Побег

От кофе к нёбу пристал вкус гладкой пластмассы. Иногда, вот так, вдруг постигаешь суть вещей. Меня не должно здесь быть, в очередной раз подумал я. Говорят, что помидоры кричат, когда их режут на части, вот и сейчас припудренная пышка отползала от меня, но слишком медленно, я протянул руку и съел ее. Будет изжога, такова расплата.

Губы слипались, и из разговора только мычание было отчетливым. Я смотрел, как Ольга говорит, и меня чуть покачивало, словно я на ботике в открытом море, совершенно один. Мы живем вместе три года, и уже довольно давно я вижу яркие и отчетливые сны. Сегодня мне снились биороботы, они повторяли каждое мое движение, я словно управлял ими, и их становилось все больше и больше. У нас нет детей, и никогда не будет, мои сперматозоиды едва шевелятся. Все чаще я думаю о том, что я невольно перенимаю у них это. Мы купили собаку. Домашние животные – это атрибут одиночества. Чтобы дома не наступать все время в лужи мочи, я гуляю с собакой и утром, и вечером. У меня в карманах полиэтиленовые мешки. В моей бороде появился седой волос, я выдергиваю его, но он ведь все равно растет где-то там внутри, и я чувствую себя слабым и постаревшим. А я скучаю по своим детям. Какие они? Иногда я вглядываюсь в чужих, застываю, прищурившись, пытаюсь вспомнить и узнать. Но мамашки спешно уводят их, и скоро и мне приходится уносить ноги. Напрасно. Я бы покупал им игрушки, катал на кликушках, читал бы сказки на ночь. Они вырастут, и уже будет кому гулять с собакой вместо меня. Но день сменяет день, ничего не меняя, только унося куда-то частичку меня. Я становлюсь все более и более разбавленным. Прозрачным и незаметным. Мне нравится думать об этом, это как жалеть себя, представляя собственные похороны. Я думаю об этом, а Ольга говорит. По заведенной традиции, спроси меня о чем-нибудь, и я очнусь, переспрошу, что? Мир полон метаморфоз, вот и здесь, в пышечной, вместо санитарных запретов пятнистая кошка; дети, поставив на паузу игры в планшете, садятся на корточки и гладят ее кончиками пальцев, словно прикасаются к гладкому экрану, и при нажатии кошка увеличится в размерах или расчленится на куски. Поменять бы голову на неразрезанный помидор. Я не нравлюсь себе. Моя борода растет от безволия. Какая это мука каждое утро лепить из всего этого что-то для других приемлемое. Скорее всего у меня депрессия, я разучился позитивно мыслить, хотя меня и учили этому. Казалось бы, это как ездить на велосипеде. Но нет. Поэтому мне себя любить не за что, только уживаться. Словно ко мне подселили нечистоплотного соседа. Который еще к тому же сжирает всю мою еду из холодильника. У Ольги заканчивается терпение. Я же вижу. Несмотря на то, что зрение мое куда-то все падает и лица становятся отчетливыми только за несколько шагов. Я вижу, что одуванчики уже отцвели и на газонах торчат мертвые бесцветные антенны. Они только похожи на антенны. И даже нет и намека на внеземную цивилизацию. Но может быть, там мои вертикально закопанные биороботы. Стоит только мне подать сигнал, и мы захватим этот мир и будем тут бесчинствовать и властвовать. Они только этого и ждут. И своим ожиданием уже они управляют мною, а не я ими.

– Олег, – говорит Ольга, – ты слышишь меня?

– Да, да, – говорю я.

– Я беременна, – повторяет Ольга.

– Да, да… – продолжаю внимательно кивать я.

– Не от тебя, ты слышишь меня?

Я киваю. Киваю. И криво ухмыляюсь мыслям о том, что и этой пышке от меня не уползти. А кошка разлетается на куски.

Тело

Наступая на раскаленный солнцем песок, люди, уходившие с пляжа, подпрыгивали и негромко вскрикивали. Мальчик выбежал из воды и, дрожа, лег на живот. Капли блестели на его бледном теле.

– Надень кепку, – повторила женщина, но мальчик не реагировал, посматривая на проходящих по кромке воды торговцев. Мокрые волосы быстро высыхали и застывали, просоленные морской водой. Мир едва был виден в белесом слепящем воздухе. Продавали пончики, солнечные очки и разные безделушки. Женщина подозвала торговца и стала вместе с дочкой выбирать веревочный браслет ей на ножку. Мальчик перевернулся на спину и молча смотрел, как сестра мучается от необходимости выбора.

Я внимательно наблюдал. Мальчик повернул голову в мою сторону, но, до конца не понимая причину своей легкой тревоги, лишь скользнул по мне взглядом. Вновь перевернулся на живот, стал, скучая, набирать в кулак песок и сыпать его пылящей струйкой.

Женщина взяла дочку на руки и, словно не чувствуя раскаленного песка, пошла к воде. Глядя на ее бедра, прямую спину и расправленные плечи, то, с какой легкостью она несет трехлетнюю девочку, я завидовал и тосковал. Это было красиво. Отчетливо на фоне голубого небесного свода и тонкой линии моря. На ноге девочки, как уже что-то неотъемлемое, болтался явно великоватый ей цветной браслет.

Они приходили на пляж на одно и то же место. Дети строили песчаные замки у самой воды, забегали в воду, и иногда волны сбивали маленькую девочку с ног, она в испуге выбегала на берег и кашляла, нахлебавшись воды. Девочка постоянно капризничала. Мальчик был молчалив и флегматичен. Женщина спокойна и казалась равнодушной к происходящему вокруг.

Зарываясь пальцами в песок, выуживаю оттуда, словно леденцы, гладкие камни, считаю их по-гречески: «Эно, виа, триа, тесера, пенда, секста…» Цифру семь все не найти, но вот и она – «эпта», потом одна за другой: «Окто, эниа, зека». А дальше уже и не знаю, как это будет по-гречески.

«Дэ мило элиника», – повторяю словно заклинание, слова записаны на уже потрепанном листе бумаги. Память никуда не годится. Казалось бы, уже знаю слово, но роюсь в карманах шортов, а его все не найти. Солнце заполняет слова. Мысли лениво ворочаются. Наползают тени воспоминаний, но они призрачны и не имеют ни силы, ни отклика. Ветер приносит обрывки разговоров и детские крики. Воздух, тепло, песок рассеивают меня, но вместе с тем наполняют медленной и густой силой, которая еще никак не проявляет себя, только копится, словно заряд в батарейке.

Иногда пальцы находят оранжево-бурые камни. Так когда-то земля вернула себе огромные валуны, из которых строились крепостные стены, где со щитами и короткими мечами стояли на башнях под палящим солнцем дозорные. Они всматривались в горизонт, на дремлющей водной глади ловили дымчатые силуэты торговых кораблей и рыболовных суденышек. Но все это поглотило и перемололо время.

Здесь, где время имеет иное исчисление, минуты и века – одного порядка, уже не кажется странным то, что изменения, какими бы они ни были медленными, не ускользают от твоего внимания. Поэтому я замечаю все то, что происходит во мне. Выброшенная на берег медуза под солнцем испаряется до ломкой пленки, а я, напротив, обретаю тело, которого совсем недавно словно и не было. Так белая кожа, слабые мышцы, выпирающие кости жадно вбирают в себя материю и свет, чтобы напитаться и ожить.

Но все-таки во мне больше от медузы, чем от кого другого.

Когда спадает жара и небо начинает темнеть, улицы поселка пустынны, но наполнены звуками голосов, которые гулко доносятся с балконов: греки ужинают и потягивают рицину, перекидываясь с балкона на балкон приветствиями: «ясус» и «калиспера».

Я снова вижу эту женщину (глаза мои закрыты), она идет по улице, держа за руку девочку, мальчик кружится вокруг них на велосипеде. Велосипед простоял всю осень и зиму во дворе под открытым небом, поэтому спицы и цепь бурые от ржавчины, а камеры быстро спускают воздух, приходится подкачивать каждый день. Перед перекрестками мальчик останавливается и ждет, когда его догонят мама с сестрой. Бейсболка его надета козырьком назад. Девочка в белом платье, отчего в сумраке кожа ее кажется раскаленной, – она все так же хнычет. Они идут на центральную площадь поселка, там уже развернулся вечерний базар с фруктами и овощами, к ужину нужно купить свежих помидоров и огурцов, немного черешни, но детям, конечно, интереснее аттракционы: надувные башни, машинки, батуты. Ветер прикасается к русым волосам женщины, на носу шелушится кожа. Земля у батута вытоптана, вокруг сухая выжженная трава. Дети визжат и толкаются. Взрослые сидят напротив на пластмассовых стульях или в открытых кафе поблизости. Поселок, застывающий в зной, оживает только для того, чтобы громче были слышны разговоры и воздух полнился запахами таверн. На электронном табло, установленном у дороги, что ближе к побережью, температура воздуха сменяется таким же застывшим временем.

Женщина несет тяжелые пакеты, ручки которых впиваются в ладони, она время от времени останавливается и растирает пальцы. Воздух быстро остывает, и становится холодно. Но апартаменты уже близко.

Дети скидывают сандалии. Пихаясь и ссорясь друг с другом, они хватают каждый свои игрушки, но играют вместе на пороге балкона. Женщина моет черешню и ставит тарелку перед ними прямо на пол. Берет одну ягоду сама. Брызгает, губы становятся темными от сока. Ягода очень сладкая. Но дети равнодушны. Мальчик раздражителен, покрикивает на сестру. В темнеющем небе видны первые звезды и двигаются вдалеке огоньки заходящего на посадку самолета.

Женщина жарит овощи, чистит рыбу; мясо быстро белеет, и тонкая шкура прилипает, остается на сковороде. Стол накрывает на балконе, ставит большие керамические тарелки, разливает по стаканам апельсиновый сок. Дети ковыряют вилками в жареных стручках гороха, отворачиваются от рыбы, но женщина настойчиво кормит сначала мальчика, потом девочку. Только после этого садится за стол сама. Дети скоро затихают. Она входит с балкона в комнату, укладывает их на матрасы. Гасит свет, долго сидит в темноте, укрывшись пледом, пьет вино.

Утром по поселку разносятся крики продавцов из автофургонов, они бубнят голосами, усиленными и искривленными мегафонами: «карпузи», «керасья», «псари»… Фургоны едут по параллельным улицам, и сквозь сон слышишь, как они все ближе и ближе, а когда проезжают под окнами, становятся оглушительными. Но, подобно отливу, вскоре они удаляются, становятся едва различимыми, а потом и вовсе сливаются со снами. Дети проснулись, негромко переговариваются между собой. Занавеска надувается и опадает. Выше козырька балкона голубое греческое небо. Женщина и спит, и уже не спит. Сознание сползает в полудрему и вновь выныривает.

Дальше по улице пекарня. Мальчик упрашивает мать, и она отпускает его одного за свежими булками. Он торопится, но, словно осторожный зверек, останавливается у перекрестков и смотрит по сторонам. Как он объясняет, что именно ему нужно, для женщины – загадка, но большой и ленивый грек укладывает ему в пакет свежий хлеб, говорит что-то по-гречески, спрашивает. Мальчик кивает или пожимает плечами. Почти всегда мальчик в довесок получает пончик, обильно посыпанный сахаром. Прибегает радостный обратно. Женщина режет пончик на две части. Девочка сразу же жадно съедает свою долю, капризничает и просит еще. Цикады в воздухе трещат все сильнее.

Поселок окружают посадки оливковых деревьев, стройными рядами, словно вьющиеся волосы гордой красавицы в белой тунике. Женщина и дети выходят на окраину. В мутной воде канала, уходящего от берега моря куда-то вглубь земли, плавают большие рыбы. Они вдруг выпрыгивают из воды или же выгибают над поверхностью спины. Дети кидают с мостка мелкие камушки, отчего рыбы, не понимая обмана, устремляются за ними. Дети радуются.

Но вдруг мальчик теряет интерес и, что-то вспомнив, рассеянным взглядом смотрит перед собой. Начинает тихо повторять: «Эно, виа, триа, тесера…»

Женщина вздрагивает и недоуменно смотрит на ребенка.

Мальчик замечает меня и внимательно рассматривает. Я стою рядом и смотрю, как девочка швыряет камни, целясь в рыб.

Я остаюсь на месте, а женщина уводит детей, чувствуя инстинктивное беспокойство. Я с тоской смотрю им вслед. Есть вещи невозможные.

Солнце клонится к горизонту. Волны, взбивая пену, охватывают лодыжку, но это прикосновение едва заметно. Вода теплая.

Дети бегут за отступающей волной, но она их вновь обманывает и сбивает с ног, одежда вся мокрая. Они вскакивают и бегут дальше вдоль берега.

– Нет, – говорит женщина в трубку. – Я еще не сделала того, о чем он просил. Я знаю, что осталось два дня. Я помню. Да.

Терпеливо, но с раздражением, которое едва удается скрыть, она говорит по телефону со своей матерью. Но вдруг не выдерживает и кричит в трубку:

– Хватит мучить меня! Я все сделаю!

Я вижу в ее руках маленькую урну. Проводит ладонью по ее шершавой поверхности. Амфора легкая.

Подбегает мальчик.

– Там папа, – говорит он, обращаясь ко мне.

Маленькие рыбки подплывают к моим ногам и пощипывают кожу. Дно при входе в воду каменистое (идешь и приседаешь), но стоит пройти еще немного, и под ногами песок бугристый, как кошачье нёбо. Я ложусь в воду, тело становится легким, и на губах соль. Я закрываю глаза, волны одна за другой, проходя сквозь меня, чуть приподнимают мои руки и ноги.

Как объяснить? Говорят, что почти всегда боль остается в ампутированной ноге или руке. Фантомная боль, кажется, так. И пусть даже не боль. Ты все равно чувствуешь тот орган, которого нет, покалывание в пальцах, прикосновение, присутствие. Так, наверное, и у меня.

Потому что меня больше нет.

Когда я выбираюсь на берег, одеваюсь, чувствую, как к мокрому телу липнет песок. Ночь безлунная, и поэтому вода черная. Только вдалеке видны огни кафе и слышны возбужденные голоса, играет ритмичная музыка. Я с трудом иду по песку, в ноги ударяют круглые камни, но скоро выбираюсь на асфальт и бреду по темным улицам. Кошки горящими глазами смотрят мне вслед.

Дети заснули на полу. Я укладываю их на матрасы. Накрываю легкими одеялами. Девочка во сне лепечет что-то кому-то, вдруг обнимает меня, прижимается. Щека колючая, и ей щекотно. Женщина спит на балконе, на щеке у нее – засохший соленый след. Я целую ее, и от моего прикосновения лишь на мгновение прерывается ее дыхание.

Женщина проводит ладонью по простыне, открывает вдруг глаза и видит, что в кровати полно песка. На другой половине.

Мальчик забирается к ней на кровать. Смотрит на нее серьезно.

– Сегодня ночью приходил папа. Он сказал, что уже пора.

Ветер. Тело мое – пыль.