Глава вторая

– Заключенный, на выход! – прогремело с порога.

Полный охранник в новенькой форме, с двумя треугольниками в красных петлицах, показался на пороге камеры, надменно посмотрел на единственного ее обитателя. Спать в это время суток запрещалось. Да и какой тут сон, если много дней – сплошная бессонница.

Человек в арестантской робе поднялся с нар. Плечистый, ростом выше среднего, волосы колтуном, с редкими седыми прядями. Кожа серая, глаза запали. Он сильно сутулился, передвигался неуверенно.

Надзиратель посторонился, пропуская сидельца. В коридоре стоял еще один, автоматчик, он тоже внимательно посмотрел на арестованного.

– К стене! Руки за спину!

На запястьях защелкнулись наручники. Разве тут сбежишь или помашешь кулаками? Сил осталось – разве что признательные показания подписать. Полный осмотрел камеру – не такие уж вместительные квадратные метры, ободранные стены без окон, скомканный матрас, параша в углу – каждое утро заключенный под конвоем выносил ее самостоятельно. Хмыкнул, прикрыл стальную дверь с двумя оконцами – для надзора и подачи пищи.

– Вперед! – прозвучала команда.

Заключенный потащился по давно освоенному маршруту. Внутренняя тюрьма НКВД в Варсонофьевском переулке не отличалась ухоженностью и домашним уютом. Все серое, казенное. Подъем по винтовой лестнице в кирпичном мешке – надзиратель приотстал. Кто знает, что придет в голову этому выродку. Инциденты редки, но все возможно.

Уровнем выше были те же серые стены, лампы в мутных плафонах, часовые в форме НКВД с каменными лицами. Подавляла сама обстановка, даже если ничего не происходило. Помещение для допросов располагалось недалеко от лестницы.

– Лицом к стене! – приказал надзиратель и постучал в дверь. – Разрешите?

Помещение было просторным. В футбол не поиграешь, но развернуться можно. Табуретка перед столом. Следователь новый: лысоватый, опухший, с маленькими глазками.

Заключенный помялся на пороге – куда, интересно, подевался предыдущий следователь? Тоже арестован и уже дает признательные показания, раскрывая свою контрреволюционную суть?

Конвоир незатейливо подтолкнул его в спину.

– Спасибо, можете идти. – Человек в форме оторвался от бумаг, мельком глянул на арестанта. – А вы, пожалуйста, присядьте… – Он заглянул в лежащее под рукой дело. – Максим Андреевич…

Заключенный, кряхтя, пристроился на табурете. Неудобно сидеть со скованными за спиной руками. После предыдущего допроса болели суставы. «Стреляла» боль в лобной части головы.

Следователь разглядывал доставленного врага народа – пока нейтрально, без предвзятости – как обычную вещь. Под глазом у заключенного синела припухлость – пару дней назад она была ярче и болела сильнее. Разбитая губа обросла коркой, но уже не саднила. Но все время хотелось ее облизать.

– Добрый день, гражданин Шелестов, – сказал следователь. У него был неприятный голос и неспешная манера общения. – Моя фамилия Хавин, я старший следователь Главного управления Наркомата Государственной безопасности, буду вести ваше дело. Надеюсь, с вашей помощью мы доведем его до победного конца. Следователь Каширин, с которым вы общались ранее, переведен на другую работу. Теперь вам придется общаться со мной.

Заключенный молчал. Его мало волновало, с кем общаться. До февраля 1941-го они представлялись следователями Главного управления Государственной безопасности НКВД СССР. Теперь управление вывели в самостоятельный наркомат, отчего заключенным было ни холодно ни жарко.

Шелестов с трудом разлепил пересохшие губы:

– Наручники снимите… Я на вас не брошусь, не бойтесь…

– За какие, позвольте спросить, заслуги? – Хавин манерно приподнял клочковатые брови. – Может, еще попросите прекратить физические воздействия, предоставить особые условия проживания, скажем, ввиду вашего крайне болезненного состояния? Уверяю вас, гражданин Шелестов, ваше состояние не настолько болезненное. Но мы же не будем доводить до греха, верно? Так что давайте без просьб и пожеланий. Захотите что-нибудь подписать – тогда другое дело…

Он еще не вышел за пределы такта, но в глазах уже поблескивали льдинки. Арестант молчал. За восемь месяцев заключения он повидал немало подобных лиц. Были нервные, резкие, были спокойные, даже интеллигентные, с приятными манерами. Попадались занудливые канцеляристы. Но суть у всех была одна, она не менялась – ни с корректировкой курса партии, ни с личностью наркома.

«Позапрошлый» нарком внутренних дел Генрих Ягода был не подарок к Новому году, но в сравнении со сменившим его Ежовым – милый и не опасный человек. Ежов выкосил весь аппарат Ягоды – приговоры при этом не отличались разнообразием – обезглавил и ослабил армию, прошелся катком по партийному и хозяйственному аппарату. Человек перестарался, не смог остановиться и поплатился именно за склонность к чрезмерности.

Сменившему Ежова Берии пришлось выкорчевывать весь аппарат предыдущего наркома, исправлять многое из того, что тот натворил. Но полностью остановить раскрученный маховик репрессий Лаврентий Павлович не мог (а может, и не хотел) – что и испытал на собственной шкуре восемь месяцев назад Максим Шелестов…

– Вот читаю ваше дело и искренне удивляюсь, – покачал головой Хавин, – вы не желаете сотрудничать со следствием. Вину не признаете, сообщников по фашистской организации не называете. Продолжаете упрямо твердить, что ни в чем не виноваты, невзирая на изобличающие вас доказательства. Другой бы на вашем месте давно все подписал, признал и покаялся. Вы же… только время отнимаете у следствия. Признайтесь честно, вы изменяли Родине?

– Нет, не припомню… – слова давались с трудом. – Я никому и никогда не изменял, гражданин следователь… Даже собственной жене и даже в те моменты, когда имел на то основания…

– Ну, что ж, чувство юмора – это хорошо, – хмыкнул Хавин. – Удивлен, что вы его сохранили, искренне рад за вас. Надеюсь, это ненадолго. Хорошо. Итак, что мы имеем. – Хавин пододвинул к себе дело. – Шелестов Максим Андреевич, 1903 года рождения… хм, как мило, вчера у вас был день рождения, примите поздравления… Уроженец города Красноярска, учился в техническом училище, затем в среднем механико-строительном, имеет диплом техника-строителя… С 1928 года – в органах ОГПУ, затем перевод в военные структуры… Принимал участие в разгроме белокитайцев в 1929 году на Дальнем Востоке; за проявленное мужество представлен к ордену Красной Звезды… Если не ошибаюсь, во время конфликта на КВЖД красными частями командовал враг народа Блюхер? – Следователь пристально смотрел в глаза заключенному. – Можете не отвечать, вопрос риторический. В ту пору заговорщик и изменник Родины рядился под порядочного советского военачальника. А вы командовали батальонной разведкой… Далее послужной список, можно сказать, безупречен. Участие в операции 1938 года на озере Хасан – на этот раз вам доверили разведку 119-го стрелкового полка… – Следователь хищно осклабился. – А командовал советскими войсками тот же маршал Блюхер, причем командовал из рук вон плохо, неоднократно нарушая приказы высшего командования и допуская непростительные просчеты. Признайтесь, Максим Андреевич, к 1938 году вы уже были знакомы с Блюхером, выполняли его преступные приказы, состояли с ним в одной фашистской организации?

Спорить было бесполезно. Какие еще подтверждения нужны? Исчерпывающие и убедительные доказательства виновности. Придавили, как говорится, тяжестью улик. Василий Константинович на озере Хасан явно не покрыл себя неувядающей славой. Ошибки в руководстве операцией были налицо. Красная армия выполнила поставленные задачи, но делала это долго, тяжело, с большими потерями. Блюхер фактически провалил операцию. Предателем Шелестов его не считал, но ряд ошибочных действий признавал. По завершении операции Главный Военный совет РККА обнаружил в состоянии Дальневосточного фронта крупные недочеты. Управление фронта расформировали, Блюхера отстранили от должности, обвинив в некомпетентности (а тот действительно смещал границы и ликвидировал важные оборонительные укрепления), а вскоре арестовали, обвинив в шпионской деятельности в пользу Японии. Сюда же добавили антисоветскую организацию «правых» и военный заговор.

Блюхера сломали – он все признал и подписал. Умер в камере в ходе следствия – тромб в легочной артерии, как объяснила судмедэкспертиза. Это не помешало задним числом лишить его звания маршала и приговорить к смертной казни – к упомянутым обвинениям добавили саботаж, пьянство на рабочем месте и моральное разложение. А выпить, если честно, Василий Константинович любил…

– Вы избежали ответственности осенью 1938-го, – бубнил следователь, – когда арестовали все ближайшее окружение Блюхера и воздали каждому по заслугам. Вас перевели в Ленинградский военный округ, и тогда у правосудия до вас не дошли руки. С 1939 года вы прикрывали свою преступную деятельность службой в Разведывательном управлении Генштаба. Арестовали вас только в сентябре 1940 года. Так, исключен из ВКП(б) за потерю классовой бдительности, уволен из РККА по служебному несоответствию… С тех пор следствие с вами безуспешно нянчится – детский сад какой-то, Максим Андреевич, право слово… – Хавин осклабился. – Какова же ваша истинная роль в побеге Люшкова? Есть ряд убедительных доказательств, что именно вы помогали ему перейти границу.

Начальник Управления НКВД по Дальневосточному краю Люшков бежал к японцам летом 1938-го, когда понял, что ареста не избежать. Перешел границу в районе города Хуньчунь и сдался японским пограничникам. Политическое убежище ему с удовольствием предоставили. Дотянуться до ренегата советские разведчики не могли – его грамотно прятали. Молчать в эмиграции Генрих Самойлович не стал – активно сотрудничал с японской разведкой, «разоблачал» методы НКВД, сдавал внедренную агентуру.

– Извините, гражданин следователь, ничем не могу вам помочь в этом вопросе, как и вашим предшественникам… Люшкова не знал, мы служили в разных ведомствах…

– Серьезно? – удивился Хавин. – А как же вот это? – Он вынул из пухлого дела желтоватый листок. – Подробное донесение вашего тогдашнего коллеги капитана Круглова. Он лично видел вас с Люшковым в городском парке за день до его побега. Тот передавал вам бумаги, вы беседовали очень долго…

– Да, мне уже предъявляли эту бумажку… – проскрипел Максим. – Во-первых, я не мог разговаривать с Люшковым, поскольку не имел чести его знать. Во-вторых, в тот день я находился в расположении своей части. В-третьих, капитан Круглов в означенный день тоже не мог посетить тот злосчастный парк, поскольку отбывал наказание за драку на офицерской гауптвахте. А писал это после своего ареста осенью 1940-го, когда уже не помнил таких мелких подробностей…

– Но вы-то запомнили? – Взгляд следователя пронзал, как шило.

– Разумеется, я сам их разнимал.

– Не надо юлить, Шелестов. – Следователь начал раздражаться. – Необоснованным репрессиям в нашей стране никого не подвергают. И ваши уловки в надежде сбить следствие с правильного пути никого не смутят. Ну, хорошо, будем считать, что мы с вами познакомились… – Следователь отодвинул дело и воззрился на арестанта. – Вы женаты?

– Уже нет… Жена умерла во время родов в 1937-м… Ребенка не удалось спасти… Второй раз я не женился…

– Родители?

– Только мать, проживает в подмосковном городе Видное, у нее вторая группа инвалидности… Об этом написано в деле…

– Не надо указывать, где и что написано, – резко выплюнул Хавин. – Что с отцом, с другими родственниками?

– Родственников нет… Уже нет… Отец работал по дипломатической линии, пропал без вести в Харбине в 1933 году…

– Знаем мы этот Харбин, – едко усмехнулся Хавин. – С его небезызвестной японской военной миссией… Продолжаю удивляться, Максим Андреевич, против вас такая масса свидетельств. Вот, полюбуйтесь: «… был коммунистом, но коммунистических взглядов не разделял», «крайне отрицательно высказывался о советском государстве, порядках в Красной армии и политике, проводимой партией»… А вы продолжаете запираться и выгораживать себя. Подытожим для первого раза. Вы участвовали в антисоветском фашистском заговоре?

– Нет, никогда.

– Вы занимались антисоветской пропагандой в войсках?

– Нет.

– Вы занимались шпионажем в пользу иностранной, в частности японской, разведки?

– Нет.

Тяжелый удар обрушился арестованному на голову. Помощник следователя по работе с заключенными приблизился неслышно и, вообще, непонятно откуда взялся. Отказало не только зрение, но и слух. Боль взорвала череп. Максим повалился с табуретки. Мелькнуло разъяренное лицо младшего лейтенанта госбезопасности с засученными рукавами. Такие мускулы накачал на работе с иродами…

– Встать! – Истязатель не стал дожидаться, пока Максим сам поднимется, схватил его за шиворот, водрузил обратно на табуретку. Шелестов поплыл, тело не слушалось.

– Сидеть! Куда это мы собрались? – Второй удар опять обрушился на голову. Экзекутор перестарался, с малого надо было начинать. Все дальнейшее Шелестов помнил смутно. Трещала голова, сознание болталось на ниточке. Удары следовали по нарастающей. Выскочил из-за стола Хавин – глаза сверкали бешенством. Закончился период «учтивости и деликатности» – он тоже пинал упавшего заключенного, надрывно орал:

– Получай, бешеный шакал, сука, контрреволюционный выродок! Гнида антисоветская! Ты мне, падла, еще признаешься, что состоял в организации «правых»! Шумилов, какого хрена встал? Продолжай работать!

Взгромоздить на табурет его уже не пытались – били лежачего, входили в раж, выкрикивали оскорбления. Шелестов задыхался, пытался пригнуть голову, подтягивал под себя колени. Мучитель наступил ему на руки, скованные за спиной, – пронзительная судорога побежала по телу. Лежащий извивался, пытался что-то делать. Только бы не по почкам – потом всю оставшуюся жизнь кровью ходить. Впрочем, долго ли продлится эта жизнь?

Он плохо помнил, чем закончился допрос, но он точно ничего не подписывал. Это раздражало и бесило мучителей. Последнее, что он помнил, – удар под нос носком сапога. Сознание захлопнулось, как том Большой советской энциклопедии. Прибыл конвой, арестанта потащили в камеру…

На этом текущие прелести тюремной жизни не закончились. Он потерял счет времени, несколько раз приходил в себя и снова терял сознание. Лежать приходилось на голом полу, свернувшись калачиком, наручники сняли. Любые попытки прилечь на нары оборачивались вторжением надзирателей и новыми ударами. Лежать на нарах в течение дня конвойные запрещали.

Наверное, была глубокая ночь, когда заскрежетала дверь, и охранники вытолкали заключенного в коридор. Он стоял, держась за батарею парового отопления – иначе упал бы.

– Ну все, сука, отмучился, – процедил конвоир.

Именно эти слова придали сил. В ногах появилась упругость, расправились плечи. Он равнодушно взирал на конвойных, на невесть откуда взявшегося следователя Хавина – тот громко зевал и перекатывал во рту тлеющую папиросу.

Шелестов шел самостоятельно, сворачивал, куда приказывали, спускался по лестнице. Здешние подвалы были глубокие, в несколько ярусов. Кружилась голова, он хватался за стену, но спускался. Конвоиры дышали в затылок.

Очертился каменный коридор, в нем сновали люди. Было душно, накурено, ощущались странные запахи. Серые лица сотрудников НКГБ, пустые глаза – такое ощущение, что они годами не выходили из подвалов, только здесь протекала их служба и личная жизнь. Его вели по коридору – навалилась тяжесть, он с трудом переставлял ноги.

– На месте, – скомандовал охранник, Шелестов застыл посреди коридора.

Его толкнули в сторону – там была ниша, жесткая скамья, пара стульев, на которые никто не предложил присесть. «Зал ожидания», – проползла равнодушная мысль. Сотрудники висели над душой, один исподлобья разглядывал жертву, другой отводил глаза. У каждого на ремне кобура с «наганом».

Ждать пришлось недолго. Послышались шаги. По коридору брел сутулый мужчина. Он постоянно сглатывал, губы его дрожали. Слезы блестели в запавших глазах. Арестанта сопровождал офицер. Рука его потянулась к расстегнутой кобуре…

Взгляды заключенных пересеклись. Мужчина шмыгнул носом. Его лицо было смутно знакомо. Встречаться не приходилось, но где-то они виделись – возможно, на митинге или групповом фото в газете. Товарищ из ВЦСПС или из наркомата труда…

Процессия ушла по коридору, потерялась в сумраке. Освещение в дальней части подвала было неважным. Прогремел выстрел, глухо упало тело. Кто-то завозился, скрипнула железная дверь.

– Пошел, – кивнул подбородком Хавин. – Приятно было познакомиться. Хоть не валандаться с тобой…

– Не припомню, чтобы меня судили… – выдавил Максим.

– Решение «тройки», – скупо отозвался Хавин. – Вас слишком много, антисоветских мразей, никакие суды не справятся, даже если будут круглосуточно штамповать приговоры. Вперед! – Хавин ядовито оскалился.

– Покурить хоть дайте.

– Иди уж. Людей задерживаешь. На том свете покуришь.

Он пошел вперед, подволакивая ноги. Стены расплывались, поблескивали мутноватые лампы накаливания. Не было ни горя, ни отчаяния – только ожидание облегчения и досада непонимания. Суды не справляются, это факт. Им в помощь возникли «тройки НКВД» – по репрессированию антисоветских элементов. В каждой области и крае – своя «тройка»: начальник управления НКВД, секретарь обкома и прокурор. Но даже о внесудебном решении должны известить, а не ставить перед фактом в последний момент. И отменили, если помнится, эти «тройки» – слишком много злоупотреблений выявили. Или заново ввели, пока он по тюрьмам скитается? А как же видимость соблюдения законности?..

Тишина звенела в ушах, усиливался неприятный запах. За спиной поскрипывали сапоги палача расстрельной команды. Отчетливый спиртной душок – без горячительного в их работе никак… Звук взводимого курка – почему так быстро?

Он уткнулся в стену – она возникла внезапно, будто вынырнула из тумана. Тупик, справа железная дверь, мутная лампа. Он, как слепой, обшаривал стену. В одном месте было что-то накорябано – проступала надпись. Даже смешно – и когда только успевают? «Здесь был Петя» или что другое? Он застыл, дыхание перехватило. Стал поворачивать голову.

– Не оборачиваться! – бросил палач.

Тишина звенела, рвала барабанные перепонки. Не вся жизнь пронеслась перед глазами, но он увидел отца, чей образ с годами потускнел, – седой, в добротном костюме, сшитом на заказ. Мама призналась пару лет назад, что дед по линии отца был обедневшим потомственным дворянином, служил офицером в царской армии. Отец порвал с семьей, жил отдельно, имел революционные взгляды, посещал нелегальный марксистский кружок. Прошел мировую войну в звании подпоручика, получил Георгиевский крест 4-й степени, а после Гражданской войны устроился на работу в ведомство Чичерина – Литвинова. Дворянское происхождение отца удалось утаить – можно представить, как обрадовались бы органы… Он видел мать, сильно сдавшую за последние годы, – она ходила с палочкой по квартире, постоянно виновато улыбалась. Увидел жену – красавицу Риту, ощутил на губах ее последний поцелуй перед тем, как отправиться в роддом. Он тогда суетился, вызвал шофера с «эмкой», кричал, чтобы вез осторожно, но быстро, и не дай бог женщине станет плохо в дороге! Сам поехать не мог – срочное совещание в управлении…

«Сейчас увидимся», – возникла странная мысль. Хотя вряд ли – воспитали безбожником, вбили в голову, что после смерти – только тьма. Тишина затягивалась, звенела. Онемела кожа на затылке. Ну давайте же! Он слышал, что тела таких, как он, сжигают, а то, что остается, отвозят на полигон «Коммунарка», ссыпают в канавы и закапывают…

Прогремел выстрел. Он не должен был его услышать – но услышал. Пуля ударила в стену, срикошетила от стальной двери. Промазали? Ноги потеряли чувствительность, потянуло к холодному полу, а дальше он ничего не помнил…

Узник валялся в камере, приходил в себя. Периодически рвало. Еду организм не принимал, только теплую воду – казалось, ее специально набирают в подмосковных болотах. Об имитациях расстрела он слышал, но самому участвовать в подобных спектаклях не приходилось. По мнению следователей, они неплохо способствуют признанию – как и разрешенные ЦК ВКП(б) методы физического воздействия. Главное, чтобы подписали предъявленные обвинения, а потом на суде не вздумали от них открещиваться…

Он метался в бреду, мысли путались. В какой-то миг Шелестов осознал, что лежит на нарах в дневное время и никто на него не орет. По коридору ходили, иногда заглядывали в окошко. Он устал жить видениями из прошлого. От них невозможно было избавиться. Лица родных, из которых осталась только мама, твердо убежденная, что сын ее давно погиб в тюрьме или сгинул в лагерях. Как она живет? И живет ли вообще? Прочно засел в памяти день 7 июня 1937 года, когда перед строем зачитали приказ Наркомата обороны за номером 072. До личного состава РККА доводилось, что в армии выявлена контрреволюционная фашистская организация, стремящаяся ликвидировать существующий строй, свергнуть Советскую власть и восстановить в СССР капитализм. Верхушка заговорщиков уже обезврежена: Тухачевский, Уборевич, Якир, Корк, Гамарник… Но щупальца заговора расползлись по всей армии, разъедают ее, как плесень, и органы НКВД будут с этой заразой нещадно бороться. Тогда еще не знали, какие масштабы приобретет такая борьба…

За восемь месяцев бывший майор Шелестов сменил несколько тюрем, его пытали, били, предъявляли ложные обвинения. Все, что городили следователи, рассыпалось в прах, концы не сходились – даже для советского суда это дело выглядело нелепо. Но органы старались. Несколько суток без сна – в глаза бьет слепящий свет, сознание путается. Только начнешь засыпать – резкий окрик: «Не спать!», тычок в спину. Горячий карцер, холодный карцер, стоячий карцер – где стены настолько близко, что невозможно присесть, и ты торчишь, как столб, часов двенадцать кряду. Пытка водой, голодом, пресловутая «ласточка» – руки и ноги скованы за спиной, через рот пропущена веревка, завязана сзади на щиколотках – это тетива, а туловище – лук, постоянно находящийся в напряженном состоянии. Пытка продолжается несколько часов, за это время тебя еще пинают и матерят…

На следующий день допросов не было. Узника оставили в покое. Он понемногу приходил в себя, даже поел. Дважды приносили еду, и в этот раз кормили не тухлятиной. Досадная пауза в заведенном ритуале – всякое бывает. Он пытался вспомнить, какой сегодня день – бесполезно. Еще весна или уже начало лета 1941-го? Что происходит в стране? Что творится в мире? Он безнадежно отстал от жизни.

Странное событие случилось ночью – через сутки или двое после последнего допроса. Он метался в полусне-полубреду, боролся с демонами. Заскрежетал дверной засов, он очнулся. В камере свет не включали. Освещение работало в коридоре – тусклое, ночное, а еще у человека, отпершего дверь, был фонарик.

Происходило что-то странное – а вернее сказать, НЕ ПРОИСХОДИЛО. За порогом стояли двое, просто стояли и смотрели, внутрь не заходили. Охранник мялся сбоку, держал фонарь. Максим сощурился, поднялся, застыл посреди камеры. Лица людей съедал полумрак. Тот, что справа, был выше среднего роста, широк в плечах, русоволос, носил военную форму. Ромб в петлицах. Тот, что слева, пониже, хотя и не карлик, среднего сложения. Он был одет в длинный кожаный плащ, под ним – полувоенный френч, застегнутый на все пуговицы. У человека было круглое лицо, и очки, блестящие на носу, тоже имели круглую форму. Он кого-то напомнил, но Максим бы не поручился… С какой стати?

Становилось не по себе. Тянущее чувство в правой лопатке, предельно глупая ситуация. Говорить не хотелось, да никто и не требовал. Люди пристально его разглядывали. Загадочно поблескивали очки.

Наконец тот, что слева, шевельнулся, бросил с небольшим акцентом:

– Хорошо, я все понял.

Повернулся и ушел. Рослый в форме задержался на несколько секунд и заспешил вслед за первым. Надзиратель выключил фонарь и запер дверь. И все.

Почему краска прилила к щекам? Он стоял, пытаясь собраться с мыслями. Что за смотрины? Кого сопровождал майор госбезопасности? Человек был похож на наркома внутренних дел, хотя его лицо и скрывалось в тени. Лично не знаком, но слышал голос по радио, видел фотографии в газетах. У каждого следователя в кабинете его портрет. Отретушированный, он все равно обязан передавать черты живого лица. Нет, абсурд. Слишком далеко нарком, чтобы снизойти до рядового заключенного…

Он постарался выкинуть из головы этот случай. Но все равно остаток ночи ворочался, не мог уснуть…

Допросы прекратились. Его никто не тревожил. По утрам он по-прежнему выносил парашу – охранник следовал тенью, а однажды расщедрился: на вопрос, какое сегодня число, неохотно ответил: шестое июня. Заключенный основательно отстал от жизни. Еда улучшилась: появилась капуста с сальной свининой, жидкий куриный суп, почти неограниченное количество хлеба. Он старался не думать, принимал действительность, какой она была. О хорошем лучше не загадывать – не так больно будет падать. Но иногда терзала мысль: неужели убедились, что он невиновен? Чушь, это было так же фантастично, как романы Александра Беляева. Но вдруг?

7 июня за ним пришли и вывели в один из внутренних дворов-колодцев на прогулку. Какой ни есть, а свежий воздух. Глухие стены вздымались с четырех сторон, а над ними было небо – практически голубое, с бегущими облачками. Он стоял посреди колодца, дышал полной грудью, у него кружилась голова. Заключенного сторожил боец НКВД с карабином, а рядом курил лейтенант и нетерпеливо поглядывал на часы.

– Лейтенант, покурить оставь, – попросил Максим. Ей-богу, та самая ситуация, когда «полжизни за затяжку»! Лейтенант нахмурился, с сомнением уставился на свою папиросу, потом поколебался и достал портсигар.

Максим извлекал папиросу дрожащими пальцами, бормотал слова благодарности, прикурил от поднесенной спички. Жадно затянулся, пока лейтенант не передумал, затем еще раз, едва успев выдохнуть дым. Голова закружилась еще сильнее, пришлось опереться о стену. Лейтенант выказывал признаки нетерпения. Пришлось выкуривать папиросу длинными затяжками…

На следующий день его опять вывели на улицу. Теперь без папиросы, но время прогулки увеличилось. Возвращаясь в камеру, в глубине коридора Максим обнаружил следователя Хавина. Тот смотрел в его сторону с явным раздражением: любимую игрушку отняли у человека!

Ночью удалось поспать только час. Распахнулась дверь. «Подъем! На выход!» Рукоприкладством не занимались, но промедления не терпели. Внутренний двор, часовые на воротах – синие фуражки с красными околышами. Небольшой грузовик со стальным кузовом – для доставки явно не хлеба. Его подогнали прямо к выходу из подвала. Лаконичная команда: «В машину!» Других арестантов поблизости не было. Не много ли чести для одного заключенного? Максим самостоятельно забрался в кузов, отыскал на ощупь лавку вдоль борта. Захлопнулась дверь, конвой забрался в кабину.

Он трясся в кузове один, в полной темноте, вцепившись в какой-то кронштейн над головой. Асфальт на выезде из города сменился грунтовым покрытием. Безбожно трясло. Потом опять был асфальт, потом снова трясло. Водитель часто сворачивал. Возникало ощущение, что его везут окольными путями, хотя могли бы добраться напрямую. Переводят в другую тюрьму? В этом нет ничего нового. Доставляли, разумеется, не в санаторий.

По примерным расчетам, ехали минут сорок. Его выгрузили в небольшом дворе, окольцованном высоким забором. За оградой – ели, сосны. Уже не Москва, пригород. И воздух не такой, как в городе. Охранники были другие, но очень похожие. Задняя сторона невысокого здания, дверь, утопленная в цоколь. Его вели по узкому коридору, в спину угрюмо бросали: «Направо, прямо». Снова одиночная камера – охранник дождался, пока он войдет, и захлопнул дверь.

Шелестов озирался с невольным интересом. Происходило что-то любопытное. Мутная лампочка на двадцать ватт озаряла крашеные стены, зарешеченное окно под потолком, откидные нары. В цементный пол вмурованы стол и табурет, нары откинуты. За простенком отхожее место со смывом, закрытое деревянным поддоном. Окно – из толстого гофрированного стекла с впаянной арматурой – сомнительно, что в светлое время суток оно пропускает дневной свет. Духоты не было – имелась решетка вентиляции. Он обратил внимание, что все углы стола и табурета закруглены и сглажены – очевидно, не просто так. Зашевелилось в голове что-то смутное, но ответа не было. Как ни крути, он сидел в тюремной камере – пусть и лучше обустроенной…

Простыня на матрасе была почти сухой, одеяло – не пыльное. Остаток ночи он спал мертвым сном. Очнулся утром от шума в соседних камерах. Кого-то выводили, бренчали миски. Свет поступал сквозь окно и расползался белесой мутью в пространстве. В оконце, прорезанное в двери, подали завтрак – кашу, чай и кусок коричневого хлеба. Он насилу заглатывал тягучую субстанцию – понимал, что надо. Когда надзиратель забирал пустую посуду, Максим прилип к окошку.

– Подожди, товарищ… Скажи, где мы? – пришлось согнуться в три погибели, вытянуть шею, как на плацу в присутствии маршала. Сержант поколебался, глянул по сторонам.

– Твои товарищи кобылу в овраге доедают… товарищ, – ворчливо отозвался он, – Спецобъект 110. – Надзиратель забрал посуду и с треском захлопнул окошко.

Другого пояснения и не требовалось. Максим присел на нары. Тяжелая муть заползала в голову. И чему обрадовался? Он не был полным профаном. Спецобъект 110 – другое название Сухановская тюрьма. Бывшее Сухановское имение, монастырь к югу от Москвы, а ныне – тюрьма особого режима для особо важных политических преступников, курируемая лично наркомом. «Дача Берии», как мрачно шутили в кулуарах. Место, где он содержит своих личных врагов и куда приезжает, как на работу, чуть ли не через день.

В апреле 1939-го арестовали Ежова, предшественника Берии на посту наркома. Слишком много натворил Николай Иванович – переусердствовал. Как рассказывал про него один функционер в начале тридцатых: всем хорош, прилежный, исполнительный, выполнит любой приказ. Единственный у товарища недостаток: не умеет остановиться. «Остановка» произошла на Старой площади, в кабинете Маленкова, куда Ежова вызвали для беседы.

«Несгибаемый» нарком имел бледный вид, трясся от страха. Обвинение оригинальностью не отличалось: руководство заговорщической организацией в войсках и органах НКВД, шпионаж в пользу иностранных разведок, подготовка терактов против руководителей партии и государства, а также вооруженного восстания против Советской власти. Особо изолированная тюрьма специального назначения была готова и распахнула перед ним двери. Для расправы с Ежовым и его аппаратом ее и построили. Большинство узников в первый год – это сотрудники высшего и среднего звена НКВД. Здесь коротал время до суда опальный нарком, здесь общался по душам с бывшим товарищем Лаврентием, признаваясь в содеянных злодеяниях. Еще три года назад – четвертый человек в стране, могущественный нарком – те самые «ежовые рукавицы» с плаката, которыми он давит многоголовую змею контрреволюции. «Сталинский нарком», «любимец народа», всенародная известность.

Маленькое сообщение в газете «Правда»: товарищ Ежов освобожден, согласно его просьбе, от обязанностей наркома внутренних дел с оставлением его народным комиссаром водного транспорта. Преемником уволенного стал Лаврентий Берия. Вскоре покатились головы Ежова и его окружения. Обвинения стандартные: подготовка государственного переворота, теракты в отношении первых лиц государства. Попутно Ежову инкриминировали мужеложство, и он признавался в гомосексуальных связях – что тем самым действовал в антисоветских корыстных целях. В начале февраля 1940 года Военная коллегия Верховного суда приговорила Ежова к расстрелу. Приговор исполнили мгновенно. Труп кремировали в Донском монастыре.

Занятно, что о расстреле Ежова в советской печати не сообщалось. Человек исчез без всяких объяснений. Еще вчера был народным любимцем, беспощадно выкорчевывающим антисоветскую заразу, а сегодня – словно и не было его вовсе. Те, кто знали о происходящем, выдохнули облегченно – невозможно жить в постоянном страхе. Но, видимо, поспешили. Накал репрессий спал – это очевидно. Но тем не менее они продолжались…

Шелестов сидел в оцепенении. Он не важный государственный преступник – за что такая честь? Зреет новый разоблачительный процесс, и органы ищут кандидатов на скамью подсудимых? Он не мог ни на что повлиять. Оставалось только ждать.

Остаток дня он лежал, глядя в потолок, слушал, как гремят двери, звучат отрывистые команды. Трижды в день приносили еду. На все наводящие вопросы охрана незатейливо бросала: «Не положено». К вечеру он несколько раз отжался от пола – получилось. Потом закружилась голова, но скоро все прошло.

Наутро он делал зарядку, с удовлетворением отмечая, что постепенно приходит в норму. Организму требовалось многое, но это был уже не прежний полутруп. Силы, властные над ним, хранили молчание, мотали нервы. Он продолжал выполнять физические упражнения, с аппетитом ел. К вечеру третьего дня его отвели в душевую комнату. Зловонную робу приказали выбросить. Он стоял под напором теплой воды и не мог поверить такому счастью. Бешено оттирался мочалкой с мылом, потом привередливо изучал свое отражение в огрызке зеркала. Он был еще не воин, это несомненно – серое лицо, запавшие глаза, постарел на десять лет, но это был живой человек, а не пародия на него. Охранник передал комплект одежды – серую чистую и отглаженную робу. Изделие новое, в нем еще никто не умирал…

Максим натянул обновку, скептически оглядел себя в зеркале. Вздрогнул, когда опять приоткрылась дверь. Надзиратель протянул безопасную бритву.

– Побрейтесь, смотреть страшно.

Ночью за ним пришли. Он знал, что что-то произойдет – сна не было ни в одном глазу. Лежал и ждал.

– На выход, – скомандовал надзиратель.