Глава 8. Декабрь 1900. Яхта Штандарт. У берегов Поти
Древнегреческий географ Страбон писал: «На реке Фасис стоит город, он тоже Фасис, и окружает его озеро, море и река… Стремительна она и бурлива. Несётся, бежит по Колхиде извилиста очень, а потому перекинуто через неё в разных местах 120 мостов, – полноводная и судоходная она соединяется с Понтом». В переводе с Греческого Фасис означает «фаза». Отсюда и название красивейшей птицы «Фазан», по преданию похищенной греками вместе с золотым руном. У себя на родине греки развели её, и с той древнейшей поры обитает она по всей Европе. Мифологический город Фасис в Колхиде по многим данным совпадает с Поти.
Морская вода у побережья Кавказа – самая тёплая и приветливая. И не только вода. В конце XIX столетия в Поти побывал Александр Дюма. В произведении «Кавказ» французского писателя остались такие строки: «Мегрельские женщины – особенно блондинки с черными глазами и брюнетки с голубыми – самые прекрасные творения на земном шаре».
И все же, ни тёплая вода, ни красивые женщины не занимали сейчас головы обитателей императорской яхты, болтающейся на зимних волнах в миле от берега.
– Нет, это чёрт знает что! – возмущался Сергей Юльевич Витте, маршируя вдоль борта и хмуро поглядывая на каменистое побережье со стоящими на нём в пределах прямой видимости жандармскими постами, за спинами которых маячили казачьи разъезды.
– Сергей Юльевич, ну что вы так нервничаете, – недовольно поморщился председатель комитета министров Иван Николаевич Дурново, комфортно расположившийся в шезлонге с бокалом императорского коньяка, доступ к которому был открыт высочайшим повелением в качестве компенсации за вынужденное заключение, – вы же сами говорили, что устали как собака и мечтаете о трёх днях где-нибудь на море или на водах. Вот и пользуйтесь моментом!
– Дражайший Иван Николаевич, – под насмешливым взглядом председателя комитета Витте закипал, как чайник, – в Пекине начались переговоры представителя китайского правительства с послами европейских держав, в Америке сменилось правительство, и всё это самым непосредственным образом влияет на финансы империи, и мой долг…
– Ваш долг, – перебил Витте подошедший министр путей сообщения Хилков, – выполнять распоряжения императора. И он, уезжая, задал вам домашнее задание. Вы его уже выполнили?
– Не мне одному, а нам, дражайший князь, – бурлил Витте, – нам всем было приказано решить проблему непроизводительного населения. Но…..
– Но биржевые индексы падают, а без вашего присутствия в Петербурге никто не посмеет снимать с торгов ваши инвестиции и изымать деньги ваших клиентов, – закончил за него Хилков под общий хохот присутствующих. – Полноте, Сергей Юльевич, мы прекрасно знаем все ваши скромные – и тут я не ёрничаю – гешефты.
– Князь! Вы бываете невыносимы! – в сердцах бросил Витте и резко сменил тему. – Это Его Императорское Величество может позволить себе такую роскошь, как свободные фантазии на экономические темы и даже увлечения марксистскими идеями. А нам требуется прочно стоять на ногах, а не витать в высших сферах.
Витте подпрыгнул и с силой ударил каблуками по палубе, демонстрируя, как прочно надо стоять на ногах.
– Социалистические идеи сильны лишь отрицанием и крайне слабы своими альтернативными предложениями. Уважение к Марксу как к крупному теоретику – это одно, использование марксизма на практике – совершенное другое.
Главная проблема социалистических идей – это нестыковка между врождённым чувством справедливости и желанием наживы в самом человеке. Причём, если человек из низов, то его погоня за деньгами обычно продиктована лишь желанием выжить или не дать умереть семье, а жажда наживы верхов – просто жадность и распущенность, продиктованная желанием получать всё больше и удовольствий. И что прикажете делать с этим первородным грехом?
– Вот Маркс и предлагает всё отнять и поделить по справедливости, – подыграл Витте министр образования Боголепов.
Витте с раздражением посмотрел на “этого книжного червя” и махнул рукой:
– А что, мало отнимали и делили? Да, всю историю только этим и занимались, и всегда исключительно с благородными побуждениями. В душу человека вложена идея справедливости, которая не мирится с неравенством – с бедствием одних в пользу других – от каких бы причин это ни происходило. В сущности, это корень всех исторических эволюций.
Но почему тогда воз и ныне там? Почему после каждого передела “по справедливости” всё очень быстро возвращалось на круги своя? Нет, не в этом дело. Дело в нашей темноте! С развитием образования народных масс – образования не только книжного, но и общественного – сказанное чувство справедливости будет всё более и более расти в своих проявлениях и, в конце концов, станет постоянным состоянием всего общества.
– И когда у вас запланировано хождение в народ? – не скрывая своей иронии, полюбопытствовал Боголепов.
– Да, голубчик, что-то вы погорячились, – подал голос Дурново, – как вы собираетесь усадить за парты крестьян, которые, как сказал государь, с голоду пухнут? Да они поменяют ваши “аз-буки-веди” на краюху хлеба или на штоф водки, на том дело и кончится…
Сергей Юльевич закрыл глаза и про себя грязно выругался. К петербургской знати он не испытывал ни малейшей любви: «Они отличаются от обыкновенных людей не столько большими положительными качествами, как большими качествами отрицательными» – писал он в своём всеподданнейшем докладе императору. Как-то и вовсе обозвав немалую часть дворянства «дегенератами», Витте предложил Николаю II лишить их права занимать высокие государственные посты, если только они никак не проявили себя в конкретном деле. Идея, разумеется, не прошла.
Придворные, конечно же, знали о таком отношении к ним министра финансов и щедро отвечали взаимностью.
– И всё же, любопытно узнать именно ваше мнение, – не унимался министр путей сообщения, – что вы думаете, каким образом можно создать условия и какими должны быть эти условия, при которых ныне немощное, непроизводительное крестьянское население, не способное даже прокормить себя, вдруг станет полноценным участником товарного обмена?
– Я не только думаю, я настойчиво пишу об этом, в том числе, и в самые высокие инстанции. Ещё два года назад я изложил своё мнение Его императорскому величеству (и закрыв глаза, закинув голову, как будто читая невидимый документ) наизусть продекламировал:
“Юридическая и экономическая неустроенность крестьянского населения является главнейшим препятствием культурного и хозяйственного прогресса в России. Крестьянство освобождено от рабовладения, но находится в рабстве произвола, беззакония и невежества. В таком положении оно теряет стимул закономерно добиваться улучшения своего благосостояния. У него парализуется жизненный нерв прогресса. Оно обескураживается, делается апатичным, бездеятельным, что порождает всякие пороки. Поэтому нельзя помочь горю одиночными, хотя и крупными мерами материального характера. Нужно, прежде всего, поднять дух крестьянства, сделать из него действительно свободных верноподданных сынов Ваших. Государство при настоящем положении крестьянства не может идти вперёд, не может в будущем иметь то мировое значение, которое ему предуказано природою вещей, а, может быть, и судьбою.”
– Хорошо сказано! – аплодируя, кивнул головой князь Хилков, – чертовски хорошо! Но как поднятие духа крестьян поможет увеличить их земельные наделы и насытить хозяйства машинами и механизмами?
– Земли в России более чем достаточно, – отмахнулся Витте, плотность населения Уральских, Сибирских и Дальневосточных губерний – по одному человеку на версту, надо только активнее зазывать крестьян туда.
– Не получится, Сергей Юльевич, – возразил Боголепов, – крестьян крепче крепостного ярма держит и не пускает община, и пока она не будет разрушена, ничего не выйдет. Не поедут!
– Да-с, господа, – согласно кивнул Дурново, – главный тормоз и основная причина экономического ржавения крестьянства – средневековая община, не допускающая совершенствования. Именно она воспитывает хищнические приемы обработки земли и, кроме того, является скрытой пропагандой социалистических понятий. С другой стороны, за счёт общины живут лентяи и алкоголики, с которыми по правилам общины приходится делиться урожаем и другими продуктами труда. И пока этот зверь держит крестьянина за армяк, ничего из вашей затеи не выйдет, да-с…
– Иван Николаевич! – хитро прищурившись, съязвил Боголепов, – как же вы с вашей осторожностью, да против Победоносцева? Община – это ведь его любимый конёк, и он скачет на нём чаще, чем ходит в церковь.
Дурново в момент стал пунцовым и только мочки ушей, наоборот, побелели, сделав всё лицо неестественно контрастным.
– Помилуйте! Как можно! – заговорил он так быстро, будто боялся, что его перебьют, – я очень уважаю Константина Петровича. Я с его статьями, можно сказать, ложусь и просыпаясь – вот, например “Болезни нашего времени”, как Отче наш выучил:
«Все недовольны в наше время, и от постоянного, хронического недовольства многие переходят в состояние хронического раздражения. Против чего они раздражены? – против судьбы своей, против правительства, против общественных порядков, против других людей, против всех и всего, кроме самих себя. Мы все бываем недовольны, когда обманываемся в ожиданиях: это недовольство разочарования, приносимое жизнью на поворотах, сглаживается обыкновенно на других поворотах той же жизнью. Это временная, преходящая болезнь, не то, что нынешнее недовольство – болезнь повальная, эпидемическая, которой заражено все новое поколение. Люди вырастают в чрезмерных ожиданиях, происходящих от чрезмерного самолюбия и чрезмерных, искусственно образовавшихся потребностей.”
– Требуется дать населению гражданские свободы: совести, слова, собраний и союзов, наконец, свободу личности. И создать учреждения, которые бы всё это гарантировали, – буркнул Сергей Юльевич вслух.
– А, вот тут, голубчик, попрошу вас быть аккуратнее в своих мыслях и желаниях, – встревожился председатель комитета министров, – за такие слова можно и пострадать, ибо устои, знаете ли…
– Ну, конечно, – криво усмехнулся министр финансов. – В истории России очень часто оказывалось проще выбить скамейку из-под ног очередных бунтарей или революционеров, заткнуть рот любой оппозиции, чем устранить саму почву для критики, недовольства и революций последовательными и своевременными преобразованиями, от которых народу хотя бы немного становилось легче.
– Да вы, голубчик, карбонарий! – вытаращил глаза Дурново. – Прошу Вас прекратить подобные разговоры, или я буду вынужден…
Не дожидаясь окончания сентенции старика Дурново, Витте резко развернулся на каблуках и стремительно отправился к себе в каюту, не попрощавшись с присутствующими и не говоря более ни одного слова.
– Полноте, господин председатель, усмехнулся князь Хилков, – если государь на встречах со своими подданными обсуждает теории герра Маркса, министр финансов может позволить себе побыть немного гражданином Эгалите.
– Какая муха укусила главного финансиста империи? – удивлённо спросил генерал Куропаткин, до этого хранивший молчание. – Неужто всё дело в том разносе от императора, после которого Сергей Юльевич выскочил красный, как рак, и выпил всю воду в буфете?
– Предполагаю, – включился в беседу граф Фредерикс, – что дело отнюдь не в этом. В первый день, когда я был у государя после кризиса, я видел в его записной книжке трижды подчеркнутое слово “опричники” и вопрос “кто?” на поллиста.
– Ну, и зачем Его Величеству понадобились опричники? Кого он ищет?
– Предполагаю, – произнёс Фредерикс, понизив голос почти до шёпота, что государь расследует обстоятельства своей престранной болезни, связывая её с безвременной кончиной своего державного батюшки, в частности – весьма странной катастрофы на “чугунке”, и подозревает виновность членов “Священной дружины”, одним из которых был и Сергей Юльевич. К тому же, Витте был последним, кто видел государя, когда он заболел в Ливадии и он же отвечал за ту самую дорогу, на которой произошла катастрофа. Вот он и нервничает, ибо быть подозреваемым в покушении или даже в халатности, сделавшей возможной покушение на монарха – такого и врагу не пожелаешь.
– Свят-свят-свят, – перекрестился Дурново и уже раскрыл рот для вопроса, как дверь, ведущая внутрь яхты, открылась, и мимо пассажиров яхты прорысил вахтенный офицер, на бегу поделившись с собравшимися:
– Мичман Головин пришёл в себя! Доктор послал за его Высокопревосходительством!
* * *
Генерал Ширинкин полулежал на неудобном кожаном диване и страдал от клаустрофобии, от недостатка информации, от ограниченности оперативных возможностей, от непонимания мотивов злоумышленника и невозможности вычислить его личность. Страдал, в конце концов, от головной боли, которая являлась следствием всего вышеперечисленного.
Самым духоподъёмным результатом было бы признание мичмана, что он поскользнулся и неудачно упал, а ялик был плохо принайтован и потому во время качки сорвался с креплений. Все остальные варианты чреваты серьёзнейшими расследованиями с непредсказуемыми последствиями. Шутка ли – кто-то проникает на яхту, где находится монарх и почти все министры, бьёт вахтенного офицера по голове, крадёт лодку… А, зачем он вообще здесь был? С какой целью прибыл? Что делал? А, вдруг где-то уже заложена бомба, которая дожидается своего часа?
Генерал даже застонал от нарисованного его воображением ужаса, чувства собственного бессилия и ощущения, будто в затылок вогнали раскалённый гвоздь. “Нет, всё, пора!.. Возвращаемся в столицу – прошу отставку!”
Хорошо ещё, что государь отреагировал на загадочные события достаточно спокойно. Как-то странно улыбнулся, хмыкнул, произнёс непонятно: “Однако, они быстро сообразили… ” Покивал, соглашаясь с предпринятыми мерами, и объявил о немедленном отъезде в Тифлис. Конвой и даже адъютантов приказал оставить на яхте, как возможных свидетелей, заменив их морячками с эсминцев сопровождения. Приказал отправлять по телеграфу любую новую информацию и не предпринимать никаких действий к ослаблению режима оставшихся на яхте…
Топот в коридоре… Кого ещё там чёрт принёс?
– Ваше высокопревосходительство! Головин очнулся…
Через пять минут споро приведший себя в порядок генерал Ширинкин, еле протолкавшись сквозь толпу министров, уже получал перед дверью лазарета инструкции от врача, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, как норовистый рысак перед забегом.
– Он очень слаб, поэтому пару минут, не больше, – напутствовал жандарма доктор, когда генерал торопливо входил в лазарет, предвкушая решение загадочного происшествия, превратившегося в головную боль.
Ну, вот и мичман. Под глазами – синие круги. Веки прикрыты. Вид у него, конечно, не товарный, выжил чудом – били его так, чтобы наверняка, почему, интересно, за борт не выкинули? – отметил про себя генерал и аккуратно тронул руку раненого.
Головин медленно открыл глаза, обвёл взглядом стоящих перед ним жандармов, задержался на генерале, после чего губы его искривились, как у обиженного ребёнка, по лицу пробежала судорога, и с коротким выдохом юный офицер опять потерял сознание.
– А, чёрт! – вскричал генерал. – Доктор! Быстро! Сделайте что-нибудь..
Оставив у лазарета штаб-ротмистра, генерал отправился обратно, проклиная неведомых злоумышленников, докторов и свою собственную торопливость, из-за которой, быть может, он невольно напугал раненого.
Ротмистр нарисовался в каюте генерала только через два часа. Вид у него был такой, будто он только что поймал водяного и теперь не представляет, что с этим чудом-юдом делать.
– Ну, что? – нетерпеливо бросился к нему Ширинкин, – пришёл в себя? Ты говорил с ним?
– Так точно, ваше высокопревосходительство! Пришёл! Говорил!
– Ну? Ну?! Что он сказал? Что он помнит? Может опознать нападавшего?
Ротмистр замялся и, отступив на шаг, уже не так уверенно кивнул головой.
– Так точно, ваше высокопревосходительство! Может… вернее, это… уже опознал…
– Ротмистр, чёрт вас побери! Ну, что вы мнётесь, как гимназист на первом свидании? Что он помнит? Кого он опознал?
– Раненый… Он сказал… Одним словом, мичман Головин утверждает, что злоумышленник, напавший на него – это Вы, Ваше высокопревосходительство!
