Рождественский ужин

В подъезде шестиэтажного дома тускло горела дежурная лампочка. Рукавица зависла в зубах, и широкая рука сильным пальцем нажала кнопку лифта. Заляпанные стены, отбитые углы, распиханная повсюду коридорная рухлядь вели военного к знакомой двери. Замок нехотя поддался, потом лязгнула задвижка. В кругу света стоял худенький мальчуган лет шести. На тонком личике застыли растерянность и восторг. Синие, влажные глаза, не мигая, смотрели на пятнистое облачение капитана. Отец опустился на корточки, детские руки обвили его шею, и сын потонул в огромных, жестких складках пропахшей бензином и гарью робы.

– А мама в церкви, она уже скоро придет.

Это были первые слова их встречи.

– Она где? – отстраняя сына, растерянно проговорил капитан.

– Сегодня ночью праздник.

– Где? – тупо повторял отец.

– Везде… ну, Рождество везде! Идем, – и Костя потащил отца в дом.

Капитан освободил три пальца, которые с трудом помещались в руке сына, и стал раздеваться.

– Что это вы тут с мамкой надумали? – начал было он, стаскивая робу.

– Я принесу тебе белую рубашку!.. – прокричал Костя и исчез.

– Ладно, придет Настя – разберемся, – пробурчал капитан, направляясь в ванную комнату, а сияющий Костя уже стоял в дверях, держа за ворот огромную рубашку.

– На! Для праздника!

Первое смущение прошло и теперь было видно, как кипящая радость бурно охватывает все его существо.

– Ну, для праздника, тогда идет, – снисходительно согласился отец, забирая рубашку, пахнущую Настиной чистотой, – но имей в виду, когда потом, если я вернусь, вы с мамой…

– Я картошку перевертываю, – опять совершенно невпопад выкрикнул Костя и бросился на кухню.

Капитан успел пристроить рубашку, как сын появился вновь. Просунув голову так, чтоб не выпускать тепло, он сказал:

– Ты вернешься, па, не бойся, вернешься. Мы свечи ставим и молимся. Понял?

Дверь закрылась. Капитан провел рукой по запотевшему зеркалу, где тускло отражалось его усталое осунувшееся лицо. Как при замедленной съемке в его сознании опять повторилось мгновение, когда вслед за отблеском взрыва пятиэтажный дом дрогнул и развалился в клубах огня, точно картонная коробка.

Приглаживая влажные волосы, он вошел на кухню. Костя орудовал над огромной шипящей сковородой. Детские руки ловко управлялись с зубастым ножом и двурогой вилкой. И только теперь, глядя на сына, стоящего за плитой, капитан вдруг заметил, что Костя вытянулся, вырос на целую голову.

«Елки! Сколько же я его не видел? Как время быстро летит», – в замешательстве думал он, рассматривая сына.

– Я кирпичи подложил, чтобы не мыкаться, – заметив изумление отца, с гордостью объявил Костя, и, мгновенно укоротившись, вышел из-за плиты. – Тут все нормально. Меня тетя Света научила жарить. Идем. Нужно елку сделать и свечи.

На кровати, на стуле – везде в этой единственной комнате валялись пестрые игрушки и детские книги, но центром всего была елка, составленная из сосновых веток. Зеленые лапы и трехлитровая банка, в которой они помещались, занимали почти весь стол.

Только один уголок, где поместилась Настина кровать и тумбочка, на которой аккуратно стояли матовые пузырьки, фотографии, какие-то коробочки, был безраздельно ее, и таким, как везде, где они ютились, переезжая по казенным назначениям.

Но теперь, и капитан это сразу заметил, среди знакомых безделушек появилась небольшая, потемневшая икона. Она стояла на бархатной салфетке вместе с медной, закапанной воском, розеткой.

– Па, я хожу с мамой на работу, меня научили вбивать гвозди, – Костя носился по всему дому, распихивая вещи, и без умолку говорил, точно давно готовился к приезду отца. – На елку в группу я не ходил, там одни малолетки, и мы тебя ждали.

Всматриваясь в строгие черты потемневшего лика, капитан вдруг ясно вспомнил, как он, теряясь, сторонился священника, позвякивающего кадилом над краем мокрой ямы. Его раздражало это обросшее, отрешенное от мира лицо, эти монотонно плывущие посреди горя, крови и дыма слова, коробило само пение над растерзанными телами его ребят.

– Пап, надо долить, – позвал Костя, стягивая самодельную елку со стола.

– Конечно, давай, – согласился отец.

Тогда Костя выдвинул ящик, и в руках у него блеснула елочная звезда:

– Я сам скопил деньги, которые мама давала на «белочку», и сам купил, а твои деньги уходят на хозяйство.

Укрепление звезды и доливание воды под нарядные, колкие ветки оказалось для капитана делом тонким и более мучительным, чем борьба с колючим заграждением.

«Тоже игру придумали. Церковь? Свечи?.. Зачем сбивать пацана?.. Зачем путать?.. – думал он, хлопоча у раковины. – Вон родители смеялись над своими стариками и жили себе хорошо без попов».

Он вспомнил, как пьяный дед всячески ругал себя, выпрашивая прощения у иконки, а бабка все норовила побрызгать его из заветной бутылки.

На какое-то время капитан совсем забыл про сына, и когда услышал Костин голос, сперва даже хотел откликнуться, но ровные, тихие слова были явно обращены не к нему.

Не выпуская из рук елку и кружку, которой доливал воду, капитан отклонился назад и заглянул в комнату.

На столе уже красовались тарелки с бумажными салфетками, а в глубине, против Настиной тумбочки, с горящей свечой стоял Костя, и, по-ребячьи закручивая свободной рукой ухо, читал молитву. Потом капитан увидел, как сын перекрестился. Потом, продолжая что-то бормотать, он стал устраивать перед иконой свечу.

Стараясь не выдать себя, отец снова сунул елку под кран.

Его охватило смятение. Костин голос и полупонятные слова, из тех, что смущали его на краю могильной ямы, так неожиданно и просто вторглись в его исковерканную войной жизнь, что он решительно не знал, куда теперь кидаться.

«Икону поставили. Мой сын молится!..» – и снова перед его глазами в яростных клубах огня вздрогнул и невесомо распался пятиэтажный дом. Случайно, за десять секунд до взрыва, по ошибке связи, капитана вызвали из подвала. Утром тем, кто остался в строю, дали эти три дня оклематься.

– Смотри, пап, сделаем, как будто лучи от звезды, – протягивая золотые нити, сказал Костя и сник, глядя на отца.

Присев на корточки, капитан схватил сына за плечи, и уставился на него потерянным взглядом.

– Малыш, ты молишься?.. Кому? – наконец спросил он.

– Господу Богу, – не задумываясь, ответил Костя.

Но отец точно не слышал. Он по-прежнему не отрываясь, смотрел на сына

– Пап, я за тебя, за маму, – сбивчиво залепетал Костя, – за нас, правда, я… – вдруг на полуслове он замер, насторожился и резко рванулся, бросился в коридор.

Капитан услышал, как лязгнула задвижка, скрипнула дверь, потом что-то упало, и слабый Настин голос спросил:

– Папа?.. Он дома?

Они долго стояли возле стола, уткнувшись в плечи друг друга, одни среди целого мира, с его войнами, смертями и разлуками.

Их забытье оборвали Костины рыдания. Настя обернулась, и, метнувшись к сыну, изо всех сил прижала его к себе:

– Ну что ты, все хорошо. Папа с нами, успокойся, – захлебываясь в слезах, повторяла она, пока капитан помогал ей освобождаться от мокрой шубы.

– Сегодня у нас праздник. Сбылось, да?

Костя утвердительно кивал, тер кулаками по мокрому лицу и все пуще плакал. Плакал за всех троих, и все трое понимали это.

Оказавшись в стороне, капитан совсем растерялся. Он вцепился в мокрую шубу так, словно она была спасательным приспособлением, и отступил в прихожую. Но затаенная в глубинах души нежность росла и поднималась в нем, подступая к самым глазам. Пальцы не слушались и никак не могли отыскать петлю на вороте, казалось, еще мгновение – и он распадется на все составляющие его части.

– Он очень чуткий, нервный мальчик, – говорила Настя и одним движением устроила шубу на вешалке.

– Ну уж мальчик, он меня встретил как хозяин. Рассказал про праздник… и что ты в церкви.

– Правда, сынок? – но хозяин терся о мамину юбку, и ничего не мог ответить. – А ты рассказал папе, как пропал, потерялся в церкви? – Костя отрицательно замотал головой. – Ну все, хватит, успокойся, иди умываться и пора за стол, – она ласково подтолкнула сына к двери ванной.

– Я ужасно перепугалась, – тихо сказала Настя, когда зашумела вода. – Он напросился пойти со мной и, правда, на какое-то время исчез, а когда мы вернулись домой и ложились спать, он сел в постели и сказал: «Давай о папе помолимся». Так вот и пошло с тех пор.

Капитан зажег свечи, прикрепленные к веткам шпильками, и елка засверкала. Хозяйка торжественно внесла дымящуюся жареную картошку, а Костя развел в стеклянном кувшине сок с минералкой так, что получилось его шампанское.

– Ну, с праздником, – сказала Настя, поднимая бокал.

– Давай, – протягивая свой стакан к Косте, подхватил капитан, – как говорится, Христос Воскрес!.. – это было все, что он мог вспомнить к такому случаю.

От изумления Костя разинул рот и широко открытыми, смеющимися глазами уставился на мать.

– Папа прекрасно знает, воскрес Господь на Пасху. Но это же Господь, – спасая положение, заговорила Настя. – Его Рождество и потом Пасха – всегда самые главные праздники, всегда радость.

– Пап, а ты приедешь на Пасху? – неожиданно переменившись, спросил Костя.

– Конечно. Постараюсь.

– Неужели и к весне не кончится? – совершенно Костиной интонацией проговорила Настя.

– Как они договорятся, а то и раньше, – искренне улыбаясь, наврал капитан.

Они так заботливо и дружно замяли его промах, они так старались во всем скрыть его беспомощность, что ему и вправду стало легко и спокойно.

– Мам, спой как на Пасху, – отпив от «шампанского», попросил Костя. – Спой ту, мою любимую.

– Сынок, то поют на Пасху, папа приедет и тогда все услышит сам, а сейчас, – Настя снова подняла бокал, – за Рождество.

Только из приличия, чтобы как-то участвовать в празднике, Костя ковырял третий кусок ватрушки с джемом. Сонная истома бродила в нем от пяток до ушей, а голоса родителей давно слились в единую сладостную мелодию. Он не понял, как очутился на коленях у отца.

– Хороший парень получился, – тихо сказал капитан, взглянув на жену, которая, подперев лицо руками, молча сидела напротив. – Возвращайся к родителям, а то вам тяжело, да и близко стало.

Она улыбнулась одними губами и опять ничего не ответила.

– Я там спиной чувствую, что до вас рукой подать.

Привстав со стула, Настя прижала палец к его обветренным губам.

– Мы всегда будем вместе, – наконец проговорила она, – он ни за что не согласится уехать. – Настя принялась осторожно расшнуровывать Костины ботинки. – Он каждый день ждет тебя по утрам, вскакивает и тут же включает твой транзистор.

После того как ботинки были водворены на свое место в прихожей, Настя раскрыла постель, и капитан, стараясь не разбудить сына, понес его вокруг стола. Подкладывая руки под изгибающуюся спину малыша, он с холодком у висков вдруг ясно вспомнил, как выносил раздавленного солдатика.

– Все, что про войну, про Чечню, он знает наизусть и первый рассказывает мне, – укладывая сына, говорила Настя стоявшему за спиной мужу. – И на работе, и тут по вечерам, все новости – так вот и получается, что здесь всегда у нас есть ты.

Устроив Костю поудобнее, она поцеловала его голову, поднялась и тоном заговорщицы сказала:

– Завтра с утра он тебя будет со всеми знакомить.

Но капитан точно и не слышал этих слов. Пристально глядя ей в лицо, он бережно взял жену за плечи.

– Я тебя не знал, – тихо проговорил он, и, помедлив еще, пояснил: – вернее, такой не знал.

Настя прильнула к нему всем телом, обмякла и, оказавшись в объятьях, сразу стала маленькой и слабой. Потом ее растрепанные волосы путались в пальцах капитана, и скоро мокрое, счастливое лицо стало молодым и беззаботным.

Этот нежданный порыв нежности оборвал треск Костиного конструктора, не выдержавшего тяжести армейского ботинка.

– Ты его разбудишь, – засмеялась Настя, когда капитан пинком старался загнать конструктор обратно под кровать. – Пойдем, я тебе сделаю чай.

Пока хозяин переселялся на кухню, она задула свечи на елке и поставила чайник.

– Завтра я возьму выходной и мы устроим пир, а у Кости давно мечта… – ее прервал телефонный звонок.

Капитан обернулся, когда Настя выбежала в коридор.

– Тебя, – как можно спокойнее проговорила она, но голос провалился и стал чужим.

Капитан отвечал монотонно и жестко.

Настя, зажав лицо руками, стояла в дверях темной ванной и каждое слово отзывалось в ней содроганием.

– Срочно надо. Это майор, у него тоже тут родные. За нами уже прислал, приехали. Я сообщу, – глухо в пол говорил капитан, завязывая ботинки.

Не отпуская зажатый рот, Настя одной рукой подала висевшую в ванной форменку.

Он натянул ее поверх белой рубашки, потом взялся за робу.

Настя так ничего и не могла сказать, только все сильнее зажимала рот. Подняв сумку, капитан боком прошел жену и заглянул в комнату:

– Ладно, пускай спит, – и направился в открытую Настей дверь, но на пороге вдруг резко повернулся и застыл, глядя ей в глаза, словно вспомнил и ждал чего-то, обязательно теперь необходимого.

И она поняла. Не отводя от мужа взгляд, на ощупь, дрожащими пальцами поймала тонкую цепочку. Потом, отбросив волосы и заломив за голову руки, высвободила запутавшиеся локоны и, склонив голову, стала понемногу перекатывать серебряную нить по лицу. Наконец, стянув цепочку с лежавших на плече волос, она протянула ему качающийся крестик. Капитан взял его огромной рукой, и, прежде чем спрятать, неловко поцеловал горстку серебра.

Дверь захлопнулась, поделив мир и время.