20. «Князь беспорядков»

Джон Дадли не стал брать себе титул регента; он был слишком осторожен, чтобы заявлять о своем превосходстве таким образом, и вместо этого решил руководить страной, действуя через коллег по тайному совету. Поэтому он объявил себя лордом-председателем совета. Руководящая роль юного короля теперь была упрочена; Эдуард стал посещать некоторые собрания тайного совета, но все же вероятно, что они тщательно планировались в его интересах.

Хотя Джон Дадли и не стал регентом, он взял себе другой титул. Со временем, уверившись в собственной власти, он был пожалован титулом герцога Нортумберленда. Капеллан герцога Джон Хупер провозгласил его «верным и бесстрашным воином Господа», объявив всем о его реформаторских заслугах. Однако чужая душа – потемки. Перед смертью герцог Нортумберленд признался, что втайне всегда оставался верен старой католической вере Англии, что, в свою очередь, давало основание предположить, что он поднял знамя Реформации с единственной целью – сохранить и упрочить свою власть.

Помимо этого Джон Дадли поддерживал религиозные реформы в надежде поживиться их плодами; новый епископ, избранный на Винчестерский престол, был обязан передать государству свои земли в обмен на ежегодное жалованье, и герцог Нортумберленд впоследствии завладел этой огромной территорией, разделив ее со своими сторонниками. Даремская епархия была ликвидирована, а ее доход направлен на обеспечение новой резиденции герцога. Епископские земли стали последним блюдом на церковном пиру. Проповедник собора Святого Петра горько сожалел о том, что «государственные мужи в своей алчности столь злоупотребили этими благами, что даже те крохи, которые шли на помощь бедным, поддержание образования и обеспечение нужд богоугодных учреждений в стране, стали служить суетным и порочным честолюбивым устремлениям». Благотворительность уступила место взяточничеству. В правление короля-ребенка стоявшие у власти взрослые могли безнаказанно разорять королевство, набивая при этом свою мошну и утробу.

В отношениях с герцогом Эдуард продолжал вести себя удивительно безвольно и пассивно. Один французский наблюдатель писал: «Когда бы ни возникало нечто важное, что он [герцог Нортумберленд] желал, чтобы король произнес или сделал, не дав другим догадаться об истинном источнике таковых слов или действий, ночью, когда все уже спали, он, никем не замеченный, тайком пробирался в спальню к юному королю. А на следующее утро тот являлся в совет и словно бы от своего лица выступал в защиту определенных вопросов, чем приводил всех в необычайное удивление, заставляя увериться в том, что это его идеи». Другой иностранец отмечал, что король не сводил с герцога глаз и мог покинуть совещание или прервать беседу, «если герцог Нортумберленд делал ему соответствующий знак». Постепенно король все больше узнавал о том, что происходит в мире и как работает правительство, не имея, однако, никаких самостоятельных полномочий. Герцог Нортумберленд руководил раздачей государственных должностей и земельных владений. Говорили, что он всячески поощрял юного короля в занятиях воинскими искусствами, включая стрельбу из лука и охоту, чтобы тот не стоял у него на пути.

Тем не менее в вопросах религии у Эдуарда, очевидно, уже успели сформироваться собственные взгляды. В момент падения герцога Сомерсета ему было двенадцать лет от роду. Это возраст вполне достаточный для увлечения верой и благочестием, и его критика религиозных воззрений и практик сводной сестры Марии указывает на уже развитую к тому времени непримиримость и строгость Эдуарда в этой области. Годом ранее юный король завершил трактат о притязаниях папы римского, в котором пришел к заключению, что понтифик «воистину есть сын диавола, дурной человек, Антихрист и чудовищный тиран». Возможно, учителя и наставляли его подобным образом, однако тон, несомненно, принадлежит самому Эдуарду. Присутствуя на рукоположении нового епископа, король столкнулся с практикой молитвенного призывания святых; одним росчерком пера он отменил ее как богохульное наслоение. Именно Эдуард принял решение о необходимости еженедельных проповедей в церквях по всей стране. «Поверьте, – писал один реформатор, – еще не встречали вы за последнюю тысячу лет такой эрудиции вкупе с благочестием и ласковым нравом».

Как мы заметили, Эдуард получил известность в качестве «благочестивого бесенка», и вполне вероятно, что он отличался значительным юношеским идеализмом. Разве не прославляли его как «юного Иосию»? Возможно, он желал соответствовать такому сравнению. Так, в ранние годы правления Эдуарда попросили высказать свое мнение по любопытному вопросу епископского облачения.

Джон Хупер, капеллан герцога Нортумберленда, был назначен епископом Глостера. Однако будущий епископ столкнулся с одним препятствием. На церемонии рукоположения и литургиях ему пришлось бы облачаться в особое одеяние – белый стихарь-рокетто и черную симару, которые он ранее порицал, называя одеждами вавилонской блудницы. Джон Хупер заявлял, что не желает уподобляться сороке с ее черно-белым оперением и что стихарь есть магическое платье заклинателя. Одновременно ему нужно было дать клятву верности архиепископу Кентерберийскому, тогда как в прошлом он дал себе обещание полагаться лишь на Священное Писание. Такое сопротивление угрожало новому церковному учению расколом, в связи с чем Хупера на время заключили в Флитскую тюрьму. Томас Кранмер попросил короля высказаться по этому вопросу, и по приказу Эдуарда был достигнут компромисс. Джону Хуперу предстояло облачиться в церемониальное одеяние во время рукоположения, но он мог не надевать его на литургиях в своей епархии. С тех пор епископ стал известен как «отец нонконформизма».

В конце 1549 года созвали парламент, подтвердивший изменения в сфере религии. Восемь степеней священства средневековой церкви были отменены, а их место занял более простой порядок из епископа, священника и диакона. Отправление священнических обязанностей и проповедование было упрощено. Более не ожидалось, что священник будет «приносить жертву и служить мессу и за живых, и за мертвых», как требовалось ранее, но станет просто проповедовать Евангелие и совершать причастие. Однако в среде духовенства все еще оставалось множество скрытых католиков; во время причастия они исполняли песнопения с теми же понижениями голоса и шепотом, какие приняты в католической мессе; наклонялись над столом для причастия; преклоняли колена и поднимали руки вверх; ударяли себя в грудь и совершали крестное знамение в воздухе. То были «гнусные отрепья папизма», служившие, однако, утешением для многих прихожан.

Приняли новый закон, запрещавший размещать в приходских церквях любые статуи или изображения, за исключением «монументальных фигур королей или дворян, которых никогда не почитали как святых». Поскольку Книга общих молитв содержала в себе всю необходимую информацию, прочие молитвенники, руководства или миссалы подлежали уничтожению. Если их не сжигали, то продавали переплетчикам в качестве удобного расходного материала; вдобавок их, конечно, можно было использовать в отхожих местах. Весной следующего года вышел указ, согласно которому каменные алтари подлежали замене деревянными столами для причастия. «Значительное приобретение, уверяю вас, – заявлял один консервативно настроенный епископ, – поставить стол для устриц на место алтаря…»

Во избежание народных волнений алтарь из собора Святого Павла вынесли глубокой ночью, а у подножия ступеней, прямо перед занавесью, поставили стол. Однако, согласно хронике того времени, три дня спустя «в храме Павла умертвили человека, а позднее в тот же день учинили две драки». Такие «драки», или волнения, стали столь частым явлением, что против них была издана прокламация, в которой выражалось сожаление по поводу «частых перебранок, дебошей, драк и кровопролития, помимо ружейной стрельбы по голубям, в некоторых упомянутых церквях». Церкви теперь стали центром горьких разногласий.

Приходская церковь превратилась в простую, полупустую комнату; никаких бросающихся в глаза украшений, за исключением разве что одного-двух памятных текстов и расписной деревянной таблички с королевским гербом. Где раньше стоял алтарь, теперь располагался стол и скамья для прихожан. Уильям Гаррисон чуть позже писал: «Смертельно холоден наш век… а в церквях все покрыто синим льдом». Однако в этих полупустых церквях миряне гораздо более активно участвовали в службе; первостепенное значение придавалось чтению Библии, а основам христианского вероучения – Символу веры и молитве – уделялось пристальное внимание. Даже при дворе короля религиозная поэзия сменила сонеты и баллады. Театр при Эдуарде VI сконцентрировался на темах Священного Писания.

Все еще существовала возможность зайти слишком далеко. Весной 1550 года Джоан Бочер, известная как Джоан из Кента, была арестована за проповедь доктрины о невоплощенности Христа во чреве Девы Марии. С ее слов, Он прошел сквозь Нее подобно тому, как луч солнца проходит сквозь стакан. На допросе Джоан ловко указала на изменения, внесенные религиозными органами в официальную доктрину. «Еще совсем недавно, – заметила она, – вы сожгли Энн Аскью на костре за кусок хлеба [то есть за отрицание пресуществления], а теперь сами верите в ту же доктрину и проповедуете ее…» С этим было сложно спорить. Тем не менее Джоан из Кента приговорили к сожжению, и, когда проповедник стал порицать ее, привязанную к столбу в Смитфилде, она выкрикнула в ответ, что тот «лгал, как последний подлец». Так она и погибла. Ее осудили как «анабаптистку», всеобъемлющее понятие, которое предполагало позор и применялось ко всем, чьи убеждения могли привести к анархии или подрыву авторитета доктрины о Теле Христовом.

То были неспокойные времена. Страх нового народного восстания все еще держал многих в тисках, а дороговизна ресурсов ослабляла правительство. Казна опустела, поэтому необходимо было заключить мир с Францией. Герцог Нортумберленд смог быстро этого добиться, отдав французскому королю Булонь и получив только половину обещанной компенсации. Завоевание Генриха VIII оказалось ошибкой, за которую пришлось дорого заплатить. Решение герцога об уступке Булони на тот момент подверглось ожесточенной критике, свидетельствуя об утрате Англией превосходства на европейской политической арене, но оно положило конец разорительной политике агрессии. Как писал Уильям Пэджет герцогу Нортумберленду, «тогда было тогда, а теперь – теперь». Кале стал последним осколком бывших английских владений во Франции; скоро, однако, суждено было потерять и его. Герцог Нортумберленд вывел английские войска из Шотландии, положив конец еще одному любимому герцогом Сомерсетом направлению внешней политики. С наемниками, помогавшими подавить восстания на западе и востоке, рассчитались. Пожалуй, этот период можно рассматривать как время, когда островное положение Англии впервые проявилось столь явно.

О значимости восстаний свидетельствует новый парламентский Закон о наказании за незаконные сборища и возмущение королевских подданных. Помимо этого герцог Нортумберленд начал работать над устранением других причин недовольства. Он взял на себя непростую задачу по исправлению ситуации с содержанием благородного металла в монетах, стоимость которых сократилась за время правления Генриха VIII и регента Сомерсета. В этом отношении Джон Дадли и его коллеги по совету добились лишь незначительного успеха. Под руководством Дадли тайный совет вновь стал руководящим органом королевства.

Леди Мария однажды охарактеризовала герцога Нортумберленда как «наименее устойчивого человека в Англии». Он ответил комплиментом на комплимент, заявив, что считает ее серьезной угрозой и для себя самого, и для нового религиозного порядка. Поскольку она была следующей в линии престолонаследия, после кончины Эдуарда герцогу Нортумберленду в лучшем случае грозила бы ссылка. Леди Мария также являлась единственной наиболее значимой сторонницей старой веры. Вероятно, было бы удобнее от нее избавиться, однако в таком случае народное возмущение могло бы угрожать государственному единству. Кроме того, леди Мария приходилась двоюродной сестрой сильнейшему монарху Европы, императору Карлу V, и герцог Нортумберленд прекрасно понимал, что было бы крайне неблагоразумно и даже опасно навлекать на себя его гнев; Карл, незадолго до этого подчинивший своей власти мятежные немецкие провинции, отлично знал, насколько плохо Англия готова к войне. Весной 1550 года Марию лишили привилегии соблюдения обрядов старой религии и призвали повиноваться Закону о единообразии. Посол Священной Римской империи немедленно выразил свой протест по поводу данного ограничения.

С этого времени Мария чувствовала, что ей грозит опасность. Она говорила послу, что члены тайного совета «порочны и лукавы в своем поведении, а ко мне настроены с особой недоброжелательностью». Она была уверена, что теперь ее точно планируют убить. Поэтому к лету Мария вынашивала планы бегства, надеясь перебраться на лодке на материковую часть Европы, где она могла бы укрыться при дворе своей двоюродной сестры во Фландрии. В конце июня в районе Модона, что на побережье Эссекса, к берегам Англии подошли четыре военных корабля Священной Римской империи и еще четыре менее крупных судна, однако к этому времени стало казаться, что Мария потеряла самообладание. Вновь и вновь она повторяла: «Что мне делать? Что теперь со мною будет?» Корабли удалились, а тайный совет стал еще пристальнее следить за принцессой. Ее капелланам приказали воздержаться от чтения мессы, на что Мария возразила, что на них распространяется ее неприкосновенность.

Тогда сам Эдуард отправил ей письмо, отчасти написанное собственноручно, в котором порицал ее неуместную набожность, предупредив ее о том, что «в нашем государстве для нас стало бы источником неудовольствия позволять вам, столь важному подданному, не соблюдать наши законы. Ваша близость к нам по крови, равно как и величина земельных владений в условиях сего времени лишь увеличивают вашу вину». В этих строках проступает явная угроза наказания или даже кары. В ответ Мария сообщала брату, что его письмо причинило ей «больше страдания, чем любой недуг, даже чем сама смерть». Их размолвка стала источником печали и подозрений.

Когда Марию вызвали в Лондон для отчета о своем поведении, ее сопровождали пятьдесят рыцарей, облаченных в бархат, с золотыми цепями на груди, а также свита из восьмидесяти слуг, каждый из которых держал в руках четки. Посыл был предельно ясен. Но кроме провозглашения верности старой вере этот спектакль был призван продемонстрировать силу и власть леди Марии. Если суждено было начаться борьбе, принцесса вполне могла выйти из нее победительницей. Ведь с нею была сила старой веры. Два дня спустя леди Мария отправилась с процессией в Вестминстер, куда для приветствия собрались тысячи людей. Зло витало в воздухе. Сообщалось, что земля затряслась, когда «всадники одновременно спешились и вдруг растворились как дым». Согласно ряду записей, «взошло три солнца, и люди не могли различить, какое из них истинное».

Эдуард на тот момент недавно начал вести дневник. В записи от марта 1551 года значится: «Леди Мария, моя сестра, приехала ко мне в Вестминстер». Ее вызвали на встречу с юным королем в присутствии тайного совета, где Эдуард ясно дал понять, что «не способен более терпеть» посещение ею католических месс.

– Душа моя принадлежит Господу, – ответила она. – Я не поменяю своей веры и не стану лицемерно скрывать своих убеждений за противными им действиями.

– Я не ограничиваю вас в вере, – возразил Эдуард. – Вы не способны править как король, но должны подчиняться как верноподданная. Пример ваш может вызвать значительные неудобства.

Как сообщают источники, диалог продолжился следующим образом:

– Зрелость и жизненный опыт, – заявила Мария, – еще многому научат ваше величество.

– Возможно, вам также предстоит кое-чему поучиться. Ведь учиться никогда не поздно.

Вскоре после этого пришло письмо от Карла V, который угрожал войной, если Эдуард не позволит его сестре посещать мессу. По словам императора, «ответ последовал не сразу». В конце концов ему ответили, что, будучи подданной короля, Мария обязана соблюдать его закон.

Несмотря на это, герцог Нортумберленд уделял много времени и внимания внутреннему сопротивлению, с которым сталкивался его режим. Главной угрозой вновь стал герцог Сомерсет, который после недолгого заключения вернулся в тайный совет и стремился подорвать авторитет своего преемника. Пережив Тауэр, герцог Сомерсет лишился большей части своего влияния. С его гордостью это было сложно вынести. Поэтому он запустил волну перешептываний, или «народного ропота», направленного против политики лорда-председателя.

Герцог Сомерсет организовал лагерь противников герцога Нортумберленда, в первую очередь из числа своих лондонских сторонников, и вполне возможно, что в качестве крайней меры планировал осуществить парламентский переворот; поговаривали даже, что он нанял убийцу, чтобы тот отрезал Нортумберленду голову, и что подстрекал жителей Лондона барабанным боем, звуком труб и криками «Свободу!». Лорд-председатель не стал ждать, пока ему нанесут удар, и осенью 1551 года приказал арестовать герцога Сомерсета. На суде его впоследствии обвинили в подстрекательстве к бунту, например такими замечаниями, как это: «Алчность дворянства дала народу повод восстать». Обвинение в покушении на убийство было, очевидно, сфабриковано самим герцогом Нортумберлендом. И действительно, накануне своей казни он признался в подделке улик и попросил прощения у сына герцога Сомерсета.

Толпы людей пришли на Тауэр-Хилл в день казни герцога Сомерсета. Стоя на эшафоте, он обратился к ним со словами: «Власть имущие и добрые люди…» Пока он говорил, раздался шум, который напоминал «взрыв пороха, подожженного в закрытом доме», и в то же самое время стук лошадиных копыт, «словно целый табун мчался на толпу во весь опор, чтобы ее растоптать». Зрителей охватила паника; в замешательстве они стали разбегаться с криками «Господи, спаси! Господи, спаси нас!» или «Они скачут сюда, они здесь – и там тоже! Скорее, спасайтесь!». На самом деле не было ни лошадей, ни пороха. Один только всадник подъехал к помосту, при виде которого в толпе раздались крики: «Помилуют, его помилуют! Боже, храни короля!» Держа в руках свою шляпу, герцог Сомерсет ждал, пока крики стихнут. «Не будет этого, добрые люди, – произнес он, – не будет никакого помилования. Такая смерть есть воля Господа». Закончив свою речь и собравшись с духом, он трижды прошептал «Господи Иисусе, помилуй меня», отдал палачу свои кольца и положил голову на плаху в ожидании, пока опустится топор. Когда все было кончено, многие бросились к эшафоту, чтобы обмакнуть платок в кровь убитого.

Сообщают, что при дворе в это время устраивали множество забав и развлечений для юного короля, чтобы отогнать любые «слезные мысли». Однако сам Эдуард, очевидно, остался довольно равнодушен к судьбе своего дяди. В его дневниковой записи от 22 января 1552 года значится: «Сегодня на Тауэр-Хилл между восемью и девятью часами утра герцогу Сомерсету отрубили голову». Девятнадцать месяцев спустя на тот же эшафот было суждено взойти герцогу Нортумберленду.

Государственные дела пришли в расстройство. Естественным следствием порчи монет, произошедшей за время регентства, стал рост цен на основные и наиболее необходимые продукты питания. Урожай 1551 года оказался крайне скудным – третий год подряд; спрос на английские шерстяные изделия в Европе сократился, и сообщалось даже о переизбытке ткани в Антверпене. С последних дней правления Генриха деньги потеряли половину своей стоимости. Например, цена на муку удвоилась, так что стандартная буханка хлеба стоимостью в полпенса стала в два раза меньше; руководителям госпиталя Святого Варфоломея пришлось увеличить порции своих подопечных. Герцог Нортумберленд и его коллеги едва ли могли что-то изменить; они оказались практически беспомощны перед лицом беды.

Словно всех этих печалей и бедствий было мало, летом того года страну охватила эпидемия, ставшая известной под названием «английский пот», или «потливая болезнь». Ее также называли «Стой, кавалер», поскольку иногда человек, танцевавший при дворе в девять часов, к одиннадцати мог уже быть мертв. Первые признаки болезни – озноб и дрожь – проявлялись ночью; за ними обыкновенно следовали жар и рвота. Почти с самого начала приступ сопровождался сильным потоотделением; завершали его беспамятство и смерть. За первые несколько дней болезнь унесла жизни одной тысячи жителей Лондона и еще две-три тысячи в последующие недели. В одной лондонской хронике говорилось, что «заснувшие от изнеможения хотя бы на четверть часа уже более не приходили в сознание и не разговаривали, но если и пробуждались, то в предсмертной агонии». Это был поистине ужасный год.

23 января 1552 года, на следующий день после казни бывшего регента, парламент собрался на четвертую сессию по очередному неотложному вопросу, связанному с религией. Наиболее значимым результатом его работы стало второе, исправленное издание Книги общих молитв, которое дополнили новыми реформами. Призывать Деву Марию и святых было запрещено. Причастие больше не упоминалось, поскольку его заменило богослужение, называвшееся «Господня вечеря». Одеяния подверглись значительному упрощению. Любая молитва или действие, не основанные на Священном Писании, отбрасывались. Такой была новая, реформированная англиканская вера, проявившаяся в литургии, которая до сегодняшнего дня остается почти неизменной.

Яростные споры вызвал вопрос о коленопреклонении в ходе причастия. Подразумевало ли оно поклонение хлебу и вину? Или являлось лишь знаком благоговения? Епископы не могли прийти к согласию по данному вопросу, и в конце концов в текст было внесено дополнение, объяснявшее, что в акте коленопреклонения не обнаруживалось связи с суеверием. На похоронах больше не дозволялось читать молитвы по усопшему, а священник не должен был обращаться к телу; мертвых отделили от живых. В более широком смысле можно сказать, что прошлое больше не имело власти над будущим, и это освобождение – а может, беспамятность – оказало огромное влияние на направление развития жизни в Англии.

Новая литургия, введенная Книгой общих молитв, получила поддержку во втором Законе о единообразии. Согласно этому закону, церковная утварь и другое ценное движимое имущество подлежало отчуждению. Поскольку причастие отменили, соответствующие предметы для богослужения были больше не нужны. Из церквей изъяли потиры и подсвечники, дарохранительницы и мирницы, дароносицы и бутылочки для благовоний. Исчезли ризы и плувиалы, ковры, гобелены и подушки. Конфисковали расшитые серебром и золотом ткани, кованые железные и медные изделия. Английская Реформация достигла апогея. Можно сказать, что основополагающие элементы протестантского вероучения и практик были сформулированы в ходе правления Эдуарда VI; Елизавета I лишь доработала их.

Закон предписывал обязательное посещение церкви по воскресеньям; первое нарушение грозило шестью месяцами тюремного заключения, а третье – пожизненным заточением. Похоже, однако, что многие из тех, кто разочаровался в новой литургии и нарушил закон, получили лишь выговор. Других просто вгоняли в скуку проповеди и наставления, нотации и назидания. «Поистине, что за скорбный беспорядок, – писал Хью Латимер, – когда прихожане расхаживают взад и вперед во время проповеди… вечно что-то шепчут и бормочут прямо под ухом у священника, так что он нередко забывает, о чем говорил».

Специально для защиты религиозных реформ был принят новый Закон об измене; теперь считалось тяжелым преступлением, если человек ставил под сомнение верховную власть короля или отступал от религиозных догматов, принятых англиканской церковью. Консервативно настроенные священники, выступавшие против нового порядка, находились в Тауэре или под домашним арестом.

Томас Кранмер завершил работу над книгами, в которых объединялись идеи реформации, – «Собрание символов веры» и «Кодекс религиозных конституций». Выдвинутые Кранмером «Сорок две статьи» так и не были утверждены ни в парламенте, ни на конвокации духовенства, однако, послужив моделью для «39 статей», принятых Елизаветой в 1563 году, однако они считаются основой англиканства. Статьи отражали зрелые теологические взгляды Кранмера и отличались заметной кальвинистской направленностью. В них утверждался принцип sola fide, или спасение только верою, а также доктрина предопределения, или «предустановленности жизни». Тридцать девятая статья отвергала пресуществление как идею, «противоречащую тексту самого Священного Писания», которая «породила великое множество суеверий», а обряд причащения называла «вредной выдумкой и лукавством».

Томас Кранмер и его коллеги создали кодекс церковных законов, чтобы заменить каноническое право католической церкви. Отрицание христианского вероучения заслуживало смерти. За прелюбодеяние полагалось пожизненное тюремное заключение или каторга. Соблазнивший незамужнюю женщину обязан был на ней жениться, а если уже был женат – отдать ей треть своего имущества. Но данный кодекс так и не получил законную силу, и церковные суды продолжали свою беспорядочную работу в отсутствие четкого ориентира.

Впрочем, в ходе правления Эдуарда реформаторы выполнили свою задачу. Достижения Генриха в политике теперь повторились в религиозной сфере; власти папы пришел конец. С принятием доктрины оправдания верой потребность в церкви как посреднице между человеком и Богом отпала, а утрата Святыми Дарами своей значимости сократила власть духовенства. Отрицание пресуществления фактически уничтожило причастие. Католические ритуалы были отброшены.

Осенью того же года герцог Нортумберленд снова столкнулся с угрозой восстания. В декабре он «немедленно и настоятельно требовал, чтобы лорды – члены тайного совета не теряли бдительности для предотвращения случаев государственной измены в той мере, в которой их возможно предвидеть». Три месяца спустя в некоторых частях страны было введено военное положение. Перешептывания за спиной лорда-председателя прекратились, однако возможность восстания представляла серьезную угрозу для членов совета при Эдуарде, которые в народе никогда не пользовались популярностью.

Один из этих советников имел особое значение. Уильям Сесил, которому суждено было играть выдающуюся роль в правление Елизаветы, в возрасте тридцати лет стал членом тайного совета и секретарем короля; его необыкновенные способности руководителя и «конфиденциального секретаря» были признаны уже тогда. Сначала он служил у герцога Сомерсета, затем, проведя некоторое время в Тауэре в связи с падением своего покровителя, вернулся в руководящие круги силами герцога Нортумберленда. Зимой 1550 года Уильям Сесил подготовил труд, в котором четко обозначил перспективы развития государства. «Император Священной Римской империи, – писал он, – стремится к верховной власти в Европе, которой он не сможет добиться, не подавив религиозную Реформацию; а Реформацию он сокрушит, только если сокрушит Английское государство. Помимо религиозных разногласий у него имеются другие поводы враждовать с Англией, поэтому католики ни перед чем не остановятся, чтобы добиться нашего ниспровержения. Тем временем между нами самими царит раздор. Большинство наших подданных встанет на сторону противника…»

Последнее предложение явно свидетельствует о признании того, что большая часть населения страны не оценила деятельность реформаторов. По словам Уильяма Сесила, в случае войны Англии с Карлом V большинство скорее подчинилось бы папе римскому, нежели королю. Большинство пэров и епископов, практически все судьи и адвокаты, а также все священники и мировые судьи выбрали бы сторону папы. Вот поправка для тех, кто считает, что Реформация времен Эдуарда пользовалась значительной популярностью. Возможно, народ и уступил, однако, согласно свидетельству Сесила, никоим образом не оправдывал изменений. Привычка к почтительности и послушанию дополнялась страхом и бессилием.