Когда я был маленьким, отца я видел довольно редко. Он уходил на работу рано утром, а приходил, когда мы с сестрёнкой, набегавшись за день, уже видели десятый сон. И даже в выходной день, когда, казалось бы, папа должен был с нами идти в кино и покупать мороженое, он, позавтракав, уходил к себе в комнату и садился там за стол. Через щёлку дверей наблюдая за ним, мы с сестрёнкой с нетерпением ожидали того момента, когда он начнёт разговаривать сам с собой. Он сидел за столом — здоровый, широкоплечий, — что-то писал и вдруг, отрываясь от бумаг, произносил вслух:

— А я что-то позабыл, В каком же это томе? Ах да, вспомнил. Сейчас мы это найдём, и будет всё прелестно…

И снова склонялся над бумагами.

Иногда он размахивал руками, отрицательно тряс головой и подманивал к себе кого-то указательным пальцем.

Мы за дверью осторожно хихикали.

Мне однажды пришло в голову, что папа уходит в кабинет сходить с ума, и я, испуганный, побежал за мамой. Я заставил её подойти к щёлке. Она, улыбаясь, смотрела, как папа махал руками, а потом отвела нас в сторону.

— Дети, — сказала она, — я попрошу вас к двери больше не подходить. Папа работает, а вы ему можете помешать, ну… порвать ниточку мыслей. Понимаете?

Тут я подумал, что мама говорит неправду. Во-первых, у папы на столе никакого станка нет, на котором он мог бы работать, а во-вторых, я никогда не видел, чтобы папа из своей головы тянул какую-то ниточку.

Расспрашивать маму я больше не стал, а пошел к соседу по квартире — дедушке Федосеичу. Худенький, бородатый и лысый, с большой шишкой на затылке, которую он почему-то называл математической, дедушка Федосеич меня очень любил. Взрослые про него говорили, что он старый революционер, а сейчас на пенсии.

Дедушка всегда брал меня к себе на колени и спрашивал, легонько щёлкая по носу:

— Ну, кем ты хочешь быть, пострелёнок?

— Продавцом! — отвечал я, раскладывая его бороду на две части.

— Продавцом? — удивлялся Федосеич и сладко жмурился не то сам по себе, не то от прикосновения моих рук. — А ты с кем-нибудь советовался? Нет, брат, это ты что-то тут не то придумал!

Федосеич меня отговаривал, но у меня всё было решено окончательно и бесповоротно. Я уже много раз себе представлял, как в белом колпаке и переднике я прохожу по кондитерскому отделу «Гастронома» и ем любые конфеты, какие только захочу. И ещё я могу эти конфеты приносить своим детям.

— Всё-таки, я считаю, тебе надо другую профессию подыскать, — убеждал меня Федосеич. — Вот неплохо быть учителем. А? Как ты смотришь?

И Федосеич, как мне казалось, с удовольствием потирал свою математическую шишку. Но я робко молчал, потому что мне не очень хотелось иметь такое украшение на голове.

Когда я поделился с дедушкой тем, что мой папа разговаривает сам с собой, он усмехнулся:

— Разговаривает? Ну и пусть на здоровье! Он учёбой увлекается. А может быть, фразу какую исправляет. А вот ты хочешь попробовать писать?

Дедушка достал из стола карандаш, листок бумаги:

— А ну-ка, садись!

Я взял карандаш в кулак и нарисовал на листке забор.

— О, великолепный почерк! — обрадовался вдруг мой учитель-пенсионер и, надев на нос очки, прочитал: — Эне бене раба, кунтер сунтер жаба. Правильно?

— Правильно! — ответил я и страшно удивился тому, что простой забор — это, оказывается, не забор, а наша считалочка.

Теперь я сразу решил свои успехи в чистописании использовать с толком. Я побежал к себе в комнату и стал писать заявление в детский сад.

Детский сад — это моя мечта. Туда уже ходили мои товарищи и ели там морковные котлеты, а я дома такие вещи не едал. Но, оказывается, поступить в детский сад было не так-то легко. Мама сказала, что ей надо основательно похлопотать. И я решил ей помогать — становился лицом к стенке и бил в неё ладошами — хлопотал.

Вскоре мама сказала, что всё уже улажено и теперь только осталось написать заявление. И вот тут-то я понял, что ждать маму не стоит. Я нашёл красный карандаш, оторвал кусок газеты и пошёл в свой уголок. Там я помахал руками, поговорил сам с собой, как папа, а затем начертил на газете дом с трубой и дымом, витиеватую дорожку и себя, идущего по дорожке в детский сад.

Наутро я отправился в детский сад, который находился в нашем дворе, и дал директору прочесть моё заявление.

Так меня приняли в младшую группу.

Вечером дедушка Федосеич похлопал меня по плечу и ухмыльнулся:

— Молодчага, парень! Видал я твоё произведение, видал. Очень остроумное!..

С этого дня я, сидя над любым куском газеты или чистой бумаги, пытался «писать» обо всём. И как мы в детском саду играли в мяч, и как мы ходили на улицу, и как у моего приятеля Игоря на щеке вздулся флюс.

Когда мои рисованные рассказы попали к Федосеичу, он прочитал их внимательно, поправил ошибку (вместо одной закорючки поставил две), а затем сказал:

— Что же ты, пострелёнок, молчал? Говорил, продавцом буду, а сам куда метишь, а? — И он весело рассмеялся. — Только, чур, договоримся: когда вырастешь большой, — обо мне первый рассказ, ладно?

…Я сдержал своё слово.

Когда я учился в четвёртом классе, дедушка умер у меня на глазах от разрыва сердца, и я, потрясённый, написал об этом. В рассказе, помнится, я предлагал, чтобы все люди вместе построили такому чудесному человеку, как дедушка, большой-большой памятник. И обязательно бы оживили дедушку. Он был очень и очень хороший человек!