Одинокий ронин рысил по печальным улицам, освещенным печальной луной. Повсюду — в районе Асакуса, в Нихонбаси, в Канда — вокруг были лишь развалины и пепелища. И вдруг, на широкой площади, открылся вид на совершенно целые стены императорского замка. Приземистая громада древней цитадели стояла несокрушимо, будто сама империя, возникшая два с половиной тысячелетия назад. Взгляду, привыкшему видеть только развалины, зрелище показалось каким-то противоестественным. Еще фантастичней его делала огромная толпа молчащих людей. Они стояли и просто смотрели на стены. Ночью. Посреди выжженной пустыни, в которую превратился Токио.

Им был нужен не император. Все знали, что в столице его нет. Его нигде не было, императора Тайсё. В японских газетах об этом не писали, но каждый знал, что государь — тень человека, что он сумасшедший. Его не выпускали на публику уже года два — с тех пор, как на церемонии открытия парламента император не стал произносить речь, а свернул ее в трубочку и принялся разглядывать депутатов через воображаемый окуляр. Народу нужен несокрушимый замок, неподвластный землетрясениям и пожарам. А кто именно за его стенами и есть ли там кто-то вообще, большого значения не имеет. Что здесь таинственней — замок или народ, еще вопрос. Маса пообещал себе, что поломает над этим голову после, но сейчас нужно было бежать дальше, спасать испуганную девочку с японской внешностью и английской душой. Вот чей мир рухнул еще сокрушительней, чем Токио. Тайфун, пожар и потрясения для Глэдис Тревор не закончились, их неистовство только нарастает. Может быть, прямо сейчас, в эту минуту, гнусный порнограф Кикуи...

Но о том, что может вытворять с бедняжкой гнусный порнограф, Маса себе думать запретил. Вытер с бритой макушки пот, побежал дальше, прочь от заколдованного замка и заколдованной толпы.

Императорский дворец словно прикрыл собой всю западную половину города от беды. Следующий район

Ёцуя сохранился почти полностью: и дома, и ограды. Только в зданиях европейской конструкции растрескались стекла, и, конечно, не работало электричество. Но меланхоличная луна вежливо освещала таблички с названием улиц и кварталов. Правда, Маса плохо знал столицу и больше ориентировался по звездам. О них и стал размышлять, ибо просто так бежать очень скучно.

В одной ученой статье, которая когда-то лежала у господина на столе, вся в карандашных подчеркиваниях и даже с восклицательным знаком на полях, было написано, что, согласно новейшей гипотезе Большая Вселенная представляет собой нечто вроде воротника жабо или ленты Мёбиуса (в этом месте и стоял жирный восклицательный знак). Расстояние между двумя малыми вселенными может быть невообразимо огромным, если двигаться по прямой, но в то же время микроскопическим, если проткнуть воображаемой иголкой полотно и преодолеть зазор до следующего слоя. Живя в России, Маса перешел в православие — не из-за веры, а из-за верности: служишь стране — исповедуй ее религию. Но буддистская концепция бесчисленных перерождений все равно манила больше. Только — думал он теперь — души не перерождаются из одного земного тела в другое, а перемещаются за иглой, протыкающей ткань бытия, и попадают в соседнюю вселенную. Она находится рядом, на расстоянии выдоха — того самого, последнего, с которым жизненная энергия уходит из этого мира в тот. Может быть, господин совсем близко, и их новая встреча не за горами. Думать про это было утешительно, посматривать на мерцающие звезды отрадно. Ноги отстукивали по мостовой километр за километром. Время летело быстро.

Уже в Синдзюку пришлось немного поплутать. Район был паршивый, в основном состоявший из лачуг и бараков. Ателье «Кикуя» в конце концов нашлось: одноэтажный кирпичный дом с облупившейся штукатуркой, спрятавшийся в глубине замусоренного тупика. Обычно в витринах фотомастерской висят снимки молодоженов, щекастых младенцев, стариков с медалями, а тут вместо витрин — окна со ставнями, будто зажмуренные глаза. Несмотря на глухой, предрассветный час сквозь щели сочился яркий электрический свет и раздавалось жужжание — работал генератор. В нехорошем доме не спали.

У Масы сжалось сердце.

В японское жилище, сделанное из дощечек и бумаги, он просто вломился бы, как волк в сказке про трех поросят, но в «Кикуя» дверь была окована железом. Пришлось стучать.

— Кто это в такое время? — откликнулся встревоженный мужской голос.

— Клан Урррага! Открррывай, Кикуя! — заорал Маса с раскатистым рыком, будто заправский якудза.

— А в чем дело?

— Тебе записка от самого оябуна! Отворряй живо, бакаяро!

Лязгнул засов, дверь приоткрылась, в щели, поверх стальной цепочки, сверкнул глаз. Цепочка — чепуха. От удара ногой дверь чуть не соскочила с петель, цепочка лопнула, а стоявший за нею человек шлепнулся на пол.

Кикуя был плюгавый, при подкрученных усишках, с расчесанными надвое, припомаженными волосами. И — о, мерзкий растлитель! — без пиджака, без брюк, в одной манишке и кальсонах.

Схватив порнографа за шею обеими руками, Маса высоко поднял его и прижал к стене — так что ноги негодяя не доставали до земли.

— Работаешь, тварь? Без штанов?

— Разделся, да... Жарко из-за ламп, — пролепетал Кикуя. В его широко раскрытых глазах застыл ужас.

— Где она?

— К-кто?

Из глубины дома раздался звонкий голосок:

— Hey, Georgey!

— Здесь еще и Джорджи? — зашипел Маса. — Кто это?

Правая рука опустилась в карман, нащупала «браунинг». Тщедушного фотографа на весу без труда удерживала и одна левая.

— Это мое имя — Дзёдзи... — пролепетал Кикуя. —  Она англичанка, поэтому зовет меня Джорджи...

— Where are you, Georgey? — В голоске зазвучали капризные нотки. — I am hot!

Отшвырнув фотографа, Маса кинулся в комнату.

Это была студия, залитая ослепительным светом. Перед задником, аляписто изображавшим японский сад, сидела куколка в парчовом кимоно, с высокой прической «симада». Куколка была неописуемо прекрасна — даже дыхание перехватило.

— Красивая, да? — шепнул сзади в ухо Кикуя. — Никогда таких не видел. Прямо сказочная принцесса!

— Вы кто? — недовольно сказала принцесса по-английски. — Ассистент Джорджи? Не стойте. Идите сюда, поправьте мне воротник. Он жесткий, впивается в шею. Джорджи, снимай скорее, мне жарко!

Опомнившись, Маса бросился к девочке.

— Ты цела? С тобой все в порядке?

Глэдис обрадовалась:

— Вы говорите по-английски? Слава богу! А то Джорджи — через пень колоду, по десять раз нужно повторять. Скажите ему, во-первых, что шоколад я уже весь съела и хочу еще. Во-вторых, что у меня чешется голова под этим чертовым париком. И в-третьих, что мне уже надоело это кимоно, я хочу поскорей попробовать вон то, лазоревое.

Тоненький пальчик показал на вешалку, где висели наряды.

Не похоже было, что ребенка истязают. Но все же надо было проверить.

— Сейчас, милая. Я только немножко поговорю с дядей.

Маса схватил фотографа за локоть, отволок в угол.

— Ты надругался над девочкой?

— Что? — не понял Кикуя.

Выражение было из прежних времен. Теперь, кажется, его уже не употребляли. Маса вспомнил другое, юридическое:

— Ты производил с несовершеннолетней развратные действия?

— Ну что вы! Она такая красивая! С нее хочется пылинки сдувать!

— Раздевал? Делал похабные снимки?

Порнограф удивился:

— Зачем бы я стал ее раздевать? Там пока и смотреть не на что. Наоборот, я ее одевал в разные наряды. Сделал много потрясающих снимков. Напечатаю открытки, раскрашу — будут расходиться лучше всяких сюнга. Вы только посмотрите на нее...

И с восхищением уставился на Глэдис.

— I am out of chocolate! And I am devilishly hot! — сердито воскликнула девочка.

Было действительно очень жарко. Маса почувствовал, что прямо обливается потом — еще и от облегчения.

Убивать порнографа он передумал, но всё же вывел в коридор и пару раз стукнул. В знак неуважения к его постыдному ремеслу. И чтоб не перестал бояться.

— Где одежда, в которой была девочка?

— Вы ее у меня заберете? — жалобно спросил Кикуя. Его глаза наполнились слезами.

...Благородный ронин и спасенная им прекрасная дева сидели в коляске, отвернувшись друг от друга. Обычный транспорт не ходил, но от станции Синдзюку людей во всех направлениях вместо поездов возили рикши. Можно было добраться и до Иокогамы, с пересадкой на другого рикшу в Кавасаки. Людская предприимчивость всякий дефицит обращает себе на пользу.

Рикша цокал по мостовой деревянными гэта, колеса поскрипывали, вовсю распевали утренние птички. Маса наслаждался этими мирными звуками. Он очень устал.

Увести похищенного ребенка из логова разврата оказалось трудно. Был рев и крик. Девочка требовала, чтобы ее досняли во всех остальных нарядах. Кикуя тоже рыдал, просил не разлучать его с принцессой. Фотографа снова пришлось поколотить, на Глэдис накричать, а потом и отвесить подзатыльник, потому что день был очень длинный и всякому терпению есть конец. Уже на станции Глэдис попыталась удрать. Маса схватил ее за воротник матроски, перекинул, брыкающуюся, через плечо и насилу усадил в коляску. Рикша, кажется, подумал нехорошее, но заступиться не посмел — больно уж свирепый вид был у пассажира.

В коляске маленькая дрянь (принцессой она Масе уже не казалась) успокоилась тоже не сразу. Обзывалась всякими словами, удивительными в устах благовоспитанной мисс. И грозилась нажаловаться матери, что Маса ее избил и «повсюду лапал». Сменила гнев на милость, только когда он пообещал, что заставит фотографа прислать все карточки, когда они будут отпечатаны.

— Ладно, не буду на тебя жаловаться, — сказал тогда неприятный подросток. — Но ты всё равно скотина.

Отвернулась и замолчала. Уф!

Маса ехал и размышлял о том, что мечты о собственной семье, о детях — глупая химера. Что в них хорошего, в детях? Пока маленькие — будешь ежечасно трястись, что заболеют или свернут себе шею. Подрастут — что собьются на кривую дорожку. Потом вырастут, и ты станешь им уже не нужен. А если останешься очень нужен —  еще хуже. Нет уж, настоящее благо — быть одиноким ронином, дух и разум которого свободны, как вон та ласточка, рассекающая голубой утренний воздух.

Коляска вдруг остановилась.

— В чем дело? — спросил Маса, перестав провожать глазами ласточку.

— Так вон, не пускают.

Рикша показал вперед.

На перекрестке стоял солдат. Рука его была поднята. В руке — полосатая палка. Регулировщик?

Рядом белел большой плакат. Издали можно было прочесть только крупный заголовок:

Раздался рев моторов. Со стороны столицы приближалась автоколонна. Сначала ехали грузовики, в кузовах которых, будто букеты одуванчиков, торчали фуражки с желтыми околышами. Армия! Потом потянулись санитарные машины, цистерны с питьевой водой, фуры с ящиками и бочками, саперные повозки.

Маса смотрел на этот нескончаемый поток и чувствовал ком в горле. Государство наконец проснулось. Лишь на третий день, но лучше поздно, чем никогда. Порядок возвращается. Хаосу конец!

На обочине собрались люди, которые не могли попасть на шоссе. Но никто не протестовал, что движение перекрыто. Все махали солдатам, радостно кричали, многие плакали.

То же самое произошло и в России, думал Маса. Только не за несколько дней, а за несколько лет. Если становится слишком много свободы, когда каждый предоставлен себе и должен всё решать сам, народ начинает тосковать по несвободе, когда все вместе и кто-то решает за тебя. Потому что человек — существо стадное. Без свободы жить может, без порядка — никак.