Книга: Судьба и ремесло
Назад: За ширмой звука
Дальше: Люди и мифы

Урок Прокофьева

Многие сомневаются в том, что на свете существует какая бы то ни было радиодраматургия, вернее, вообще какой-то особый вид постановки для радио, не без оснований полагая, что всякое исполнение, будучи передано через эфир, уже приобретает черты, характерные для любого вида вещания. Ну в крайнем случае прочитали пьесу или рассказ по голосам, сдобрили это шумами, музыкой или каким-то комментарием – и всё. Если снова, уже с пленки, переложить все это на слова и отдать машинистке, то вот на бумаге и возникает радиодраматургическое произведение. Честно говоря, в свое время, будучи только радиослушателем, я и сам думал примерно так же. И в самом деле, если всё чуть-чуть опростить, то так оно и получится. Но это «чуть-чуть» порой и определяет в нашем деле главное.

Радиодраматургия – форма, которая очень трудно записывается на бумаге. Скучно и длинно приходится описывать словами то, что составляет звуковую композицию, а между тем радиодраматургия проявляется именно в звуковых сочетаниях, где длина паузы или тональность шума порой так же важны и выразительны, как слова актера. И сколь трудно ни было бы редакторам, теоретикам или авторам угадать заранее, точно выразить на бумаге все необходимые для постановки сочетания звуков, именно композиция всего, что способно звучать, включая сюда и философские монологи, и звон разбитой поллитровки, и симфоническую музыку, таит в себе особый, неповторимый мир радиообразов, без которых невозможно никакое художественное вещание.

Однажды мне пришлось работать над очень необычным материалом. В детской редакции был сценарий по книге Сергея Сергеевича Прокофьева «Автобиография», и требовалось записать передачу о детстве, о первых музыкальных впечатлениях этого замечательного композитора. Деревенская жизнь, усадьба, где отец был управляющим, уроки музыки, первое посещение оперы, первые сочинения. Задание предельно ясно, круг музыки, относящийся к этим годам, определен самим героем постановки. Казалось, запиши не мудрствуя лукаво слова, подложи упомянутые опусы Сережи, и все само сложится в давно известную классическую форму.

Но как только началась работа, как только текст разошелся по живым голосам, а скрытые в нем подробности определили места и время действия, все стало разваливаться или, во всяком случае, сопротивляться обычным прекрасно работавшим во многих подобных постановках приемам.

Теперь я понимаю, что виной тому было то давно сложившееся где-то в подсознании у каждого из нас представление о Прокофьеве, которое совершенно неотделимо от его знаменитых сочинений, от звучания его музыки. Но первое, с чем мы столкнулись при внимательном рассмотрении, была сама манера прокофьевского повествования – в нашем сценарии это текст «от автора».

Книга написана несвойственным для воспоминаний, тем более для передачи о детстве, суховатым, «взрослым» языком. Обычно воспоминания бывают сладковатыми, и ребенок и его окружение получаются очень симпатичными и милыми. Может быть, это свойство человеческой памяти – хранить всё хорошее и стараться отыскать в прошлом что-то получше, – а может, неопытность большинства мемуаристов, но мы давно привыкли к такой тональности рассказа. Книга же Прокофьева о его детстве написана каким-то жестким, очень, я бы сказал, документальным языком. Уж, во всяком случае, безжалостно по отношению к себе, к окружающим, к фактам. Это неизбежно убивает розовое обаяние детского бытия, но зато придает книге удивительную подлинность и дополнительную, почти зримую достоверность.

Когда такой материал предлагается для детской передачи, неминуемо возникает необходимость каким-то образом постоянно сохранять у слушателя ощущение, что все события, о которых идет речь, раскрываются не с позиции взрослого стороннего наблюдателя, а с точки зрения участника всего происходящего, теперь уже трезво и безжалостно относящегося к тем временам.

Только самому Прокофьеву позволено так говорить о старших, о прислуге в этом доме, наконец, о самих сочинениях мальчика Сережи Прокофьева. Отсюда само собой возникало желание не просто добросовестно читать пояснительный авторский текст и ремарки, а попытаться передать интонации именно прокофьевского рассказа, его отношение к самому себе.

Мы начали с записи игровых сцен, дабы потом пояснительный текст автора читать уже с определенным отношением к тому, что изображено в той или иной звуковой картине. Дело вроде пошло гладко, хотя все-таки недоставало тех привычных деликатных напоминаний об исключительности героя, которые помогают слушателю с особым интересом следить за самыми простыми словами, поскольку эти простые слова сказаны совсем незаурядным человеком и потому таят в себе раскрытие далеко не обычных событий или поворотов замечательной судьбы.

Конечно, для специалиста, для человека, ясно представляющего себе фигуру этого композитора, и его первые вальсы, которые звучали в передаче, и детская опера, кусочки из которой впервые были исполнены в одной из сцен радиопостановки, по-своему говорили о многом. Возможно, для такого подготовленного слушателя отрывки первых сочинений Прокофьева служили достаточным подтверждением и вполне убедительной иллюстрацией исключительности героя, но для первого знакомства, для человека, к которому прежде всего была обращена передача, значение и сила героя оставались нераскрытыми, точнее, художественно недосказанными.

В записи вполне добросовестно был передан порядок жизни в усадьбе, угадывались характеры окружающих Сережу людей, строго оберегалась описанная автором атмосфера дома – всё так, как хотелось бы сделать, читая сценарий. Но вместе с тем чего-то самого главного, самого общего и убедительного в этой подробно воспроизведенной жизни не хватало. Мы вновь и вновь прослушивали уже собранную по порядку передачу, любовно доделывали, доводили каждую деталь, а чувство неудовлетворенности, незавершенности постановки возрастало и возрастало. Выдумывали финалы, отыскивали неожиданные окончания и переходы – всё было тщетно.

Разумеется, и добросовестное изложение того, что было основой передачи, то есть рассказ о первых шагах знаменитого композитора, могло бы представить известный интерес для всякого человека, но несомненно и то, что всякая подробность в судьбе Сережи тем более значительна и любопытна слушателю, чем яснее он представляет себе весь огромный музыкальный мир Прокофьева. Только в этом случае незаметные факты из жизни в усадьбе становятся в прямую связь с творчеством, с мироощущением композитора. Проще говоря, нашей передаче о мальчике Сереже недоставало постоянного присутствия Прокофьева. Когда наконец эта простая ошибка была обнаружена, работа двинулась, а главное, обрела ясную художественную цель и смысл.

Тут следует сказать, что эти «маленькие радости» творчества очень болезненно и далеко не радостно отражаются на плановом производстве, и только вера в правоту дела да святой энтузиазм коллектива, связанных с постановкой людей способны дать жизнь новому этапу работы. Но в тот раз все сложилось именно так и передача, по существу, была сделана заново, по плану, который диктовали не слова и ремарки писаного сценария, а та живая внутренняя энергия, возникающая из самого звучания и требующая порядка скорее музыкального или ассоциативного, нежели хронологического и рассудочного. В передачу вторглась музыка Прокофьева, куски из знаменитейших сочинений, из разных времен его жизни в полном звучании и наилучшем исполнении.

Но когда возникла музыка Прокофьева, то само собой преобразилось и всё, что мы записали до этого в студии. Появились другие, подсказанные новым наложением требования к каждой сцене. Так, например, оказалось, что для ночных эпизодов необходим особый звуковой знак, и в передаче обрели значительное место неторопливые проходы сторожа с колотушкой, а для города понадобились ямщики и голоса прохожих.

Надо сказать, что все другие бытовые шумы благодаря почти постоянному присутствию музыки оказались совсем иначе окрашенными, чем если бы они существовали сами по себе. И, разумеется, дело не в шумах и даже не в том значительном смещении, которое потребовалось для разговорных сцен, а в том, что только благодаря появлению новых кусков музыки Прокофьева передача обрела тот смысл, то назначение, к которому мы стремились с самого начала. И все это возникло почти случайно, в самый последний момент, по дороге к «благополучному» завершению, без актеров, без автора – все было сделано руками совсем других, чисто «радийных» людей, в забитой аппаратами комнате перезаписи.

Что же в этом случае прикажете считать радиодраматургией? Что утвердить в качестве сценария, который в словесной записи отразит все эти решающие дело акценты и повороты? Только пусть никто не поймет мои слова буквально, не подумает, что я за утверждение, внедрение каких-то новых форм радиосценария, каких-то схем, якобы открывающих путь к бездумному лечению недуга. Я говорю как раз о невозможности запрограммировать конечный эмоциональный результат звучания передачи каким бы то ни было иным способом. И все более убеждаюсь, что сценарий на радио – это запись того, что вы уже слышали однажды, хотя бы внутри себя, но непременно слышали и обязательно в полном звучании.

Мне скажут: так это же давно известная форма партитуры, отражающая именно одновременное звучание разных голосов, – и будут правы, потому что только партитура, расписанная по слогам и нотам, способна точно отразить то, что мы слышим в радиопостановке даже тогда, когда в сцене нет музыки. И это будет очень скучное, тяжеловесное, неуклюжее, но зато максимально верное отражение истинного звучания.



Когда мне впервые попал в руки сценарий Чарли Чаплина и я с разбегу жадно, предвкушая веселье, начал читать страницу за страницей, передо мною неожиданно вместе с разочарованием (потому что невероятно трудно и скучно читать) открылось, только совсем с другой, закулисной стороны величие этого артиста. Явилось бумажное доказательство его неповторимого живого обаяния, его умения наполнять простые схемы тем человеческим трепетом, который способен исторгать слезы, вызывать сострадание и восторг. Его сценарии оказались вещественным доказательством существования неповторимого языка кино, языка движущегося изображения.

Так уж, видимо, если действительно есть на свете язык радио – мир звуков и их сочетаний, – то и строить что-то следует именно из этого материала, не смущаясь рабочей сложностью первоначальной формы, не отрывая собственно сочинительства, писания слов от постановки, от оркестрового характера конечного звучания.

Я начал работу на радио в те «доисторические» времена, когда сети телепаутины еще не достигли дальних уголков страны и для множества людей радиовещание оставалось главной связью с миром новостей и событий, которыми жили большие города.

Но и городские жители по инерции военных лет еще слушали радио и не спешили расставаться с любимыми передачами.

Для нас, молодых актеров, радио было едва ли не единственной возможностью подзаработать какие-то деньги, а в случае солидной фондовой записи и как-то заявить о себе.

Даже когда я добрался до роли постановщика, ничего еще существенно не изменилось. В редакциях сортировали и подсчитывали количество отзывов, присланных слушателями. Газеты давали рецензии. В общем, работы были, как говорят, на слуху.

Только окончательные обвал и фантастическая смена эпохи по-настоящему унесли то радио в далекое невозвратное прошлое.

Конечно, дело тут не просто в появлении новых станций или приемников, а в скачке, который произошел во всем. В том, что и как стали говорить или показывать. Лавина когда-то недоступных картин, знаменитых исполнителей, запретной музыки – все это, без разбору по качеству, было новым и уже потому притягательным, желанным.

Но сегодня первые выбросы «вулкана» уже позади, и люди стали гораздо разборчивее. Уже не все новое, не все заграничное обязательно привлекательней или лучше. Даже молодые стали поглядывать на старые фильмы, слушать старые песни, находя в них что-то и для своей жизни.

Понятно – для старших там, за пропастью, осталось значительно больше привлекательного. Но дело вовсе не в ностальгии и не только в старых привычках.

Мне кажется, что именно теперь, когда во всю мощь загрохотали парковые динамики и когда повсюду мелькают любимцы модных групп, – именно теперь на этом обязательном навязчивом фоне робко, но все определеннее стала проступать совершенно современная особая роль радио, которая возникает из естественной потребности слушать не то, что силком засовывают в уши, а то, что мне одному сейчас нужно или интересно.

И тут, конечно, необходима самая новая современная техника, поскольку старый граммофон, сколько его ни обливай слезами умиления, в этом случае уже не годится.

Человек, расположившийся даже в очень дорогой автомашине, по причине заторов, возникающих на дорогах, ежедневно оказывается в принудительно свободном времени совершенно так же, как и тот, кто сидит за рулем «презренного драндулета». И все вместе только эти «узники дорог» уже составляют разношерстную, но огромную аудиторию слушателей.

Прибавьте к ним тех, кто по разным причинам не может сидеть у «видика», занимается каким-то монотонным делом или болен. И вот перед вами разная по возрасту, по интересам настоящая современная публика.

Уже в новое время, оказавшись за разными границами, я был искренне удивлен рассказами тамошних артистов о заработках на записи всяческих, в том числе немыслимо длинных по меркам радио, программ. Тут и нашумевшие новые романы, и классика, и смешные современные рассказы, и скетчи, и старые водевили, и стихи. Я уж не говорю о музыке классической и музыкальных программах.

Вернувшись домой, я из любопытства стал приглядываться к нашим, притом самым разным слушателям, среди которых и поклонники музыки, и знатоки литературы, и студенты, просто не успевающие прочитать необходимое по программе.

Постепенно из этих случайных разговоров и благодаря той подсказке из заграницы для меня обнаружилась реальная потребность в такого рода культурной продукции, совершенно не исключающей вестей о состоянии дороги, о всякого рода светских скандалах и всего тому подобного. Как свет в окошке блеснула надежда возрождения вполне современной роли радио в новом мире. И вдруг как бы открылась тайна бессмертия как старой, так и нынешней радиозаписи.

Оказалось, что, как только человек хочет прикоснуться к чему-либо подлинному, все окружающие украшения, усиления, эффекты только мешают, а порою и вовсе заслоняют собой живое восприятие.

Почтенная дама, всю жизнь посвятившая музыке, консерватории, гармонии, как личную обиду, как оскорбление памяти, как издевательство вообще над всей в мире музыкой восприняла ничем не отличающийся от многих телевизионных прослоек кусок, где замечательно снята жизнь подводного мира, где разные глазастые змеи и разноцветные тараканы ловко охотятся на таких же, но поменьше, монстров южных морей. И все это пожирает друг друга в великолепном сопровождении мощной симфонической музыки. Но для моей собеседницы именно эта музыка есть не что иное, как гениальное выражение трагедии и страданий самого композитора. «Их надо судить! Судить!» – со слезами на глазах повторяла эта оскорбленная дама.

Этот запомнившийся мне эпизод, несмотря на его наивность, я привожу здесь как наглядное выражение того, что составляет неоспоримое преимущество записи – прямого, ничем не искореженного общения слушателя и автора.

А в противовес этому прямому общению можно, допустим, привести попытку знакомства с каким-нибудь сочинением Л.Н. Толстого путем просмотра спектакля, где герои и говорят, и одеты по воле модного режиссера.

Или знакомство, встреча с любимым поэтом, но в обрамлении деталей, свойственных стилю только данного показа.

Все это в наши времена, слава богу, уже не запрещено. Но это и не та дорога, по которой идет человек, желая сам узнать автора или исполнителя.

Действительно, как бы хорошо актер ни декламировал в луче прожекторов стихи, даже плохая запись авторского голоса производит несравненно большее впечатление. Оно живое именно потому, что несет, кроме всего прочего, еще какую-то личную тайну. А говоря языком казенным – ценнейшую дополнительную информацию.

То же самое – при исполнительском искусстве. Оказавшись с трудом и значительными материальными потерями в Большом зале консерватории на желанном концерте любимого долгожданного гастролера, как часто мы, недоучки и циники, замечаем прикрытые мокрые глаза настоящих слушателей.

Попробуйте спросить – вас пожалеют. Но коли вы не поняли, объяснять не станут. Скорее всего, посочувствуют. Да слышащий – услышит…

И в этом – бессмертная ценность настоящей записи. Этого ничем на свете, ни в какие времена подменить нельзя.

Назад: За ширмой звука
Дальше: Люди и мифы