Так окончилось человечество в привычных ему земных границах; так подошел к концу существования коллективный разум одной-единственной расы, недолго сознававший многоликого себя и только себя. Конец наступил через несколько часов после того, как вертолет – тот же, что привез Саломею Кармайкл на озеро – прилетел за ней снова, а это произошло, едва Гарлик покинул место действия. За исчезновением Саломеи он стыдливо наблюдал из кустов. Когда вертолет скрылся, он медленно поднялся на ноги и вернулся обратно к озеру. Здесь сел, опершись спиной о дерево, и долго, не мигая, смотрел перед собой.

Все случилось здесь, на мягких мхах.

Здесь, рядом, лежала стопка одежды: чистая, мягкая, сияюще-алая, блестяще-черная, очаровательно-белая. И здесь произошло с Гарликом самое странное, что только могло произойти: более странное, чем явление Медузы, и автоматический завод в горах, и даже чем все это невероятное, немыслимое совпадение с его сном.

Самое странное было то, что, когда они легли вместе и она вдруг вскрикнула, он понял, что ей больно – и стал нежен с ней. Он был нежен и телом, и сердцем, и душой и на краткий миг растворился в этой нежности и позабыл себя. Ни жеваная резина, прилетевшая из космоса, ни даже огромное живое существо, охватывающее собою две галактики и половину третьей, не показались Гарлику такими чуждыми и невероятными, как этот прилив нежности. Должно быть, крохотное зернышко нежности всю жизнь спало где-то в глубинах его почвы; но доселе Гарлик не встречал ни единого существа, большого или малого, способного отогреть это зерно, заставить его дать побег и зацвести. А теперь побег пустился в рост, взломал ему грудь и выбрался под солнце; и Гарлик, изумленный, потрясенный, измученный, как никогда в своей полной превратностей жизни, ничего не мог с этим поделать.

Он снова скорчился под деревом и смотрел на озеро, на мох, на место, где лежало красное, и черное, и белые кружева, и спрашивал себя, зачем убежал? Зачем позволил ей уйти? Нежность бурлила в нем и сейчас – но не на что было ее излить; не было больше никого и ничего в целом свете, к чему Гарлик мог бы ощутить нежность.

Он зарыдал.

Слезы у Гарлика всегда текли легко – привычное выражение гнева, страха, унижения, досады. Однако сейчас то были совсем другие слезы. Трудные, болезненные, невыносимые. Неостановимые. Гарлик рыдал, распростершись на моховом ложе, так, словно сердце его разрывалось, рыдал, пока не истощил силы; а потом уснул, и его сознание погрузилось во тьму.