© Никитин Ю., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Боромир отодвинул полог из медвежьей шкуры, и в дупло ворвался свежий утренний воздух. Тяжелые ночные запахи перепрелого дерева качнулись и, как донные рыбы, опустились, унося смутные видения и страхи.

Он высунул голову и, ослепленный ярким светом, задохнувшийся обжигающим воздухом, недоверчиво всматривался в мир. На земле свежие оттиски волчьих лап, но это кто-то из своих, а вот на дереве напротив – следы когтей крупной совы. Недобрый знак…

Кряхтя, он полез наружу. Воздух был свежий и влажный, утоптанная земля блестела росой. Деревья-великаны окружили исполинскую поляну плотной стеной. Ветви над ней переплелись, в темной зелени постоянно шебаршится, шевелится, вниз то и дело падают чешуйки коры, листья, сыплются шерстинки и перья. Нередко окровавленные.

За ночь землю кое-где вспучило, а у могучего дуба, где в дупле живет семья Годовита, даже пробился зеленый росток. Если не уничтожить к вечеру, завтра война с Лесом будет куда труднее…

Дожили, подумал Боромир с облегчением. Самой большой заботой его племени было дожить до весны, до тепла, до солнца, которое видели нечасто, но все знали, что с весны оно начинает прогревать деревья и землю.

Из ямы, закрытой сверху стволами деревьев и пластами дерна, выползали голые дети Громобоя, Старшего Охотника. За ними тянулся запах нечистот и вони, все в толстой корке грязи, с бледными лицами, красными глазами и распухшими кровоточащими деснами. Старшие были в лохмотьях перепрелых шкур, но с такой же засохшей кровью на губах, слабые, блеклые. Едва вылезли, расселись, как воронята, на длинной валежине, ослабелые ноги держат худо.

Кто покрепче, ковылял до Реки. Лед давно сошел, вода бежала, прыгая по камням, чистая, как рыба, и дети, помогая друг дружке, переходили по камням на ту сторону Реки. Там просто Лес, предтеча неведомого Чернолесья, куда не ступала нога человека, и в этом лесу дети, не отходя от берега и не теряя из виду приметные деревья, рылись в ворохе прошлогодних листьев, находили плоские стебельки лука, молодые листочки папоротника, крапивы, рвали и тут же старательно жевали, чувствуя, как живительные капли вливаются в ослабевшие тельца, поддерживают уже было затухшие искорки жизни. Как козы, объедали молодые веточки тальника и орешника, обагряя их кровью из десен.

Самые живые из них первыми находили в кустах гнезда с яйцами. Такие же гнезда виднелись и на деревьях, но после мучительной зимы, когда большая часть детей погибала, никто из уцелевших не смог бы взобраться даже на похляпое дерево. А так торопливо выпивали яйца, и первая краска приливала к щекам, а в груди наконец начинало стучать сердечко, совсем было замершее за долгую зиму.

Домой возвращались, как и положено, не с пустыми руками. Каждый нес стебли едомой травы, корни принесут потом, когда окрепнут, старшие тащили даже сухие ветви, ибо живое дерево убивать не разрешают боги.

Боромир побрел, опираясь на резной посох, от дерева к дереву, бил посохом по стволам, те отзывались гулким звуком, а то и сонными голосами. Грязные седые волосы волхва были перехвачены на лбу полоской кожи, борода опускалась до пояса, а толстая медвежья шкура свисала с плеч до земли. На поясе висел широкий кремневый нож, но главным оружием Боромира был резной посох. Там сосредоточилась его мощь волхва, с его помощью он отгонял злых духов.

И сейчас не по-старчески острые глаза осуждающе осматривали дупла, землянки. Беспечны люди, беспечны! Супротив зверя любой выстоит, а незримому ворогу препон никто не ставит. Надо наложить заклятия. Враг не дремлет, пролезает в любую щель!

Из дупла семьи Годовита донесся детский крик. Боромир остановился: строгость надобна, но зря детей сечь нельзя. Сегодня дети, завтра им кормить родителей, беречь покой. Должны знать, что мир строг, но справедлив.

– Ой, тятенька! – слышался голосок. – Ой, не буду!.. Медведь, косолапый медведь…

Боромир тут же зашагал дальше. Несмышленыш забыл новый закон, который намедни установили волхвы: не зови бера, а то придет, и, когда отец вернулся с охоты, наверняка выбежал с воплем: тятенька, а бера не встретил?

Как и все мужики в деревне, Годовит бера не боялся, если один на один, в руке рогатина, а за поясом секира, но бер часто ходит ночью, пробирается к спящим через дупло, а кто живет в землянках, у тех разгребает бревна на крыше. Бер легко душит лося и несет в передних лапах, среди зимы разгребает твердую как камень, промерзшую землю, чтобы вытащить из норы мышонка… Поэтому волхвы повелели называть бера медведем, косолапым, топтыгиным. Пускай спит в своем логове бера, берлоге, не догадывается, что говорят о нем!

Скорее бы шли годы, подумал Боромир тревожно. Старики унесут опасное знание в вирий или к Ящеру, родство с берами забудется, а внуки даже знать не будут, что совсем недавно вышли из звериного мира. Надо лелеять солнечную каплю в сердцах, которую заронил бессмертный Род!

– Мир дому, – сказал он густым сильным голосом, медленно и опасливо спускаясь по земляным ступенькам, склизким от сырости, в просторную землянку старого Тараса. – Пусть Чур оградит тебя от Ящера!

– Слава Чуру и светлым богам, – прозвучал простуженный голос.

В землянке влажно и жарко, посередке утоптанного земляного пола плоские камни, вбитые в землю, на них еще светятся багровым огнем крупные угли. Зловещие блики прыгают по неровным стенам, из которых свисают засохшие корни. Иные выпучиваются мощно и нагло, в них чувствуется шевеление, то ли холодные соки с силой прут из тайных глубин в толстые стволы, а оттуда к ветвям и листьям, то ли крупные черви и жуки в тепле и безопасности жрут мощно, спешат взматереть и наплодить потомство.

Древний дед Тарас сидел перед очагом, зябко вжимаясь спиной в теплую стену. На ногах короткая шкура бера, одной рукой Тарас пытался натянуть ее до подбородка, а другой нерешительно трогал последней щепочкой угли. Самый старый в деревне, он не умер потому лишь, что не решил, кем станет: домовым или лешаком. Добро бы в доме, за детьми нужен глаз да глаз, но всю нелегкую жизнь мечтал попасть к берегиням. Видел одну краем глаза в молодости, сердце зашлось, но семья, дети, хозяйство, некогда на небо взглянуть! Теперь вот-вот высвободится из дряхлого тела… но и душа, видать, постарела. И к берегиням охота, и не меньше в охотку кус жареной печеночки, что бросают в угол домовому.

– Боромир, – спросил он осторожно, – а что жрут лешаки? Ежели лягух или пиявок…

Боромир грозно сверкнул очами, с грохотом ударил посохом о камни очага:

– О чем мыслишь? Ты жив. Помогай светлым богам в борьбе с темными! Вон у тебя дубина резьбой недоукрашена, охрой не расписана. Как без красоты воевать с Врагом? Лепота, Труд…

– Я помогаю, – перебил Тарас хриплым простуженным голосом. – Только уже не боец. Бе… медведя голыми руками ломал, как медовые соты, а теперя…

– Не боец? – удивился Боромир. – Все мы бойцы, поединщики! Если горшок не украсить волнистыми линиями, то оскудеешь едой, если одежду не обнарядить – Враг проберется к сердцу! А у тебя вон ложки не расписаны, петли на куртке оборваны… Хоть это можешь сделать?

Тарас кивал, кутался в шкуру, оголив желтые худые ноги. Ссохшийся, скрючившийся под старой шкурой с вытертым мехом, он уже теперь казался домовым. Волхв прав, Мара с ее дочками – а их у проклятущей двенадцать! – сгубила больше, чем лесные звери. Надо давать отпор, надо… Но у молодых сил больше, а ему бы успеть решить: домовиком или лешим? Ведь кроме берегинь и леших в Лесу бродит нежить, души чужих мертвяков. Этих зайд, забредших в Лес невесть откуда, убивали и закапывали. Теперь бродят по ночам, кидаются из темноты, пьют теплую кровушку. Тарас в молодости барсов давил, беру хребет ломал, но нежить, сказывают, смахивает на больших жаб, а лягух Тарас боялся и маленьких. У бера шерсть теплая, а у жаб – холодная, склизкая кожа. Даже от махонькой жабы бывают большие бородавки, а чего ждать от нежити?

Он коротко вздохнул, перевел глаза на волхва. Тот гремел на всю землянку, грозно потрясая жилистыми руками:

– …все деревянное покрыть резьбой, так и скажи своим! Глину расписать цветами, куда невестки глядят? В дупле ли, землянке – должно быть чисто! Но следи, чтобы мусор не выносили, а жгли в очаге…

Он сердито умолк. Старик кивает, но глаза далеко. Лицо как печеное в золе яблоко, щурится в улыбке. Домовиком, дескать, нужнее. Возле берегинь – для себя, а домовиком, мол, послужит семье и после смерти, как подобает человеку. Жить, правда, придется похуже, но душа за детей будет покойна. Жароок, старшой, до седин дожил, а вспыхивает как береста. Семенко, середульный, еще крепче – первый кулачный боец, далеко ли до беды? Младшенький, Вырвидуб, был во всем хорош, но погиб на охоте, оставив двоих детей. Внуки вовсе нескладные, особенно старший, Таргитай… Девятнадцать весен минуло, а ему бы все играть на дуде да за девками бегать! Придется домовиком. Будет следить, дабы блюли обычаи пращуров, ухаживали за могилками, поминали в Навий день, помогали родне, соседям, сиротам…

– Сыновья на охоте? – рявкнул Боромир, грубо вторгаясь в думы.

– Пошли к Неустроихе… Ее дупло разваливается. Мужики собрались, помогают перебраться в землянку.

Боромир одобрительно кивнул. Враг давит по одному, но когда люди помогают один другому, отступает, скрежеща зубами!

– А внуки?

– Лесуют. Справные охотники.

– Даже Таргитай?

Тарас опустил голову, избегая смотреть волхву в глаза.

– Тоже в лесу.

– Охотится?

– Ну… как умеет.

Боромир едва не выругался, повернулся и ушел как можно быстрее. Лаз в землянку плотно притворил, чтобы не выпускать горячий воздух.

Землянка Тараса, которую он расширил, отбив у медведя, самая крайняя, дальше Лес, где всегда сыро, мрачно. Земля вздрагивает, когда падают подгнившие великаны, молодняк жадно теснится над покрытыми мхом исполинскими валежинами, вместо неба там переплетенные ветви.

Деревня стояла в излучине Реки. В сухое время заяц перескакивает, не замочив лап, но сейчас весна, Река бурлит, неся вешние воды, деревья на глазах выпускают молодые веточки, тянутся через Реку, угрожая перешагнуть поток и вернуть себе отвоеванный людьми клок земли.

Боромир остановился, вперил тяжелый взгляд в темную стену Леса. Жить в Лесу – видеть смерть на носу. Беры, барсы, рыси, а в эту весеннюю пору – страшнее всех лось или тур. Еще в Лесу много болот, где человека и зверя подстерегают холодные лапы упырей.

Берегинь почти нет, те лишь на берегу, а у болот темная вода постепенно переходит в жидкую грязь, где роится всякая мерзость, потом поверх грязи ложится толстая шкура зеленого мха, торчат кусты, иной раз одна-две каргалистые березки. Ступишь без опаски, мох прорвется, как гнилая шкура, и ухнешь в темную холодную воду, где нет дна. Засосет до преисподней, где правит подземным миром лютый Ящер!

Из Леса вышел и пошел через Реку рослый и широкий в плечах человек. Он выглядел грозным и сильным, на плечах лежал, свесив ноги и рогатую голову, крупный олень. На коротком поясе охотника висели два кремневых ножа, а в ременной петле хищно блестела тяжелая секира из гладкого отполированного гранита. Охотник был в душегрейке из волчьей шкуры мехом наружу, голые до плеч руки казались вырезанными из старого темного дуба. Он шагал широко, вспенивая воду высокими сапогами, одной рукой придерживал оленя.

За охотником по пятам брел светловолосый ясноглазый парнишка. У него были вскинутые брови, синие, как небо, глаза, лицо казалось удивленным. Он не отрывал от губ сопилку, звонко дудел, часто перебирая пальцами. Едва не упал – смотрел не под ноги, а в широкую спину.

Волхв с тревогой окинул взглядом охотника. Лучший стрелок, знаток Леса, умелец, но в деревне знают, что недолго Мраку жить среди людей!

Мрак подошел, передернул плечами, поправил сползающего оленя. Он был тяжел, могуч в плечах, а волосатая грудь так широка, что на ней разлегся бы барс. Черные, как крыло ворона, волосы падали до плеч, глаза были темные, цвета ночи. Дальняя родня бездельнику Таргитаю, который играет на дуде, но если Таргитай весь как очищенное яичко, то Мрак словно спал в саже. Суровое лицо, тоже будто из дуба вырезанное, – рябое, будто злые птицы поклевали, заметный шрам на подбородке.

Он сильно топнул ногами, стряхивая воду с сапог, кивнул Боромиру. За Мраком двигалась тяжелая густая тень. Боромир давно заметил, что тень всегда ходит за Мраком, какой бы день ни стоял, откуда бы свет ни падал.

– Привет служителю светлых богов, – прогудел Мрак густым темным голосом. – Лучшая часть оленя – тебе, Боромир.

– Не мне, а богам, – поправил волхв сердито. – Мои зубы не для жесткого мяса. Собьешь молодого рябчика, занеси… Тарх, ты не забыл, что завтра день Посвящения в Охотники?

Таргитай быстро-быстро закивал. Сопилку бережно прижимал к груди, глаза были преданные, чистые. Боромир зло сжал кулаки. Старший внук Тараса всегда смотрит преданно, но это самый ленивый из всего Народа. Увиливает от работы по дому, не умеет охотиться, не ловит рыбу, не ставит силки на зверя и птиц. Когда посылали за хворостом, пропадал весь день, а приносил одну-две веточки. Учили бортничать, но пугался пчел, учили тесать дерево – все шло вкривь и вкось. Не умеет выделывать шкуры, тесать камни, лепить горшки…

Боромир сказал язвительно:

– Оленя завалил ты, Таргитай? Мрак только помог нести?

Таргитай беспомощно оглянулся на огромного охотника. Мрак хмуро оскалил зубы. Свирепый и нелюдимый, он почему-то выделял Таргитая, слушал его дуду и нехитрые песенки, заступался. Мрака боялись. Никто не знал его полной мощи. В кулачных боях Мрак участия не принимал, но с легкостью давил бера, ломал хребет туру, у него был самый мощный лук и самые длинные стрелы, больше похожие на дротики.

– Завтра чтоб с утра, – сказал Боромир.

Он посмотрел на чистое личико Таргитая, что больше пристало девице, чем будущему охотнику, повторил со злой усмешкой:

– С первым щебетом птиц!

И ушел, грозно стуча посохом. Таргитай со страхом смотрел в прямую спину волхва. Под медвежьей шкурой уверенно двигались тугие мышцы бывшего охотника, лучшего охотника племени.

Для такого волхва всякий, кто не охотник, – не человек вовсе!

На другой день с утра готовили место для обрядового костра. Туман еще уползал за Реку, цеплялся за кусты, а парни уже натаскали целую гору сухих валежин, хвороста, сучьев.

На высоком месте, на берегу Реки по соседству с кладбищем, как и завещано испокон веков, уложили широкую тяжелую колоду. В середке чернела обугленная ямка, туда вставили заостренный кол, привязали ремни, а двое дюжих мужиков с силой дергали, вздувая жилы. Кол вращался, вокруг топтались мужики и бабы, ребятишки глазели. Мужики взмокли, сбросили волчовки, наконец из колоды пошел жиденький дымок.

Боромир ходил строгий, прикрикивал. Охотники по его указке выдирали из земли камни, пни, утаптывали, следом носились девки, помахивая вениками. Норовили задеть парней.

За Боромиром неотступно ходил Олег, младший волхв. В деревне знали, что Боромир часто гневается на Олега, несколько раз бил посохом. Среди молодых парней Олег слыл хитроумным, но, когда попал к Боромиру в ученики, все пошло наперекосяк. Не мог запомнить простейших чар, из Леса приносил не те травы, умничал: мол, любой огонь – от богов, так что от кремня рождается такой же священный, как и от ерзанья деревом по дереву.

По краям вытоптанной площадки свалили гору старого хлама, мусора, рассохшихся ведер, протертых кож, истоптанную обувь, сломанные остроги, треснутые кружки, ковши, ложки…

Боромир огляделся, бросил Олегу:

– Возьми двух парней, притащите во-о-он ту старую сушину! Огонь должен быть до неба, понял?

– Понял, все понял, – ответил Олег поспешно.

– А что понял? – спросил Боромир подозрительно. – Зачем такой огонь?

– Ну, чтобы богам стало жарко…

– Дурень, – бросил Боромир в сердцах. – Чем больше земли осветится, тем больше и освятится. Свет свят, понял? Боги радуются, удачу пошлют! Иди, остолоп.

Мужики и бабы, закрываясь руками от жара, подбегали к огню, швыряли хлам, очищая жилища от нечисти. За зиму накопилось подстилок из коры и трав, перепрело, кишат гадкие белые черви, вот-вот обернутся толстыми зелеными мухами, оводами, слепнями… Слава же, слава Агни, все горит, уносится дымом.

Боромир с натугой взгромоздился на пень, властно захлопал в ладоши:

– Добро, добро!.. Боги зрят благосклонно. Мир очищается от скверны. Светлым богам любо, темным богам горько… А теперь очистимся и мы сами!

Олег по его знаку широко размахнулся, угодив локтем в лицо стоявшего сзади мужика, швырнул в костер связку сухого хвороста. Парни, не дожидаясь, пока разгорится, начали сигать через огонь, по-заячьи поджимая ноги. Девки запоздали, пламя вздувало подолы, жгло ноги. Поднялся визг, вопли, посыпались шуточки, советы.

Кто хитрил, прыгал сбоку, где огонь поменьше, тех Боромир отправлял сквозь огонь снова. Пусть очищаются, выжигая из себя лесную сырь. Смех угоден богам. Смеются – значит, сыты, довольны, воздают хвалу. Потом парни начнут растаскивать девок по кустам, что уже оперились зелеными листочками. Тоже угодно богам. Самые угодные из всех зверей – люди.

В сторонке от требища, почти у самой Реки, ждали тесной стайкой парнишки. Их прогнали через костер первыми, теперь они чесали обожженные места, перешептывались. Таргитай стыдливо держался позади. Он уже шестой раз смотрит отсюда на пляски, на праздник Огня! Есть парни, что стали охотниками на двенадцатую весну, даже на десятую, а он встречает весну девятнадцатый раз…

Громобой, Старший Охотник, угрюмый и неповоротливый от избытка чудовищной силы, придирчиво осматривал молодняк, хмурился. Мельчают! Раньше на снегу спали, как тетерева, сырое мясо ели, лося хватали в буреломе, беров давили голыми руками! А теперь чистенькие, шкуры носят выделанные, норовят рыбу ловить – та сдачи не даст, птиц заманивают в силки, ягоду-малину ищут, ровно козы… Тьфу!

Медленно подошел, кривясь от болей в пояснице, Боромир. Громобой кивнул, продолжая рассматривать парней. Волхвов не жаловал, но Боромир не родился волхвом. Громобой был мальчишкой, запомнил могучего охотника, что в грозу попал под упавшее дерево. Другого бы в лепешку, но Боромир дерево стряхнул, до ближайшей землянки дополз. Не помер, не дался подземным силам, хотя те забрали его звериную мощь. Стал младшим волхвом у мудрого деда Огневита, а когда тот ушел в вирий, встал вместо него, охраняя деревню от Темных Сил Врага. Дело знал, обычаи блюл, к тому же изо всех обрядов больше всего любил Посвящение в Охотники.

Толкаясь, мешая друг другу, парни с натугой поволокли на пригорок огромный круг, обвязанный пучками сухой травы, обмазанный дегтем. Олег поднес горящую головню, сено вспыхнуло. Оранжевое пламя осторожно лизнуло подтеки дегтя, радостно взревело, набирая силу, – полыхнуло черным дымом, затрещало.

– Толкай! – заорал кто-то.

– Эй, поберегись!

– Дорогу ясному солнцу!

Пылающий круг покатился с берега. На камне подскочил, завихлял, но кто-то из смельчаков бросился наперерез, толкнул, и круг помчался к воде, набирая скорость. Искры летели во все стороны, и даже Боромиру, который сам увязывал солому, показалось, что в самом деле солнце покатилось с небес в Реку.

Уже вся деревня собралась к освященному месту. Даже самые дряхлые и немощные выползли, доковыляли до капища. На краю утоптанной площадки уже высился новый столб с грубо вытесанным ликом Велеса, бога охотников. Его ставили каждую весну заново: земля сырая, столб сгнивает через пару лет. Промедли чуть – ворона сядет на макушку – столб с грохотом падает. Однажды зашиб ребенка. В деревне поняли – Велес требует жертву. С той поры каждый год отдавали по младенцу, потом с охотой пошло на лад, и Боромир рискнул вместо ребенка своей сестры, которому выпал жребий, сжечь убитого лося. Вся деревня следила с трепетом, старики предрекали жестокие кары, но зверь шел на рогатины, рыба ловилась, и в деревне с облегчением перевели дух. Постепенно привыкли весной отдавать Велесу крупного зверя, первую рыбу после рекоплава и первое лукошко ягод.

Парней, которым предстоял обряд, поставили под столбом Велеса. Двое охотников, помощники Громобоя, оттеснили народ, прочертили круг, пригрозили, что ежели кто переступит, пусть пеняет на себя. Если Велес и промолчит, он уже не раз выказывал зряшную доброту, то Громобой нечестивцу переломает кости.

Охотники прикатили огромное сухое бревно, с почетом усадили четверых старцев. Боромир зорко оглядел притихших парней. Его совсем не старческие глаза недобро блеснули:

– Даже Таргитай не проспал… Добро! Посмотрим, на что годны.

В толпе, разорвав напряженное молчание, громко заплакал ребенок. Со всех сторон зашикали, глупую бабу вытолкали, велели убираться. Боромир рявкнул свирепо:

– Кремень!

Из группы подростков, расталкивая друзей без нужды, выступил крепкий мальчишка. Он был в душегрейке из невыделанной медвежьей шкуры. Солнце блестело на крутых плечах. Голые руки были в сизых шрамах. Он напряг плечи, гордо выпятил грудь:

– Я готов, Старший Волхв!

– Стань вправо, – велел Боромир потеплевшим голосом. – Деревня у нас большая, шесть жилищ, но всяк человек на виду. Все знают, что ты сам добыл этого медведя… Старики тебя первым нарекли для Посвящения.

Кремень, едва удерживая расползающиеся губы, быстро перешел вправо от волхва. Боромир с удовлетворением проследил за уверенным шагом парня, сказал громко:

– Вышеслав!

– Я здесь, Старший Волхв! – торопливо выкрикнул мальчишка, что стоял рядом с Таргитаем. Голос его от волнения сорвался на щенячий визг. Отпихнув Таргитая, хотя тот вовсе не загораживал дорогу, Вышеславка, Славка, а теперь уже Вышеслав быстро шагнул к Боромиру.

Старый волхв молвил медленно, косясь на застывшую в благоговейном молчании толпу родителей и соплеменников:

– Силой уступаешь Кремню, но вынослив, умеешь выследить зверя, знаешь повадки. Рыбу бьешь острогой почище иного взрослого. Говорят, научился бортничать. Завтра, Вышеслав, начнется твое испытание.

Вышеслав гордо отошел к Кремню, стал рядом. В толпе счастливо всхлипнула женщина. За ее подол цеплялись дети, с завистью смотрели на старшего брата.

Боромир повернулся к подпарубкам:

– Горята! Третьяк! Неустрой!

Парни выступили вперед, напыжились, раздвигая плечи, стараясь выглядеть могучими и злыми. Боромир сказал веско:

– Вас троих назвал Старший Охотник. Станьте справа.

Таргитай обхватил себя руками за плечи, унимая дрожь. Парни уходили, группка редела. Постепенно ушли почти все, с ним остались только Назарко и Тилак. Оба намного моложе, зато умелые рыбаки. Про Тилака поговаривали, что умеет перекидываться волком. Враки, скорее всего, но все равно Тилак не по годам дороден, силен, оправдывая имя. Еще в детстве его звали Телесиком, ибо тело было крупное, дородное. Сейчас у него пробиваются волосы на груди, хотя Тилаку всего десять весен. Неразговорчив, в отличие от веселого Назарки, часто пропадает в Лесу. Когда возвращается, пахнет потом и кровью.

Боромир повернулся к оставшимся, проговорил медленно:

– Назар, ты еще не вошел в возраст… Но я видел, рыбу бьешь умело. Ты можешь стать вправо… если хочешь.

– Конечно, хочу! – воскликнул Назарко с негодованием. Его глаза загорелись. К отобранным он кинулся с такой прытью, что споткнулся и под гогот собравшихся растянулся во весь рост.

Дурак, подумал Таргитай. Набитый дурень. Чем худо оставаться подпарубком? У парубка обязанности, заботы. «Парубок» означает, что надо пароваться, брать пару, вить гнездо, кормить, охранять…

Боромир глядел острыми, как у коршуна, глазами. Лицо его искривилось, будто понял мысли Таргитая. Пронзив его взглядом, он сказал Назарке:

– Сейчас ты еще растешь… Хочешь – ловишь рыбу, хочешь – нет. А охотник ловить обязан. Подумай еще! У тебя три года в запасе.

Назарко даже взвизгнул, руки прижал к груди:

– Я всегда буду ловить рыбу! Я всегда буду охотиться! Разве есть еще что-то на белом свете лучше, чем быть охотником?

В толпе мать Назарки счастливо запричитала, закричала: «Кормилец!» За ее спиной мужик заулыбался, поддержал жену за плечи. Его звучно хлопали по спине, плечам, поздравляя с таким сыном.

Боромир снова бросил острый взгляд на Таргитая, сказал тяжело:

– Добро, Назарко. Из тебя получится охотник. Теперь ты, Тилак. Ты тоже молод не в меру, однако Лес знаешь, как свою поляну. Ты приносил мне целебные травы, находил золотые волосы берегинь, сумел уйти от кикимор… Если хочешь, стань вправо. Обряд посвящения тяжел, но пройдешь, чую. Я даже чую сердцем, что ты можешь стать моим младшим волхвом!

В толпе охнули, наступила мертвая тишина. Таргитай нашел взглядом Олега. Молодой волхв стоял как столб, его лицо медленно заливала бледность. Боромир объявил во всеуслышание, что собирается взять вместо него другого ученика!

Тилак, которого после Посвящения будут звать полным именем – Аттила, оскалил зубы в недоброй усмешке. Олег как волхв – ни бэ ни мэ, ни кукареку. Громобой говорил, что он ни рыба ни мясо и в раки не годится. Заклятия не помнит, все делает невпопад, а далеко ли до беды, когда деревню окружает Враг?

Боромир перевел глаза с затихшего, как мышь, Таргитая на Тилака, ощутил холодок. В подпарубке стремительно просыпается мрачная злая сила. Такой не станет ждать, когда Старший Волхв уйдет в вирий сам!

– Теперь ты, Тарх, – сказал Боромир. Он взял себя в руки, голос потвердел. – Охотники решили к Посвящению тебя не допускать.

В толпе взвился одинокий женский голос, но люди за чертой стояли молча, смотрели на Боромира. Задние вытягивали шеи, лезли на плечи переднего ряда. Громобой рыкнул, отгоняя смельчаков, что переступали черту. На дереве трещали ветки, где, как воронье, сидели мальчишки.

– Деревня большая, – повторил Боромир, – но все на виду. Мы говорили с охотниками, старыми людьми. Из тебя не выйдет охотник, не выйдет волхв. Ты не годишься в рыбари, бортники, горшечники. Ты не делаешь даже того, что умеют дети: собирать ягоды, орехи, хворост…

В толпе послышались перешептывания. Безнадежно всхлипнула Росланиха, мать Таргитая, рано увядшая, заморенная трудом. Ее поддерживал Жароок, брат погибшего в Лесу отца Таргитая.

Старики наклонили головы. Тарас смотрел прямо перед собой, избегая отчаянного взгляда внука. Длинные серебряные волосы падали на плечи. Он опирался на толстую суковатую палку, поставив ее между ног, руки Тараса были морщинистыми, широкими, с расплющенными пальцами, неровно сросшимися костями, сизыми шрамами, вздутыми венами. Руки бывалого охотника.

Громобой сидел на краю бревна рядом со старцами, нетерпеливо ерзал, морщился. Когда Боромир остановился, переводя дух, Громобой поднялся во весь громадный рост, похожий на столетний дуб, выросший на просторной поляне, сказал грубым, как неошкуренное дерево, голосом:

– Позволь слово молвить, волхв! Ты такой добрый и мягкий, что прямо в соплях утопаешь. Смотри, поскользнешься. Деды-прадеды резали правду-матку в глаза богам, а ты боишься сказать ее сосунку. Мы же еще намедни решили, что лодырей, согласно старому обычаю, изгоним. Как делалось всегда! Лодырей только двое: Таргитай, сын Вырвидуба, внук Тараса, и Олег, внук Дуболома!

В толпе запричитала, осела на землю женщина. Во весь голос заголосила другая. На них цыкали, потом оттащили, чтобы не мешали.

Боромир сказал неуверенно:

– Таргитай безнадежен, а Олег еще чему-то может научиться…

Громобой расхохотался, сказал грубым, как медвежий рев, голосом:

– Сам же берешь вместо него Тилака! Брось, мягким тебя делает старость. Чтобы в Лесу выжить, надо работать как муравьи. Все видят, что Олег – недотепа, неудачник. Поумнее Тарха, кто спорит, но ум занят чем угодно, только не делом. Мы решили? Решили. Так объяви общую волю!

Боромир вздохнул, сказал потухшим голосом:

– Невры Светлого Леса! Объявляю волю богов, которые сотворили нас, дали законы, ведут через Тьму. Этой весной, как всегда, мы перебрали молодняк. Боги благосклонны к Народу! Восемь подпарубков переводим в парубки. Лишь двое оказались никчемами. Вы знаете, как поступить.

Он повернулся к старцам, что сидели рядком на бревне, как сизые голуби. Народ тихонько переговаривался, вдали слышались вопли Росланихи. Тарас покачивал головой, но молчал. Боги, охраняя Народ, велели Маре и ее кровожадным дочкам забирать больных еще в младенчестве. Другие помирают в детстве. До парубочества дотягивают самые крепкие, выносливые. Однако здоровый люд тоже может сгинуть, если заведутся ленивые да робкие! Волей богов таких выбраковывали при Посвящении в Охотники. Таргитая кормили, одевали, берегли девятнадцать весен, но, как видно теперь, с трудом добываемый корм ушел зазря. Закон строг: кто не работает – тот не ест. А Таргитай пытается остаться дитятей, хотя перерос отца, в плечах – косая сажень, бера бы заломал, если бы довелось схлестнуться.

В полной тишине, когда даже мать Таргитая затаила дыхание, Громобой перекатился с пятки на носок и обратно, грянул устрашающе во весь голос, покраснев от натуги:

– Гоям – веселье в честь светлых богов! Изгоям – день на сборы!

Боромиру передали бубен, волхв постучал пальцами. Туго натянутая кожа отозвалась глухим протяжным стоном. Народ зашевелился, парни вытянулись в линию. Когда в ряд встали охотники, вокруг костра образовалось коло. Мужчины положили ладони соседям на плечи, переплетя руки.

Громобой молодецки крякнул, вломился в ряд. Он высился почти на голову над соседями, а его огромные, как бревна, руки едва не пригнули их к земле. Боромир начал постукивать в бубен. Мужчины покачивались, притопывали, еще не двигаясь с места. Девки легонько повизгивали. Босые, в рубахах из тонкой кожи, но у каждой на голове венок из травы, а то и бересты, в косах – плетеные шнуры с подвесками. Глаза дикие, шальные. После охотников придет их черед, а потом… потом начнется то, о чем мечтали всю зиму, при одной мысли о пахучих травах и горячих жадных руках начинает кровь шуметь в висках…

Бубен гремел громче, женщины били в ладони. В Лесу даже у женщин ладони широкие, мозолистые, и хлопки похожи на удары секиры по дереву. Мужчины медленно двинулись вокруг столба Велеса. Шли по ходу солнца, как ходили испокон веков их пращуры. Боромир говаривал, что однажды, вот так двигаясь за солнцем, пращуры забрели в далекую жаркую Индию. Многие там остались, но другие через сотни лет вернулись…

Оставшись один, Таргитай пятился, пока под ногами не захлюпала вода. Над головой злорадно закричала птица, с низких ветвей посыпалась труха. Он повернулся спиной к деревне, деревья расступились, но еще долго слышал бубен, гром пляски. Земля вздрагивала: в нее одновременно били десятки ног.

За Таргитаем зашлепали босые ноги. Догнал Олег – бледный, худой, с вытаращенными глазами. Он сутулился, острые ключицы выпирали, грозя прорвать тонкую кожу. Одежда висела как на пугале.

– Тарх, – сказал он со страхом, – что теперь делать?.. Меня тоже… Тебя хоть за дело, а меня за что?.. Я старался, трудился… Пусть невпопад, но старался!

Крупные капли пота усеивали лицо, на носу висела капля. Глаза блестели, на худой жилистой шее нелепо болтался мешочек с засушенными жабьими лапками.

– Не знаю, – ответил Таргитай хрипло.

В животе было тяжело и холодно, словно проглотил огромную мороженую рыбу. Он сел, прислонившись к могучему дубу. Над головой пробежала, цокая крохотными коготками, шустрая белка. Из-за Реки доносился шум, ликующие крики.

Олег переступил с ноги на ногу, торопливо сел. Длинный балахон укрыл его ноги, молодой волхв стал еще больше похож на молодую девку.

– Неужели… изгонят? – переспросил он. – Были гоями, стали изгоями… Да лучше сразу головой в болото! В Лесу не выжить.

– Изгонят, – повторил Таргитай глухим голосом.

– Почему? Почему?

– А ты видел их глаза?.. Ликуют! Оказывается, нас ненавидят.

– Скорее завидуют, – ответил Олег поникшим голосом.

Лес обступал их со всех сторон, оставался лишь узкий просвет, где журчала вода, прыгая по камням, издали доносились крики. От земли, скрытой толстой шкурой мха, тянуло сыростью, могилой. Мох вспучивался, кое-где лопался под напором белесых, как руки упырей, подземных корней. Те высовывались, освобожденно шевелились, пытаясь схватить неосторожного человека или зверя. Пахло гнилью.

Олег нервно оглядывался. В деревне ничто не скроешь, особенно трусость. Ни одна девка, даже рябая Дашка, не решалась выйти за Олега. Он был на три года старше Таргитая, но ни разу не подрался, бледнел, завидев кровь. Когда однажды при нем резали козу, сомлел под насмешки парней и девок.

– Как пойдем в этот Лес? – спросил Олег. Он трясся всем телом.

– Кто сказал, что пойдем вместе? – ответил Таргитай грубо. – Я с тобой рядом… не сяду.

Вечером в дверь, она же и крыша, громко постучали. Грубый голос заорал, велел отворять, а то от двери останутся щепки, а землянку завалит землей и бревнами. Тарас, громко шаркая подошвами, заспешил к двери. Таргитай остался на прогретых костром камнях, уткнувшись в шкуры.

Сверху спустился, пригибая голову, огромный человек. Мохнатая душегрейка мехом наружу распахнулась, обнажив такую же густую длинную шерсть. Тугие мышцы обнаженных рук блестели в свете лучины, как отполированные корни старого дуба. Огромная тень метнулась по всему помещению, резко изламываясь при переходе со стен на потолок.

Человек выпрямился, задев потолочную балку. Тарас засуетился, вытер лавку чистым полотенцем.

– Садись, Мрак! Будь гостем. У нас беда, но тебе рады завсегда.

Мрак молча опустился на лавку. Дерево жалобно застонало, прогнулось. Черная тень замерла, погрузив половину комнаты в темноту.

Росланиха суетилась у очага, повернула к Мраку заплаканное лицо:

– Отужинаешь?

– Квасу, – гулко обронил Мрак.

Темные глаза изучающе пробежали по стенам, остановились на неподвижной фигуре Таргитая. Тот лежал как утопленник, вниз лицом и раскинув руки.

– Один пойдешь? – спросил Мрак лениво. – Аль с волхвом?

Таргитай вздрогнул, словно пинками вырвали из сна. Непонимающе взглянул на Мрака, губы виновато поползли в стороны.

– Прости, замечтался…

– Дурень, – бросил Мрак досадливо. – У тебя не мечты, а грезы. Понял? Мечты – это когда сможешь, если сильно напряжешь пуп, а грезы… Иди с волхвом. Правда, трус редкостный. Такого куры лапами загребут, бурундуки забьют до смерти. Зато хитрый! Иной раз в ступе не влупишь, в ложке не поймаешь. Из-под стоячего подошвы выпорет… Гм, хотя в другой раз хоть кол ему на башке теши, хоть орехи коли…

– Не люблю Олега, – сказал Таргитай тоскливо.

– Почему?

– Трясется от всего. Противно.

– А ты прячешься от работы, как пес от мух. Тоже не яблочко! Два сапога пара.

Таргитай уныло промолчал. Старый Тарас проследил за невесткой, та с поклоном подала гостю расписной ковш, спросив с надеждой:

– Думаешь, могут добраться до… других?

Мрак запрокинул ковш, мощно, жадно пил, разливая квас по подбородку и волосатой груди. Росланиха перехватила ковш, опасаясь, что Мрак небрежно швырнет в угол, неслышно отбежала к очагу.

– Доберутся или нет, а идти надо. Живем как медведи, дальше Болота не ходим. Ты же знаешь, где-то есть люди еще. Я знаю, Боромир знает… только не говорим про них.

– А где они?

Мрак пожал плечами. Помолчали, потом Мрак бросил:

– Откуда-то зайды берутся?

Тарас вздохнул, покосился на внука. Таргитай крутил в пальцах глиняную свистульку.

– Убьют, как смекаешь? Или в Болоте утонут?

Мрак шевельнулся, скамья под ним взвизгнула.

– Здесь убьют точно. Кто не работает… Собери им еду на два-три дня. Больше не надо.

Он бросил косой взгляд на Таргитая. Вряд ли проживут больше дня что Тарх, что Олег. Неча зря еду переводить.

– Дай пару кресал, огниво. Я кое-что подкину от себя.

Не поднимаясь, он вытащил из петли на поясе небольшую секиру. Зайчик заплясал на блестящем каменном лезвии. Таргитай мигнул, глядя с тоской. Острое лезвие блестело недобро, зло. Мрак отсекал с тридцати шагов крыло у присевшей на дерево бабочки. Но секира слушалась только Мрака. Однажды Таргитай попробовал метнуть, до сих пор вспоминать стыдно.

– Дал бы свой лук, – проговорил Мрак в раздумье, – но ни ты, ни трусливый волхв не знаете, с какого конца браться. А жаль… Ладно, увидимся.

Коротким взмахом он послал секиру через всю землянку. Крутнувшись в воздухе, секира с хрустом врезалась в дверной косяк, задрав ручку вверх. Росланиха подала Мраку запотевший ковшик. В огромной ладони Мрака ковш выглядел детской чашкой. Кадык заходил вверх-вниз, две струйки потекли по краям подбородка. Мрак крякнул, не глядя, отбросил ковшик. Росланиха тихонько ахнула, отвернулась, но не услышала треска.

Ковшик висел на ручке секиры, а Мрак уже поднимался по земляным ступеням к двери. Он повернулся боком, ибо его плечи оказались шире дверного проема.

– Я не научусь по дороге? – спросил Таргитай вдогонку.

Мрак хмыкнул, молча вылез наверх. Тарас запер дверь на засов, удивленно покрутил головой:

– Лучший охотник!.. Стрелок, каких не помню. За что жалует, не пойму!

Таргитай ответил жалобно:

– Потому что я не соперник. Никому не заступаю дорогу! Все знают, что я не заступлю. Так за что меня так?

Он опасливо покосился на дверной косяк. Каменное лезвие секиры погрузилось в твердое дерево почти до половины. Мрак ушел, черная тень его секиры перечеркивала землянку пополам. Мать подняла крышку скрыни, а дед повесил на ручку секиры кожаный мешок, бросил в него трут и огниво. Мать вытащила из скрыни хорошо выделанную шкуру, сшитую в плотный спальный мешок.

– Ни к чему не приучен, – проговорил Тарас печально. Он грустно посмотрел на краснощекого внука. – Одно слово – никчема…

Мать до полуночи собирала мешок, Тарас покрикивал, что-то выбрасывал. Раза три ссорились, Росланиха всплакнула, наконец лучина догорела, и они легли спать. Таргитай перебрался на лавку, где мать уже заботливо постелила для него самые мягкие шкуры.

Долго ворочался в темноте, заснуть не мог. В тишине что-то шуршало, скреблось. Таргитай поднялся, на ощупь подложил в мисочку печенки. Таргитай помнил только деда Иваша по матери, но тот был силач, богатырь, лютый в драке. Такой не останется домовым – с боевой секирой дерется в вирии, а если попал в подземный мир, то рубится со Змеем! С Таргитаем домовой не ладил. Дед Тарас загадочно поговаривал, что домовик чего-то требует, добивается, но Таргитай не догадывался… и не хотел догадываться.

В ставни поскреблось. Таргитай замер, руки похолодели. Донесся сдавленный шепот:

– Тарх… Тарх, ты спишь?

Таргитай подбежал к двери, с трудом отодвинул тяжелый засов.

– Тарх, это я…

В лунном свете появилась долговязая фигура. Олег был в своем белом балахоне, в слабом свете луны было видно, что шел сюда по лужам, собрал все репяхи и колючки.

– К тебе можно?

– Если только тихо.

– Я как мышь!

Олег проскользнул к нему на цыпочках. Таргитай неумело высек огонь, раздул трут. При свете лучины Олег осторожно пробрался к лавке, где лежали согретые Таргитаем шкуры, присел. Его трясло, он часто и сильно чесался. Застонал во сне дед, а мать забормотала несвязное, прикрыла ладонью глаза. Таргитай подтащил вторую лавку, лег рядом с Олегом и поспешно задул лучину.

В тишине пробежали маленькие ножки. Заскреблось, из Леса донесся протяжный волчий вой. Лежали долго, прислушиваясь, наконец Олег проговорил дрожащим голосом:

– Боязно, Тарх… Ох как боязно!

– А мне нет? – ответил Таргитай сердитым шепотом. Он нырнул было в сладкие грезы, вообразил себя маленьким, когда все ласкают, дают ломтики истекающих сладким медом сот, когда любим всеми, даже грозным Громобоем, а тут этот трус…

– Ты – боишься? А говорят, ты по дурости даже страха не ведаешь.

– Ну… просто уходить не жаждется.

– Уйти – это умереть, понимаешь?

– Изгонят? Упросить не удастся? Вдруг только пугают?

– Изгонят, слабых и больных вон, таков искон.

– Горюта родился с больными ногами! Всей деревней кормят.

– То послано богами. Если бы тебя, скажем, деревом пришибло, миром бы выхаживали. Твоя лень и моя… нерешительность сидят в нас самих. В деревне боятся, что зараза перекинется на них. Если не уйдем завтра, забьют кольями.

Олег тихо всхлипнул, Таргитай застыл. Даже не стрелой или секирой, как лесного зверя, а кольями, словно осатаневшего пса, у которого глаза остекленели, а изо рта падает желтая пена!

– Я упрашивал Боромира, – прошептал в темноте Олег. – Клялся, что буду послушным… что выполню все-все… Уперся, старый пень!

– При чем тут Боромир? – возразил Таргитай. – Это закон.

– Законы составляют люди.

– Не богохульствуй! Законы дают боги.

Олег ответил погасшим голосом:

– Да-да, боги… Но боги не считают беличьи хвосты. Детям говорим, что без воли богов даже муравей не чихнет, но мы не дети. Боги намечают, кому сколько жить, когда умереть, но в наши дела не мешаются… Тарх, возьми оружие, ладно? Хотя бы секиру.

– Возьму, – ответил Таргитай неохотно. – Только вот что… Я почти не отходил от деревни, это ты шлялся по Лесу. Если идти, то куда?

Олег молчал, Таргитай подумал даже, что волхв заснул. Нет, потихоньку плачет. Всхлипывая, сказал дрожащим, как осиновый лист на ветру, голоском:

– Если на север, то через три дня упрешься в Реку. Не такую, как наша, – большую. Ее не перейти, а плавать не умеем. Если на юг, то за нашим Лесом начинается Темный Лес. Там полулюди, убивают всех. На западе – Светлолесье, потом сразу Черный Лес. Там сгинешь с первых же шагов. На востоке за нашим Лесом лежит бескрайнее Болото. Упыри, водяницы, болотные кикиморы. Берегинь нет, там нет берега.

– Как это нет берега?

– Болотная вода переходит в жидкую грязь, та тоже тянется на версты. Из грязи торчит острая, как лезвия ножей, осока. Болото наполовину затянуто мхом. Кочки с кабана! Вроде бы лося выдержат, но мышь прыгнет – тут же с головой навеки. У того болота нет дна, опускаешься до подземного мира.

– Ну-ну, дальше!

Из темноты пришло плачуще-раздраженное:

– Я назвал четыре стороны света! Пятого угла еще не придумали, хотя нам нужен до зарезу!

Таргитай повздыхал, спросил безнадежным голосом:

– Придется идти через Светлолесье?

– Всего Светлолесья – узенькая полоска. Туда забегают лютые звери из Черного Леса. Я долго думал, Тарх… Придется идти через Болото.

Таргитай ахнул:

– Это же верная погибель!

Олег промолчал, в темноте Таргитай услышал хруст пальцев, тяжелое дыхание, словно волхва засасывала топь, а он хватался за острые стебли.

– От волхва к волхву передается, что на болотах живут какие-то люди. Их так и кличут: дрягва, дряговичи, болотники. Больше о них ничего не знаю.

– Думаешь, примут? Чужаков положено убивать сразу.

– Здесь мы уже мертвые, – ответил Олег едва слышно.

Долго лежали молча. Таргитай прислушивался к скребущимся звукам, доносящимся снаружи. Что-то засипело, донесся тяжелый вздох.

– Почему не допустили до Обряда? – спросил он. – А если бы я прошел?

В темноте Олег шлепал по мокрому от слез лицу, вытирал щеки. Ответил прерывающимся голосом, как после долгого плача:

– Даже из отобранных проходят не все. Булгак вон третий раз идет. Терзают жутко, поверь! Только человек с каменным сердцем может оборачиваться волком, затем снова принимать человечью личину. Сколько потеряли, не счесть! Большой соблазн остаться волком навеки…

Таргитай не поверил:

– Что ты мелешь?

– Тарх, волком жить спокойнее. Наша жизнь невыносима. Злые силы прижимают человека к стене, а податься некуда! Иной сдается слабости… Да-да, перекидывается волком.

– Пройдя Обряд?

– Даже камень со временем трескается, рассыпается в песок.

– Вот куда делся мой любимый вуй Ждан!

– Падать легко, подниматься трудно. Для того и придуман Обряд, чтобы удержать…

Прошел кто-то огромный, тяжелый, охнуло, зашуршало. Тьма сгустилась, стало тяжелее дышать. С нагретых валунов несся храп Тараса, тихонько постанывала Росланиха.

– Олег, разве мы были с берами одним народом?

Олег ответил сразу, даже всхлипывать перестал:

– Беры жили могучим племенем. Обитали в пещерах, не в логах. Никакой зверь не знал, встречаясь в Лесу с бером, разорвет или угостит ягодами. Беры могли сбрасывать шкуру, ходили на задних лапах, разговаривали… Я не дознался, почему разделились на беров-зверей и беров-людей. Теперь нам запрещено даже упоминать о них, чтобы отрезать дорогу назад.

– А они знают?

– Смутно помнят. И мы помним. Охотимся, как на зверей, но поминаем, просим прощенья у убитых, устраиваем комоедины, медвежьи праздники. Но беры звереют все больше, а нам завещано раздувать священный огонь, что заронил в наши души великий Род… Ты спишь?

Таргитай задвигался на жесткой лавке, устраивая кости, ответил несчастным голосом:

– Светает…

Между плотно закрытыми ставнями медленно светлела узкая полоска.

Мягкие заботливые руки укрывали его толстыми шкурами. Таргитай сладко засопел, перевернулся на другой бок, собираясь проспать до обеда, как вдруг выплыло беспощадное: сегодня изгнание! Он поплотнее зажмурил глаза, стараясь снова погрузиться в сладкий мир грез, где он был самым сильным, самым смелым, умелым, легко побивал упырей, даже вытаскивал из подземного мира за хвост Ящера…

Руки тормошили, голос матери сказал печально:

– Вставай, чадушко…

Донеслось сиплое, бурчащее:

– Чадушко… Исчадие, а не чадо! До какого позора довел мою седую голову! Вставай, Тарх. Хуже, если поднимут другие.

Не поднимаясь, Таргитай приоткрыл один глаз. Соседняя лавка была пуста. В дверном косяке торчала секира Мрака, на рукояти висела раздутая торба. Свисали кожаные лямки, которых вчера еще не было. Дед пришил, чтобы внук мог нести на спине, высвободив руки.

Таргитай обреченно опустил босые ноги на пол. Свет падал в окно, наискось деля землянку. Мать хлопотала у огня, дед Тарас сидел на лавке, свесив ноги.

– Сегодня? – спросил Таргитай убито. – Хотя бы завтра…

Дед встал, натужно покряхтывая, поманил Таргитая. Они вылезли наверх, Таргитай зажмурился от яркого света. Плечи передернулись от утренней свежести. Дед Тарас остался в дверном проеме, закрываясь ладонью от слепящего солнца. Таргитай не сразу разглядел перед их землянкой странные серые хлопья.

– Зришь? – сипло спросили сзади.

Таргитай подпрыгнул от испуга. Покрасневшие глаза деда неотрывно смотрели на пепел. Там четко выделялись следы чудовищных трехпалых лап.

– Что это? – прошептал Таргитай.

– Помысли сам, – ответил дед мертвым голосом.

Он зашел сбоку, стараясь не наступить на отпечатки. Седые космы бровей сдвинулись на переносице, старческие слезящиеся глаза болезненно щурились. Он украдкой посмотрел по сторонам, но деревня была пуста.

– Следопыт из тебя как из моей задницы молот, – проговорил дед, – но такие следы поймешь даже ты, недотепа.

Колени Таргитая начали трястись, зубы застучали. Следы чересчур велики. Даже у глухаря, самой крупной птицы на свете, лапа впятеро мельче. Прилетели птицы из неведомых краев?

Он украдкой взглянул на потемневшее лицо деда. Нет, их деревня в суровом мире, где чудес не бывает.

– Навьи, – сказал дед дрогнувшим голосом. – Вчера не зря посыпал пеплом! Было у меня предчувствие, было! Видать, вот-вот уйду, раз уже начинаю… Прилетели, клятые, заглядывали в окна. Хорошо, ставни сам делал, тебе не доверил. Да и заклятия Боромир наложил.

– Дед, что мне теперь? – прошептал Таргитай в смертельном страхе, пугливо огляделся.

Поляну заливал яркий свет. Свежеотесанные бревна с резными ликами богов блестят, как сосульки, дупла закрыты щитами из дубовых досок. С них строго смотрят выпученными глазами древние птицы Сирин и Алконост, охраняя жилища от злых чар. Вдали бежит ватага мальчишек, расплескивая лужи. Прошла от Реки одинокая баба, жмурясь от солнца, а ведра раскачиваются так, что половину расплещет по дороге, дуреха.

– Сейчас у них власти еще нет, – буркнул дед. – А вот с заходом солнца чары Боромира ослабнут! Навьи чуют изгоев, прилетели за поживой.

– За мной?

– За всяким, кто слаб.

Таргитай уронил голову, вернулся. Мать запихивала в торбу ломти мяса, сала, сушеную рыбину, причитала, что мал мешок, лучше бы ей самой пойти в дальнюю путь-дорогу со своим непутевым старшеньким…

Добро, подумал Таргитай, что ключи от вирия хранит кукушка. Ворота после долгой зимы распахиваются лишь на девятый день весны, когда кукушка выпускает жаворонка – сказочную птаху, что первой вылетает из вирия. До этого времени властвуют навьи. Никакие запреты, заклятия, просьбы не останавливают. Добро, зимой боятся морозов, не прилетают, но сейчас уже сороковой день весны!

– Навьи сильнее? – спросил он тоскливо. – Кривда сильнее Правды? Почему же нам велят быть добрыми? Ведь побеждает тот, кто бьет в спину, ниже пояса, дает подножку… Как Правда уцелевает в таком неравном бою?

Тарас вошел следом, тяжело передвигая непослушные ноги, опустился на лавку.

– Не всякий волхв тебе ответит, внучек… Знаю лишь, что век от веку Правды становится больше. Великая загадка! Но ты думай о делах попроще. Одевайся, бери мешок. Чую, Громобой с охотниками не ушли в Лес. Если они в деревне, это не к добру! Не к добру.

Таргитай набросил на плечи душегрейку из волчьей шкуры. Руки от плеч остались голыми, но шкура толстая, плотная, а мех густой и длинный. Не простой волк расстался со шкурой, но, чтобы навеки уйти от волчьего мира, надо убивать все волчье, даже если в волчьей личине узнаешь родного брата. Так велели волхвы, которые знают прошлое и умеют заглядывать в будущее.

Дед сказал тоскливо:

– Удался ты и ростом, и силой… Почему лень родилась раньше тебя? Ты был еще в пеленках, она – с лосенка. Надевай пояс, бери секиру. Надо выйти пораньше. Авось успеете дотемна приблудиться куда-нибудь…

Сверху скрипнуло, хлынул яркий свет. Спустился высокий парень с кудрявой бородкой. Таргитай не сразу узнал Олега: молодой волхв сменил выделанный из тонких шкур балахон на короткую душегрейку и штаны из лосиной кожи. На широком поясе висели ножи, баклажка, из-за плеч выглядывал туго набитый мешок. Он и в балахоне казался худым, а сейчас длинные тонкие руки вовсе торчали жалобно, ребра выпирали, а ноги были худые, как жерди.

– Ой ты гой еси, – сказал он блеклым голосом. – Нет, уже не гой, а изгой. Здравствуйте, дедушка Тарас! Здравствуйте, тетя Росланиха. Исполать вам. Тарх, ты готов? Надо уходить, иначе… иначе я не смогу!

Губы его прыгали, глаза были красные, воспаленные, под ними висели, как сети с рыбой, темные мешки.

Таргитай обнялся с дедом, поцеловал мать, низко поклонился красному углу. Олег уже подхватил его торбу и секиру Мрака, шагнул к двери. Таргитай в последний миг метнулся к схованке, выхватил любимую свирель. Дед бросил сердито:

– Брось, дурень! Она-то и довела тебя до беды.

Таргитай заколебался, прижал свирель к груди. Олег сказал резко:

– В дальней дороге и свое ухо будет тяжелым! Выбрось.

Мать сказала сквозь слезы:

– Оставь ее, сыночек… Не до песен. И девок не встретишь.

Таргитай съежился, положил свирель на лавку. В крышу громко и бесцеремонно постучали. Заслоняя солнце, грозно мелькнуло темное лицо с ощеренным ртом.

– Торопят, – напомнил дед.

Перед их землянкой стояли мужики, женщины, дети. В их глазах светилось жадное любопытство. Раздвигая люд, как могучий тур раздвигает телят, вперед тяжело шагнул Мрак. Коротко оглядев изгоев, хмыкнул. Олега хлопнул по плечу, едва не вогнав в землю. Таргитая обнял, прогудел сочувствующе:

– Не держи зла. Для них это час праведного возмездия.

Обнимая за плечи, повел прочь с поляны. Навстречу несло холодным дыханием Реки. Олег топал сзади, суетливо подбрасывая на плечах мешок, что сползал набок. Мрак покосился на людей, те шли следом, напомнил:

– Не злись. Не злись, понял?

Сзади судорожно вздохнул Олег. Таргитай прошептал потрясенно, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь:

– За что? За что так ненавидят?

– Они месили грязь в болотах, лазили за медом, падали, рвали штаны в буреломах, бегали за лосями, турами… А ты сладко ел, мягко спал, играл да пел. Теперь всякий чувствует себя отомщенным. Племя должно жить, Тарх… Они правы.

Он оглянулся на бредущего по пятам Олега:

– Я сегодня пытался уговорить Боромира и Громобоя.

– Что они ответили?

– Обычаи писаны для всех. Другим неповадно будет! А Громобой добавил, что мои дни тают быстрее, чем снег весной.

Большая Поляна осталась позади, они остановились на пригорке. Впереди за Рекой поднималась плотная стена Леса. Над верхушками деревьев пронеслась стая ворон, зловеще каркая, роняя перья. Мрак прижал Таргитая к широкой, как дверь, груди, отстранил, глядя с хмурым сочувствием.

Олег суетился, бил ладонями по нашитым карманам, щупал пояс, выворачивал шею, пытаясь увидеть свой мешок, а Таргитай замер, внезапно забыв о себе.

Мрак! Охотники перекидывались волками в полнолуние, к утру обретали прежнюю личину. Иным удавалось в любую ночь, если луна – солнце мертвяков и оборотней – светила ярко. Рыскали в Лесу, не зная страха, сильные и вольные. Возвращались под утро, но тяжела жизнь человека, и все охотнее оборачивались волками, все труднее возвращались в нелегкую жизнь людей…

Прибежит, бывало, огромный зверь к родному месту, грянется о промерзлую землю, но вздымается тем же зверем… Снова и снова бьется оземь. Так и уходит в Лес. Не раз жена находила утром замерзшего волка с жутко оскаленной пастью.

Мрак еще с той зимы оборачивался волком в любую лунную ночь. В эту зиму оборачивался даже вечерами. На той неделе перекинулся даже среди бела дня, по Лесу рыскал трое суток. Вернулся с окровавленной пастью, налитыми кровью глазами. Долго бился оземь, лишь чудом вернул себе прежнюю личину.

– Пусть боги хранят тебя, – пророкотал над головой Таргитая голос Мрака. – Не свидимся больше, а жаль… За что-то я любил тебя, Тарх!

Он снова обнял Таргитая, едва не задушив, похлопал волхва по спине. Олег закашлялся от могучего хлопка, и Мрак, заржав, с готовностью бухнул огромным кулаком между худых лопаток, похожих на прорастающие крылья.

Послышались голоса. На них шла целая толпа мужиков. За поясами блестели острые секиры из кремня, в руках угрожающе покачивались рогатины, короткие копья. Впереди шагал, разбрызгивая лужи, огромный Громобой. Палица торчала за поясом, но угрожающе разведенные в стороны руки, толстые, как бревна, выглядели еще страшнее.

Громобой зычно взревел издали:

– Эй, лизуны! Довольно!

От громового голоса, больше похожего на рев разъяренного бера, за Рекой в испуге взлетели, шумно хлопая крыльями, вороны. Охотники шли за Громобоем угрюмые, насупленные. Толпа, сопровождавшая изгоев, поспешно расступилась.

– Мрак, – гаркнул Громобой еще громче, наслаждаясь могучим рыком, – ты охотник, а пачкаешься с этими… тьфу! А вы, двое, прочь! Да побыстрее. Если поможем, не обрадуетесь! Рогатины у нас острые, а ваши задницы от сидения мягче лебяжьего пуха.

Таргитай в испуге дернулся к Реке, но сильная рука Мрака придержала за шиворот. Олег торопливо сбежал к воде, остановился, глядя затравленными, как у зайца, глазами.

– День только начался, – обронил Мрак низким голосом. – Куда спешишь, Громобой?

В его темных глазах вспыхнули кроваво-красные искры. Верхняя губа чуть поднялась, обнажая острые волчьи клыки.

Громобой остановился, его глаза быстро скользнули с Мрака на охотников, на баб с детишками.

– Мрак, надо проследить, чтобы не вернулись… Не первый раз изгоняем, знаем! Уйдут, а вечером пробираются обратно с другой стороны… Искон строг, Мрак. Должны остаться настоящие мужчины. Как ты, как я. Уроды не нужны.

Он стоял, тоже напрягши плечи, зло глядя Мраку в лицо. Мужики за его спиной покрепче сжали рогатины, сгрудились плотнее. Долгими вечерами, когда делать нечего, а спать рано, перебирали случаи, вспоминали драки, и всякий раз вспыхивал спор: побьет Громобой Мрака аль нет? Силу Громобоя знали, тот часто пускал в ход кулаки, а мощь Мрака мерили косвенно: в одиночку поднял большую валежину, в одночасье выворотил пень, заломал большущего бера, палицей убил вепря…

Таргитай, не желая ссоры для Мрака, выдрался из его рук, торопливо перешел по ледяной воде на другой берег. Мрак помахал рукой, что-то крикнул. Ладонь у него была широкая, как лопата. За редкой цепочкой мужиков-охотников металась, пытаясь прорваться к изгоняемым детям, мать Таргитая.

– Прощайте! – крикнул Таргитай. – Я не держу зла. Пусть боги благословляют Народ!

Деревья сразу сомкнулись за их спинами. Воздух здесь был сырой, холодный и влажный, как в погребе. Вместо утоптанной земли – пестрая шкура перепрелых прошлогодних листьев, кое-где под ногами мягко прогибалась подстилка темно-коричневого мха. Приходилось протискиваться между деревьями, на бока Таргитая налипла слизь и чешуйки шишек.

Кроны сомкнулись над головой, закрыв небо.