Часть пятая.
Эндсвилль.
Глава 53
Маршалл был привязан к креслу, только это оказалось не просто кресло, а его кресло — продолжение его конечностей. Веревки вросли в кожу Маршалла, обмотались вокруг ржавого металлического каркаса, обняв его крепче любовницы. Боль была честной, вероломной и преднамеренной, мозг разлетелся на осколки. Это кресло теперь заменяло Маршаллу Дикинсу семью.
Хотя и недолго.
— Не за что, папа.
— Я… я не он, малыш. Сэм. Посмотри на меня. Я не он.
— Зови меня Ной.
— Н-нет.
— Все хорошо, папа. Ш-ш. Все хорошо.
Подросток подверг Маршалла унижению — помыл его. Стер с тела кровь и дерьмо у него между ногами, и все это время рассказывал, как Мужчина без конца говорил ему о Другом Сыне:
— Я знаю, что случилось с Ноем. Думаю, он хотел меня напугать. Но теперь все в порядке. Я вернулся.
Тряпки быстро сделались черными, коричневыми и вонючими, но вода оставалась теплой. Пусть он и сгорал от стыда, но чувствовать себя чистым было приятно: засохшее дерьмо вызывало зуд, хотя запах напрягал Маршалла не так сильно, как он ожидал. Мальчик промокнул раны, но кровь продолжала сочиться.
Я знаю, что случилось с Ноем.
Слова постепенно обретали смысл.
Я знаю. Другой Сын.
Думаю, он хотел меня напугать.
Я знаю.
Рану в боку, пока Маршалл сидел в беспамятстве, залатал сам Напье. Ублюдок использовал промышленный степлер. Боль при пробуждении удивила и испугала Маршалла. Мужчина гадал, что еще с ним сделали, пока он был в отключке. Какие новые раны ему предстоит обнаружить? Он не хотел знать. На его грудной клетке расплывался огромный синяк, черный вокруг скоб и темно-зеленый по краям. Ной…
(Это Сэм, бога ради! Сэм! СЭМ!)
…снял с него венец из колючей проволоки, оставив на лбу кольцо содранной кожи. Неглубокие порезы адски ныли, будто сквозняк, врывающийся вниз, раздувал боль, как тлеющие в камине угли.
Но больше всего мучений приносило кресло. Оно превратило его спину во что-то жесткое и нечеловеческое. Оно меня деформирует. Боль, как и само кресло, стала с ним единым целым. Он больше не помнил, каково это — жить без нее.
Убирая подвал, мальчик сказал:
— Ты сидишь на мамином стульчаке. Она не против.
Сэм срезал с Маршалла испачканные трусы и обмотал вокруг его торса простыню. Маршалла мыли методично и заботливо. Сперва он пытался сопротивляться, но смирился под действием теплой воды. Оставалось только сидеть и смотреть, качая головой. Умолять, чтобы все это кончилось.
Завершив уборку, Сэм собрал грязные тряпки и поднялся по лестнице, оставив Маршалла чистым снаружи, но испачканным внутри грязью унижения. Это было хуже всего.
Маршалл отключался и снова приходил в себя.
Иногда он оказывался в Джеймсбридже, иногда падал во тьму. Маршалл не знал, что лучше. Однажды он очнулся и увидел на цементном полу своего старого колли, полумертвого. Тело пса оказалось изломано, шершавый розовый язык, который любил лизать родные лица и выпрашивать угощение, свисал из открытой пасти.
Инди скулил. Болезненный, прощальный звук.
— Мне так жаль, мальчик, — сказал Маршалл.
Кровь собралась в лужу у лап пса, его глаза затуманились, словно бусинки плюшевого медведя. Маршалл моргнул и увидел на полу мозги и осколки зубов. Пуля снесла Инди полморды.
— Папа, а Инди когда-нибудь вернется? — спросил Маршалл пустую комнату.
(Он теперь там, где все хорошие псы. Оттуда нет возврата. Мне очень жаль.)
В тишине вонючего подвала Маршалл слышал, как подтекает кран. Кап, кап, кап. Стало сложно отличать реальные звуки от вымышленных. Не было ли иллюзией прерывистое дыхание Маршалла? Существовал ли он, привязанный к креслу, пачкающий кровью пол? Он полагал, что да. Маршалл не думал, что мертвецов пугают кошмары или мучит предательство. Насколько ему было известно, это он должен преследовать живых, гремя цепями. Нет, очевидно, он не умер. Вся эта ситуация казалась кратким конспектом жизни — непрерывной мукой.
Напье и Клэр в Сиэтле. Это откровение было зверством другого рода.
Целуются. Трахаются. Просят прохожего сфотографировать их на фоне Спейс-Нидл.
Этот сумасшедший стал архитектором семьи Маршалла. Заложил прогнивший фундамент. Казалось, чужак жил в стенах их сиднейского дома годами, пил их воду, справлял нужду в их туалете, укладывал их сына спать и залезал к ним под одеяло. Маршалл гадал, не это ли чувствовали жертвы изнасилования.
Медвежонок, как ты могла?
Растил ли он чужого ребенка, или Напье блефовал? Маршалл хотел верить в последнее, но знал правду. Чувствовал. Несмотря на это, он не винил бывшую жену. Пока нет. Однажды — возможно, но не сейчас.
Волшебные пальцы.
Он представил их у себя на коже описывающими осторожные восьмерки вокруг его ран. Волна боли чуть отступила, обнажив обломки клятв и вопросы без ответов.
Как ты могла так поступить, медвежонок?
Почему я еще здесь?
***
Наладить жизнь после самоубийства Ноя было трудно, но Маршалл всегда думал, что Клэр хотела сохранить отношения. Она держала его за руку у психоаналитика и говорила: «Все будет хорошо, Марс». Чем больше он об этом думал, тем сильнее убеждался: это тоже была ложь.
Тень сомнения промелькнула у нее на лице, когда он сделал ей предложение. Но в день свадьбы она была счастлива. Маршалл чувствовал: она в них верит. Пусть иногда ее терзала вина и Клэр опускала глаза и становилась холодной, она справлялась. Всегда.
Она любила меня. Я знаю. Мы оба любили Ноя, даже когда злились на него за то, что он ломал вещи, сводил нас с ума. Пожалуй, мы любили его слишком сильно. Не видели леса за деревьями.
Наш мальчик убил себя, а мы не смогли предвидеть его смерть.
Я это заслужил.
Это кресло.
— Я тебя ненавижу, — сказал Маршалл в затхлый воздух подвала. Он не знал, кому именно адресовал эти слова. Напье? Сэму? Себе самому? Единственное, в чем он был уверен, — они не предназначались его бывшей. Он не мог ее презирать, как того хотел Напье, даже если Маршалл старался. Он не будет кричать об этом.
Я не могу ее ненавидеть, потому что скоро умру.
Может, я как тот старик, которого все приводят в пример, — на смертном одре, с руками, опутанными проводами, и торчащими из носа трубками. Его окружили дети и друзья — все, на кого он плевал, все, кого он мучил, пока был здоров и мог презирать. Он видит их лица — комната забита людьми — и просит у них прощения, у каждого. Они улыбаются и кивают — только ради его успокоения, но он этого не понимает. Слишком сильно его накачали обезболивающим. Как бы то ни было, он примиряется и умирает, твердо зная, что сделал в жизни, а что нет.
Умирает без гнева и обид, причиной которых сам часто бывал.
Маршалл вспоминал прежнюю жизнь. Клэр уходила на работу, целуя его в губы у самой двери. С течением лет ласки стали редкостью, но его удивляли внезапные проявления страсти.
«Это ее вина», — сказал гадкий внутренний голос.
Нет. Я так не думаю. Но даже если это правда, я ее простил.
Ведь я здесь за этим? Для Прощения?
Чтобы простить ее?
Черно-белая запись с камер наблюдения. Самоубийство Ноя. Мальчик так уверенно вскарабкался на перила. Странный клоун протянул вслед ему руку. Резкий монтажный переход. Клэр на похоронах в Джеймсбридже, окруженная друзьями и родственниками — у всех круги под глазами.
Глубоко в душе Маршалл знал, что Клэр винила себя за смерть сына, и в самых темных уголках своего существа тоже ее винил. Она не должна была выпускать их сына из виду. Не должна была писать Напье. Не должна была лгать мужу.
Маршалл ненавидел себя за эти мысли. Они загнали его в порочный круг.
Неудивительно, что она меня бросила. Я понятия не имел, что можно так страдать. Честно говоря, Клэр справлялась куда лучше меня. Возможно, даже начала новую жизнь.
Маршалл повесил голову. Слезы капали на подбородок.
Он не слышал шороха.
Я прощаю тебя, Клэр. Пожалуйста, прости меня и ты.
Обжигающая боль пронзила его левую ногу, вырвав у него крик, такой громкий, что в горле что-то лопнуло. Глаза полезли на лоб. Крыса — комок спутанного меха с фут величиной — вцепилась ему в большой палец. Длинный хвост мотался туда-сюда, и рябь пошла по поверхности лужицы, оставшейся после того, как Ной (Сэм!) обдал пол водой из шланга. Крысиные зубы — острые, словно бритва, — распороли кожу, чтобы впиться в плоть. Волокна мяса свисали с когтей. Она отгрызла ноготь большого пальца Маршалла и отбросила его в сторону.
— Отстань! ОТЦЕПИСЬ!
Крыса не отпускала, вгрызаясь в кость. Маршалл попытался стряхнуть ее пинком, но веревки на лодыжках были завязаны слишком туго. Для крысы его ступня была угощением, поданным на блюдечке.
— Сэм! — закричал он, от отчаяния его голос взлетел на октаву. Никакого ответа. Маршалл понятия не имел, день сейчас или ночь. Мальчик мог быть и в школе.
Крыса перевалилась на спину, отщипывая кусочки плоти: так было удобнее грызть и заглатывать мясо. Кровь брызнула струей, оросив ее брюшко, повисла на усах маленькими рубинами. Тварь взвизгнула от восторга.
— СЭМ! — Ответа снова не было.
Все стало кристально ясно.
— НОЙ!
Через полминуты наверху раздались шаги. По легкой поступи он понял, что на помощь ему спешит не Напье.
Дверь в подвал распахнулась.
Крысу это, конечно, не волновало. Она была прожорливой и глупой. Оставила в покое большой палец Маршалла и забралась по его ноге. Он смотрел, как огромная морда твари появляется над его коленной чашечкой — шерсть от крови мокрая, словно у выдры. Она залезла на колено, вцепилась когтями ему в бедро и нырнула под простыню, прикрывающую гениталии. Маршалл закричал вновь.
Рука метнулась вперед, схватила крысу за хвост, потянула к себе. Самодельный подгузник Маршалла слетел, его вырвало желчью.
Он смотрел, как подросток швыряет крысу через комнату. Она ударилась о матрас и плюхнулась на пол. Мальчик бросился к ней, крича, с кулаками над головой, и крыса шмыгнула под лестницу, растворилась среди теней.
Дышать было трудно. Перед глазами плыли пятна. Палец пульсировал от боли.
— Она ушла, — сказал мальчик.
Маршалл задыхался, изучая пол. Глаза метались от тени к тени в поисках пировавшей на нем крысы. Он вспомнил, как где-то читал о том, что большой палец — одна из самых важных частей человеческого тела. Наравне с барабанной перепонкой он помогал поддерживать равновесие.
Не думаю, что в ближайшее время меня ждут долгие прогулки.
Он мечтал вернуться в прошлое, чтобы заново пережить каждую пробежку после работы по улицам их квартала или снова выбраться из кровати среди ночи и отправиться в туалет. Красться по дому на цыпочках, чтобы не разбудить семью. «Желтое — пусть течет, — говаривал его отец. — Темное? Ко дну пойдет!»
Он хотел прожить эти дни снова, испытывая благодарность. Разве мне не повезло, что у меня была ступня? Семья? Ной? Но он не мог этого сделать, как бы сильно ни желал. Время не текло вспять. Осталось только сейчас — миг, в котором его большой палец отгрызла крыса, семья разрушилась, а сын умер.
Ласковая рука опустилась на плечо Маршалла. Он поднял голову, чтобы взглянуть в лицо, нависающее над ним, как бесстрастная, холодная луна.
Маршалл смотрел на своего нового сына.
