21. Белый флаг

Некоторое число южноафриканских буров – насколько оно велико, или, наоборот, мало, в точности неизвестно, – обладают тем, что мы называем совестью, в приблизительно таком же количестве, сколько зачатков глаз у устрицы и суставов у змеи, из которых в течение долгих веков могут произрасти настоящие глаза и ноги; равно и у них эти зачатки могут при определенных условиях превратиться в полноценное чувство.

У Якоба ван Хеерена это чувство находилось в самом зачаточном состоянии.

Он занимал Херендорп, ветхий дом у подножия холма, в котором проживал с женой и взрослыми сыновьями и дочерьми, имел лошадей и крупный рогатый скот.

Когда началась война, Якоб водрузил на фронтоне белый флаг; офицеры и солдаты британской армии направлялись на ферму, не подозревая о предательстве, и становились легкой добычей ее владельца и его сыновей.

По этой причине Херендорп получил дурную славу, его было приказано сжечь, женщин препроводить в концентрационный лагерь и содержать в нем за счет английских налогоплательщиков. Избавившись от женщин, Якоб и его сыновья получили полную свободу действий, чем и пользовались в полной мере. Что касается их лошадей и крупного рогатого скота, то им были выданы расписки, которые давали им право потребовать полное возмещение убытков по окончании военных действий.

Возможно, Якоб и его сыновья присоединились бы к отряду какого-нибудь генерала-бура, но предпочитали действовать самостоятельно, и их своеобразная тактика оказалась чрезвычайно успешной.

Один из подвигов, в котором Якоб проявил свою смекалку и которым необычайно гордился, заключался в следующем: изображая раненого, он катался по земле, размахивал белым платком и просил воды. Молодой английский лейтенант, наполнив чашку, прибежал к нему, и получил пулю прямо в сердце.

Когда война окончилась, ван Хеерен заново отстроил ферму и вернул из концентрационного лагеря жену и дочерей, которые, благодаря средствам английских налогоплательщиков, стали пухленькими, как куропатки.

Как только новый Херендорп был готов к заселению, Якоб взял большой нож и сделал на дверном косяке семнадцать зарубок.

– Зачем это? – спросила его жена.

– Именно столько англичан я отправил на тот свет.

– Ну, – сказала она, – если бы мне не удалось опередить тебя по количеству убитых красношеих, мне было бы стыдно за себя.

– Скольких я уложил в открытом боя, я не считал, – отозвался бур. – Это лишь те, которых мне удалось обмануть белым флагом.

Последним англичанином, убитым Якобом ван Хеереном, когда тот попросил у него стакан холодной воды, был лейтенант Анерин Джонс, единственный сын в семье; его вдовая мать жила в Северном Уэльсе. Анерин был для нее всем, ее единственной гордостью. Она жила им, думала о нем, ее сердце было связано единственно с ним. Она не мыслила себе жизни без него. Когда ее известили о гибели сына, горю ее не было границ. Единственная радость исчезла из ее жизни, свет с неба померк. Отныне ее уделом стали отчаяние и безграничное горе, и она ждала смерти, как избавительницы от бесцельной жизни, лишенной надежд.

Вскоре был заключен мир, вернулись товарищи Анерина, и поведали ей обстоятельства, сопровождавшие смерть ее сына.

Сердце старой валлийки вспыхнуло огнем. Ее охватил бессильный гнев. Она не знала имя человека, который нанес удар ее сыну, она плохо запомнила имя места, где это произошло. Но если узнать, она приложит все силы, чтобы добраться до Южной Африки и поразить убийцу сына в самое сердце. Подлого предателя. Как же это сделать?

Сознание того, что она не в силах отомстить, терзало ее. Она не могла спать, есть, ее колотило, она стонала, кусала пальцы, – ее мучило то, что она не может привести в исполнение справедливый приговор убийце ее сына. Ее впалые щеки горели лихорадочным румянцем. Ее губы потрескались, во рту было сухо, темные глаза блестели, будто в них отражались искры неугасимого огня.

Она сидела у потухшего камина, сжимая руки, и фиолетовые жилки пульсировали у нее на висках.

О! если бы только ей удалось узнать имя человека, убившего ее Анерина!

О! если бы только она могла найти способ рассчитаться с ним за ту подлость, которую он совершил!

Эти мысли не оставляли ее ни на мгновение. Единственное место в Библии, которое она могла читать снова и снова, была история о вдове, говорившей судье: «защити меня от соперника моего», и которая была вознаграждена за свою настойчивость.

Так прошло две недели. Она сильно исхудала, но огонь, горевший в ней, разгорался все сильнее, в то время как телесные силы иссякали.

А затем, словно молния полыхнула у нее в голове. Она вспомнила о Проклятом колодце св. Элиана, неподалеку от Колвина. Она вспомнила, что последний «служитель колодца», старик, прожил тяжелую жизнь, что он посвящал послушников в тайны колодца; чиновники выманивали у них деньги под разными предлогами, а затем отправили в Честерскую тюрьму; после чего священник из Лланнелина взял лом и разворотил источник, сделал все, что было в его силах, чтобы не только уничтожить его, но и всякую память о нем.

Но источник продолжал бить. Утратил ли он свои способности? Могли ли священник и чиновники свести на нет то, что существовало веками?

Кроме того, она вспомнила, что внучка «служителя колодца» жила в доме престарелых Денби. Возможно ли, чтобы она знала ритуал св. Элиана? Поможет ли она мятущемуся сердцу матери?

Миссис Уинифред Джонс решила попробовать. Она отправилась в дом престарелых, нашла там нужную ей женщину, – старое, немощное существо, – и поговорила с ней. Бедная, несчастная старушка говорила невнятно, не желая быть втянутой в разговор о ее тайных знаниях, поскольку боялась преследований со стороны чиновников и работников дома, если она скажет все начистоту; однако настойчивость миссис Джонс, ее горячность в стремлении к цели, а также, в немалой степени, полсоверена, помещенные в руку старушки, и обещание еще одной такой же монеты в том случае, если та поможет ей, сломали, наконец, сопротивление внучки «служителя колодца», и та рассказала ей все, что знала.

– Вам следует посетить св. Элиан, мадам, – сказала она, – когда луна пойдет на убыль. Вам нужно написать имя того, чьей смерти вы желаете, на гальке, положить ее в воду и прочитать шестьдесят девятый псалом.

– Но я не знаю его имени, – огорченно прошептала вдова, – и у меня нет никакого способа его узнать. Я хочу, чтобы умер человек, убивший моего сына.

Старушка помолчала, затем сказала.

– Тогда нужно поступить по-другому. Даже в этом случае, есть возможность. Убитый, он ведь приходился вам сыном?

– Да, и предатель заманил его в ловушку.

– Тогда вам нужно призвать вашего сына по имени, и бросить гальку со словами: «Господи, пусть он отомстит за меня врагу моему, пусть вычеркнет имя его из Книги жизни!» Вы должны повторять эти слова и бросать гальку до тех пор, пока не увидите, как вода в роднике вскипит и не станет черной, как чернила. Это будет знаком того, что ваши мольбы услышаны и что проклятье пало на голову вашего врага.

Уинифред Джонс ушла от нее, окрыленная надеждой.

Она дождалась, когда луна пошла на убыль, и отправилась к роднику. Он находился возле изгороди, среди деревьев. Заросший, он, по всей видимости, не использовался длительное время. Но все еще выбивался из-под земли. Рядом лежали несколько камней, прежде служивших его оградой.

Она огляделась. Поблизости никого не было. Солнце клонилось к закату, скоро должны были наступить сумерки. Она склонилась над водой – та была совершенно прозрачна. Она подобрала несколько галек.

Потом произнесла:

– Анерин, приди мне на помощь против твоего убийцы. Пусть имя его будет вычеркнуто из Книги жизни. Господи, дай мне защиту от врага моего!

После чего бросила в воду камешек.

Камешек булькнул. Больше ничего не произошло.

Она на мгновение прервалась, затем снова запричитала.

– Анерин, приди мне на помощь против твоего убийцы. Пусть имя его будет вычеркнуто из Книги жизни. Господи, дай мне защиту от врага моего!

И бросила в родник еще один камешек. Раздался небольшой всплеск, но после того как рябь улеглась, стало видно, что никаких изменений не произошло.

И в третий, и в четвертый раз произносила она свое заклятие; сквозь деревья над родником пробивался сноп ярких солнечных лучей.

Затем она услышала шаги на дороге и затаила дыхание, ожидая, пока они затихнут вдали.

Потом продолжила бросать камешки и произносить слова заклятия, пока на дно не упала семнадцатая галька; вода вскипела и превратилась в чернила; вдова прижала руки к груди и облегченно вздохнула; ее молитва была услышана, ее проклятие обрело силу.

Она высыпала оставшуюся гальку, оправила на себе одежду, и ушла, радостная.

* * *

Случилось так, что в тот же самый вечер Якоб ван Хеерен отправился спать пораньше, поскольку поднялся до рассвета и весь день провел в дороге. Его родные спали в соседней комнате, когда были разбужены страшным криком, раздавшимся из его спальни. Якоб был вспыльчивым, властным человеком, привыкшим криком обращаться с женой и детьми, когда у него имелась в них нужда; но этот крик был необычным, в нем слышались нотки страха. Жена поспешила к нему, узнать, в чем дело. Она нашла старого бура сидящим на постели, вытянувшим одну ногу; его лицо потемнело; его глаза вылезли из орбит; рот открывался и закрывался, нечесаная седая борода шевелилась, – он пытался говорить, но не мог произнести ни слова.

– Пит! – позвала она старшего сына. – Иди сюда, взгляни, с твоим отцом что-то не ладно.

Пит и другие вошли и обступили кровать, тупо глядя на старика, не в силах понять, что с ним случилось.

– Дай ему немного бренди, Пит, – сказала мать. – Он выглядит так, словно у него припадок.

Когда некоторая порция спиртного смочила ему горло, фермер несколько пришел в себя и хрипло сказал:

– Уберите это! Живо!

– Что убрать?

– Белый флаг.

– Здесь нет никакого белого флага.

– Да вот же он… обвивает мою ногу.

Жена посмотрела на вытянутую ногу, но ничего не увидела. Якоб рассердился, принялся ругаться и крикнул:

– Да снимите же его! У меня нога словно огнем горит!

– Но здесь ничего нет.

– А я говорю, что есть. Я сам видел, как он вошел…

– Кто вошел, отец? – спросил кто-то из присутствовавших.

– Тот самый лейтенант, которого я застрелил, когда он принес мне воды, полагая, что я ранен. Он вошел в дверь…

– Это невозможно; он бы нас разбудил.

– Повторяю, он вошел в дверь, я отчетливо его видел. В руке он держал какую-то белую тряпку, подошел ко мне и обернул флагом мою ногу. Теперь она горит, словно в огне. И я не могу его снять. Скорее, скорее снимите его.

– Еще раз говорю тебе: здесь ничего нет, – сказала его жена.

– Сними с него чулок, – сказал Пит ван Хеерен, – он греет его ногу, потому ему и кажется, что она горит огнем. Остальное ему просто приснилось.

– Это был не сон, – взревел Якоб. – Я видел его так же отчетливо, как вижу вас. Он подошел и обернул мою ногу этим проклятым флагом!

– Проклятым флагом! – воскликнул Сэмюэль, второй сын. – Как вы можете так говорить, отец, ведь этот флаг сослужил вам хорошую службу.

– Снимите его с меня, собаки! – закричал старик. – Прекратите бессмысленное тявканье и не стойте столбами!

С его ноги стянули чулок; все увидели, что она – левая нога – имела необычный белый цвет.

– Пойди и нагрей камень, – сказала жена одной из дочерей, – у него просто нарушилась циркуляция крови.

Но ни растирания, ни прикладывание горячего камня не помогли.

Якоб провел бессонную ночь.

Утром он поднялся, хромая; нога перестала что-либо чувствовать. Тщетно жена убеждала его оставаться в постели. Старик был упрям, и он встал, но не мог передвигаться, не опираясь на палку. После того, как оделся, он прошел на кухню и придвинул окоченевшую ногу поближе к огню; чулок и подошва нагрелись, стали тлеть, едва не загорелись, но она по-прежнему ничего не чувствовала. Тогда он вышел из дома, опираясь на палку, и принялся ходить, надеясь, что движение восстановит чувствительность – все было напрасно. Вечером, когда семья собралась за ужином, он сидел на скамейке возле двери и приказал принести ему еду на улицу. На открытом воздухе он чувствовал себя лучше, чем в доме.

В то время, как жена и дети ужинали, они вдруг услышали крик, больше похожий на крик раненой лошади, чем на звуки, издаваемые человеком, бросились наружу и обнаружили Якоба, он был в ужасе и выглядел даже хуже, чем прошедшей ночью.

– Он приходил снова, – произнес старик. – Тот же самый человек, и я не знаю, откуда он взялся, он появился вроде как ниоткуда. Я увидел сначала белый дым, внутри которого что-то мерцало; затем он приблизился и стал более отчетливым; я понял, что это он; в руках он держал еще один белый флаг. Я не смог позвать на помощь, – я старался, но не мог издать ни звука, – пока он не обернул этот самый флаг вокруг моей ноги; мне стало очень холодно и больно, я закричал, и он исчез.

– Отец, – сказал Пит, – должны быть, ты заснул, и тебе это приснилось.

– Говорю же тебе, нет. Я видел его, я чувствовал его прикосновение. Дай мне руку. Я не могу подняться. Мне нужно в дом. Господи, когда этому придет конец?

Когда он поднялся, стало заметно, что левая нога у него не движется. Сын подхватил его с одной стороны, жена – с другой; он беспрекословно позволил отнести и уложить себя в постель.

При осмотре обнаружилось, что белизна распространилась по ступне и голени.

– Это что-то типа паралича, – сказал Пит. – Ты, Сэмюэль, завтра же утром отправишься за врачом; не думаю, что он чем-нибудь поможет, но, может быть, я ошибаюсь.

На следующий день старик снова твердо решил встать на ноги. Не смотря на все увещания, он поднялся и заявил, что будет двигаться, сколько возможно. Однако возможности эти были ничтожны. Вечером, когда солнце клонилось к закату, он сидел возле огня. Семья уже отужинала, все ушли, кроме жены, которая убирала со стола, когда услышала хрип со стороны очага, обернулась и увидела мужа, корчащегося на стуле и сжимающего левую ногу обеими руками. Изо рта у него шла пена, он не мог говорить, от боли и страха.

Она поспешила к нему.

– Якоб, что с тобой?

– Он снова здесь! Он бил меня метлой! – закричал старик. – Прогоните его. Он обертывает белым флагом мое колено!

Прибежали Пит и другие дети; они подняли отца, отнесли его в комнату и уложили на постель.

Колено его стало твердым, как камень, и холодным, как лед; нога стала белой от ступни до колена.

На следующий день прибыл врач. Осмотрев старика, он пришел к выводу, что у того инсульт. Но этот паралич имел необычный характер, поскольку никоим образом не повлиял на подвижность левой стороны тела и речь. Врач рекомендовал горячие компрессы.

Тем не менее, фермер не желал оставаться в кровати; он оделся и спустился в кухню.

Только теперь одной палки для него оказалось недостаточно, и Сэмюэль сделал ему костыли. С их помощью старик мог передвигаться; на четвертый вечер он отправился в стойло, чтобы осмотреть заболевшую корову.

Здесь его настиг четвертый приступ. Пит, находившийся снаружи, услышал его крик и как он стучит в дверь своим костылем. Он вошел и обнаружил отца лежащим на земле, дрожащим от ужаса, захлебывающимся невнятной речью. Он поднял старика, поставил на ноги, позвал Сэмюэля, и они вдвоем перенесли отца в дом.

Только здесь, выпив бренди, старик оказался в состоянии рассказать о том, что произошло. Он осматривал корову, когда вниз, с сеновала, спрыгнул тот самый лейтенант. Он встал между Якобом и коровой, наклонился и обвязал белым флагом бедро его левой ноги. Теперь эта часть омертвела.

– Здесь ничего нет, отец, но вашу ногу нужно ампутировать, – сказал Пит. – Об этом сообщил мне врач. Он сказал, что только это может остановить дальнейшее омертвление.

– Ни за что! На что я буду годен с одной ногой? – воскликнул старик.

– Но, отец, это единственное средство спасти вам жизнь.

– Я не позволю отрезать себе ногу! – повторил Якоб.

Пит тихо сказал матери:

– Ты не видела на его ноге черных пятен? Врач сказал, мы должны за этим следить, и, как только они появятся, сразу послать за ним.

– Нет, – отвечала та. – До сих пор не видела.

– В таком случае, будем ждать, пока они появятся.

На пятый день фермер не смог подняться с кровати.

Теперь он оказался во власти ужаса. После заката, случались все новые посещения. Он с трепетом прислушивался к бою часов, и, как только наступала вторая половина, на него накатывал непреодолимый ужас в ожидании того момента, когда вновь появится привидение с белым флагом. Он требовал, чтобы с ним в комнате сидели Пит или жена. И они по очереди дежурили у его постели.

Последние лучи заходящего солнца проникли сквозь маленькое окошко и осветили страдальца.

Наступило время дежурства его жены.

Через некоторое время из горла старика вырвалось какое-то бульканье. Его глаза вылезли из орбит, его волосы встали дыбом, он, действуя руками, приподнялся, принял полусидячее положение, попытался ползти и спрятаться за спинку кровати.

– Что с тобой, Якоб? – спросила жена, отложила одежду, которую штопала, и приблизилась к кровати. – Лежи спокойно. Здесь никого нет.

Он не мог говорить. Его зубы стучали, борода тряслась, на губах выступила пена, а на лбу – крупные капли пота.

– Пит! Сэмюэль! – позвала женщина. – Идите скорее сюда.

Прибежали сыновья; они насильно уложили старого бура, совершенно обессилевшего.

При осмотре оказалось, что его правая нога начала мертветь, подобно левой.

* * *

Вечером, в сумерках, на семнадцатый день после визита к колодцу в Лланнелин, миссис Уинифред Джонс сидела у себя на кровати. Она не зажигала света. Она размышляла о том, как несправедливо обошлась судьба с ней и ее сыном, и с нетерпением ожидала того момента, когда над предателем и убийцей свершится правосудие.

Ее прежде непоколебимая вера в силу колодца немного пошатнулась. Обращение к нему с заклятием было старым поверьем, но теперь, с течением времени, осталось ли оно в силе? Можно ли было доверять словам женщины из дома престарелых? Может быть, она обманула ее, с целью получить полсоверена? Но с другой стороны – она видела знак, что ее мольбы услышаны. Хрустальные воды родника окрасились черным.

Может ли молитва вдовы остаться без ответа? Или же в мире преобладает зло? И слабые и угнетенные не вправе рассчитывать на правосудие? Праведны ли пути Господни? Будет ли справедливо пред лицом Его, если убийца ее сына не понесет заслуженное наказание? Если Бог милостив, он должен быть справедлив. Если Он открыт для мольбы о помощи, он должен прислушиваться также и к мольбам о мести.

С того самого весеннего вечера она не могла молиться, как обычно, за себя – ее единственной просьбой было: «Защити меня от соперника моего!» Она пыталась произнести прежние молитвы, но у нее ничего не получалось. Она не могла сосредоточиться ни на чем ином, кроме путешествия в южноафриканский вельд. Ее душа не могла обратиться к Богу с прежней любовью и преданностью; она задыхалась от ненависти, всепоглощающей ненависти.

Она была одета в траурное платье; ее руки, тонкие и белые, лежали на коленях, пальцы нервно сжимались и разжимались. Если бы кто-нибудь оказался здесь, в серых сумерках летней ночи, то огорчился бы, увидев, как изменилось ее лицо, утратило прежнюю мягкость, приобрело резкие черты, в глубоко запавших глазах сверкал гнев.

Вдруг она увидела перед собой неясный силуэт, в котором безошибочно узнала черты своего утраченного сына, ее Анерина; он держал в правой руке кусок белой материи, излучавший слабый свет.

Она попыталась крикнуть, произнести имя горячо любимого сына, она попыталась вскочить и заключить его в объятия! Но она не могла пошевелиться, не могла произнести ни слова. Она словно окаменела, и только сердце бешено стучало у нее в груди.

– Матушка, – сказал призрак голосом, доносившимся откуда-то из неведомого далека, но был отчетливо слышен. – Матушка, ты вызвала меня из мира теней и послала исполнить твою просьбу. Я сделал это. Я касался его ступней, голеней, коленей, бедер; потом рук – ладоней, локтей, плеч, сначала с одной стороны, потом с другой, затем головы и, наконец, его сердца – вот этим белым флагом. Теперь он мертв. Я приходил к нему шестнадцать раз, после шестнадцатого моего появления он умер. Я убивал его постепенно, вот этим самым белым флагом; в шестнадцатый раз я положил его ему на сердце, и оно перестало биться.

Ей удалось пошевелить руками, она обрела способность немного говорить, только для того, чтобы прошептать: «Благодарение Господу!»

– Матушка, – продолжало видение, – это мое семнадцатое явление.

Она попыталась поднять руки, но они снова не слушались ее; они безжизненно упали на кровать. Ее глаза смотрели на сына, но в них не было любви; любовь ушла из ее сердца, ее место заняла ненависть к его убийце.

– Матушка, – произнесло видение, – вы позвали меня, и даже в мире теней душа ребенка должна отзываться на призыв матери; мне разрешили вернуться и исполнить твою просьбу. А теперь я покажу вам кое-что; я покажу вам, какова была бы моя жизнь, если бы она не была прервана выстрелом бура.

Он подошел к ней, протянул зыбкие руки и прикоснулся к ее глазам. Она почувствовала словно легкое дуновение ветерка. Затем поднял светящийся кусок белого полотна и слегка взмахнул им. Все изменилось перед ней в одно мгновение.

Миссис Уинифред находилась не в своем маленьком уэльском коттедже, и на дворе не стояла ночь. Кроме того, она не была одинока. Она сидела в суде, за окнами был день. Она видела перед собой судью, сидевшего на своем месте, барристеров в парике и платье, репортеров с ручками и блокнотами, вокруг – множество людей. Она уже знала, инстинктивно, потому что не было произнесено ни единого слова, что находится в суде по бракоразводным делам. Здесь же был ее сын, подсудимый, – постаревший, с незнакомым ей выражением на лице. А потом услышала историю – полную бесчестия и возбуждавшую отвращение.

Теперь она оказалась в состоянии поднять руки, что она и сделала, закрыв уши; ее лицо, малиновое от стыда, склонилось к груди. Она больше не могла слышать того, что произносилось, не могла видеть направленные на сына взгляды, и закричала:

– Анерин! Анерин! Во имя Господа, хватит! Пусть кончится эта пытка, я не могу видеть тебя стоящим здесь!

Все пропало; она снова вернулась в свой маленький домик в Новом Уэльсе. Она по-прежнему сидела на кровати, сложив руки на коленях, и с удивлением смотрела на призрачную фигуру сына перед собой.

– Этого достаточно, мама?

Она протестующе замахала руками.

Он снова потряс куском белой материи, и из него посыпались капли жемчужного огня.

И снова – снова все изменилось.

Чисто инстинктивно она поняла, что находится в Монте-Карло. В большом зале с игровыми столами, электрическим освещением и богатым декором. Но все ее внимание было поглощено сыном, занимавшим место за одним из столов и поставившим на кон свои последние деньги.

Это был он, ее Анерин, но с лицом, на котором ясно читались все мыслимые пороки.

Он проиграл, поднялся из-за стола и вышел из сияющего огнями зала. Мать последовала за ним. Он направился в сад. Сияла полная луна, и дорожки, посыпанные гравием, в ее лучах выглядели словно засыпанные снегом. Воздух был наполнен ароматами мирта и апельсина. Пальмы отбрасывали на землю черные тени. Море было на удивление спокойным, будто спящим, к далекому горизонту протянулась лунная дорожка.

Миссис Уинифред Джонс следовала за сыном, пока он петлял среди деревьев и кустарников, и тошнотворный страх терзал ее сердце. Затем она увидела, как он остановился в тени олеандров, вынул из кармана револьвер и приставил к виску. Он вскрикнула от ужаса и рванулась вперед, чтобы выхватить оружие у него из руки.

Снова все изменилось.

Снова она в своей маленькой темной комнатке, и зыбкая тень Анерина перед ней.

– Матушка, – сказало видение. – Мне было позволено прийти к вам и показать свою жизнь, что в ней случилось бы, если бы я не умер молодым, невинным. Вы должны быть благодарны Якобу ван Хеерену, что он спас меня от такой жизни, от такого позора и такой злой смерти от своей же собственной руки. Вы должны благодарить, а не проклинать его.

Ей стало тяжело дышать. Ее сердце билось так сильно, что она едва не потеряла рассудок; она опустилась на колени.

– Матушка, – продолжало видение, – вы бросили в родник семнадцать галек.

– Да, Анерин, – прошептала она.

– Белых флагов тоже семнадцать. Якоб ван Хеерен умер, когда я обернул его шестнадцатым флагом. Семнадцатый остался для вас.

– Анерин! Я не хочу умирать!

– Матушка, у вас нет выбора. Я должен положить белый флаг вам на голову.

– О! Сынок, сынок!

– Это предопределено, – продолжал тот. – Но там, наверху, есть любовь и милосердие, и вы не можете покинуть этот мир, пока мир не настанет в вашей душе. Вы согрешили. Вы подменили собой суд Божий. Вы присвоили право мести себе, вместо того, чтобы оставить его Тому, Кому эта месть принадлежит по праву.

– Я знаю это, – произнесла вдова.

– Теперь же вам следует искупить проклятия молитвами. Ваше проклятие принесло смерть Якобу ван Хеерену, теперь вам следует помолиться за него Богу – за него, за убийцу вашего сына. Пусть его действия были внушены ему невежеством, обидой на то, что он вообразил себе обидой, пусть он был дурным христианином. Молитесь за него, чтобы Бог простил ему его многочисленные прегрешения, ложь, предательство, самодовольство. У вас, кого он так сильно обидел, есть право обратиться с просьбой о его прощении и помолиться за спасение его души. Ничем иным вы не сможете показать, что сердце ваше повернулось от ненависти к любви. Да простятся нам прегрешения наши, как мы прощаем должникам нашим.

Она прошептала:

– Да…

Она сложила руки перед грудью, опустилась на колени и стала молиться за человека, разрушившего ее жизнь, похоронившего ее надежды.

И, пока она произносила слова молитвы, черты лица ее смягчались, губы потеряли свою твердость, огонь ненависти в ее глазах потухал, в них показались слезы, и покатились по щекам.

Она молилась, казалось, освещенная жемчужным светом, исходившим с ночного летнего неба. Там мерцали звезды; слышалось пение ночных птиц.

– А теперь, матушка, вознесите молитву за себя.

Она скрестила руки на груди, склонила голову, исполненная стыда и укоризны; и, пока она молилась, дух ее сына поднял над головой ее белый флаг, и тот тихонько поплыл вниз, и, едва коснулся волос, будто небесная роса снизошла на коленопреклоненную женщину, и она тихо опустилась на пол лицом вперед.

Покойся с миром.