Мальчик получает письмо

Дорогой Илай!

Привет из Б-16! Благодарю, как обычно, за то, что пишешь мне. Твое письмо было самой большой радостью, которая случилась у меня за месяц. В последнее время тут хуже, чем в Северной Ирландии. Несколько парней объявили голодовку, протестуя против тесноты, переполненности камер и того, что нечем заняться в дни отдыха. Вчера Билли Педона засунули головой в парашу четвертого двора, за то, что слишком много болтал с Гигси, который жаловался на холод на прогулке. Теперь во все параши вставили маленький ободок, чтобы внутрь не пролезала человеческая голова. Кажется, ты называешь такое «прогрессом»? В воскресенье в столовке вышло побоище. Старина Гарри Смоллкомб воткнул вилку в левую щеку Джейсону Харди, потому что Харди сожрал остаток рисового пудинга.

Весь ад вырвался на свободу, и в результате вертухаи забрали телевизор из первого блока. Никаких больше «Дней нашей жизни». Отберите у братвы из «Богго» свободу, заберите их права, заберите человеческий облик, отнимите волю к жизни, но, Бога ради, не трогайте «Дни нашей жизни»! Как ты можешь себе представить, парни изошли на дерьмо из-за этого, и начали разбрасывать дерьмо по всей тюрьме, как обезьяны. Я понятия не имею, откуда взялось столько дерьмища. В любом случае, все парни горят желанием узнать любые новости из внешнего мира, которые случились за эти дни, так что всякая информация будет принята с большой благодарностью. Последнее, что мы видели: Лиз, похоже, светит срок за стрельбу в Марию – тупая она шлюха, даже если это выглядело как случайное нападение. Она все еще не нашла шелковый шарф с буквой «С», который, я считаю, ее погубит. Наш сральник засорился во вторник, потому что у Денниса вышибло дно из-за плохой партии чечевицы, которой нас постоянно пичкают. Деннис израсходовал все запасы своей туалетной бумаги, и ему пришлось выдирать страницы из старой книжки «Выбор Софи», которая у нас валяется. Конечно, страницы не сломали сральник наглухо, а просто забили его, так что весь первый отряд мог насладиться запахом богатого внутреннего мира Денниса. Я рассказывал тебе о Треножнике в прошлом письме? Фриц некоторое время назад подобрал котенка, ползающего по двору. Фриц в последнее время вел себя хорошо, так что вертухаи разрешили ему заботиться о коте в свободное время. Мы все начали оставлять немного еды с обеда для кота, и он посещал наши камеры на досуге. А потом один из вертухаев случайно прихлопнул кота дверью камеры, и беднягу пришлось отнести к ветеринару, а тот выдвинул Фрицу с маленьким котенком серьезный ультиматум: либо дорогая операция по удалению ноги, либо пуля между глаз (не совсем то, что буквально сказал хирург, но ты представляешь общую картину). О покалеченном коте разошлись слухи, и мы пустили по кругу шляпу, и мы все вложили свой месячный заработок в операцию для несчастного котика Фрица. Ему сделали операцию, и он вернулся к нам, разгуливает теперь на трех лапах. Затем у нас случилась продолжительная дискуссия насчет того, как назвать кота, жизнь которого мы все спасли, и мы остановились на имени «Треножник». Этот кот стал здесь чем-то бо́льшим, чем «Битлз». Рад узнать, что у вас с Августом все хорошо в школе. Не забивайте на свою учебу. Вы же не хотите оказаться в выгребной яме, как эта, и не хотите опомниться накачанными хлоралгидратом и трахнутыми в задницу через перегородку прачечной каким-нибудь Черным Жеребцом, потому что так может случиться с ребятами, которые плохо учатся. Я сказал Дрищу держать меня в курсе ваших с Августом табелей успеваемости, хороших или плохих. В ответ на твой вопрос: я полагаю, лучший способ узнать, хочет ли парень зарезать тебя, – это скорость его шагов. Человека, у которого на уме убийство, выдают его глаза, в них есть намерение. Если люди загружены чем-то таким, ты увидишь, как они приближаются к своей жертве – медленно, глядя на нее издали, словно ястреб, а затем, когда приблизятся, то ускоряют шаги. Ближе, ближе, ближе. Если собираешься напасть на жертву сзади, втыкай заточку как можно ближе к почкам. Человек упадет, как мешок с картошкой. Суть в том, чтобы сунуть заточку достаточно жестко, чтобы донести свою точку зрения, и достаточно мягко, чтобы избежать обвинения в преднамеренном убийстве. Поистине, прекрасное равновесие. Скажи Дрищу, что его сад никогда не выглядел лучше. Азалии настолько розовые и пышные, что кажется, будто мы выращиваем розовую сахарную вату для Королевского Шоу. Благодарочка за фотографию мисс Хаверти. Она даже лучше, чем ты описывал. Нет ничего сексуальнее, чем молодая школьная учительница в очках. Ты прав насчет ее лица, оно как утренняя заря. Думаю, ты не скажешь ей об этом, чтобы не нарываться, но ребята из крыла «Д» передают ей большой привет. Ну, мне пора, приятель. Харч готов, и мне лучше получить свою долю болоньезе, прежде чем она исчезнет, как птица додо. Поднимайся высоко, малыш, ступай легко.

Алекс.

P. S.

Ты уже звонил своему отцу? Я не лучший человек, чтобы судить об отношениях отца с сыном, но считаю, если ты так много думал о нем, то есть нехилая вероятность, что он тоже думал о тебе.

Субботним утром мы с Дрищом пишем письма. Мама с Лайлом опять ушли в кино, вот такие они страстные любители синематографа. Они собирались посмотреть «Осьминожку». Август и я просились с ними. Они снова сказали «нет». Это уже смешно. Долбаные дилетанты.

– «Осьминожка» – это о чем? – спрашивает Дрищ, яростно строча правой рукой, причем удивительно аккуратным почерком.

Я отрываюсь от своего ответного письма.

– Джеймс Бонд сражается с морским монстром с восемью вагинами.

Мы сидим за кухонным столом со стаканами какао и нарезанными апельсинами. Дрищ слушает скачки на ипподроме «Игл Фарм» по приемнику, стоящему возле кухонной раковины. Август пристроил на зубах четвертушку апельсиновой кожуры, как Рэй Прайс – свою капу. На улице жарко и душно, потому что сейчас лето и это Квинсленд. Дрищ снял футболку, и я могу видеть его грудную клетку доходяги, как будто он медленно умирает у меня на глазах от своей диеты из сигарет и печали.

– Ты хоть ел, Дрищ?

– Не начинай, – отмахивается он, зажав самокрутку в уголке рта.

– Ты похож на привидение.

– Дружелюбное привидение? – спрашивает он.

– Ну, не враждебное.

– Что ж, ты и сам не бронзовая статуя, малец. Как продвигается твое письмо?

– Почти готово.

Дрищ провел в Богго-Роуд в общей сложности тридцать шесть лет. Ему не разрешали переписку большую часть его срока в Д-9. Он знает, что означает хорошее письмо для человека за решеткой. Это связь с волей. Человеческая поддержка. Пробуждение от кошмарного сна. Дрищ годами пишет заключенным в Богго-Роуд, подписываясь фальшивыми именами в графе «Отправитель», потому что надзиратели никогда не пропустят письмо от Артура «Дрища» Холлидея – человека, который знает, как сбежать из их крепости с красно-кирпичными стенами, лучше, чем кто-либо другой.

Дрищ познакомился с Лайлом в 1976 году, когда они оба работали в брисбенской автомобильной мастерской. Дрищу тогда было шестьдесят шесть. Он отсидел двадцать три года из своего пожизненного срока и трудился по схеме «освобождение для работы», днем работая под надзором на воле, а на ночь возвращаясь в тюрьму. Дрищ и Лайл хорошо сработались, перебирая автомобильные двигатели. Они быстро нашли общий язык – сленг механиков и сленг времен своей беспутной юности. Иногда по пятницам Лайл засовывал длинные рукописные письма в рюкзак Дрища, чтобы тот нашел их в выходные и друзья могли бы продолжить свои беседы с помощью убогого почерка Лайла. Дрищ однажды сказал мне, что готов умереть за Лайла.

– Но затем Лайл пришел и попросил кое о чем потруднее, чем смерть.

– О чем, Дрищ?

– Он попросил меня присмотреть за вами, двумя спиногрызами.

Два года назад я застал Дрища пишущим письма за кухонным столом.

– Я пишу заключенным, которые не получают писем от родных и друзей, – сказал он.

– А почему их родные и друзья не пишут им? – спросил я.

– У большинства из этих парней никого нет.

– А можно я напишу кому-нибудь?

– Конечно, – кивнул он. – Почему бы тебе не написать Алексу?

Я взял ручку и бумагу и уселся за стол рядом с Дрищом.

– О чем мне писать?

– Напиши о том, кто ты и чем занимался сегодня.

Дорогой Алекс!

Меня зовут Илай Белл. Мне десять лет, и я учусь в пятом классе Даррской государственной школы. У меня есть старший брат по имени Август. Он не разговаривает. Не потому, что не может говорить, а потому, что не хочет. Моя любимая игра на «Атари» – «Missile Command», моя любимая команда регби – «Параматта Илз». Сегодня мы с Августом ездили кататься в Иналу. Мы нашли парк, от которого отходил канализационный тоннель, достаточно большой, чтобы мы могли в него забраться. Но нам пришлось вылезти, когда какие-то мальчишки-аборигены сказали, что это их тоннель и что мы должны убраться, если не хотим получить трепку. У самого большого из пацанов-аборигенов был здоровенный шрам через правую руку. У того, которого Август избил, прежде чем они все убежали. По дороге домой на тропинке мы увидели стрекозу, поедаемую заживо зелеными муравьями. Я сказал Августу, что мы должны избавить стрекозу от страданий. Август хотел оставить все, как есть. Но я наступил на стрекозу и раздавил ее насмерть. Однако когда я на нее наступал, то убил тринадцать зеленых муравьев по ходу дела. Как вы думаете, может, мне стоило просто оставить стрекозу в покое?

Искренне ваш,

Илай.

P. S.

Мне жаль, что вам никто не пишет. Я буду продолжать писать вам, если захотите.

Две недели спустя я был вне себя от радости, получив от Алекса ответное письмо на шести страницах, причем три оказались посвящены воспоминаниям о тех временах детства Алекса, когда его тоже запугивали мальчишки в канализационных тоннелях, и о драке, которая затем последовала. После отрывка, в котором Алекс подробно описывал анатомию человеческого носа и указывал, насколько он слаб по сравнению с быстро подставленным лбом, я спросил Дрища, с кем именно я подружился по переписке.

– Это Александер Бермудес, – ответил он.

Приговоренный к девяти годам заключения в тюрьме Богго-Роуд после того, как полиция обнаружила шестьдесят четыре незаконно ввезенных советских автомата АК-74 в сарае на заднем дворе его дома в Эйч-Майл-Плейнс, которые он собирался распространить среди членов банды мотоциклистов-преступников «Повстанцы», служивший когда-то в Квинсленде парламентским приставом.

– Не забывай быть конкретным, – всегда говорит Дрищ. – Подробности. Вставляй все детали. Парни ценят все это подробное дерьмо из повседневной жизни, которого они больше не получают. Если у тебя есть учительница, которая тебе нравится, расскажи им, как выглядят ее волосы, как выглядят ее ноги, что она ест на обед. Если она учит тебя геометрии, расскажи, как она рисует долбаный треугольник на школьной доске. Если ты вчера мотался в магазин за пакетиком конфет – ездил ли ты на своем велике, ходил ли пешком, видел ли радугу по пути? Ты купил леденцы, ириски или карамельки? Если на прошлой неделе ты ел хороший кусок мяса – был это стейк с горошком, карри или говядина с грибами? Больше подробностей.

Дрищ продолжает писать свою страницу. Он втягивает дым, его щеки сжимаются, и я вижу очертания черепа под кожей, а короткая на затылке и по бокам стрижка с «площадкой» сверху делает Дрища похожим на чудовище Франкенштейна. Оно живое. Но… надолго ли, Дрищ?

– Дрищ.

– Да, Илай.

– Могу я задать тебе вопрос?

Дрищ прекращает писать. Август тоже прерывает свое занятие. Они оба смотрят на меня.

– Ты правда убил того водителя такси?

Дрищ слегка улыбается. Его губы дрожат, и он поправляет свои очки в толстой черной оправе. Я знаком с ним достаточно давно, чтобы понимать, когда ему больно.

– Прости, – говорю я, опуская голову, возвращая свою шариковую ручку обратно на страницу письма. – Просто в сегодняшней газете была большая статья.

– Что за статья? – спрашивает Дрищ. – Я сегодня ничего такого не видел в «Курьере».

– Не в «Курьер мейл». Это было в местном листке, в «Юго-западной звезде». Одна из тех длинных простыней из цикла «Квинсленд помнит». Огромная полоса. Речь шла о Гудини из Богго-Роуд. Они рассказывали о твоих побегах. Они говорили об убийстве в Саутпорте. Там говорилось, что ты мог быть невиновен. Там говорилось, что ты мог отсидеть двадцать четыре года за преступление, которое ты не…

– Столько воды с тех пор утекло, – обрывает меня Дрищ.

– Но разве ты не хочешь, чтобы люди знали правду?

Дрищ затягивается сигаретой.

– А могу теперь я задать тебе вопрос, малыш?

– Да.

– Ты сам-то как думаешь, убивал я его?

Я не знаю. Что я знаю – так это то, что ничто не убило самого Дрища. Я знаю только, что он никогда не сдавался. Темнота не убила его. Копы не убили его. Тюремщики не убили его. Решетки. Дыра. Черный Питер не убил его. Кажется, я всегда считал, что, если бы он был убийцей, его совесть могла бы стать тем, что убило бы его в те черные дни в Дыре. Но и совесть не убила его. Потеря той жизни, которая могла бы у него быть, – тоже не убила его. Почти половину своей жизни он провел за решеткой, и все равно может улыбаться, когда я спрашиваю – убийца ли он. Гудини был заперт в ящике в общей сложности тридцать шесть лет и вышел живым. Долгий фокус. Такой фокус, что кролику потребовалось тридцать шесть лет, чтобы высунуть голову из шляпы. Затянувшийся трюк с человеческой жизнью.

– Я считаю, ты хороший, – произношу я. – Я не думаю, что ты способен убить человека.

Дрищ выпускает изо рта клуб дыма. Наклоняется ко мне через стол. Его голос звучит мягко и зловеще.

– Никогда не нужно недооценивать то, на что способен другой человек, – говорит он и откидывается обратно на спинку стула. – А теперь покажи мне эту статью.

Квинсленд помнит: нет ничего невозможного для Гудини из Богго-Роуд

Он считался наиболее опасным заключенным в Британском Содружестве, главным специалистом по побегам, которого называли «Гудини из тюрьмы Богго-Роуд», но величайшим трюком Артура «Дрища» Холлидея стал выход из тюрьмы свободным человеком.

Сирота, воспитывавшийся при церкви, потерявший обоих родителей в возрасте 12 лет, Дрищ Холлидей начал свою предопределенную преступную жизнь, когда был помещен в тюрьму на четыре дня за прыжок с поезда по пути на работу стригаля овец в Квинсленде, которая могла бы удержать его на прямой дорожке. Холлидей был опытным тридцатилетним мошенником и взломщиком к 28 января 1940 года, когда он совершил свой первый побег из печально известного Отряда № 2 тюрьмы Богго-Роуд.

Побеги Дрища

Гудини Холлидей совершил свой первый чудесный побег, взобравшись по участку тюремной стены, который стал известен как «Тропа Холлидея», в слепой точке, невидимой для охранников из окружающих сторожевых башен. Несмотря на критику со стороны общественности по поводу охраны тюрьмы, после однократного побега эта часть тюремной стены осталась неизменной. Впоследствии публика Брисбена не особенно удивилась, когда выяснилось, что во время следующего побега, 11 декабря 1946 года, Холлидей перелез через угловую стену тюремных мастерских всего в пятнадцати ярдах от «Тропы Холлидея», ставшей теперь легендарной. За тюремным забором он снял с себя одежду заключенного, под которой оказалась тайком пронесенная гражданская, и поймал такси до северных пригородов Брисбена, дав водителю чаевые за возможные неприятности. После неистовой и широкомасштабной полицейской облавы Холлидей был вновь пойман спустя четыре дня. На вопрос, зачем он совершил дерзкий второй побег, Холлидей ответил: «Свобода для человека означает все. Нельзя винить его за попытку».

Недолгая жизнь на свободе

Освобожденный в 1949 году, Холлидей переехал в Сидней, где работал в «Армии спасения», прежде чем начал заниматься кровельным ремонтом, используя навыки работы с листовым металлом, полученные в Богго-Роуд. Он сменил имя на Артур Дейл и вернулся в Брисбен в 1950 году, где влюбился в дочь владельца закусочной «Вуллунгабба». Холлидей женился на Ирен Каталине Клоуз 2 января 1951 года, и пара переехала в квартиру в Редклиффе, на северном побережье Брисбена, в 1952 году, всего за несколько месяцев до того, как Холлидей снова попал в заголовки национальных газет, когда его осудили и приговорили к пожизненному заключению за убийство на набережной Саутпорта водителя такси Алана Маккоуэна, 23 лет.

Главный следователь по этому делу, детектив-инспектор полиции Квинсленда Фрэнк Бишоф утверждал, что Холлидей сбежал с места убийства Маккоуэна и кинулся в Сидней, где и был схвачен полицией после того, как ранил себя в ногу, когда его собственный пистолет 45-го калибра выстрелил во время жестокой борьбы с доблестным гилдфордским кладовщиком, которого он пытался ограбить.

В переполненном зале суда яблоку негде было упасть, когда Бишоф давал показания, как Холлидей признался в убийстве Маккоуэна, восстанавливаясь после пулевого ранения на больничной койке в Параматте. Бишоф заявил, что в своем признании Холлидей подробно описывал, как сел в такси Маккоуэна в Саутпорте той роковой ночью 22 мая 1952 года, а затем с целью грабежа заставил молодого таксиста остановиться в укромном месте у смотровой площадки Каррамбин, дальше к югу. По словам Бишофа, когда Маккоуэн оказал сопротивление, Холлидей забил водителя до смерти своим пистолетом 45-го калибра. Бишоф свидетельствовал, что Холлидей продекламировал стихотворение во время своего признания: «Птицы едят, и беспечны они. Мы же в трудах, почему мы должны?»

Дрищ Холлидей между тем яростно утверждал, что Бишоф хочет повесить на него убийство Маккоуэна; и это подробное признание – от точных названий мест и до стихотворения – было, как заявил Холлидей, плодом воображения Бишофа.

«Курьер мейл» писала 10 декабря 1952 года, что «мистер Холлидей поднял шум в суде, когда Бишоп заявил, что Холлидей сказал ему: “Я убил его”».

«Холлидей вскочил на ноги, – говорилось в репортаже. – И, перегнувшись через перила скамьи подсудимых, выкрикнул: “Это ложь!”»

Холлидей утверждал, что в ночь убийства Маккоуэна он находился в Глен-Иннесе, в Северных Плоскогорьях Нового Южного Уэльса, примерно за 400 километров от места происшествия.

Фрэнк Бишоф стал впоследствии комиссаром полиции Квинсленда и проработал на этой должности с 1958 по 1969 годы, уйдя в отставку на фоне массовых обвинений в коррупции. Он скончался в 1979 году. Перед тем как быть приговоренным к пожизненному заключению, Холлидей заявил со скамьи подсудимых: «Повторяю, я не виновен в этом преступлении».

На выходе из суда жена Холлидея, Ирен Клоуз, поклялась поддерживать своего мужа.

Черные дни в Черном Питере

В декабре 1953 года, после очередной неудавшейся попытки побега, Холлидей был брошен в «Черный Питер», печально известную подземную одиночную камеру тюрьмы Богго-Роуд, пережиток варварского и кровавого прошлого Брисбенской каторжной колонии. Холлидей пережил там 14 дней палящего декабрьского зноя, вызвав ожесточенные общественные дебаты по поводу современных методов перевоспитания заключенных.

«Итак, Холлидея поместили в карцер, – писал Л. В. Аткинсон из Гайторна в «Курьер мейл» 11 декабря 1953 года. – Несчастный узник, инстинктивно стремящийся к свободе, получил наказание в самой полной, мрачнейшей степени нашей средневековой тюремной системы? Принцип современного гуманного юридического наказания не может допускать применения пыток».

Холлидей вернулся из Черного Питера городской легендой. В Брисбене в 1950-х годах школьники за утренним чаем с печеньем шептались не о Неде Келли и Аль Капоне, а пересказывали друг другу байки о Гудини из Богго-Роуд.

«Его знание зданий, крыш и инструментов, в сочетании со злостью и бесстрашием – сделали его заключенным, находящимся под самым пристальным надзором, – писала «Санди мейл». – Детективы, которые знали его по годам деятельности взломщика, утверждают, что он может взбираться по стенам, как муха. Вероятно, Холлидей никогда не перестанет пытаться сбежать. Полицейские, которые его знают, говорят, что будут наблюдать за ним каждую минуту его пожизненного заключения, что означает, если он доживет до старости, по меньшей мере еще 40 лет сводящего с ума существования за красными кирпичными стенами Богго-Роуд».

В течение следующих 11 лет заключения Холлидея трижды в день обыскивали с раздеванием. В камере ему разрешалось носить только пижаму и тапочки. Два офицера сопровождали его повсюду. Его занятия были отменены. На его камере Д-9 были установлены дополнительные замки, также дополнительные замки установили и на всем крыле «Д». Прогулочный двор номер пять превратили в максимально охраняемый двор, где Холлидей мог передвигаться днем в пределах стальной клетки. Только по выходным дням одному из заключенных позволялось играть с ним в шахматы внутри клетки. Холлидею не разрешалось разговаривать с другими заключенными из опасения, что он поделится с ними своими бесконечными планами побега.

8 сентября 1968 года брисбенская газета «Правда» сообщила, что Холлидею недавно исполнилось 60 лет, в статье под заголовком: «СЛОМЛЕННЫЙ УБИЙЦА НИ С КЕМ НЕ ОБЩАЕТСЯ». «Из глаз квинслендского убийцы и беглеца из тюрьмы Артура Эрнеста Холлидея по прозвищу Гудини исчез блеск, – говорилось в статье. – После нахождения в течение многих лет под постоянной двойной охраной и самых строгих мер безопасности, принятых когда-либо по отношению к какому-либо заключенному в нашем штате, 60-летний Дрищ Холидей превратился в ходячий овощ внутри мрачных стен Богго-Роуд».

Но Холлидей обладал «неукротимым духом», как выразился тогдашний начальник тюрьмы в интервью для прессы, «которого строгое наказание не смогло сломить, и он никогда не жаловался на условия содержания, какими бы суровыми и стесненными они ни были».

Чем дольше продолжалось его заключение, тем меньше Холлидей становился одержим идеей побега. К концу шестидесятых он был уже слишком стар, чтобы карабкаться по красным кирпичным стенам Богго-Роуд. После нескольких лет хорошего поведения он получил должность тюремного библиотекаря, что позволило ему поделиться своей любовью к литературе и поэзии с наиболее заинтересованными заключенными. Они регулярно собирались в прогулочном дворе, чтобы послушать, как Гудини Холлидей читает стихи своего любимого персидского поэта-философа Омара Хайяма, чьи работы он обнаружил в тюремной библиотеке еще в 1940-х годах.

Его любимой поэмой была «Рубайят» Хайяма, которую он часто декламировал над шахматной доской с металлическими фигурами, тщательно выточенными им собственноручно на станке в тюремной мастерской.

 

Жизнь – доска лишь из клеточек дней и ночей,

Где играет Судьба, расставляя людей.

Люди любят, воюют, едят, суетятся,

А в конце друг за другом все в ящик ложатся.

 

Репортерская удача

В итоге величайшим трюком Гудини Холлидея стало выживание в тюрьме Богго-Роуд. В конечном счете он покинул тюрьму через парадные ворота после отбытия двадцатичетырехлетнего срока за убийство Атола Маккоуэна, провожаемый поздравительными улыбками как заключенных, так и тюремных служащих.

В апреле 1981 года репортер «Брисбен телеграф» Питер Хансен нашел Дрища Холлидея, моющего золото в ручье неподалеку от Килкоя, где тот долгое время проживал отшельником, заплатив пять долларов Департаменту лесного хозяйства, чтобы законно находиться на лесных землях в качестве золотодобытчика.

«Я никогда не признавал вины, – сказал Холлидей по поводу своего спорного обвинения в убийстве. – Бишоф просто выдумал то мое признание, которое озвучил в суде. Знаете ли, Бишоф был жестоким человеком. Именно мое дело помогло ему стать комиссаром полиции. Я покинул Брисбен за два дня до убийства… Меня осудили просто потому, что мое имя Артур Холлидей».

Холлидей сказал, что не побоялся бы вновь вернуться в Богго-Роуд стариком.

«Я практически хозяин этого места, – заявил он. – Под конец они даже использовали меня в качестве консультанта по безопасности».

Два года спустя Артур «Дрищ» Холлидей, кажется, исчез с лица земли. В последний раз его видели живым в кузове грузовика в Редклиффе, на северной стороне Брисбена. Но легенда о Дрище Холлидее жива внутри красных кирпичных стен тюрьмы Богго-Роуд, где камера Гудини под номером девять в крыле «Д» остается пустой. Просто из хозяйственных соображений, утверждают тюремные чиновники. Однако заключенные убеждены, что им еще предстоит найти узника, достойного в ней содержаться.

– Дрищ.

– Да, малыш?

– Тут говорится, что Ирен пообещала поддерживать своего мужа.

– Ага.

– Но ведь она этого не сделала, не так ли?

– Сделала, малыш.

Дрищ возвращает мне газету, протянув длинные загорелые руки через кухонный стол.

– Не всегда нужно быть рядом с кем-то, чтобы поддерживать его, – говорит он. – Как продвигается твое письмо?

– Почти закончил.

Дорогой Алекс!

Как ты думаешь, Боб Хоук хорошо справляется с работой премьер-министра? Дрищ говорит, что у него достаточно хитрости и воли, чтобы быть хорошим лидером для Австралии. Дрищ говорит, что он напоминает Рафи Реджини, старого немецкого еврея, который в середине 1960-х годов вместе с Дрищом заправлял тотализатором во втором отряде. Рафи Реджини был и дипломатом, и настойчивым человеком одновременно. Он принимал ставки на что угодно: на скачки, футбол, бокс, драки во дворе, шахматные матчи. Однажды он принял ставки на то, что именно парни получат на пасхальный обед в 1965 году. Дрищ говорит, что Рафи Реджини разработал систему курьерской доставки тараканами. Вы все еще пользуетесь системой доставки тараканами? Выигрыши выплачивались в основном табаком для самокруток, но братва начала поднимать вонь из-за задержек с получением законного выигрыша в вечернее время, когда сигарета как раз ценнее всего на свете. Чтобы выделить себя из других потенциальных букмекеров, Рафи Реджини и придумал тараканью почтовую службу. Он держал целую коллекцию жирных откормленных тараканов в жестянке из-под ананасов у себя под кроватью. Чертовски сильные были те тараканы, надо сказать. Используя нитки, выдернутые из одеяла и простыни, Рафи наловчился привязывать к спине таракана три тонких самокрутки и просовывать его под дверь камеры, наставляя на путь к своему предполагаемому клиенту. Но как убедиться, что таракан пойдет туда, куда нужно? Рафи начал экспериментировать со своими маленькими курьерами. Вскоре он понял, что тараканы идут в определенных направлениях, в зависимости от того, какая нога из шести у них оторвана. Если оторвать переднюю ногу, то таракан начнет двигаться в северо-восточном или северо-западном направлении. Удалите среднюю левую, и таракан будет отклоняться влево так сильно, что станет описывать круги против часовой стрелки. Уберите среднюю правую, и он начнет кружить по часовой. Посадите такого таракана вплотную к стене, и он побежит вдоль нее по прямой линии и будет благодарен за это. Если Рафи требовалось доставить посылку Бену Банагану, сидящему через семь камер по коридору по левую сторону, то он отрывал таракану среднюю левую ногу и отправлял в великое путешествие с сигаретой, на которой были нацарапаны номер камеры предназначения и имя «Банаган». Храбрый таракан сворачивал под каждую дверь на своем пути, а братва, связанная кодексом чести, исправно отправляла его снова и снова в славную одиссею вдоль стены. Я все думаю о том, какими же нежными должны были быть их руки. Все эти убийцы, грабители и мошенники. Думаю, у них было время быть нежными. Все время мира. В последнее время я думаю, Алекс, что каждая проблема в мире, каждое преступление, когда-либо совершенное, может быть прослежено до чьего-либо отца. Грабежи, изнасилования, терроризм, Каин против Авеля, Джек Потрошитель – все это восходит к отцам. Возможно, и к матерям тоже, я допускаю, но в этом мире нет ни одной дерьмовой матери, которая не была бы в первую очередь дочерью дерьмового отца. Не рассказывай мне, если не хочешь, но я был бы рад узнать о твоем отце, Алекс. Он был хорошим? Он был порядочным? Был ли он в тюрьме? Благодарю за твои мысли по поводу моего отца. Ты справедливо подметил. В каждой истории есть две стороны, я считаю. Я спрашивал маму про новые серии «Дней нашей жизни». Она сказала передать тебе, что у Марии наблюдаются признаки улучшения в больнице. Лиз приходила в отделение интенсивной терапии, чтобы признаться, но когда Мария очнулась, то сказала, что там было слишком темно, чтобы узнать нападавшего, поэтому Лиз держит рот на замке и, кажется, вполне способна жить с чувством вины. Первое слово, которое Мария произнесла, когда очнулась, было «Нил». Но, хотя Нил являлся ее настоящей любовью, она сказала, что никогда не сможет стать его женой, и дала ему согласие, чтобы он остался с Лиз и их ребенком.

С нетерпением жду ответа.

Илай.

P. S. Я приложил копию поэмы Омара Хайяма «Рубайят». Дрищ говорит, что она помогла ему выдержать тюрьму. Она о хорошем и плохом в жизни. Плохо то, что жизнь коротка и должна закончиться. А хорошо то, что она протекает с хлебом, вином и книгами.

– Дрищ.

– Да, малыш?

– Артур Дейл. То новое имя, которое ты взял.

– Ну и?

– Дейл.

– Ну, ну?

– Это же имя того тюремщика, офицера Дейла.

– Ага, – говорит Дрищ. – Мне требовалось джентльменское имя, а офицер Дейл был наиболее близок к моему понятию джентльмена. Ближе, чем кто-либо другой.

Воспоминание об офицере Дейле уводит мысли Дрища к его первому сроку в начале 1940-х.

– Видишь ли, малыш, за решеткой встречаются все сорта скверны, – продолжает он. – Парни, которые начали хорошо, но превратились в плохих; парни, которые кажутся плохими, но вовсе не плохие; а еще там есть парни, у которых порок в крови и костях, потому что они с этим родились. Ровно так же можно описать добрую половину надзирателей в Богго. Они пошли на эту работу, потому что их тянуло к себе подобным, ко всем этим насильникам, убийцам и психопатам, которых они якобы пытались перевоспитать, но на самом деле все, что они делали, – это кормили своих же злобных зверей, которые раньше дремали в клетках их собственных гребаных голов.

– Но не офицер Дейл.

– Нет, не офицер Дейл.

После первой попытки побега надзиратели Богго-Роуд крепко поприжали Дрища, рьяно обыскивая его по нескольку раз на дню. Во время этих обысков у сотрудников вошло в привычку бить Дрища по башке, чтобы тот развернулся; пинать его в задницу, когда они хотели, чтобы он наклонился; пихать в нос, если им было нужно, чтобы он сделал шаг назад. Однажды Дрищ не выдержал и сорвался, находясь в своей камере, – начал хватать куски из помойного ведра и швырять их через решетку в офицеров. Они вернулись, чтобы охолонуть его ледяной водой под напором из пожарного шланга. Затем один из офицеров принес два ведра кипятка с тюремной кухни. Другой офицер начал тыкать Дрища через решетку раскаленной кочергой.

– Эти офицеры терроризировали меня так, будто я был каким-то бультерьером, которого они готовили к собачьим боям, – говорит Дрищ. – А у меня имелась самодельная заточка, которую я хранил под подушкой, и я схватил ее и всадил одному из этих хмырей в руку. Я махал перед ними заточкой, плевался и исходил пеной, как бешеный пес. Дальше начался настоящий ад, но посреди всего этого безумия нашелся один человек, офицер Дейл, который заступился за меня. Он орал на этих больных ублюдков, чтобы они оставили меня в покое, что с меня хватит. И я помню, как смотрел на него и видел все будто в замедленном темпе, и думал, что истинный характер лучше всего проявляется в аду, что настоящая доброта несомненно виднее всего в преисподней, где все шиворот-навыворот – где зло процветает, а добродетель считается за слабость – вы понимаете, о чем я?

Дрищ улыбается и смотрит на Августа. Август кивает Дрищу, одному из тех людей, кто понимает кивки Августа, словно они вместе мотали срок, будучи соседями по камере Д-9.

– Понимаете, – продолжает Дрищ, – ты словно погружаешься так глубоко в ад, что подмигивание дьявола начинает ощущаться, как будто тебе передергивает затвор сама Дорис Дэй, улавливаете мою мысль?

Август опять кивает.

– Полегче, Гус, а то голова отвалится, – говорю я. – Ты ведь даже не знаешь, кто такая Дорис Дэй.

Август пожимает плечами.

– Да это и не имеет значения, – говорит Дрищ. – Суть в том, что я находился в этом кошмаре наяву, среди всего этого хаоса, глядя на офицера Дейла, наблюдая, как он пытается заставить тех парней от меня отвязаться. Я был так чертовски тронут этим поступком, что думаю, у меня выступили слезы на глазах. Зато потом я уж точно огреб полную панамку слез, потому что вторая волна вертухаев пришла с противогазами и они забросали мою камеру гранатами со слезоточивым газом. Они вышибли из меня все дерьмо, это уж как полагается, и сразу же потащили меня в Черного Питера. Моя одежда была все еще мокрой после пожарного шланга. А дело происходило прямо в середине зимы. Никакого одеяла. Никакого матраса. Все возмущаются по поводу четырнадцати дней в Черном Питере в жару. Но я бы охотно выменял четырнадцать дней в жару на одну ночь в Черном Пите посреди зимы, да еще и мокрым, как мышь. Продрожал там всю ночь, думая только об одном…

– Что в каждом есть доброта? – спрашиваю я.

– Нет, малыш. Не в каждом. Только в офицере Дейле, – отвечает Дрищ. – Но это заставило меня задуматься о том, что если у офицера Дейла по-прежнему осталась доброта после столь долгой работы среди тех прочих ублюдков, то и во мне может остаться немного добра, когда я выберусь из Черного Питера; или когда я выйду из тюрьмы насовсем.

– С новым именем ты новый человек, – говорю я.

– Это казалось хорошей идеей в Дыре, – кивает Дрищ.

Я беру «Юго-западную звезду». На одной из сопровождающих статью картинок изображен Дрищ в 1952 году, сидящий в задней комнате Саутпортского суда. Он в кремовом костюме, в белой рубашке с твердым воротником, курит сигарету. Он выглядит так, будто находится в Гаване, на Кубе, и ему вовсе не светит впереди камера, в которой предстоит провести следующие двадцать четыре года жизни.

– Как тебе это удалось? – спрашиваю я.

– Удалось что?

– Как ты выживал так долго и не…

– И не наглотался бритвенных лезвий, обернутых резинкой?

– Ну, я собирался сказать «и не сдался», но… да, и это тоже?

– В этой статье есть кое-какая полуправда насчет той магической чепухи, как у Гудини, – говорит Дрищ. – То, что я делал в тюрьме, было чем-то вроде магии.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что мог там управлять временем, – отвечает Дрищ. – Я стал настолько близок со временем, что мог манипулировать им, ускорять и замедлять. Иногда все, что тебе хочется, – это ускорить его ход, так что приходилось обманывать свой мозг. Убеждаешь себя, что ты очень занят, говоришь себе, что в сутках не хватает часов, чтобы достичь всего, чего ты хочешь достичь. Под «достичь» я подразумеваю не то, чтобы там научиться играть на скрипке или получить степень по экономике. Я имею в виду реалистичные повседневные тюремные цели. Например, собрать достаточно катышков тараканьего дерьма в день, чтобы написать ими свое имя. А иногда, наоборот, свободное время пролетает слишком быстро, хотя ты ждал его, грызя ногти, как выхода двойного альбома Элвиса. Так много нужно сделать, так мало времени. Заправить постель, прочитать тридцатую главу «Моби Дика», подумать об Ирен, просвистеть «Ты мое солнышко» от начала и до конца, свернуть самокрутку, выкурить самокрутку, поиграть самому с собой в шахматы, снова поиграть в шахматы, потому что злишься на себя, так как проиграл первую партию, порыбачить мысленно у острова Бриби, порыбачить возле пристани Редклиффа, посчитать рыбу, выпотрошить рыбу, поджарить жирного плоскоголова на не слишком горячих углях на пляже Саттонс и смотреть, как садится солнце. Ты пытаешься угнаться за долбаными часами так усердно, что удивляешься, когда день заканчивается, а ты настолько устал от своего дневного расписания и этих дерьмовых игр разума, что зеваешь, едва коснувшись головой подушки в семь вечера, и ворчишь на себя, что встал слишком поздно и сократил свой выходной с обеих сторон.

Но потом, в хорошее время, в солнечные часы на прогулочном дворе, ты вдруг понимаешь, что можешь замедлить их, растянуть, управлять ими, словно это хорошо обученные лошади, и ты можешь превратить час, проведенный в цветочном саду, в половину дня, потому что ты живешь в пяти измерениях, и эти измерения – запахи, которые ты ощущаешь, предметы, до которых можешь дотронуться и попробовать на язык, звуки, которые ты слышишь, и все вокруг, что ты видишь, вещи внутри вещей, маленькие вселенные в каждой тычинке цветка, слой за слоем, потому что твое восприятие так усилено оттого, что нечем больше заняться внутри этих бетонных стен, с которых за тобой внимательно наблюдают всякий раз, когда ты входишь в тюремный сад, как будто ты Дороти из страны Оз в цветном фильме.

– Ты научился подмечать все детали, – говорю я.

Дрищ кивает. Он смотрит на нас обоих.

– Никогда не забывайте, вы оба, что вы свободны, – произносит он. – Это ваши солнечные часы, и вы можете заставить их длиться вечно, если видите все детали.

Я тоже преданно киваю в ответ.

– Управлять своим временем, так, Дрищ? – повторяю я.

Дрищ снова гордо кивает.

– Прежде, чем оно управится с вами, – продолжает он.

Это излюбленный кусок мудростей Дрища.

Управляйте своим временем прежде, чем оно управится с вами.

Я помню, когда впервые услышал это от него. Мы стояли в машинном зале часовой башни Брисбен-Сити-Холла, возвышающегося в центре города над Площадью короля Георга старого и славного здания из коричневого песчаника. Дрищ привез нас сюда на поезде из Дарры. Он сказал, что внутри башни есть старый лифт, который поднимает людей прямо на вершину, и я не поверил ему. Он знал пожилого лифтера, Клэнси Маллетта, еще по своим фермерским денькам, и Клэнси говорил, что позволит нам подняться на лифте бесплатно, но когда мы приехали, лифт оказался на ремонте, и Дрищу пришлось убалтывать старого приятеля и намекать, на кого делать ставку в пятом забеге на ипподроме «Игл Фарм», чтобы убедить того провести нас по тайной лестнице, предназначенной только для персонала Сити-Холла. Темная лестница на башню казалась бесконечной, и Дрищ с лифтером Клэнси хрипели всю дорогу, а мы с Августом так же всю дорогу смеялись. Затем мы ахнули, когда Клэнси открыл хлипкую дверь, которая вела в машинное отделение с вращающимися шкивами и шестеренками – часовым механизмом городских часов, приводящим в действие четыре циферблата на башне. Северный, южный, восточный и западный, каждый с гигантскими черными стальными стрелками, отсчитывающими минуты и часы каждого брисбенского дня. Дрищ загипнотизированно смотрел на эти стрелки десять минут подряд, а затем сказал нам, что время – древний враг. Он сказал, что время убивает нас не спеша. «Время поглотит вас, – сказал он. – Так что управляйте своим временем прежде, чем оно управится с вами».

Лифтер Клэнси проводил нас к очередному секретному лестничному пролету, который вел из машинного отделения на смотровую площадку, где Дрищ сказал, что брисбенские дети обычно бросали через перила монеты и загадывали желания, пока те летели вниз семьдесят пять метров до крыши Сити-Холла.

– Я желаю иметь больше времени, – сказал я, бросая через перила медную монетку в два цента.

И время пришло.

– Зажмите уши! – улыбнулся Клэнси, поднимая глаза к огромному синему стальному колоколу, который я сперва не заметил над нами. И колокол оглушительно пробил одиннадцать раз, едва не разорвав мне барабанные перепонки, и я изменил свое желание на другое, чтобы время остановилось в тот момент, и чтобы это желание сбылось.

* * *

– Ты видишь все детали, Илай? – спрашивает Дрищ через стол.

– А? – вскидываюсь я, возвращаясь в настоящее.

– Ты улавливаешь все детали?

– Да-а, – отвечаю я, озадаченный испытующим взглядом Дрища.

– Ты ухватываешь все эти периферийные штуки, малыш? – спрашивает он.

– Конечно. Всегда, Дрищ. До мельчайших подробностей.

– Но ты пропустил самое интересное, что есть в этой статье.

– Неужели?

Я изучаю статью, снова просматриваю слова.

– Подпись, – говорит он. – В нижнем правом углу.

Подпись, подпись. Нижний правый угол. Глаза бегут ниже, ниже, ниже, по типографским словам и картинкам.

Вот она. Вот подпись.

– Какого хрена, Гус!

Я буду отныне ассоциировать это имя с днем, когда я научился управлять временем.

Это имя – «Кэйтлин Спайс».

Дрищ и я пристально смотрим на Августа. Он молчит.