24. Однокашники

Если тебя считают неприятным человеком однокашники, значит, ты, действительно, неприятный человек. Почему тебя не любят люди, надо спрашивать не у твоих родителей, детей, бывшей жены, об этом надо спросить у друзей юности.

Пальчикову казалось, что однокашники не любят его до сих пор. Помнят, но не любят. Пальчиков не виделся с ними двадцать пять лет. Он знал, что все эти годы Макс, Побудилин, Генкин периодически встречались, и, когда речь заходила о нем, теплоты для него не отыскивалось. Считалось, что он не нуждается в теплоте. Почему-то однокашникам он казался непотопляемым – слабым, но везучим. Он казался им нелюбезным притворщиком, интровертом-прощелыгой. Этот выкрутится, с этим ничего не произойдет, этого почему-то не жалко. Если этому будет плохо, так ли плохо ему будет на самом деле? Вот когда с ним случится что-то стоящее, вот тогда мы его и пожалеем. Пальчиков знал, что не любили они его сообща, а как относился к нему каждый отдельно, он не знал. Только Беседин его любил, только Беседина он однажды встретил лет пять назад. Но Беседин был спившимся и просил на похмелье. Пальчиков не знал, жив ли теперь Беседин. И еще Пальчиков как-то столкнулся с Шафраном на Невском, но Шафран сделал вид, что Пальчикова не узнал. Быть может, он его по-настоящему не узнал. Шафран был не из тех, кто будет отворачиваться нарочито. Шафран скажет прямо: «Рад тебя видеть, старик. Но сейчас, извини, тороплюсь». Шафран даже не добавит: «Как-нибудь в другой раз».

Пальчиков почему-то свыкся с мыслью, полагали однокашники, что все его насмешки, эскапады, издержки нелепого карьеризма должны сходить ему с рук, нужно, мол, почитать за честь, что он идет по вашим головам. Пальчиков недоумевал, неужели он действительно выглядел в их глазах столь пренебрежительным и априори прощаемым, неужели он действительно шел по головам? Он хотел им сказать: во мне – не самодовольство, а самонадеянность, не пренебрежительность, а беспечность. Вероятно, бывает чувство – хорошее, но не видимое, как неразвитая данность. Ведь бывает любовь никакая, но в своей сути она тоже любовь.

Пальчиков помнил, что поначалу Макс, Побудилин, Генкин (каждый на свой лад) пытались переиначить его, внушить ему, что он с ними одного поля ягода, внушить ему то, что они почему-то понимали давно, а он нет: что он, как и они – никто. Говорить об этом, что ты никто, не нужно, но знать нужно. Говорить о себе плохо так же некрасиво, как и говорить о себе хорошо.

Макс приучал его к современным зарубежным авторам – Ивлину Во, Кортасару, Беллю, Бахман, Воннегуту, Беккету, отучал от советских – Проскурина, Бондарева, Анатолия Иванова, Тендрякова, Трифонова. Генкин водил Пальчикова в рок-клуб и на Жанну Бичевскую. Побудилин знакомил Пальчикова с подружками своих любовниц. Даже Шафран однажды предложил Пальчикову выступить с докладом о гностицизме Тютчева на тайной квартирной конференции. Пальчиков полюбил Ивлина Во, но Трифонова не разлюбил, Пальчиков полюбил Жанну Бичевскую, а к Константину Кинчеву остался равнодушным. Ни с кем из побудилинских девок Пальчиков не переспал. Доклад о Тютчеве подготовил, но диссидентскому заседанию предпочел пикник на Заливе.

Однажды Макс выгнал Пальчикова из своей коммуналки. Выгнал в три часа ночи на улицу. Макс любил дремать в уголке, в двух шагах от застолья. Максу показалось, что пьяный Пальчиков провел ладонью по ляжке Татьяны, его, Максовой, невесты. Макс решил, что плебейский цинизм Пальчикова перешел все границы. С невоспитанностью Пальчикова можно было смиряться, если он не вступал на чужую территорию. Ухаживания, адюльтер, сексуальные отношения, по мнению Макса, были совершенно противопоказаны Пальчикову. Поэтому дело даже не в том, что Пальчиков осмелился заигрывать с Максовой невестой, Максу противен был сам факт непристойного флирта в исполнении Пальчикова. По мнению Макса, это было не его, не Пальчикова. Так же, как не его, не Пальчикова, были богемность, религиозность и богатство. «Знай свое место!» – вот что крикнул Макс уходящему Пальчикову. Пальчиков не помнил, чтобы он проводил рукой по ляжке Максовой невесты. Пальчиков подозревал, что Максу это пригрезилось или Максу об этом зачем-то нашептал Побудилин. Побудилин успокаивал бушевавшего Макса, удерживал Макса, чтобы тот не набил морду Пальчикову. Пальчикову казалось, что взгляд у Побудилина в этот момент был не азартным и не торжествующим, а испуганным и виноватым.

Пальчиков думал, что Побудилин не желал рассорить Макса с Пальчиковым, что наговор на Пальчикова у Побудилина получился произвольным, инстинктивным, шутливым. Пальчиков думал, что Побудилин так коряво мог отреагировать на другое проникновение Пальчикова на чужую территорию – проникновение подлинное, не фигуральное. Был случай, когда пьяный Пальчиков, оставшись неприкаянным из-за разведенных мостов, влез в комнату Побудилина в студенческой общаге и там заночевал. Побудилина и его новой пассии дома не было. На следующий день Пальчиков извинился за свое поведение. Пассия и Побудилин простили его скрепя сердца, пассия, вероятно, выговаривала мягкотелому Побудилину, что его дружок Пальчиков обесчестил их брачное ложе, разорил семейное гнездышко.

Пальчиков допускал, что Побудилин не соврал Максу о приставаниях Пальчикова к Татьяне. Пальчиков в тот вечер был сильно пьян, мало что помнил, но в его памяти откуда-то взялся образ белого, гладкого, крепкого женского бедра. Возможно, это и была Танькина ляжка…

Почему к Пальчикову потерял интерес Генкин? Потому что Макс раздружился с Пальчиковым. Генкин благоволил к Пальчикову, пока к Пальчикову благоволил Макс.

Пальчиков хотел загладить перед однокашниками свою неясную вину. Он боялся, что его жертвенность и покаянность покажутся им вымученными. Заглаживать фантомную вину – лишь усугублять ее.

Спустя несколько лет после выпуска из университета Пальчиков встретил Макса на Невском. Было это на пасху. Пальчиков издалека крикнул: «Макс, Христос воскрес». Макс не успел отпрянуть. Они обнялись. А Пальчиков даже прикоснулся губами к щеке Макса. В глазах Макса копотливая тревожность сменилась благодарностью. Это выглядело чересчур по-простонародному, чего не обязательно делать в большом городе, в Питере, на Невском проспекте. Однокашники зашли в кафе. Через некоторое время в кафе, видимо, вызвоненный Максом, появился Побудилин. Весь вечер Побудилин очень улыбался: то ли любовался, как помирились Макс с Пальчиковым, то ли ожидал метаморфозы этого скорого мира. Вместо метаморфозы Пальчиков, захмелев, начал с театральной напористостью говорить о некой породе людей, которые всюду диктуют свою волю. Было понятно, что он говорил в том числе и о Максе. Макс помалкивал с досадливостью, но как провинившийся. А Побудилин улыбался все сильнее и сильнее.

Больше Пальчиков с однокашниками не виделся. Иногда в соцсетях он следил за их жизнью. Он понял, что и Макс, и Побудилин с женами развелись, что у Генкина есть дочь, которой он гордился, но состоял ли он в браке, из статусов и фотографий было неясно.

«Почему они сохранили дружбу, а у него нет друзей? – размышлял Пальчиков. – Почему по отношению ко мне у них главенствовал вопрос: что он себе позволяет? Они считают, что я нарушаю некую иерархию симпатий, привязанностей и отчуждений, которая держит этот мир. Человек должен быть достоин одного и не достоин другого. Я не знаю, так ли уж я им отвратителен? Я хочу, чтобы они высказались определенно, что я собой представляю, чего я стою, кто я есть?»

Пальчиков видел, что он и Макс идеологически разные люди. Пальчикова, например, всегда удивляло, почему нравственно чистый Макс не любил сильные стороны России, что такого непоправимого и непростительного он замечал в России, чего не замечал Пальчиков?

Пальчиков помнил, как однажды сказал, что ни на ком и никогда нельзя ставить крест. Помнил, как и Побудилин с ним согласился, кивая головой. Помнил, как встрепенулся Макс: «Можно ставить крест, и кресты такие ставят, и кресты такие стоят». Помнил, как Побудилин смутился.

Пальчиков не знал, зачем Макс пригласил его на лекцию Аверинцева, – его, явно не достойного лекции Аверинцева. Макс не взял на лекцию ни Генкина, ни Побудилина, а его, Пальчикова, взял. И слушал восторженного Пальчикова после лекции и был явно рад тому, что Пальчикова восхитила не только ученость Аверинцева, но и то, каким Аверинцев был. Пальчикова восхитило, что Аверинцев, пролив на себя во время лекции чашку кофе, нисколько не расстроился, стряхнул жидкость с пиджака и галстука и продолжил говорить о Византии, цитировать Гёте по-немецки, рассказывать о лексической игре «Секретер». Пальчикову был памятен тот вечер середины 80-х годов не только лекцией Аверинцева, но и единодушием с Максом.

Отсутствие встречи с Побудилиным, Генкиным, Максом позволяло тлеть остаткам надежды и сочувствия. Зачем такая встреча? – думал Пальчиков. – Сентиментальность стариков безумна, и тошнотворна пикировка стариков. Ты не убедишь Макса в том, что стал кротким и созидательным. Ты себя в этом не можешь убедить.