перед камином и наблюдавший за огнем, вскочил, ощерился, – шерсть дыбом, – и метнулся в угол, к сваленной там рухляди. Дверь в залу имела плачевный вид. Поврежденная призраком, она была скреплена жердями, так, что в щели была видна луна. Река, чье течение пока не замерзло, успокаивающе шелестела по камням вокруг возвышения, на котором располагался дом. Греттир слышал дыхание спящих в соседней комнате женщин, вздохи хозяйки, когда она ворочалась с боку на бок.

Похрустывает заледенелый дерн на крыше. Приутих ветер. Ночь глухая. Но, чу! Заскрипел снег под тяжелой поступью. Глухо стучит сердце Греттира, один шаг – один удар. Треск дерна на крыше. Святые угодники! Это явился призрак. На мгновение темнота закрыла дыру дымохода; смотрит в нее Глам, отражаются красные вспышки в мутных глазах его. И снова лунный луч проникает в отверстие, тяжелый топот в направлении дальнего конца зала. Сильный треск – призрак спрыгнул с крыши. Греттир чувствует, как лавка мелко дрожит; это Торхалл проснулся и дрожит на своем ложе, его дрожь передается ложу, а затем и лавке. Шаги удаляются, резкие треск древесины, призрак ломает стены сараев. Потом ему это надоедает, и, судя по шагам, он приближается к двери, ведущей в дом. Луна скрывается за набежавшим облаком, и в неясном свете Греттиру кажется, что он видит две ладони, просунувшиеся под дверь. Он не ошибся, длинная жердь с треском отлетает в сторону. Еще один рывок – отлетает другая жердь, щель увеличивается. Падает занавеска, темная рука срывает ее и отбрасывает в сторону. Остался только засов, скользящий в каменной выемке. В сером свете Греттир видит, как рука нащупывает засов. Треск! Дверь с грохотом падает.

– Да смилуется над нами небо! – восклицает ярл.

Покойник осторожно двигается, осматривается. Вот он останавливается в зале, рядом с камином. Вид его страшен: высокая фигура, тронутая тленом, нос отвалился, впалые глаза, в которых застыла смерть, желтоватая плоть, покрытая зеленоватыми пятнами; седые волосы на голове и борода разрослись до пояса, слиплись, свисают по плечам и спине; длинные ногти. Дрожь охватывает при виде столь мерзкого, отвратительного существа.

Стараясь не шуметь, не двигаясь, смотрят на монстра Торхалл и Греттир.

Безжизненный взгляд Глама скользит по комнате; вот он видит мех на спинке кресла. Осторожно приближается. Греттир чувствует, как он ощупывает плащ и тянет на себя, однако плащ не поддается. Рывок посильнее – безуспешно; Греттир прочно прижал плащ ногами к креслу. Вампир озадачен, он тянет и тянет плащ на себя. Греттир держит его, лежа на скамье; но тут ткань с громким треском лопается; труп отшатнулся, с удивлением глядя на половину плаща, оставшуюся у него в руке. Прежде, чем вампир поймет, что произошло, Греттир вскакивает с лавки, бросается на него, упирается головой ему в грудь, обхватывает руками и давит, давит изо всех сил, стараясь прогнуть назад и сломать позвоночник. Тщетно! Ледяные руки опустились на руки Греттира и с дьявольской силой развели их в стороны. Греттир высвободился и снова обхватил тело вампира; тот сомкнул свои руки у него на спине и поволок к двери. Герой старался ногами зацепиться за все, за что было возможно зацепиться: за скамьи и столбы, но сила вампира была велика; столбы подавались, скамьи сдвигались со своих мест, и сражавшиеся с каждым мгновением приближались к двери. Резко высвободившись, Греттир ухватился руками за балку. Его потащили за ноги; затем ледяные руки ухватили его за талию, словно стремясь разорвать; сухожилия его напряглись, мышцы стонали, жилы вздулись. Тем не менее, он продолжал держаться; его пальцы побелели, кровь пульсировала в висках; он едва дышал. Все это время ногти мертвеца словно ножами рвали его кожу, Греттир чувствовал их на своих ребрах. Затем руки разжались, и чудовище, тянувшее его наружу, грохнулось, споткнувшись о валявшуюся дверь. Сражаться с мертвецом в доме было трудно, но Греттир знал, что снаружи ему будет еще труднее, и собрал все свои силы для последней отчаянной схватки. Дверные косяки были каменные; с одной стороны в камне имелся паз для засова, с другой стороны – канавка, в которой имелись петли. Когда сражающиеся оказались вблизи, Греттир уперся ногами в камни, так что Глам оказался посередине. Теперь у героя было некоторое преимущество. Он прочно держал мертвеца, и все, что тот мог – это раздирать своими ногтями плоть на его спине.

– Теперь, – подумал Греттир, – я смогу сломать ему шею.

Просунув голову под подбородком мертвеца, так что борода последнего закрыла ему глаза, он изо всех сил надавил головой, одновременно прижимая к себе Глама руками.

– Если бы только Торхалл мог помочь мне, – подумал Греттир, но его призыв о помощи утонул в бороде мертвеца.

В это время один или оба камня косяка не выдержали. Балки, стропила, куски дерна, все это повалилось в снег. Глам опрокинулся на спину, Греттир упал на него сверху. В небе сияла полная луна; большие белые облака иногда закрывали ее, и тогда сама она, и свет ее казались пепельными. Но вот, яркий свет залил снежные вершины Йорундафелла, побежал по склонам, добрался до лежавших противников и осветил лицо вампира. Греттир обессилел, руки его дрожали, он не мог отвести свои глаза от мертвых глаз. Мертвец смотрел на него, и его взгляд был холоден, как лунный свет. У Греттира кружилась голова, его сердце бешено колотилось. Мертвые губы зашевелились.

– Безумный, ты решил противопоставить себя мне. Знай же, что гордыня твоя не останется безнаказанной; что ты никогда не станешь сильнее, чем сейчас, и что каждую ночь глаза мои будут взирать на тебя сквозь тьму до самого твоего последнего дня, и ужас будет преследовать тебя, когда ты останешься в одиночестве.

В этот момент Греттир заметил, что его нож выскользнул из чехла во время падения и лежал теперь рядом с его рукой. Головокружение прошло, он схватил нож и одним ударом вонзил его в горло вампира. Поднявшись и упершись коленом Гламу в грудь, он несколькими ударами отсек ему голову.

Появился Торхалл, бледный от ужаса, но когда он увидел поверженного Глама, радости его не было границ; они вместе положили мертвеца на кучу хвороста, которым зимой отапливали дом. Вспыхнуло пламя, и вскоре внизу, в долине, завидев его, люди спрашивали друг друга, что за страшные события вновь разыгрались в Долине Теней.

На следующий день обугленные кости были преданы земле в месте, значительно удаленном от людских жилищ.

Но предсказание Глама сбылось. С той поры Греттир всеми силами старался избежать одиночества длинными зимними ночами.