III. Принцы и принцессы
Глава 18
In vino veritas
До конца срока 10 дней
Еще несколько лет назад у Айседоры была мама. Эдгар и Мадлен знали друг друга с детства. И были безумно друг в друга влюблены.
* * *
Восьмидесятые. Отец Эдгара – служащий банка, мать – преподаватель танцев. У нее своя маленькая балетная школа в Марселе, на улице Паради. Для нее это не просто работа. Балет – дело ее жизни. Она и сына назвала в честь Эдгара Дега, знаменитого художника-импрессиониста; репродукциями с изображением его восхитительных танцовщиц украшены стены школы. Мадлен – одна из ее учениц. Лучшая. И самая красивая. Мадлен мечтает о звездной карьере, бредит Большим театром и парижской Оперой. После уроков и тренировки в футбольной секции Эдгар шел к матери, в ее школу. Не пропуская ни дня. Уроки он делал там же, без особого старания, а затем устраивался где-нибудь в уголке, смотрел и рисовал. Мать высоко ценила его способности. «Мой Эдгар тоже станет великим художником», – часто повторяла она.
Эдгар рисовал танцовщиц. С годами его карандаш все чаще задерживался на чертах одной из них. Эдгар рисовал Мадлен. Мадлен об этом не подозревала. В четырнадцать лет Эдгар наконец решился сделать первый шаг. Он преподнес Мадлен портрет, увековечивший ее красоту и точность движения, изящество ее арабеска. Она была тронута до слез. Больше Мадлен и Эдгар не расставались.
Мадлен нравились работы Эдгара. Она уговаривала его продолжать рисовать и попробовать выставляться. Эдгар поступил в марсельскую Школу изобразительных искусств. Мадлен участвовала в конкурсных отборах, чередовала взлеты и падения. Через несколько лет она, как и большинство танцовщиц, выбрала стабильность и стала преподавать танец в семейной балетной школе. Мадлен была счастлива с Эдгаром. Он постепенно приобретал известность; его работы хорошо продавались, за каждую платили по несколько тысяч евро. Он не отличался большой плодовитостью, но благодаря заработкам Мадлен семья ни в чем не нуждалась.
Потом родилась Айседора. Это было двенадцать лет назад. Счастье длилось до того дня, когда девочка пошла в школу. Затем их мир рухнул.
Ранним сентябрьским утром родители Эдгара сели на самолет, вылетавший рейсом МХ484 в Гавану. Сорок лет совместной жизни – такое событие нельзя не отметить. Родственники и друзья скинулись, чтобы подарить двум голубкам еще один медовый месяц. Они всегда мечтали побывать на Кубе. «Когда выходишь на пенсию, начинается новая жизнь», – пошутила мать Эдгара во время прощальной встречи с учениками балетной школы, руководство которой она за несколько недель до того передала Мадлен.
Самолет так и не долетел до Кубы. Атлантический океан надежно хранит свои секреты. Выдвигалось множество гипотез: ошибка пилота, поломка мотора, теракт… Черный ящик не нашли. На борту было триста тридцать семь пассажиров. Их близкие не смогли их даже похоронить. Только оплакать.
Эдгар пытался глушить горе работой. Но собственные картины перестали ему нравиться; у него возникло ощущение, что он топчется на месте. Пыл угас. Заботы о благополучии семьи легли на плечи Мадлен. И оба не жалели сил, чтобы оградить от страданий Айседору. Мадлен все больше времени проводила в балетной школе, считая своим долгом радеть о ее процветании – в память о той, что дала ей все: любимую профессию, школу, своего сына. Она страшно уставала – при такой нагрузке неудивительно.
Двадцатого декабря 2011 года – Эдгар до конца своих дней будет помнить эту дату – около шести часов вечера, пока Айседора принимала ванну, Эдгару позвонили из больницы Ла Тимон. Мадлен стало плохо прямо посреди урока. Вызвали неотложку. В больнице ее оставили «для обследования». По всей видимости, у вашей жены сильное переутомление, сообщили Эдгару. Он быстро вытер и одел Айседору, прыгнул за руль своей старенькой серой «Клио» и помчался через городские пробки в клинику. Разум подсказывал ему, что все обойдется, и требовал успокоиться и сбросить скорость, но сердце говорило другое. Сердце в груди колотилось, и каждый его удар отзывался болью. Его сердце всегда было прозорливее разума.
Диагноз упал на него ножом гильотины. Медицинский приговор звучал тарабарщиной, но его смысл был прозрачен. Эдгар проклинал свою проницательность. Рак внутрипеченочных желчных протоков. Редкая форма. Плохо поддается лечению. Скоротечная. Обнаружены метастазы. Шансы на выздоровление не превышают пяти процентов. Мы очень вам сочувствуем, месье.
Мадлен боролась три месяца. Мадлен не собиралась сдаваться. Три месяца – это долго. Три месяца – это мало. За несколько часов до смерти Мадлен еще шутила с дочкой. Ее последние мысли были обращены к Айседоре. «Она не должна видеть меня плачущей. Пусть сохранит в памяти образ женщины, которая борется. Женщины умеют бороться, но их надо учить этому с раннего детства. Я буду учить ее этому до своего последнего вздоха».
* * *
Эдгар замолчал. Я слушала его не перебивая, почти благоговейно. Разматывая передо мной хрупкую нить своей жизни, Эдгар был очень серьезен и в то же время сохранял как бы некоторую отстраненность, словно намеренно отодвигался от случившегося на спасительное расстояние. Отдалялся от прошлого, чтобы не утонуть в своем горе. И все это с поразительным достоинством.
Что до меня, то я пребывала в плачевном состоянии. Лицо у меня опухло от слез, из носа текло, и я не успевала менять носовые платки. Эдгар протянул мне новую пачку. Я спросила, зачем он все это мне рассказывает. Он ответил, что так надо. Что я никогда не узнаю его по-настоящему, если он утаит от меня свою историю. Она – часть его и навсегда останется с ним. Я чуть было не ляпнула, что он слишком много о себе вообразил, если так уверен, что я хочу узнать его по-настоящему, но прикусила язык. Во-первых, это было бы невежливо, а во-вторых, не соответствовало бы действительности. Потому что я и правда хотела узнать его по-настоящему.
Я сделала глубокий вдох и налила себе стакан вина. Он тоже. Я легла на диван, укрылась лоскутным пледом, который Иза смастерила с помощью Шарлотты, и приготовилась слушать дальше. Он улыбнулся мне – какой все-таки невероятный человек! – и сказал, что продолжение истории будет гораздо менее печальным.
* * *
В тот год Шарлотта заканчивала обучение. За пару лет до того она переехала в Париж и сняла крохотную квартирку в самом центре. Шарлотта обожала столицу, что далеко не всегда свойственно уроженцам Юга. Но она буквально влюбилась в этот город, а заодно и в одного из его обитателей. Роман оказался недолгим, зато любовь к Парижу осталась неизменной. Когда в их жизни наступили тяжелые дни, Шарлотта прервала учебу и приехала поддержать брата и племянницу. Однако помощь нужна была и ей самой. Она прожила с Эдгаром и Айседорой полгода, помогая им справиться с горем. Они в ответ исцелили ее. Отныне их стало трое. И они поклялись, что больше никогда не расстанутся. Втроем – на всю жизнь. Так теперь звучал их девиз.
А потом Шарлотту посетила гениальная идея. Надо все бросить. Больше ничто не удерживало их в Марселе. Тем более что Шарлотте надо доучиться и получить диплом медсестры. Они найдут в Париже достаточно просторную квартиру и поселятся в ней. Втроем. И попробуют заново воссоздать то, что потеряли, – семейный очаг.
Айседора приняла идею с восторгом. Эдгару больше не придется ходить по марсельским улицам, где каждый камень напоминал ему об утратах. Эдгар должен двигаться вперед. Ради Изы. Ради себя. Ради них всех. То, что Шарлотта сделала для Эдгара и его дочери, не поддавалось описанию. Сегодня их связывало нечто гораздо большее, чем просто родство.
Эдгар продал балетную школу. Вырученных денег хватило на полтора года. Все это время он надеялся, что к нему вернется вдохновение и он снова начнет писать. Но этого не случилось. Творчество – слишком тонкая материя. Сбережения таяли, а зарплаты Шарлотты семье на жизнь не хватало. Эдгар решил действовать. Он подал заявку на должность спортивного аниматора в системе дополнительного школьного образования, которая в последние годы получила во Франции широкое распространение. Платили там совсем немного, к тому же предлагали лишь частичную занятость, и тогда Эдгар нашел подработку в досуговом центре. Он не был футбольным фанатом, хотя в детстве несколько лет посещал футбольную секцию, зато любил детей. Вот когда ему пригодилось свидетельство спортивного тренера, полученное еще в шестнадцать лет.
В последние два года Эдгар почувствовал, что жизнь возвращается. Его светом в окошке по-прежнему оставалась Айседора. Девочка, которой мать примерила пуанты еще в трехлетнем возрасте, категорически отказалась заниматься балетом и заявила, что предпочитает футбол. Это был ее собственный панцирь, ее способ защиты от жестокостей судьбы. Эдгар бросил рисовать. Эта страница, считал он, перевернута.
Разумеется, прошлое никуда не делось – и никогда никуда не денется, – но сегодня Эдгар научился смотреть вперед. И то, что он в нем увидел, ему понравилось.
* * *
Я плакала и не могла остановиться. История Эдгара потрясла меня. Какой же кошмар он пережил!
Айседора, Шарлотта и Эдгар словно чудом спаслись в кораблекрушении. Теперь я лучше понимала, как им удается сохранять свое жизнелюбие. Их улыбки были искренними.
Для меня забрезжила надежда. Страшный сон всегда кончается, ты просыпаешься, и наступает новый рассвет. Я ждала его с того дня, когда случилось несчастье с Луи, сознавая, что мне предстоит двигаться в темноте. Какой бы плотной и страшной ни была ночь, я должна найти в ней дорогу.
Вторая бутылка вина опустела. Я еще раз спросила Эдгара, зачем он все это мне рассказал. Он ответил, что отныне слушает только свое сердце. Доверяет только ему. И оно велело ему поделиться со мной этой историей. Прежде чем распахнуть двери, надо выяснить, что притаилось во тьме, и перестать этого бояться. Эдгар знал, что мои двери пока закрыты, что я еще не готова говорить, да он ни о чем меня и не расспрашивал. Позже я заговорю. Его сердце еще никогда не ошибалось. Оно все сказало ему, как только он меня увидел, в самую первую секунду в этой битком набитой квартире.
Я вдруг почувствовала себя неловко. Он обращался ко мне так, словно мы с ним были парой. Так я ему и сказала, на что он ответил, что, разумеется, сознает это – только слепой мог бы этого не заметить. Мне стало жарко. К моему смущению примешивались другие, менее ясные чувства. В том числе совершенно неуместная эйфория. Или это постарались две бутылки вина?
Домой я вернулась около трех часов ночи. Сна не было ни в одном глазу. Я зашла в спальню к матери, наклонилась к ней и шепнула, что я ее люблю.
Она в полусне пробормотала: «Чего тебе, теплый котенок?» – и обняла меня своими нежными костлявыми руками.
Это было именно то, в чем я больше всего нуждалась.
Глава 19
Фестиваль красок
До конца срока 9 дней
Следующим пунктом намеченной Луи программы был Будапешт; по выражению моей матери, дело мне предстояло серьезное.
Я должна была – помимо прочего – принять участие в спортивном мероприятии под названием The Color Run – самом веселом, если верить устроителям, кроссе планеты. Мама поискала в интернете информацию и заставила меня посмотреть весьма красноречивый видеоролик: тысячи людей выходят на старт в белых майках и защитных очках и на каждом километре пробежки получают прямо в лицо облако разноцветной пудры, чтобы к финишу прийти в ужасающем – а чего вы хотели? – состоянии. Я не очень понимала, в чем они находят удовольствие, но все бегуны выглядели донельзя счастливыми. Обкурились они, что ли, буркнула мама и тут же услышала, что это сообщество городских мазохистов уже заразило своим энтузиазмом несколько миллионов поклонников по всему миру.
Но мне окончательно поплохело, когда я выяснила, что под карнавальным антуражем скрывается полумарафон. Будапешт – город с сильно изрезанным рельефом, а мой бедный организм еще не вполне ожил после пытки футболом. С другой стороны, будапештский кросс был назначен на май, иначе говоря, мне предстояло самостоятельно организовать нечто подобное. В моем воображении немедленно возникла картина: я на последнем издыхании карабкаюсь по идущей вверх улице, на бегу обсыпая себя цветной пылью. Очевидно, мне понадобится помощник: и для того, чтобы обеспечить соблюдение условий договора, и для того, чтобы поддержать меня в случае, если я преждевременно сдуюсь.
Я попросила Эдгара отправиться со мной на эту пробежку. Мать – ее не обманешь! – тут же предложила свою кандидатуру. При этом они с Шарлоттой переглядывались и хихикали.
– Не обижайся, мам, но ты не производишь впечатления амбала, мне требуется кое-кто покрепче. Эдгар в этом смысле годится больше.
Я навестила сына в больнице и сказала, что высоко ценю его спортивные амбиции, о существовании которых раньше не подозревала. Я объяснила ему, что рассчитываю на содействие Эдгара: вдруг в венгерской столице, прямо посреди Цепного моста, у меня остановится сердце.
– Эдгар будет вести съемку, а бабушка Одетта придет к тебе с планшетом, чтобы ты следил за тем, как я бегу, в реальном времени. К тому же она меня поддержит – правда, мама? – потому что я буду в наушниках и с микрофоном.
– Конечно, теплый котенок, – слишком радостно отозвалась она.
* * *
Эдгар отнесся к своей миссии с полной серьезностью и взял на себя всю подготовку экспедиции. Цветной порошок, выяснил он, проще всего купить в пассаже Бради, поскольку традиция посыпать друг друга цветным порошком пришла к нам из Индии, где толпы ликующего народа отмечают таким образом день весеннего равноденствия, праздник Холи, он же Фестиваль красок. Запад заимствовал этот обычай, добавив к нему спортивный штрих.
– Не беспокойся, я не собираюсь, как последняя идиотка, вываляться в кукурузном крахмале с подмешанными к нему красителями, и никакая венгерская полиция нас не арестует. Все, что мы затеваем, вполне безобидно.
Когда мы прилетели в Будапешт, Эдгар попросил меня подождать его два часа, а потом присоединиться к нему возле Будайского фуникулера; как он объяснил, ему «надо кое-что уладить».
Я вышла на пробежку в белом пуховике и очень быстро поняла, что она обернется для меня настоящей голгофой, пусть и не лишенной своеобразной поэтичности. Эдгар все устроил: каждые два километра меня встречала небольшая толпа, состоящая из семейных пар с детьми, старушек, студентов, торговцев и туристов, с интересом наблюдавших за бесплатным представлением со мной в главной роли. Мои болельщики стелили на землю белую простыню, чтобы не мусорить на красивых средневековых улочках, я вставала на нее, замирала на несколько мгновений, закрывала глаза и под дружные аплодисменты бежала дальше, получив новую порцию цветной пыли.
Эдгар нашел помощников, чтобы освободить себе руки и вести непрерывную съемку. Таким образом Луи не пропустил бы ни секунды из моего забега. Не знаю точно, что в результате увидел или услышал мой сын, зато могу с уверенностью сказать: моя мать сполна насладилась этим репортажем.
Черт, будь она рядом, мне пришлось бы бороться с сильнейшим искушением ее удавить. Она хохотала мне в уши, мало того – созвала полюбоваться зрелищем половину больницы. Думаю, на пике число моих парижских зрителей достигало десятка человек, каждый из которых откровенно надо мной насмехался. Мать весело объясняла им, что я в жизни не занималась спортом и что она даже не подозревала о наличии у своего сорокалетнего котенка таких выдающихся скрытых талантов. Желтая, зеленая и розовая пыль на моих волосах, по ее мнению, служила наглядным доказательством того, что я всегда подавляла в себе прирожденного панка.
Этот ад продолжался больше трех часов. Я на бегу жаловалась Эдгару, что мне холодно, на миг останавливалась, но снова пускалась в путь, вымученно улыбаясь всем этим прекрасным венграм, которые меня подбадривали. Но в конце концов мои силы иссякли. Ты не пробежала, а прошла этот полумарафон, заявила моя мать при многочисленных свидетелях, с восторгом ловивших каждую ее бульварную шуточку. Лично мне через два часа стало не до смеха. Я сбросила с головы наушники. Эдгару каким-то образом удалось пережить все мои выходки, а я вела себя примерно как роженица в разгар схваток – то грязно ругалась, то жаловалась на свою несчастную долю. Но, несмотря на мучения и сверхчеловеческие усилия, которых от меня потребовало это испытание, я оценила терпение Эдгара и его выносливость.
Мой крестный путь завершился возле базилики Святого Стефана, расположенной в центре Пешта. Там я и упала. Эдгар взвалил меня себе на спину. Я сняла небольшую квартиру буквально в двух шагах оттуда – разумеется, с двумя спальнями, но главное, со старинной ванной, о которой я мечтала целый день. Я пролежала в ней не меньше часа, осторожно массируя свои бедные икры и бедра. Потом я выбралась из ванны, рухнула в кровать и проспала до следующего утра.
* * *
На следующий день мы с Эдгаром осмотрели город. Я заново открывала для себя места, по которым вчера пробегала, на сей раз имея возможность оценить их по достоинству: извилистые улочки, взбирающиеся по холму к Будайской крепости, пронзающую небеса стрелу церкви Матьяша, грандиозное здание парламента, величественный вид Дуная (не совсем голубого), модные бутики и рестораны в квартале Эржебетварош…
Будапешт пленил меня так же, как Токио. В каждом из этих двух городов-антиподов был свой безумный драйв, и я прекрасно понимала, чем и тот и другой привлеки моего сына.
Я полюбила каждый уголок обоих городов, потому что каждый из них олицетворял частичку моего сына.
* * *
Луи подробно расписал в своем дневнике нашу вечернюю программу. В соответствии с ней нас ждала еще одна гонка, хоть и совсем другого рода. Мой сын назвал ее марафоном «отрывайся по полной»:
• Обойти с десяток руинных баров, а потом всю ночь тусоваться на безумной банной вечеринке в купальне Сеченьи (и при этом не блевануть!).
Я надеялась, что Луи собирался подождать совершеннолетия, прежде чем пускаться в запланированный загул, хотя сильно в этом сомневалась. Я сама в его возрасте пробовала спиртное, наивно полагая, что мать ни о чем не догадается, пока в один прекрасный день она прямо на пороге не заявила мне, что от меня несет как от пивной бочки и что, если я не умею пить, нечего выпендриваться.
На улице стоял собачий холод, но мы с Эдгаром, бродя от керта к керту, быстро согрелись. Так здесь именуют бары, расположенные в полуразрушенных домах старого еврейского квартала. В этих заведениях, поначалу сбивающих с толку искусно воссозданной красотой разрухи и умело оформленных в стиле гранж, по вечерам собирается – как раз с целью «оторваться» – космополитичная молодежь Будапешта. Мы поужинали в одном из них, чтобы заесть дикое количество выпитого – по моим ощущениям, алкоголь пропитал все мое тело, добравшись до кончиков пальцев заледеневших ног, – после чего с боязливым волнением направились в купальню Сеченьи.
Признаю сразу: это оказалось чумовое местечко. Купальня Сеченьи – самый знаменитый банный комплекс Будапешта – занимает величественное здание, похожее на дворец в стиле необарокко. Мы находились на открытом воздухе. Температура снаружи была ниже нуля, температура термальной воды – 38 градусов по Цельсию. Желтая охра стен контрастировала с голубым освещением бассейнов, над которыми поднимался густой пар; сквозь него смутно просматривались заснеженные статуи. Посреди всего этого тысячи в стельку пьяных парней и девушек в купальниках танцевали под хардкор-техно, озаряемые вспышками лазеров. В общем, конец света.
Я тоже начала двигаться, сначала робко, с краешку – у меня не было другого выбора, если я не хотела замерзнуть до смерти. Сначала я просто переступала с ноги на ногу, краем глаза косясь на Эдгара. В мигающем свете прожекторов он походил на античную статую. Он повернулся ко мне, наклонился и сказал: «Нельзя стоять просто так». И добавил: «Что толку смотреть, как жизнь течет мимо?» Или я неправильно его поняла? Может быть, мне это послышалось? Что я себе навоображала? Но тут Эдгар взял меня за руку и увлек в гущу толпы.
Мы танцевали до упаду, много часов подряд, как дети. Мне пришлось отразить несколько попыток исследовать мою анатомию – при каждой из них я подпрыгивала, громко ругалась, проклинала очередного паршивца, годившегося мне в сыновья, и искала защиты в объятиях Эдгара, который, сгибаясь от смеха, снимал меня на камеру.
Эти развлечения явно были нам не по возрасту, но с каким удовольствием мы им предались, на краткое время оставив в стороне доводы рассудка. Дело в том, что, перешагнув рубеж двадцати лет, я почему-то решила, что должна жить взрослой жизнью – или тем, что я считала взрослой жизнью. Я с презрением смотрела на тридцатилетних мужчин и женщин, готовых мчаться на рок-концерт, или просиживать часы за игровой приставкой, или торчать в соцсетях, лайкая чужие посты. В них играл адреналин, как будто они вернулись в свои пятнадцать. Они не жалели сил, стараясь оживить былые ощущения и на полном серьезе полагая, что можно совместить приятное с бесполезным. И пожалуй, они были правы.
В ту ночь мой сын помог мне воскресить некоторые страницы молодости, которые я перевернула слишком быстро. В ту ночь я поняла, что жизнь – настоящая жизнь, та, что остается в памяти, – это всего лишь череда по-детски радостных мгновений. Что никакие «взрослые» достижения не приносят столько счастья, сколько юношеское стремление жить одним днем.
Мы вернулись к себе на такси, собрали вещи и сразу поехали в аэропорт, еще под впечатлением от только что перенесенного теплового и звукового шока.
Выжатые как лимон, но с улыбкой на губах.
Из дневника чудес
Выйти за рамки!!!! ☺
• Принять участие в Фестивале красок и дойти до финиша!! Будапештский кросс – суперская штука, тем более что он может плавно перетечь в марафон типа «отрывайся по полной», который я видел на канале MTV.
• Марафон «отрывайся по полной»: обойти с десяток руинных баров, а потом всю ночь тусоваться на безумной банной вечеринке в купальне Сеченьи (и при этом не блевануть!).
Глава 20
Team Spirit
До конца срока 5 дней
Всего за несколько дней мы превратились в настоящую команду. В больнице нашу разношерстную компанию, состоявшую из лиц от двенадцати до шестидесяти лет, сутки напролет поочередно дежуривших в палате моего сына, прозвали «командой Луи». Я стеснялась признаться в этом вслух, но без поддержки «команды Луи», делившей со мной все тяготы, я бы просто пропала.
Для участия в следующем испытании – на сей раз в Париже – я решила привлечь Айседору. Действовать нам следовало в тесной связке, потому что осуществить задуманное Луи было совсем не просто. Мы отрепетировали свои роли – матери и дочки – в тщательно спланированной постановке. Айседоре досталась сложная задача: всегда спокойная, рассудительная и дружелюбная, она должна была сыграть избалованную безбашенную девчонку-подростка, способную обложить мать последними словами, а в случае моего отказа исполнять ее капризы устраивать бурную истерику. На самом деле Изе наша затея доставила огромное удовольствие. Она так вжилась в роль, что напугала отца. Она попросила у Эдгара два евро, чтобы купить свой любимый журнал, он ответил, что у него нет с собой денег, и она закатила настоящий скандал: раскраснелась, затопала ногами и громко разрыдалась. Я ей зааплодировала; она поклонилась, и мы обе весело рассмеялись, глядя на растерянного Эдгара, который на какой-то ужасный миг решил, что его дочь сошла с ума.
Уточнив режиссуру, мы нарядились как на праздник и направились на вечеринку радиостанции NRJ по случаю вручения ежегодных наград музыкантам, приуроченную к 14 февраля – Дню святого Валентина. Зайдя за ограду, мы решительным шагом двинулись к артистическому подъезду. Как и следовало ожидать, его охраняли два цербера. Айседора демонстративно жевала жвачку, одновременно уткнувшись носом в телефон. У меня складывалось впечатление, что она все больше входит во вкус игры; пожалуй, через пару лет Эдгару придется насторожиться…
Одним из спонсоров мероприятия была «Эжемони». Поэтому я гордо предъявила свою визитку, на которой по-прежнему значилось, что я тамошний директор по маркетингу. Сама визитка, украшенная золотым логотипом, выглядела более чем солидно. Затем я разыграла целый спектакль, изобразив сверхзамотанную деловую женщину, поклялась, что оставила свою аккредитацию в такси, и назвала несколько имен больших начальников из числа организаторов вечеринки – я хорошо подготовилась. Этот скетч продолжался минут десять; церберы проявляли законную неуступчивость, и тогда я пустила в ход козырного туза – свою названую дочь. Айседора, призывая охранников в свидетели, закричала, что из-за моей чертовой работы никогда меня не видит; хуже того, каждый раз, когда я ей что-нибудь обещаю, обязательно обману. Я дала ей слово, что проведу ее в ложу для почетных гостей, а теперь собираюсь в очередной раз ее кинуть. Для пущей убедительности она театрально уселась прямо на пол и зарыдала в голос. К нам подошла молодая женщина с бейджиком VIP, перекинулась несколькими словами с Айседорой и бросила охранникам: «Они со мной. Пропустите их». Бинго!
Попав внутрь, мы первым делом сказали спасибо этой милой женщине; она поцеловала Изу и спросила, довольна ли она. Потом извинилась, что вынуждена нас покинуть – времени в обрез, – и ушла. Иза бросилась мне на шею и, сама не своя от радости, принялась меня благодарить: оказывается, ее только что поцеловала какая-то Лулу, и теперь все ее подружки в школе позеленеют от зависти.
– Что еще за Лулу?
– Да не Лулу, а Луан Эмера! Ты что, про нее не слышала? Только не говори мне, что последние два года ты просидела в бункере, в обнимку с древним проигрывателем и заводила пластинки с Джо Дассеном!
Я еще не видела Изу такой ликующей. Заразительная улыбка не сходила с ее лица до самого конца вечера.
Мы проскользнули за кулисы и остановились. Мы приближались к цели нашего предприятия. Не дыша мы толкнули дверь, на которой висел прилепленный скотчем лист бумаги формата А4 с лаконичной надписью «Мэтр Гимс».
Он был в комнате, но он был не один. При нашем появлении он вскочил со стула, а присутствующие здесь же две женщины и один мужчина бросились к нам с явным намерением вытолкать нас в коридор. Но Иза каким-то чудом просочилась между ними и буквально за несколько секунд сумела объяснить, зачем мы явились. Луи, кома, дневник, наша миссия… Мы молим о помощи. Да, мы ужасные нахалки, но… Не знаю, что точно он о нас подумал, но он рассмеялся и сказал: «О’кей». «Он клевый, он супермегаклевый! Огонь!» – заявила Айседора, когда мы вышли из гримерки. Ей все еще не верилось, что нам удалось совершить это чудо, но она держала в руках вещественное доказательство: телефон с записью. Да, я спела дуэтом с Мэтром Гимсом. Должна предупредить: слушать, как я блею «Она откликалась на имя Бэлла», – занятие не для слабонервных.
* * *
На следующее утро я привела Изу в палату к Луи. В первый раз. После несчастного случая она с ним не виделась. Разумеется, я ее подготовила. Объяснила, что она найдет его сильно исхудавшим, бледным, с заострившимися чертами, в окружении всевозможных трубок и прочей аппаратуры. Я уже привыкла к этой картине, но для двенадцатилетней Изы столкновение с реальностью оказалось слишком суровым. Она несколько минут беззвучно плакала, сидя рядом с Луи и держа его за руку. Потом она поцеловала его в щеку. Эта сцена перевернула мне душу. Я старалась не дать воли слезам, но не могла запретить себе думать, что Луи, возможно, никогда не испытает любви. Он не узнает, каково это – ощутить горячую волну внизу живота и почувствовать непреодолимое желание – нет, непреодолимую потребность – обнять другого человека.
Иза понемногу пришла в себя, обрела дар речи и нормальный голос. Она рассказала Луи о нашем приключении, о поцелуе Луан и моем дуэте с Мэтром Гимсом. Кажется, она не меньше десятка раз прокрутила ему запись нашего совместного выступления. Между прочим, я не так уж плохо пела. «Может, ты ошиблась с выбором карьеры?» – спросила меня Шарлотта, заглянув в палату.
Эта вроде бы невинная шутка меня как громом поразила. Нет, я никогда не мечтала стать певицей, но я точно ошиблась с выбором карьеры. Вернее говоря, я ошиблась с выбором жизни.
Я больше не желала продолжать заниматься тем, чем занималась раньше. Я не желала жить так, как жила раньше. Исполняя в ускоренном темпе мечты своего сына, я полностью изменила отношение к окружающим и свои взгляды на будущее.
Из всей прежней жизни я была готова сохранить только основы, только те опорные столбы, на которых она держалась. Свою мать. Воспитание, которое она мне дала. Свою культуру. Свои ценности. Свои воспоминания.
Но главное – своего сына.
Из дневника чудес
Выйти за рамки!!!!
(продолжение ☺)
• Встретиться с Мэтром Гимсом или Блэком М и спеть с кем-нибудь из них дуэтом!!! (без этого никак, потому что иначе будет слишком легко!)
Глава 21
Больно, но это ничего
До конца срока 3 дня
Сегодня у мамы был странный голос – и грустный, и радостный одновременно. Вообще-то он у нее уже несколько дней такой. Раньше он был другой. Раньше он был просто грустный (если только она не рассказывала мне про свои приключения, когда выполняла пункты моей программы; тогда голос у нее был бугагашный – для тех, кому сорок плюс: офигительно веселый).
С тех пор как из всех чувств у меня остался только слух, я стал ужасно внимательным к малейшим сменам интонации. Раньше я и представить себе не мог, сколько всего открывается, если просто хорошенько прислушаться. По телевизору показывают конкурсы, на которых певцов отбирают вслепую, только по голосам, но все знают, что это полная фигня, потому что существует еще предварительный отбор, во время которого специальные люди рассматривают всех кандидатов. В результате на сцене почти никогда не появляются откровенно некрасивые исполнители – ну или очень редко, просто для правдоподобия, и то их быстренько отсеивают – за внешнее уродство. Некрасивый человек всегда в проигрыше – таков закон. Будь я членом жюри, я бы присуждал победу самым некрасивым, потому что сейчас я понимаю: надо уметь слушать других людей, не отвлекаясь на то, как они выглядят. Если будешь слушать человека внимательно, если сосредоточишься на звуках его голоса, ты как будто его увидишь. Даже лучше: ты услышишь не только то, что он говорит, но и то, чего он не говорит. Я научился слышать молчание и сомнения, научился отличать тщательно подобранные слова от тех, которые вырвались невольно (и лучше бы не вырывались). Я научился ловить на слух мелодию речи, настроение говорящего и ритм его дыхания. Собственно, только этим я и занимаюсь. Расшифровкой голосов.
В последнее время в мамином голосе появилось кое-что новенькое. Если быть точным, три вещи. Мама мне о них не говорила, но я догадался.
Во-первых, мама запала на Эдгара. Я в этом уверен. Раньше я ни разу не слышал, чтобы она о ком-нибудь отзывалась с таким обилием хвалебных эпитетов. Должен признаться, что я жутко ревнив. Она постоянно рассказывает мне о том, что они делали вместе с Эдгаром или – что для ревнивца в сто раз хуже – вместе с Изой. Она подключила их обоих к выполнению моей программы чудес. Поначалу я страшно негодовал. Мне казалось, что Эдгар и Иза вытеснили меня из маминого сердца. Я и сейчас к ним ревную – это сильнее меня. Но поскольку мне нравится Эдгар и я обожаю Изу, то я решил: раз уж кто-то должен меня заменить, пусть это будут лучшие игроки чемпионата! В общем, я слушаю мамины рассказы о том, как она воплощает мои мечты и вместе со своими новыми друзьями проживает мою жизнь. Мне очень обидно, что я не могу во всем этом участвовать, но в то же время я прямо-таки блаженствую. Мама вбила себе в голову, что должна одну за другой переворачивать страницы моего дневника и делать все, о чем я написал. Когда я слушаю о ее подвигах, я помираю со смеху. Она умеет поднять мне настроение! Я уверен, что это для меня очень полезно – она меня тормошит, хотя я остаюсь лежать бревно бревном.
Ей удалось несколько раз меня поразить.
Я никак не ожидал, что она сумеет пробежать цветной полумарафон в Будапеште и дойдет до финиша. Мама заранее сказала, что сомневается в том, что одолеет эту дистанцию, и поэтому попросила Эдгара ее сопровождать: он будет давать ей советы, поддержит ее, а в случае необходимости – если ей станет совсем плохо – привезет домой. Я подумал, что она вполне могла бы выбрать кого-нибудь другого, но, когда накануне их отъезда в Венгрию услышал, как пересмеиваются Шарлотта и бабуля, понял: что-то происходит. Мне это совсем не понравилось. У меня сложилось впечатление, что мама смирилась и решила: пусть жизнь продолжается, даже без меня. В последний вечер в Будапеште она явно не скучала! Эдгар тащил ее домой, Эдгар ее защищал – она сама это рассказывала, и в ее голосе слышались явственные нотки восхищения, на мой взгляд довольно глупого. Да, я ревную, я про это уже говорил.
А сейчас мама пришла ко мне с Изой. Я страшно обрадовался, хотя тут же подумал: если она увидит, в каком я состоянии, то наверняка меня разлюбит. Вчера Иза с мамой ходили на вечеринку радиостанции NRJ, на вручение музыкальных наград. Мама прямо-таки железно решила любой ценой выполнить самый трудный, как мне кажется, пункт моей программы. И она его выполнила! Моя мама – гений. Когда я слушал, как она поет вместе с Мэтром Гимсом, я смеялся и плакал. Я-то знаю, что она ненавидит такую музыку. И я ощутил очередной укол ревности из-за того, что мама взяла с собой Изу.
Конечно, я очень хочу, чтобы у мамы была нормальная жизнь, чтобы она опять начала встречаться с разными людьми, но в то же время меня это бесит, потому что я понимаю, что становлюсь для нее не таким уж важным. Скоро я вообще превращусь в фон, а на первый план выступят другие: Эдгар, Иза, бабуля, Шарлотта. Мама с Шарлоттой теперь на «ты», и это означает, что они продолжают общаться и за пределами больничной палаты. У меня такое впечатление, что они подружились. Странно: судя по голосу, Шарлотта намного моложе мамы. Сейчас мне многое кажется странным. С другой стороны, ничего странного нет. Если подумать, мама тоже как будто помолодела. И голос у нее помолодел.
Мама выполнила почти все, что я наметил в своем дневнике. Осталось совсем чуть-чуть, и это меня пугает. А что потом? Я гоню от себя эти мысли, но они возвращаются. Дело в том, что вторая вещь, о которой мама мне не говорила и о которой я сам догадался, состоит вот в чем. У мамы новые жизненные планы. Она хочет найти другую работу. Я совершенно в этом уверен, и это меня совсем не радует. Я ведь знаю, что для моей мамы работа – это все. Допустим, она и правда сменит работу. У нее появятся новые коллеги, она окунется в новый мир. А я? Где в этом новом мире будет место для меня? На пятом этаже больницы Робера Дебре. Но не в ее жизни.
Но хуже всего последняя вещь, о которой мама молчит. Надежда, что я очнусь, тает с каждым днем. Недавно я понял, что врачи назначили определенную дату. Не знаю, какую именно, но чувствую, что это уже довольно скоро. Мама продолжает твердить мне, что я должен бороться и что я обязательно выкарабкаюсь, но в ее голосе больше нет прежней убежденности; порой мне кажется, что она смирилась с неизбежным. В такие минуты мне хочется заорать: да я уже очнулся! В незапамятные времена, как сказала бы бабуля Одетта. Только всем на это наплевать, а эти обормоты врачи вообще ничего не соображают, хотя после школы учились по двадцать пять лет, а вся больница у них набита суперсовременным оборудованием. Дерьмо, а не больница. Извините за грубость, но у меня тоже больше не осталось сил. Неужели маме это не приходит в голову? Если мое тело не начнет подавать признаки жизни, я скоро перестану бороться. До сих пор я держался только ради нее. Ради всего, что она для меня сделала и продолжает делать. Но я уже понемножку сдаюсь. Я понимаю, что превратился в неподвижный бесполезный предмет, даже не в мебель – кому нужна такая мебель? Я знаю, что все тело у меня утыкано трубками, что мне прямо в желудок вливают уже пережеванную кашку, что мне, как младенцу или старику, надевают памперсы. Я пытаюсь вообразить, на что я похож, и меня берет отвращение. Я – настоящий урод, и у меня нет даже голоса, чтобы удивить жюри: брысь отсюда, пшел вон, следующий! Мама говорит, что я красивый. Я ей не верю, хотя мне приятно слышать эти слова. Бабуля говорит, что я ее сокровище, что моя комната ждет меня дома и что в ней полным-полно подарков для меня.
Я все чаще думаю, что, наверно, скоро умру. Когда эта мысль мелькнула у меня в первый раз, это было тяжко. Очень, ужасно, невероятно тяжко. Я долго-долго плакал – про себя, конечно. Не знаю, как долго, но очень-очень долго. С тех пор она меня не покидает, и постепенно я с ней свыкаюсь. Пожалуй, для мамы и для бабули это будет не так уж плохо. Сейчас они каждый день ходят ко мне в больницу. Разве это жизнь? А когда я умру, они, конечно, будут страшно переживать, но потом боль утихнет и они воспрянут духом. Все всегда проходит. Он был славный мальчик, этот Луи, но, пожалуй, лучше, что все кончилось, потому что это убивало его родных. Я ни в коем случае не хочу убивать маму. Убивать бабулю. Они этого не заслужили. Для них и правда будет лучше, если я откажусь от борьбы. Я повторяю себе это каждый день.
Но у меня ничего не выходит. Не знаю почему, но я никак не могу согласиться с тем, что все кончится. Где-то у меня внутри все еще сидит что-то такое, что говорит мне: я очнусь. Вернее сказать, это не «что-то», это кто-то. Это моя мама. Как же мне хочется ее увидеть. Обнять ее. Хотя бы один раз. Даже ради одного этого раза стоит бороться. Я хотел бы сказать ей спасибо. Сказать, что я ее люблю. Сказать, что она лучшая в мире мама. Всего один раз. Ладно, если не один, а много раз, я бы не возражал. А потом, пожалуйста, я готов умереть, если уж по-другому нельзя. Я понимаю, что излагаю взаимоисключающие вещи, но попробуйте поставить себя на мое место. Что бы вы стали делать? Махнули бы на себя рукой или продолжали бы упираться? Я ведь только слушаю. К сожалению, на этой витрине очень ограниченный выбор.
Когда я слушаю маму, даже с ее новым голосом, я верю, что она все еще хочет, чтобы я очнулся. Значит, я должен постараться.
Глава 22
Банальная история
До конца срока 3 дня
К концу дня я напросилась на прием к доктору Бограну. Он выглядел усталым. На лице застыло суровое выражение, а взгляд блуждал где-то вдали. На миг мне показалось, что ему не терпится от меня отделаться, но я не собиралась уходить. Я ждала новостей.
На протяжении нескольких последних дней я чувствовала, что с Луи что-то происходит. Энцефалограмма по-прежнему являла собой полный хаос, но я видела знаки, которых не видели другие. Или не умели правильно их истолковать. На протяжении пары недель тело Луи время от времени подергивалось, как будто под действием спазма. Рефлекторные, бессознательные движения, в которых не прослеживалось никакой координации, никакой логики. Я не оспаривала диагноз – с какой стати? Но мне так хотелось наполнить смыслом эти непроизвольные импульсы, пробегавшие по руке, по щеке, по ноге или вызывавшие что-то вроде едва слышного хрипа. Беда в том, что в их появлении не было никакой системы. Иногда они возникали даже во время энцефалографии, но полученные результаты свидетельствовали, что никаких изменений нет. В показаниях приборов царила прежняя анархия, но я-то видела, что в последние дни изменения появились. Реальные изменения. Интенсивность судорог в разные периоды была разной. Но главное, что я заметила: эти подергивания случались чаще и длились дольше, когда я с ним разговаривала. Он как будто делал попытку мне ответить. Никто в этой чертовой больнице не желал меня слушать. Вернее сказать, все меня слушали, но все знали положение вещей. Все помнили про обратный отсчет. Все считали, что отчаянная надежда затуманила мой мозг и заставляет видеть признаки улучшения, которых нет. Стоило мне заговорить о Луи, мои собеседники отводили глаза, но я успевала прочесть в них жалость: бедная женщина, у нее от горя разум помутился, но она не виновата, еще бы, сын умирает… В любом случае уже недолго осталось.
Несмотря ни на что, я была уверена, что не ошибаюсь. Материнский инстинкт. Раньше я не понимала, что означает это выражение. Теперь я поражалась, насколько точно оно соответствует действительности. Материнский инстинкт позволяет видеть то, что недоступно другим, и чувствовать малейшие изменения в состоянии своего ребенка. Я чувствовала Луи. Я чувствовала, что он со мной говорит.
Вот почему я хотела видеть доктора Бограна. Я убеждала себя, что уж он-то меня выслушает и что-нибудь предпримет. Он меня выслушал. Очень внимательно. С бесстрастным лицом. У него был прямой взгляд, взгляд штурмана, который умеет – и обязан – приводить сбившихся с пути к спасительному берегу. Со мной пришла Шарлотта. Она выступила в мою поддержку, сказав, что никто не проводит возле постели моего сына больше времени, чем я. Что если и в самом деле наметился какой-то прогресс, то обнаружить его, скорее всего, удастся именно мне – чисто статистически такая вероятность наиболее высока. Что нельзя просто так отмахнуться от моих наблюдений и предположений.
Александр Богран сказал, что я должна готовиться к худшему. Что положение угрожающее – именно потому, что оно не меняется. Вот показания медицинских приборов, и они не лгут. Чтобы доказать свою профессиональную добросовестность и не огорчать Шарлотту, он согласился в оставшиеся дни увеличить частоту снятия энцефалограммы, но не разделял моего энтузиазма и моих выводов. В оставшиеся дни. Александр Богран только что вонзил мне в грудь кинжал. У него пока нет детей, подумала я, и Шарлотта потом подтвердила, что так и есть. Интересно, как он будет действовать в аналогичной ситуации, когда на чужое несчастье наложится его личный родительский опыт? Когда на месте умирающего ребенка он увидит лицо своего сына или дочери?
Шарлотта отвезла меня домой. Мне никого не хотелось видеть – ни Эдгара, ни Айседору.
Я знала, что рано или поздно у нас с Эдгаром что-то будет. Уверенность в этом жила у меня внутри, я ощущала ее чисто физически, где-то в области солнечного сплетения. Ее укреплял каждый час, проведенный с ним. Но пока что мое сердце оставалось закрытым для всех, кроме моего сына. Эдгару придется потерпеть. Он сказал, что готов. Мне хотелось ему верить. Во всяком случае, я даже не задавалась такими вопросами. Просто позволила событиям идти своим ходом. В последнюю ночь в Будапеште в такси по пути в аэропорт мы поцеловались. Точнее, наши губы едва соприкоснулись. Легко. Целомудренно. Оставим все как есть, шепнула я ему, пока я больше ничего не могу тебе дать. А я ничего и не жду, ответил он и взял меня за руку. Куда нам спешить? Занимайся Луи. Делай то, что должна делать. И ни о чем не жалей.
Сейчас, когда от роковой даты меня отделяло всего три дня, мне нужна была рядом мать. Мне все время хотелось прижаться к ней. Мы с ней никогда особенно не предавались телячьим нежностям, и в последние недели, похоже, нагоняли упущенное за многие годы. Одна в своей комнате, я больше не могла без нее заснуть. Меня охватывал ужас. Я испытывала потребность чувствовать рядом ее тепло; она, по-моему, разделяла мои чувства. Мать каждый день повторяла мне слова, которые говорила слишком редко, когда я была ребенком: что она любит меня. Вся эта история произвела в наших с ней отношениях настоящую революцию. Почему нам понадобилось дожидаться несчастья, чтобы осознать, как много мы значим друг для друга? Почему люди бездарно тратят годы и годы на взаимную ненависть, проистекающую из недомолвок, когда на самом деле все еще можно исправить? Сколько потеряно времени, сколько несостоявшихся встреч, сколько напрасных терзаний!
Сейчас мать была нужна мне, чтобы пройти очередное испытание по программе Луи. Я перевернула страницу дневника чудес. Предпоследнюю. Еще одна – и конец. Я вытерла слезы, скопившиеся в уголках глаз.
Там была всего одна строчка. Я боялась ее, этой строчки. Прикидывала, когда она появится, зная, что ее появление неизбежно. В силу безжалостной логики вещей.
• Узнать, кто мой отец. Увидеться с ним. Всего раз.
Мой роман с отцом Луи продолжался почти два года. Самая банальная история – по прошествии времени я отчетливо это поняла. Но тогда мне казалось, что я попала в сказку. Как будто сладкий сон стал явью. Тем болезненнее было пробуждение.
Мы с Мэтью познакомились в мае, пятнадцать лет назад. Я сидела в кафе на площади Республики, на террасе. Было очень жарко. Парижанки наконец сняли теплые свитера и щеголяли в топах на тонких бретельках, удачно дополняя ансамбль солнечными очками. Туристы выделялись из толпы своими майками с мокрыми от пота подмышками. Мэтью сидел за соседним столиком; в одной руке – путеводитель по Парижу из серии Lonely Planet, в другой – стакан пива. Никаких пятен пота под мышками – хороший знак. Я сразу положила на него глаз. От Мэтью исходило какое-то излучение; думаю, это было его природное свойство, которое он наверняка сохранил и сегодня. Высокий. С седеющими висками. Спортивный. Типаж Джорджа Клуни из «Одиннадцати друзей Оушена». Брендовые солнечные очки, белая сорочка с длинными закатанными рукавами. Я всегда ценила мужчин, которые носят сорочки с длинными рукавами – для меня это маркер хорошего вкуса. Никакой суетливости. Даже стакан с пивом, который он держал в красивой руке с длинными пальцами, он подносил ко рту неторопливо и с достоинством. Явный интеллектуал. Лет сорока с чем-нибудь – что называется, в расцвете сил. Мне самой тогда только что исполнилось двадцать четыре. Он годился мне в отцы. Полагаю, это обстоятельство и сыграло решающую роль, я ведь выросла без отца. Но что в мои чувства вмешался пресловутый эдипов комплекс, я сообразила слишком поздно. А в тот момент моими поступками, скорее всего, руководило подсознание.
Я читала скучнейшую книгу по менеджменту, без конца косясь взглядом на соседний столик. Через некоторое время я поняла, что он уловил мои сигналы. Улыбнулся, и я заметила у него на правой щеке ямочку. (Сегодня у Луи точно такая же, делающая его неотразимым.) Он спросил, не соглашусь ли я ему помочь – он никого не знает в Париже и нуждается в советах, в том числе относительно того, где лучше поужинать вечером. Он живет в Лондоне, в Париж приехал по делам, на две недели. И вместо того, чтобы мотаться туда-сюда, решил провести выходные во Франции. И пока что не пожалел о своем решении. Я засмеялась, а он, лукаво прищурившись, уточнил, что имел в виду здешнюю погоду – прекрасную в сравнении с лондонским дождем. Ну конечно.
Мэтью владел арт-галереей в Ноттинг-Хилле. По-французски он говорил с очаровательным акцентом и выражался с тонкой, чисто британской иронией. Почему такой мужчина до сих пор оставался холостяком? Не нашел еще свою принцессу. Но он не теряет надежды. Говорят, что Париж – столица влюбленных, верно? Мэтью хотел подняться на Эйфелеву башню поздним вечером и увидеть лежащий у его ног город. Я предупредила его, что для этого придется выстоять многочасовую очередь, но оказалось, что у него свои методы. Он тут же забронировал столик в шикарном ресторане, расположенном непосредственно на башне. Этот трюк позволил нам гордо прошествовать мимо толпы зевак; он стоил немыслимых денег, зато покорил меня своей романтичностью.
Я влюбилась в Мэтью с первого взгляда. Тогда я только что поступила в «Эжемони» – на свою первую работу. Преданная душой и телом своему нанимателю, я еще не подозревала, что сохраню ему верность на долгие пятнадцать лет. Наш бурный роман с Мэтью, несмотря на разделяющее нас расстояние, продолжался почти два года. Если быть точной, ровно двадцать три месяца. Мы встречались каждые две недели. Один уикенд обычно проводили в Париже, второй – в Лондоне. На самом деле Мэтью регулярно ездил в Париж и знал его как свои пять пальцев. Впоследствии я поняла, что путеводитель Lonely Planet, лежавший перед ним на столике, он использовал как ловушку для парижанок. И я была далеко не первая, кто попал в его сети.
В Париже он, как правило, останавливался у меня, но иногда снимал номер в роскошном отеле. Мы два дня не вылезали из постели, выползая только в какой-нибудь частный бассейн и в ресторан. Когда он был в Париже, он был со мной, и только со мной. Вопрос принципа, beautiful. Он называл меня beautiful. И правда, я никогда не ощущала себя такой красавицей, как в его объятиях. Я была его прекрасной принцессой, его избалованным ребенком. Мы вели замкнутую и ослепительно счастливую жизнь.
В Лондоне мне захотелось познакомиться с его друзьями. Он сказал, что ему хватает одной меня и что он не намерен ни с кем меня делить. Мы встречались у него в галерее в пятницу вечером, после того, как уйдет последний посетитель. Мэтью не терпелось заняться со мной любовью, и иногда мы падали на пол прямо в галерее, посреди картин и скульптур, едва я успевала поставить свою дорожную сумку. Любовь с Мэтью была страстной, не ведающей полумер, с укусами, воплями наслаждения и ленивой негой после. Любовь с Мэтью меня пьянила. Я ловила кайф, когда после бурного оргазма мы лежали голые посреди современных руин, ценившихся на вес золота, и пили шампанское. Я никогда и ни с кем не испытывала ничего подобного. Он никогда и ни с кем не испытывал ничего подобного. При этом он вел себя чрезвычайно осторожно. Иногда он приводил меня к себе домой, в крохотную безликую квартирку в Ноттинг-Хилле, в двух шагах от галереи, но чаще всего, что в Лондоне, что в Париже, предпочитал отели класса люкс, утверждая, что только они достойны быть «шкатулкой» для нашей любви – он употреблял именно это слово. Мало того, время от времени я находила у себя в почтовом ящике оформленное по всем правилам письменное приглашение вместе с билетами на самолет до Барселоны, Дублина, Венеции или Лиссабона. В чистом виде романтика с ее безнадежно устаревшим в наши дни шармом. Состоятельный, чтобы не сказать богатый, мужчина осыпает женщину, в которой нашел родственную душу, всевозможными знаками внимания. Я часто говорила ему, что это безумие – тратить такие деньги. Он неизменно отвечал, что деньги для того и существуют, чтобы делать счастливыми любимых, иначе зачем они нужны?
Мне хотелось верить, что жизнь с Мэтью – это и есть настоящая жизнь.
На самом деле она не имела никакого отношения к реальности.
На двадцать третьем месяце нашей связи я забеременела. Не нарочно. Я пошла к терапевту, потому что со мной начало происходить что-то странное. Постоянное чувство усталости, тошнота, иногда рвота, желание заснуть в разгар рабочего дня. Когда у меня в последний раз были месячные? Не помню, довольно давно, но они у меня вообще нерегулярные, так что дело не в этом. У меня и мысли не возникло, в чем истинная причина моего недомогания. Когда тест на беременность показал две голубые полоски, я разрыдалась. Я не хотела ребенка. Не сейчас. Не вот так. В соответствии с моими жизненными планами я собиралась завести ребенка ближе к тридцати. Сейчас слишком рано. Сейчас у меня на первом месте карьера в «Эжемони». И любовь с Мэтью. Мэтью не хотел ребенка; на этот счет он высказывался с полной определенностью. Я внушала себе, что позже сумею его переубедить. Но не сейчас.
Постепенно крохотный птенчик, поселившийся у меня в утробе, начал расправлять крылышки. Сперва почти незаметно, но чем дальше, тем увереннее. Я ловила себя на том, что, сидя на очередном совещании, воображаю, каким будет мой ребенок. Мэтью я ничего не сказала и целый месяц с ним не встречалась. Я хотела принять решение самостоятельно, не посвящая его в свою тайну. Пять недель спустя я сделала выбор. Безрассудный. Я сохраню ребенка. Это будет девочка, и я назову ее Луизой. Мэтью будет любить нас обеих без памяти. Я перееду в Лондон. Мы будем счастливы.
Чтобы сообщить Мэтью радостную весть, я придумала трюк, для осуществления которого требовалось владение двумя языками. Я понимала, что первой его реакцией будет отторжение, но потом, когда шок пройдет, он будет в восторге. Днем в четверг я купила билет на поезд Eurostar и с вокзала в Лондоне направилась прямиком в галерею. Я впервые приехала к Мэтью без предупреждения. Он так любил делать мне сюрпризы! Теперь, рассудила я, моя очередь.
В галерее его не оказалось. Меня впустила женщина лет сорока. Элегантная, ухоженная, в костюме от Chanel. Холодная. Она улыбнулась мне официальной улыбкой, с легким презрением оглядев меня с ног до головы, от шмоток из магазина H&M до туфель Bata. Я спросила, нельзя ли увидеть Мэтью. Нет, его сейчас нет. Кто его спрашивает? Его знакомая, Тельма.
– I see… – отозвалась моя собеседница.
Что именно ей понятно?
– Видите ли, у Мэтью множество знакомых. Он чрезвычайно востребован…
Ее намеки мне совсем не понравились. И, собственно говоря, кто она такая? Насколько я знала, он управлял галереей один. Зачем ему, при его-то талантах, помощники? Но тут женщина протянула мне руку и на безупречном английском, в котором проскальзывало снисхождение, произнесла:
– Приятно познакомиться, Тельма. Меня зовут Дебора. Я заменяю мужа в галерее во время его отъездов. Он очень много ездит. Любит Париж. И парижанок. Уверяю вас, я не ревнива. Несколько лет назад мы заключили договор, позволяющий и мне жить так, как мне нравится. Правда, я привыкла к тому, что он более разборчив. Откровенно говоря, вы производите довольно жалкое впечатление. Всего наилучшего, мадемуазель.
Больше я ни разу не встречалась с Мэтью. Не пыталась с ним связаться.
Он так и не узнал о моей беременности. Никогда не видел Луи.
На протяжении нескольких следующих недель он неоднократно звонил мне, чтобы назначить очередное свидание. Я отказывалась. Он настаивал. Тогда я отправила ему эсэмэску:
Дебора очень красивая. А ты мудак. Больше мне не звони.
Я была на четвертом месяце.
Тринадцать лет спустя я включила компьютер и вбила в поисковик его имя. Раньше я никогда этого не делала, хотя с тех пор, как добрый бог Google предоставил в наше распоряжение свой инструментарий, могла бы в два клика раздобыть нужную информацию. Но я запретила себе даже думать об этом. Что было, то прошло, и точка. Результат поиска не заставил себя ждать. Мэтью по-прежнему владел галереей, и даже адрес ее не изменился. Сколько ему сейчас лет? Пятьдесят семь, пятьдесят восемь. Я кликнула на «Картинки» и чуть не подпрыгнула. Луи был вылитый Мэтью. Сходство между отцом и сыном ошеломляло. Я с вытаращенными глазами просматривала снимки с последних вернисажей. Вот Мэтью стоит с бокалом шампанского в руке и широко улыбается. Вот он в приталенном костюме, с седыми висками, скрестив на груди руки, позирует перед картинами неизвестного нью-йоркского художника. Все такой же красавчик. Сколько других тельм он успел заманить в свою ловушку? Я прокрутила картинки и наконец увидела ее. Дышащую уверенностью в себе и в своей власти. Что бы ни вытворял Мэтью, она никуда не девалась. Дебора стояла рядом с Мэтью, который обнимал ее за талию, и улыбалась.
Меня чуть не вырвало.
Эта беременность продолжалась тринадцать лет. И теперь пришло время побороть токсикоз.
Портобелло-роуд, 80. Я нашла бы этот дом с закрытыми глазами.
Глава 23
Звонки
До конца срока 2 дня
Ранним утром я села на поезд Eurostar. На Северном вокзале было не протолкнуться. Вагон заполонила толпа школьников, отправляющихся на Альбион. Ровесники Луи, плюс-минус. Моим первым побуждением, продиктованным инстинктом выживания ограниченной мещанки, было пойти отыскать контролера и попросить пересадить меня в другой вагон. Но я себя одернула и спокойно заняла свое место. В купе со мной оказались три пятиклассника. Пятый «Д» коллежа имени Анатоля Франса в коммуне Ла-Рош-сюр-Йон. Мы болтали о футболе и картах с покемонами. Мои познания в этих областях произвели на них неизгладимое впечатление. Я показала им видео, на котором пою дуэтом с Мэтром Гимсом, и поняла, что заслужила их уважение навеки. Они попросили у меня автограф. Я же общалась со звездой, и его слава рикошетом задела меня, повысив ценность моей подписи. Я не заметила, как пролетело время в пути. Мне было не до самокопания, и это пошло мне на пользу.
На вокзале Сент-Панкрас я села в такси и поехала в Ноттинг-Хилл. Точный адрес я водителю не называла. Мне требовалось что-то вроде декомпрессионной камеры, и я решила немного пройтись пешком. Мне хотелось понаблюдать за тем, что происходит в галерее. Еще одной атаки со стороны Деборы я бы не вынесла. С момента нашей встречи минуло тринадцать лет, но боль от того давнего разговора во мне еще не утихла.
Я остановилась на противоположной стороне улицы. С собой я взяла солнечные очки, заранее сделала прическу и выбрала одежду в незнакомом Мэтью стиле. Я собиралась решить в последний момент, заходить в галерею или нет, чтобы Мэтью не заметил меня раньше, чем я сама этого захочу.
Он был на месте. Один. Разговаривал по телефону. Он постарел. Даже по сравнению с фотографиями, которые я видела в интернете. Я сделала три глубоких вдоха и выдоха. Потом еще три. И толкнула дверь. Звякнул колокольчик. Мэтью поднял на меня глаза. Он изменился в лице. Он мгновенно меня узнал. Пробормотал мое имя и спросил: «Зачем ты пришла?» Не больше и не меньше. Улыбнулся. Меня как будто отбросило на пятнадцать лет назад. В общем-то, он не так уж и постарел. Во всяком случае, сохранил всю свою привлекательность. Я опустила глаза. Уж не здесь ли, не на этом ли полу был зачат Луи, мелькнуло у меня. Меня затопило волной воспоминаний. Острых. Прекрасных. До ужаса живых.
У меня завибрировал мобильник. Я не обратила на него внимания. Не сейчас. Сейчас я занята. Я должна сообщить отцу своего ребенка, что у него есть тринадцатилетний сын. Прекрасный мальчик, похожий на него как две капли воды. Он в коме. И до рокового дня, когда его отключат от аппаратуры, осталось двое суток.
Я никак не могла решиться. По спине стекал холодный пот. Я задыхалась. Внезапно до меня дошел весь абсурд происходящего. Что я за человек? Неужели я способна вот так, без подготовки, обрушить ему на голову всю эту историю? Тринадцать лет спустя? Да, он причинил мне много зла, но что я знала о его сегодняшней жизни? Как он это воспримет? Вдруг у него проблемы с сердцем? Вдруг моя новость его убьет? Как я после этого буду смотреть в глаза сыну?
Я оперлась на ручку застекленной двери. Луи хотел увидеть своего отца. Всего один раз. Вот я его и увидела. Один раз. Значит, моя миссия выполнена. Меня бросало то в жар, то в холод. Коленки подгибались, но я устояла на ногах. Я ничего не сказала, просто попятилась к выходу. Мэтью сделал пару шагов мне навстречу. Я – от него. Вот я уже на Портобелло-роуд. Я бросилась бежать. Моросил мелкий дождь, падая мне на лицо и на солнечные очки, которые я забыла снять. Мэтью выскочил на улицу и несколько раз окликнул меня по имени, даже пробежал за мной немного, но я знала, что он не может оставить галерею без присмотра и сразу вернется назад.
У меня снова завибрировал мобильник. Черт, только не сейчас. Сейчас мне некогда. Я удираю от своей жизни. В который раз.
Мимо шел автобус. Я вскочила в него, понятия не имея, куда он меня везет. По щекам текли слезы. По окнам до странности пустого двухэтажного автобуса стекали струйки дождя.
Мобильник вибрировал не переставая.
Я уже догадалась, в чем дело.
Уже целую вечность никто не проявлял такого упорства, пытаясь со мной связаться. У человека, который без устали вновь и вновь названивал мне, мог быть только один мотив.
Я прослушала последнее сообщение. Мать. Она сказала, чтобы я не обращала внимания на ее предыдущие сообщения, бросала все и немедленно мчалась в больницу. Голос у нее дрожал. Она плакала. Предыдущих сообщений было четыре. Три от матери, одно – с номера, который я успела выучить наизусть. Это был номер реанимационного отделения больницы Робера Дебре.
Я послушалась совета матери. Выключила телефон и убрала его в карман.
Достала из сумки дневник Луи. Погладила его и прижала к своему разбитому сердцу. Медленно перелистала страницы. Дошла до последней. Прочитала, что мечтал сделать мой сын. Дождь усилился. В мозгу сами собой вспыхнули слова, от которых хотелось спрятаться. Последняя страница. Последняя воля.
Я встала. Отдала телефон сидевшей рядом девушке. Она недоверчиво посмотрела на меня, но взяла телефон и сказала спасибо.
Потом я вышла из автобуса.
Глава 24
Гений увиливания
До конца срока 1 день
Я не перезвонила матери. Не перезвонила в больницу.
Пока я не получила уведомления, убийственного официального уведомления, Луи жив. И я решила, что буду делать то, что умела лучше всего, – увиливать.
Мне вдруг с трагической пронзительностью стало ясно, что я всю жизнь была гением увиливания. Как только ситуация усложняется, во мне возникает естественный порыв – сбежать. Это происходит само собой. Таким образом я спасаюсь от бурь, тайфунов и прочих ураганов. Чем яростнее задувает ветер, тем сильнее во мне потребность спрятаться в надежное укрытие. Хотя бы на время. Пересидеть, переварить трудности, подготовиться к прямому столкновению с ними. Я не способна выйти в море в шторм. Я жду, пока волнение хоть немного утихнет. Я всегда панически боялась, что окружающие догадаются о моих чувствах, особенно если я не в состоянии с ними совладать. И тогда я удираю. Тринадцать лет назад я удрала от Мэтью, просто послав ему эсэмэску. Несколько часов назад я удрала от Мэтью, опасаясь не справиться с собой. Я долгие годы удирала от матери. Я удирала от собственной жизни. От собственных мечтаний, предпочитая исполнять мечты Луи.
Когда обратный отсчет подошел к концу, я сбежала от смерти сына в воображаемое будущее.
Убегать так приятно. Гораздо приятнее, чем иметь дело с правдой.
Я решила, что проведу последние сладостные часы неведения, купаясь в прекрасной и чистой надежде. В каком-нибудь необычном, новом для себя месте. Где-то я читала, что в Лондоне построили небоскреб в авангардистском стиле – The Shard, «Осколок», – и в нем есть отель. Все главные события моей жизни всегда были связаны с чем-то монументальным. Знакомство с Мэтью – с Эйфелевой башней. Исполнение первой мечты сына – с фантастическим отелем в Токио. Что может быть лучше для завершения этой эпопеи, чем величественный осколок стекла посреди города? Я сняла королевский люкс. Пусть Лондон падет к моим ногам.
В номер я заказала бутылку французского вина. Из Прованса. Области, в которую уходит корнями история моей семьи. В своих невообразимых апартаментах я села за письменный стол и приступила к выполнению своей невообразимой миссии. Последние пожелания, которые Луи записал у себя в тетради, были сформулированы предельно просто. Их исполнение представлялось мне предельно сложным и крайне болезненным. Особенно в этот момент моей жизни. Особенно в этот момент его жизни. Я посвятила этому занятию всю ночь.
Бегство от смерти своего сына я обставила сиянием огней. Я описала свою будущую жизнь на бумаге с логотипом шикарного лондонского отеля и включила в нее Луи. Мною двигали ярость и отчаяние. Я понимала, что другого раза у меня не будет.
Я вспоминала самые прекрасные вещи из своей жизни. Я сочиняла будущие удовольствия. Я без страховки устремилась в неизведанное, смеясь и плача. Я задала себе вопрос: какой женщиной я хотела бы быть. Кем я хотела бы стать, я, Тельма. Какой след я хотела бы оставить на этой планете. Я прислушивалась к себе. Выпытывала у себя, что могло бы сделать меня счастливой. Счастливой по-настоящему. Я забыла обо всем, на что ориентировалась до сих пор. Забыла об ожиданиях, которые предъявляло мне общество. Забыла о пожеланиях окружающих. Просто вообразила себе будущее и описала его. Я обнажила собственную сущность – впервые за все прожитые годы. В ту ночь я составила свой личный список чудес. В той же форме, что избрал Луи, – в виде письма. Это было будущее моей мечты. Скорее всего, оно никогда не настанет. Или настанет. В любом случае я никогда не жила с такой интенсивностью, как в ту ночь.
На рассвете я подняла голову. Собралась с мыслями.
Да, я удираю, но я всегда возвращаюсь. Стоит мне поднакопить сил и отваги, как я выпрямляюсь и бросаюсь в бой, не жалея ни когтей, ни зубов.
Я приняла душ, надела вчерашнюю одежду, села в такси и поехала на вокзал Сент-Панкрас. Пришло время встретиться с бурей.
Перед посадкой в поезд я купила в магазине WHSmith дешевый фотоаппарат, какими мы с удовольствием пользовались еще два десятка лет назад, – сегодня почти винтажный вариант. Достала из бумажника фотографию, с которой никогда не расставалась. С выцветшей карточки на меня смотрел двухлетний Луи с перемазанным шоколадом ртом. Он заливался веселым смехом. Это любимая фотография моего сына. Я подняла фотоаппарат повыше, к самым небесам, прижала фото Луи к щеке, улыбнулась и сделала селфи.
Первый снимок серии из трех тысяч шестисот пятидесяти других. Отличная идея, чтобы отметить последний день, сынок.
Из дневника чудес
Через 10 лет…
• Написать письмо тому, кем я стану через 10 лет, вообразив, какая у меня будет жизнь… Вскрыть письмо ровно через 10 лет, прочитать – и осыпаться со смеху!!
• Фотографироваться каждый день, а потом смонтировать фотки, чтобы увидеть, как я менялся: втиснуть в одну минуту 10 лет жизни!!
Глава 25
День, когда
Я прямиком, никого не предупреждая, направилась в больницу Робера Дебре. От Северного вокзала до нее было минут двадцать езды.
По пути я попеременно прижимала к себе то конверт с моими ночными заметками, то дневник Луи. Я вся горела как в лихорадке. Подобного стресса я еще никогда не испытывала.
За эту ночь в Лондоне я пережила несколько стадий оптимизма. А вдруг я неправильно истолковала слова матери, серьезность ее тона и звучание ее убитого голоса? Может, она плакала от счастья? Конечно, почему нет? С другой стороны, почему бы ей просто не написать мне, что Луи очнулся? С хорошими новостями обычно не церемонятся. Сообщают о них коротко и ясно.
Да, но она оставила три более ранних сообщения, которые я так и не прослушала.
Да, но из больницы мне тоже звонили, а мать велела не слушать предыдущие сообщения.
Да, но… Да, но… Надежда. Проклятая надежда. Она не покидает тебя никогда. Я была ее добровольной жертвой на протяжении долгих, очень долгих недель.
Я шла по коридору пятого этажа. Знакомые медсестры здоровались со мной. Я ускорила шаг. Мне не терпелось увидеть сына. Но тут одна из медсестер догнала меня и предупредила:
– Подождите заходить в палату. Доктор Богран до вас дозвонился?
Она преградила мне путь. Я смотрела на нее с недоумением. И ответила, что нет, доктор Богран до меня не дозвонился, но в палату к сыну я пойду, и немедленно. Тут прибежала Шарлотта. Взяв меня за руку, она сказала:
– Тельма, постой. Я должна с тобой поговорить.
Я почувствовала, как меня заливает липкий страх. Я должна знать. Сейчас. Я вырвала у Шарлотты свою руку и бросилась к палате Луи.
Открыла дверь.
Подошла к кровати.
И увидела.
Глава 26
Его глаза
Я увидела его глаза.
Они были открыты.
Я заплакала.
Бросилась к нему. Обняла. Принялась целовать.
Поначалу он не реагировал.
Потом приподнял правую руку и попытался что-то сказать.
Я засмеялась сумасшедшим, нервным смехом человека, которого наконец отпустило слишком долгое напряжение. Человека, у которого вдруг отказали тормоза. У которого прорвало внутреннюю плотину. Из-за пелены слез я почти ничего не видела. Примерно такое же по силе чувство я испытала, когда он родился. Нет, нынешнее было сильнее. Я присутствовала при втором рождении собственного ребенка. Он открыл глаза, он шевелил рукой, он пытался говорить. Он был жив. Луи был жив. Он победил. Я победила. Мы победили. Дальше мы будем продолжать вместе. Мы будем счастливы вместе. Всегда.
Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни. Знаю, звучит глупо, но ничего не поделаешь – это правда. До чего прекрасный день! До чего прекрасный сын! До чего я им гордилась! Луи не оставлял попыток что-то мне сказать, но я его не понимала. Ничего, куда нам спешить. У нас вся жизнь впереди. Я сама с ним заговорила. Если в последние дни я чему-то и научилась, так это тому, что не надо прятать свои чувства. Никогда.
– Мальчик мой! Как я счастлива! Я пришла. Я тебя слушаю. Я тебя люблю. Ты самый лучший. Ты самый красивый. Луи…
Я чуть отстранилась, чтобы посмотреть на него внимательнее.
Чуть подождала. Его лицо закаменело.
И тогда я увидела.
Его глаза.
Я отступила на шаг.
В его глазах застыл ужас.
Мой сын снова попытался заговорить.
На этот раз я поняла. Я поняла, чтó он силится мне сказать.
Я поняла, откуда в его черных глазах такое отчаяние.
Я поняла, почему Шарлотта не пускала меня к нему в палату, пока со мной не поговорит.
Мой мальчик, моя любовь, мое сокровище.
Луи с великим трудом произнес два коротких слова, пронзивших мне сердце:
– Кто… ты?
Глава 27
Живы!
Я обернулась. Ко мне подошла мама. Обняла меня. Она плакала. И как заведенная повторяла, что Луи жив.
– Он жив. Ты победила. Он вернулся только ради тебя. Он вспомнит. Ты не дала нам ничего тебе объяснить, упрямая твоя голова. Да, яблочко от яблони… Я сама вчера вечером ворвалась к нему в палату и получила от врачей по полной программе. Мы должны быть очень осторожными. Это займет много времени, но он все вспомнит.
Я больше ничего не понимала. Почему она просила меня не слушать предыдущие сообщения?
– Потому что тебя ждали здесь, в больнице. Никто не мог до тебя дозвониться, чтобы сообщить новость. Потому что рано или поздно наступает момент, когда надо остановиться. Прекратить изворачиваться и что-то предпринять. И потом, я же не сомневалась, что ты меня не послушаешь. Ты всегда все делала по-своему. Прости меня, опять я напортачила…
Я посмотрела на нее и улыбнулась. Только моя мать способна в подобной ситуации употребить слово «напортачила». Я подняла голову и встретилась взглядом с Шарлоттой. Это правда, спросила я, то, что говорит моя мать? Что Луи все вспомнит?
– Родной матери не верит… Ну и воспитание! – возмутилась мама, и мы обе невольно рассмеялись.
Умеет моя мать сбить пафос – у нее к этому настоящий талант. Хотелось бы мне иметь такой.
Голос Шарлотты звучал тихо. Она тоже обняла меня. От нее хорошо пахло. Я снова задала вопрос, который жег мне губы: Луи вспомнит… меня?
Она ответила, что я должна поговорить с доктором Бограном. Он все мне объяснит. Пока нельзя сказать, вернется ли к Луи память, а если вернется, то в каком объеме. Люди по-разному выходят из комы. Случай Луи – исключительный. До того как открыть глаза, он не проявлял никаких клинических признаков пробуждения. Все произошло практически мгновенно. Он в сознании всего несколько часов, но прогресс налицо, и стремительный. Понадобится еще некоторое время, прежде чем можно будет точно сказать, какие функции его организма восстановятся полностью. Возможности медицины не безграничны, и врачам пока трудно делать прогнозы. Но терять надежду не следует. Моя мать права в своем оптимизме. Очевидно, что его мозг работает. Он старается говорить. Он двигает конечностями. Для него это гигантский шаг вперед.
Еще Шарлотта сказала, что я должна собой гордиться. Я столько для него сделала. Кстати, некоторые родители их маленьких пациентов решили последовать моему примеру. Не преувеличивай, сказала я ей, но она стояла на своем. Оказалось, многие из них – даже без всяких дневников – расспрашивали своих детей, о чем те мечтают больше всего, и старались осуществить эти мечты. Чаще всего это были вполне достижимые и не слишком трудные для исполнения желания. Постепенно поветрие захватило всю больницу, улучшая настроение и детям, и их родителям. Конечно, не каждая история обязательно заканчивалась счастливой развязкой, но факт оставался фактом: моральный дух в палатах заметно поднялся. Дети как будто получили инъекцию радости, надежды, поверили, что они в силах побороть эту сволочную болезнь.
– Ты невероятно помогла другим родителям, Тельма, – продолжила Шарлотта. – Ты стала для них образцом для подражания.
– Я? Образцом? Вот уж не думала…
– Не стоит себя недооценивать, дочь моя, – вмешалась мать. – Смотри на вещи позитивно, черт бы тебя побрал! Ты сделала для своего сына нечто исключительное и вдохновила на подвиги других родителей; просто признай это и не разводи ненужные умствования. Благодаря тебе Луи преодолел важнейший этап на пути к выздоровлению. Наслаждайся минутой. Я знаю, что раньше ты этого не умела. Ты вечно куда-то спешила. Но это было раньше. А сейчас он жив! Жив, будь я проклята. Мы все живы. И мы вместе.
Мать была права. Как всегда. Ее слова были созвучны другим словам, тем, что я прошлой ночью доверила бумаге.
Она попала в яблочко.
Я еще раз обвела взглядом палату, подарившую мне чудо. Я никогда ее не забуду – эту комнату чудес, сыгравшую роль катализатора моих чувств. Здесь я поочередно пережила несколько состояний. Поначалу сломленная и потрясенная, я встряхнулась и воодушевилась, затем смирилась, но в итоге сумела прыгнуть выше головы. Я изменилась. Каждый квадратный сантиметр этой палаты навсегда останется запечатленным в моей памяти.
Я скользила глазами по стенам, пока не наткнулась на фотографию: я в шортах и футбольных бутсах стою рядом с Изой и Эдгаром. Я знала, что они где-то рядом и наверняка скоро к нам присоединятся. Их доброта и участие открыли для меня новый мир. Я вспомнила забытую истину о том, как много значат для нас люди, которые нас окружают, те, кого мы называем близкими и от кого слишком часто и слишком быстро отдаляемся. Разделят ли они мои сегодняшние чувства? Меня охватило странное ощущение: словно в углу безликой и холодной больничной палаты вдруг высунуло кончик носа маленькое и скромное счастье.
Я заплакала.
От радости, от головокружительного осознания того, что я стою на пороге новой, неведомой жизни. Но в основном – от радости. Луи жив. Он будет жить.
Я подошла к нему. Погладила его по щеке и шепнула, что не надо ничего бояться. Что я его мама. Что я всегда буду с ним, что бы ни случилось. Что я его люблю. Что мы все его любим. Что нет ничего страшного в том, что он ничего не помнит. Что я на него не сержусь. И никогда не буду на него сердиться. Что я так счастлива.
Что завтра настанет новый день с новыми приключениями. Что каждый следующий день будет приносить нам новые сюрпризы и открытия. Дарить нам новые шансы, давать новый старт, возможность пересмотреть свою жизнь и создать что-то еще более прочное.
Что он должен продолжать борьбу. Что путь будет долгим, но я всегда подставлю ему плечо. Мы все будем с ним рядом. Что я буду поддерживать его всегда, днем и ночью. Наперекор всем стихиям.
Что в его жизни будет еще много веселья. Любви. Слез. Криков. Футбола. Караоке. Сумасшедших вечеринок, марафонов и бега с препятствиями.
Много радости. Много счастья.
Что он все вспомнит.
А если чего-то не вспомнит, это не беда. Мы создадим новые воспоминания, вот и все.
Мне показалось, что я слышу голос матери.
Это и правда был материнский голос. Мой собственный.
– Я люблю тебя, Луи.
Он посмотрел на меня.
По-моему, он мне улыбнулся.
Тельме
не вскрывать до 17 февраля 2027 года
Дорогая Тельма!
Сейчас, когда ты читаешь это письмо, ты стала старше на десять лет. Тебе скоро пятьдесят. Ты все такая же энергичная, несмотря на излишества, которые себе позволяешь, с чем я тебя и поздравляю, – это не каждому удается…
Сегодня утром отличная погода. Зимнее небо – как ты любишь. Зима 2017-го кажется сном. Когда вы с Луи вспоминаете эти ужасные дни, иногда даже смеетесь. Конечно, вы ничего не забыли. Все ваши воспоминания живы. Время немного сгладило их, а память слегка смягчила боль. Чем дальше, тем больше размывается контур тех событий, и на место страдания приходит красота. Луи часто пересматривает видео, которые ты тогда снимала с помощью своей матери. Он неизменно хохочет, глядя, как вы в Токио поете песню Джонни Холлидея. Но, кроме этой съемки, есть и другая, та, что вы сделали потом вместе с Луи, когда еще раз пережили все приключения, запланированные в его заветном дневнике. Это было здорово.
Сегодня утром отличная погода. Ты только что встала, подошла к окну и смотришь на деревья. Да, у тебя под окном растут деревья, что нормально для Прованса, где ты теперь живешь. Они пока голые, но весна приближается семимильными шагами, к тому же здесь никогда не бывает слишком холодно. У вас огромный сад, и вы с Эдгаром еще не успели подрезать все ветки. Но ничего, время у вас еще есть. Времени у вас сколько угодно. Эдгар уже на ногах, ты видишь его в окно. Эдгар встает рано, намного раньше тебя. Утро – его любимое время суток. Он садится на берегу озера и пишет. Тебе нравится наблюдать за тем, как он пишет, рисует или ваяет. Иногда ты ему позируешь. Эдгар потрясающе талантлив.
Сегодня утром отличная погода. Ты спускаешься на первый этаж, в большую комнату. Мама тоже уже поднялась и готовит завтрак. Она улыбается тебе, спрашивает, как ты спала, и называет тебя теплым котенком. Все как всегда. Ты тоже улыбаешься ей, подходишь и крепко ее обнимаешь. Это ваш новый утренний ритуал. Вы стали самой обнимающейся парочкой мама-дочка. Кто бы мог подумать? Ты говоришь, что поможешь ей. Народу сегодня будет много, так что за работу. Она смеется и отвечает, что уже начала, не дожидаясь тебя. Ты засучиваешь рукава и принимаешься накрывать на стол. Стол у вас большой и длинный, из цельной древесины.
Сегодня утром отличная погода. Вчера ты получила мейл от Луи: он заедет ненадолго. Луи учится на медицинском. После больницы у него в голове как будто что-то щелкнуло, и он понял, что его призвание – быть врачом. Не вполне обычный путь, что верно, то верно. Пожалуй, ты бы предпочла, чтобы вместо нескольких недель комы эту задачу решил консультант по профориентации. Но главное – результат. Луи решил стать педиатром. Сейчас он проходит стажировку в детской клинике Грейт-Ормонд-стрит, в Лондоне. На эти месяцы он поселился у Мэтью. Когда они познакомились, этот вариант возник сам собой. Мэтью страшно злился на тебя за то, что ты скрыла от него существование Луи. Но потом верх взяла безумная радость – еще бы, он нежданно-негаданно обрел сына.
Сегодня утром отличная погода. Вчера Луи приехал в Париж, домой, к Айседоре. Сюда они прибудут вместе, одним поездом. Многие думают, что они ваши дети, и принимают их за брата и сестру. Они не так уж ошибаются. Это и правда ваши дети. Поэтому, если люди видят, как они целуются, недоуменно замолкают, пока вы со смехом не объясните им, в чем дело. Да, у вас необычная семья. Она никогда не была обычной и никогда такой не будет. Вот и хорошо. Айседора иногда еще играет с Луи в футбол, но в последние девять лет она вернулась к серьезным занятиям балетом. Она выбрала для себя профессию, о которой мечтали ее мать и бабушка. Она делает то, что диктуют ей гены. Иза и Луи – изумительная пара, смотреть на них – сплошное удовольствие. Ты страшно ими гордишься.
Сегодня утром отличная погода. Через полчаса в большой комнате соберется человек двадцать народу. Примерно восемь лет назад на деньги, полученные после юридической победы над «Эжемони», ты купила в Провансе этот огромный дом, в который вы с Эдгаром влюбились с первого взгляда. Это целое имение, и вы превратили его в нечто фантастическое. Именно здесь ты решилась осуществить проект, замысел которого пришел тебе в голову, пока Луи лежал в коме. Именно сюда ты перебралась семь лет назад вместе с Луи, Эдгаром, Изой и матерью. Через год к вам присоединилась Шарлотта. Она тоже участвует в проекте.
Сегодня утром отличная погода. Ты хорошо помнишь тот день, когда изложила свою идею вашей тесной компании. Они все ее поддержали. Они в тебя поверили. Поверили твоему деловому чутью. Твоему материнскому инстинкту. Твоей интуиции. Инвесторы нашлись очень быстро. Они тоже в тебя поверили.
Сегодня утром отличная погода. Солнце уже поднялось, и стол накрыт. Первые гости уже спускаются со второго этажа. Вот маленький Матис со своими родителями. Они приехали накануне. У Матиса выпали на голове все волосы, но это не беда – они отрастут. А пока он предпочитает маскировку. Я здороваюсь с ним традиционным приветствием Мстителей, как истинный супергерой, он радостно улыбается, и эта улыбка озаряет мне начало дня. Вот Алиса – они с мамой гостят у нас уже неделю. Алисе значительно лучше. Она торопится занять место за столом – ей не терпится покончить с завтраком, потому что через час у них с Эдгаром назначена встреча под большой оливой, где он учит ее ваянию. Она обожает Эдгара. Впрочем, его все обожают. О чем бы его ни попросили – помочь что-нибудь нарисовать или показать новые физические упражнения, – он никому не отказывает. Он незаменим. А вот и твой любимец, малыш Франческо. Франческо живет с вами почти три недели. Родители приезжают к нему по очереди, потому что они в разводе. На этой неделе с ним папа. Франческо – прирожденный комик, стоит ему появиться в комнате, как в ней становится светлее. Вместе с твоей матерью они образуют потрясающий дуэт. Через час Одетта с Франческо пойдут работать в саду, а потом займутся стряпней. Сретение уже прошло, но они задумали испечь блины, и моя мать пообещала, что разрешит ему подкидывать их на сковородке. Франческо весь в предвкушении.
Сегодня утром отличная погода. В доме полно народу. Твоя жизнь бьет ключом. Большую часть времени ты живешь здесь, в своей стихии. Иногда ты уезжаешь по делам, потому что тебя приглашают разные организации и предприниматели – и во Франции, и за границей. Они хотят узнать, как тебе удалось разработать и внедрить твою систему. В твое отсутствие управление домом берет на себя Шарлотта. У нее это здорово получается, не говоря уже о том, что ее медицинские таланты пришлись здесь как нельзя более кстати.
Сегодня утром отличная погода. Ты пешком идешь по тропинке к воротам, забрать почту. На почтовом ящике красуется надпись: «Дом чудес». Так называется ваш маленький рай.
Сегодня утром отличная погода. Ты медленно шагаешь назад, стараясь надышаться деревенским воздухом и щуря глаза от солнца. Тебя одолевают воспоминания. Этот ритуал повторяется каждое утро. При виде этих слов, написанных фиолетовыми буквами – этот цвет выбрал Луи, – ты вспоминаешь, где все это началось. В комнате чудес. В палате 405 больницы Робера Дебре. Именно она подсказала тебе идею. Там ты поняла, насколько важна для человека семья. Насколько важно, чтобы у детей и взрослых было общее дело. Ты поняла, что этим детям предстоит проделать долгий путь к жизни. Что больница не столько приближает, сколько отдаляет их от нее. А ведь жить и радоваться хорошим вещам довольно просто. Вот почему ты решила открыть этот необычный пансионат. Сюда приезжают дети, которых только что выписали из больницы – или отпустили на несколько дней, – вместе с родителями или другими родственниками. В этом доме все устроено так, чтобы они чувствовали себя как дома. Тебе здесь хорошо. Ты здесь на своем месте. Ты приносишь людям пользу. Наконец-то.
Сегодня утром отличная погода. Ты смотришь на часы. Это те самые часы, которые разбились, когда с Луи случилось несчастье. Ты их починила. Ты многое в своей жизни починила. Стрелки показывают 9.40. Ты прибавляешь шагу. До поезда, на котором приедет твой сын, осталось совсем немного. Скоро ты его обнимешь. Как всегда, скажешь ему, что ты его любишь. Вчера Луи прислал тебе эсэмэску, сообщил время прибытия поезда. Какое странное совпадение, подумала ты, но тут же улыбнулась. Луи приезжает поездом в 10.32.
Сегодня утром отличная погода, Тельма. Пользуйся жизнью, Тельма. Пользуйся тем, что у тебя есть близкие. Не спеши – времени у тебя сколько угодно.
Тельма
Лондон,
17 февраля 2017
