25. «Ныне отпущаеши»

20 марта 1557 года Филипп вернулся в Англию. В Гринвиче он был встречен салютом из тридцати двух орудий. Это было подходящим приветствием для человека, прибывшего обсудить войну. Филипп уже объявил войну Генриху II, защищая имперские интересы во Франции и исторических Нидерландах. Теперь ему требовалась поддержка второй родины. Он объявил, что хочет обсудить лишь вопрос свободных поставок зерна, однако на самом деле он нуждался в оружии и солдатах. Королевский совет не был настроен помогать Филиппу. Страна была истощена, и жители Англии не намеревались отстаивать интересы Габсбургов.

Тем не менее королева, естественно, хотела поддержать мужа и ревностно призывала к военным действиям в противовес большей части совета, которая не желала вмешиваться в европейские дела. В присутствии Филиппа она заявила членам совета, что считает своим долгом следовать за мужем и начать войну против страны, «которая уже представляет собой угрозу всему миру». Она вызвала членов совета к себе по одному и пригрозила, что в случае несогласия с ее требованиями их ждет наказание – от отстранения от должности до казни. Как отмечал в то время французский посол, Мария «подчинила бы своей воле не только людей, но и сами силы природы». Она была своевольной и властной, под стать отцу и сестре.

Необходимость войны стала ей ясна после атаки двух французских кораблей на Скарборо ближе к концу апреля; под командованием странствующего вельможи сэра Томаса Стаффорда небольшой отряд произвел высадку на берегу и захватил гарнизон замка Скарборо. После этого Стаффорд объявил, что укрепления страны будут вот-вот «доставлены двенадцати тысячам испанцев до коронации короля».

Вторжение отнюдь не было удачным. Стаффорд и его армия были окружены и захвачены через три дня, однако интересам Франции был нанесен урон. С тех пор ходили слухи о том, что Стаффорд на самом деле был приманен к английскому берегу «двойным агентом», возжелавшим столкновения с Францией. Для апологетов конфликта эта атака была очень удобна. Вслед за ней в июне была объявлена война; следовало перебросить семь тысяч бойцов через Ла-Манш, чтобы сразиться с французами на территории исторических Нидерландов. Филипп покинул Англию через месяц с целью принять командование своими войсками.

Казалось, что перспективы весьма благоприятные. Испанцы одержали важнейшую победу у Сен-Кантена, и прибывшие спустя два дня английские войска помогли взять штурмом сам город; они не могли похвастаться выигранной битвой, но хотя бы были на стороне победителей. В Лондоне зажигали костры, и в церквях исполнялись гимны в честь победы.

Вскоре фортуна изменила англичанам. К границе, преследуя кампанию огня и разрушения в поддержку своего традиционного союзника, подошла шотландская армия, против которой пришлось отправить английские войска. К середине декабря французы собрались в районе Кале, последнего английского города-гарнизона на территории их страны. Военный совет города направил срочную депешу в Лондон с просьбой о подкреплении: запасов оставалось мало, и возможности выдержать осаду не было. Королева приказала приготовить подкрепление, однако два дня спустя, 31 декабря, приказ свой отменила на том основании, что «по ее данным, нападения на Кале или Пейл не ожидается». Пейл был ближайшей соседней областью, подконтрольной Англии, и занимал территорию в 310 квадратных километров.

Однако данные королевы были неверны. Французская армия под предводительством герцога де Гиза постепенно сломила защиту английской территории, а затем осадила и сам Кале. Комендант Кале отправил сообщение, в котором утверждал, что «был начисто лишен утешения и помощи, которых искал». Город был взят в первую неделю нового, 1558 года. Пять тысяч его жителей были отправлены в Англию. Когда-то Кале называли «самым ярким бриллиантом английской короны». Он являлся центром англо-европейской торговли; это напоминание об империи Плантагенетов оставалось владением Англии на протяжении двухсот одиннадцати лет. Потеря Кале была полной катастрофой.

По прошествии времени можно утверждать, что захват французами Кале на самом деле был благом. Ведь Кале требовал постоянного финансирования своего гарнизона. Несколько позднее Томас Фуллер написал: «Кале уже не наш, и Бог с ним. То был нищий город, на поддержание которого Англия ежегодно выделяла средств в десять раз больше, чем он того стоил». Потеря Кале воспрепятствовала дальнейшему бессмысленному вмешательству Англии в дела Франции; таким образом, страна медленно начала обращать внимание на запад и Новый Свет. Лишь за год до этого события Себастьян Кабот был назначен пожизненным управляющим получившей патент от Филиппа и Марии Компании купцов-авантюристов «для открытия регионов, доминионов, островов и мест неизвестных».

Тем не менее в то время капитуляция Кале считалась катастрофой. Королева была преисполнена злости и печали. Она привыкла выискивать Божественное провидение во всех своих делах, и после подобного бесчестья ей казалось, что Господь ее покинул. Кто-то из числа ее прислуги позднее рассказывал Джону Фоксу, как однажды она вздохнула и молвила: «Когда я буду мертва и тело мое – вскрыто, тогда в сердце моем найдут Кале».

Очень многие верили в то, что осмелевшие французы начнут вторжение. Парламент постановил, что на обнищавшую и упрямую страну необходимо наложить крупный налог с целью улучшения обороноспособности. Филипп выступил с инициативой возглавить объединенную армию Англии и Испании для возвращения Кале. Совет отклонил это предложение на том основании, что «надежда на возвращение Кале очень мала» и что провал кампании может «привести к затруднениям». Союз с испанцами уже и без того доказал свою несостоятельность.

Мог ли он принести плоды каким-то другим способом? Во время потери Кале королева убедила себя, что у нее в конце концов наступила беременность. Разговор с мужем она откладывала до тех пор, пока факт беременности не стал для нее очевиден. На исходе марта она составила завещание, в котором было указано, что она «предвидит серьезную опасность, в которой по воле Господа находятся все женщины, ожидающие родов». Однако это опять было заблуждением, порожденным надеждой и страхом. К началу мая стало ясно, что беременности нет. Пропала последняя надежда. Вероятно, ошибочные признаки грядущего деторождения могли быть симптомом болезни, которая вскоре унесла ее жизнь. С этого времени участились сообщения и слухи о ее «заболевании».

Болезни были одной из главных черт ее царствования. В первые месяцы 1558 года на людей обрушилась эпидемия под названием «новая лихорадка»; это было похоже на вирусную форму гриппа, и вместе с участившимися случаями чумы и потливой горячки она унесла жизни огромной части населения. Смертность в тот год была выше, чем когда-либо в XVI веке. Именно в этой атмосфере всеобщего страдания, порожденного «лихорадкой», проходил последний период правления Марии.

Это все еще было время сожжений в более чем единичном смысле. Все меньше оставалось людей, ожидавших костра, но королева все равно требовала их смерти. В поле за пределами Лондона была обнаружена группа радикалов, собравшихся для отправления молитвы, и сразу были задержаны тринадцать человек. Семеро из них были сожжены в Смитфилде 28 июня, в то время как оставшиеся шесть по приказу епископа Боннера – глубокой ночью в Брентфорде. Согласно выпущенной Марией прокламации, никому не разрешалось подходить к еретику, трогать, успокаивать его или обращаться к нему, пока его ведут к столбу; неповиновение каралось смертью.

Летом 1558 года Мария вернулась из Хэмптон-Корта в Уайтхолл. Сообщалось, что она пребывала в глубокой депрессии. Как писал один посол, «истина состоит в том, что ее заболевание, очевидно, неизлечимо, и рано или поздно лишит ее жизни, и то, когда это произойдет, зависит от того, сколь сильны будут ее переживания, которые забирают у нее сил больше, чем сама болезнь, пусть и столь опасная». Переживания, должно быть, усилились, когда она поняла, что теряет любовь и доверие своих подданных. Потеря Кале подчеркнула тот факт, что она была неудачливой королевой; в XVI веке удача – или провидение – считалась доказательством Божьего повеления. Филиппу доложили о том, что после Кале лишь треть былого числа прихожан посещали мессу. Из европейских городов изливали гнев и злобу религиозные беженцы; не было среди них противника более агрессивного, чем Джон Нокс, выпустивший труд под названием «Первый трубный глас против чудовищного правления женщин». «Я не боюсь заявить, – писал он, – что в небесной канцелярии уже назначен день расплаты с Иезавелью Английской, настоящим чудовищем, неспособным отказаться от своей чудовищной жестокости».

К началу сентября было ясно, что Мария смертельно больна. Она часто лежала без чувств. Она заразилась лихорадкой. Возможно, этим она была обязана охватившей страну эпидемии. В следующем месяце Филиппу сообщили, что его жена при смерти.

Внимание государства и его советников переключилось на Елизавету. Она знала, что корона скоро перейдет к ней. Когда посол Филиппа встретился с ней, чтобы напомнить о расположении, некогда выказанном ей его господином, она держалась нарочито холодно. Она унаследует королевство без какой-либо помощи с его стороны. Она сообщила послу, что ее сестра потеряла доверие страны, когда вышла замуж за иностранца. Это ее предположение могло быть верным. В любом случае она не собиралась допустить ту же ошибку. Посол заключил, что «она весьма самодовольная и умная женщина».

5 ноября парламент направил срочное требование в совет о том, что его членам следует убедить королеву «признать госпожу Елизавету своей сестрой и наследницей и сообщить ей об этом решении в обходительной манере». Королева дала свое согласие и попросила лишь о том, чтобы ее преемница оплатила свои долги и не меняла государственную религию. Елизавета, конечно, сочла правильным проигнорировать это, равно как она проигнорировала все положения официального завещания Марии. К тому времени, как письмо было доставлено ей в ее дом в Хэтфилде, она уже собирала свой двор. В качестве меры предосторожности она заручилась поддержкой военных.

Когда 9 ноября прибыл испанский посол, было ясно, что дни Марии сочтены. Согласно ее самой близкой служанке Джейн Дормер, королева успокаивала своих посетителей; она рассказывала им о своих снах, в которых «видела маленьких детей, подобных ангелам, которые играли перед ней и пели сладкозвучные песни и дарили ей такое успокоение, какое не могло дать ничто мирское». Должно быть, она надеялась, что скоро ее примут ангелы. Ее не стало в 6 часов утра 17 ноября во время мессы.

Кардинал Поул получил известие о ее смерти в Ламбете; он и сам был близок к кончине из-за эпидемии лихорадки, и, считалось, этот очередной удар был достаточным, чтобы уничтожить его. Он скончался 12 часов спустя, в 7 вечера. Когда новость о смерти сестры дошла до Елизаветы, она упала на колени и воскликнула: O domino factum est istud, et est mirabile in oculis nostris – «Это – от Господа, и есть диво в очах наших».

В 8 часов утра, спустя два часа после кончины Марии, был созван парламент с объявлением о том, что Елизавета сейчас является «королевой сего королевства». Палата общин ответила: «Боже, храни королеву Елизавету, да царствует она долго над нами». Звенели колокола, горели костры; у домов богатых горожан были накрыты столы, где угощали вином и элем.

Однако были люди, оплакивавшие Марию. В надгробной проповеди епископ Винчестерский восхвалял многочисленные добродетели усопшей и ее набожность, упоминая, что ее колени отвердели от беспрестанного коленопреклонения. Вместе с тем новая королева – «леди в наивысшей степени благочестивая, и нам должно подчиняться ей, поскольку, как вы понимаете, “живая собака лучше мертвого льва”». За это неразумное замечание он был лишен сана. Тем временем английский двор скупал в Антверпене шелк, готовясь к коронации.