Голос Сюзанны врезался в мои мысли, как горячий нож в ломоть сливочного масла:

– Сагиб, сообщение!.. Наш отдел посетит директор.

Я переспросил, не веря своим ушам:

– Лично?

Она ответила щебечущим голосом:

– Да, в реале. Правда, здорово?.. У вас сразу и давление поднялось до нормы, и пульс участился до шестидесяти трех…

Я буркнул в глубочайшей озабоченности:

– Что хорошего?.. Любой визит начальства не к добру.

– Суеверие, – напомнила она строго. – А с гороскопами вы уже сверяться начали?

– Остришь? – огрызнулся я. – Не приемлю юмор женского разлива.

– Сексист, – отрезала она гордо. – Male pig!.. Харасменист!.. Угнетатель!..

– Всем сбор! – велел я. – Где он, кстати?

– Уже подъезжает, – сообщила она злорадным голосом. – Через три минуты…

– Сбор отменить, – велел я. – Все по местам и делать вид, что усердно работаете!.. И что от вашей работы зависит, быть человечеству или не быть!

На экране замелькали встревоженные лица, никто слова не сказал, только от дальнего стола Руслан Хусаинов осмелился пискнуть:

– Траву покрасить успеем?

Я переключил большой экран на последние новости с сегодняшнего заседания Корнуэльского института имморталистов, а на малом в напряжении следил за автомашиной директора.

Скурлатский почему-то сообщил о своем визите заранее то ли просто по старинке, как дань традиции, то ли с тонким расчетом, что буду перебирать все грешки и промахи и предстану несколько виноватым, а это значит, более податливым к давлению.

Раньше я такие нюансы не замечал, теперь схватываю, хотя сам и не пользуюсь, у нас другой коллектив, а за его рамки стараюсь не выходить, в недостаточно интеллектуальной атмосфере любителей футбола или вкусно поесть неинтересно и даже неуютно.

Черный лимузин проехал площадь наискось и плавно остановился перед подъездом нашего здания. На экранах дополненной реальности высветились данные автопилота и единственного пассажира, академика Скурлатского, профессора и доктора наук ряда крупнейших универов мира.

Сейчас старый, маститый и очень важный, но когда-то наделал шуму теорией о цикличности кризисов, связав со вспышками на Солнце, чем вызвал всеобщее негодование, дескать, отрицает свободную волю человека. Некоторое время блистал, но то ли его сломили, то ли сам устал воевать с дураками, смирился, начал принимать премии, звания, стал членом двух десятков международных академий, почетным доктором и все такое, однако бунтарский дух молодых ученых все же поощряет, покровительствует, прикрывает от нападок, словно еще помнит, как в покровительстве нуждался сам.

Правда, таких немного, теперь и наука стала прибыльным бизнесом, а в бизнес идут несколько другие люди, угодливые и податливые, поддакивающие и охотно развивающие идеи шефа, какими бы те ни были.

Меня он приметил еще со студенческой скамьи по моим редким работам, предложил место в коллективе, а когда я по излишней самоуверенности пару раз провалил полугосударственные проекты, защитил своим авторитетом и не позволил ни упечь, ни даже уволить.

На экранах видно, как Скурлатский, по-старчески неспешно и хватаясь за перила, поднялся по ступенькам в здание, в холле остановился для передохнуть, но осмотрелся с таким видом, словно намерен выставить все здание на продажу.

Лифта у нас нет, всего три этажа, я хотел было ринуться навстречу и помочь подняться, но он перевел дыхание и начал восхождение достаточно быстро, хотя за перила не просто хватался, но и наваливался всем весом.

Наверху лестницы третьего этажа остановился, восстанавливая дыхание, я все-таки вскочил в волнении и ждал в почтительнейшей позе, как местный сатрап всесильного халифа.

Наконец дверь распахнулась, узнав всесильного директора издали, я деревянно вышел из-за стола и сделал два протокольных шага навстречу.

– Макар Афанасьевич!.. Счастлив вас видеть!

Он величественно протянул мне руку, ладонь теплая, но рукопожатие слабое, что может говорить о слабой работе сердца и небольшом запасе лет жизни.

– У вас усталый вид, Чайльд Гарольд, – ответил он. – Простите, мое дурное воспитание в детстве сразу видит в вас Байрона… Тяжела шапка Мономаха?.. Ничего, будет еще тяжелее.

Я указал ему на мое кресло во главе стола, но он покачал головой и, придвинув свободный стул, сел, характерным для пожилого человека движением слегка опершись о сиденье обеими руками.

– Как работается? – поинтересовался он. – Знаю, вам не нравится, что не удаленка, но уж поверьте, когда несколько умов в одной комнате или пусть в разных, но рядом, творческий дух пробуждается чаще.

Я опустился в свое кресло. Скурлатский смотрит устало и умиротворенно, как человек, что свое дело уже сделал и теперь хочет посмотреть, кто сумеет сделать его лучше.

– В чем-то вы правы, – согласился я, сердце еще стучит в волнении часто-часто, но усмиряю, вдруг да неприятности будут небольшие. – Теряю время на дорогу, но здесь в самом деле… Такое пробуждается у крыс и леммингов, наверное?

Он сказал с ласковой насмешкой:

– Скажите еще у кузнечиков, что от скученности превращаются в грозную саранчу! И приобретают способность лететь сотни километров. Хотя, может быть, такое и для людей верно, хоть и не так заметно. Не вдавался в подробности, это просто опыт, который каждое поколение приобретает заново в определенном возрасте.

– Уже учитываю, – подтвердил я. – Старею, видать.

Он улыбнулся, но взгляд стал строже, мне даже показалось, что рассматривает меня с некоторой неприязнью и даже отвращением, как человека, что вдруг взял и положил ему на бумаги большую болотную жабу.

Я на всякий случай потупил глазки, а он вздохнул и сказал тяжелым голосом, словно начал ворочать большие обросшие мхом камни:

– Помню, вы предсказывали нынешний конфликт с самого начала своей карьеры футуролога, но вам не верили… Сейчас, похоже, частично сбывается.

– Цветочки, – проронил я.

Он спросил с гримасой неудовольствия:

– Будет жестче?

– Вы же чувствуете, – сказал я обвиняюще. – Это же последняя война человечества, не поняли?

Он хмыкнул.

– Сколько раз объявляли последней.

– В сингулярности войн не будет, – напомнил я. – Не должно. Да и простейших там не останется. Для зачеловечества любая война – выстрел себе в живот. Нет, сразу в голову.

Он вздохнул, покрутил головой.

– Ладно, придется на компромиссы.

– Идите, – ответил я, потому что и не примет другого ответа. – Правда, простейшие не знают такого понятия. Вас наклонят.

– А как-то договориться?

– С простейшими?

– Но у них же умные лидеры?

– Если не с нами, – ответил я, – какие умные?.. Видите, уже и мы принимаем их формулы «Кто не с нами – тот против нас». Но сейчас это в самом деле актуально. Договориться не сможете, но постарайтесь затянуть переговоры. Предлоги найдете, вы же теперь политик, вхожи к государю. Нам нужно выиграть время. Всего лишь.

Он вздохнул.

– Все же постараемся насчет компромисса. Я верю в добрую волю! Даже у своих политических оппонентов.

– Там не оппоненты, – напомнил я. – Толпа.

– Лидер у них Китайхолмский, – сказал он значительно. – Лауреат Нобелевской!.. И даже глава комитета при правительстве Краснокутский, с которым вы уже общались, на их стороне…

– Гуманитарии, – уточнил я. – Прекрасные люди, но зачем взялись спасать мир? Гуманитарии живут в придуманном ими мире… Потому опаснее террористов. И договориться с ними даже труднее, чем с террористами, те все же практичнее, хотя тоже… гуманитарии.

– Но-но, – сказал он предостерегающим голосом, – с такими высказываниями поосторожнее, зачем себе карму портите?.. Уже минус в репу, как у вас говорят.

Возможно, он ждал, что огорчусь, система социальных рейтингов становится все изощреннее и жестче, теперь даже женщины озабочены ею больше, чем продвинутой косметикой, но я ответил с наглостью бунтаря, которым меня считают:

– Минус в репутацию сейчас… через полгода обернется тремя большими плюсами, Макар Афанасьевич. Если, конечно, окажусь прав.

Он вздохнул.

– Хотелось бы, чтобы вы ошиблись. Мир в кровавой бойне… это ужасно.

– Нехорошо, – согласился я. – Хотя очистительная гроза и нужна, но если можно избежать очень большой крови, отделавшись малой… Ну вот как сейчас, когда погибло всего-то каких-то двенадцать миллионов с хвостиком…

Он воскликнул негодующе:

– Гарольд, опомнитесь!.. Это же людей двенадцать миллионов, а не каких-нибудь… В общем, ужасные вещи говорите.

– И еще погибнут, – подтвердил я. – Миллионов сто, не меньше. Это не я говорю, а расчеты!.. Правда, не Госстата или ООН, а мои, но все-таки расчеты, а не «я так вижу». Могу скинуть вам файлик…

– Уже вижу, – буркнул он. – Вы ж не запаролили в Облаке?

– А зачем?

Он сказал со вздохом:

– В самом деле, зачем… Теперь приоритет устанавливается по времени публикации в сети… Да, расчеты у вас убедительные, хотя не верю в такой ужас.

– Макар Афанасьевич, – сказал я уважительно, – вы же ученый, а не какой-то, простите за грубое слово, гуманитарий… Откуда у вас это «верю – не верю»?

Он посмотрел на меня отечески, даже с неким странным сочувствием.

– Гарольд, – сказал он, – с возрастом становишься выше ученого и даже гуманитария. Мудрость, гм, приходит вне зависимости, кто ты и чем занят. Или не приходит… Хорошо, я и эти расчеты покажу. Сейчас руки правительств всех стран связаны ограничениями и запретами, а волеизъявление масс возведено в закон, что вообще-то как бы правильно…

– Если бы массы были пограмотнее, – договорил я. – Ладно, надеюсь, в правительстве все же адекватные люди. Хоть руки и связаны, но развязать себе можно! Если захотят и не убоятся ответственности.

Он поднялся, ответил с грустью:

– Ответственности не страшатся только молодые. Ответственность бывает не только перед другими, но и перед собой… Будьте здоровы, Гарольд. Берегите себя. На мой взгляд, рискуете вы очень уж как-то вовсе…

– Время такое, – ответил я тоже несколько упавшим голосом. – Мне бы тоже хотелось работать в… более спокойном темпе.

Дверь за ним закрылась бесшумно, я не двигался, стараясь понять странное ощущение недоговоренности, словно он мог и даже хотел сказать нечто важное, но не сказал ввиду то ли незрелости оппонента, то ли моей слоновьей уверенности в своей правоте.