Глубинный смысл того, что произошло с европейской историей на полях Бородина и в целом в 1812 г., вряд ли можно понять, если рассматривать армию Наполеона только в качестве военной организации. Великая армия 1812 г. была прообразом той Единой Европы, которую пытался создать французский император. Политические, социальные и военные аспекты жизнедеятельности наполеоновской империи оказались настолько тесно спаяны между собой, что военная победа в 1812 г. могла завершиться появлением Единой Европы, а военное поражение почти неминуемо должно было привести наполеоновскую идею единого европейского пространства к краху.

Наполеоновская идея объединенной Европы, на наш взгляд, все еще не нашла убедительного освещения в исторической литературе. Вначале провал русской кампании вызвал усиление того варианта «европейской федерации», который, по-видимому, возник еще в недрах III антифранцузской коалиции и привел к образованию Священного союза и Венской системы. Затем были революции 1848–1849 гг., остро поставившие вопрос о политической и государственной идентификации европейских народов, объединении Германии и Италии. Наполеоновская Европа все более воспринималась как тираническая система, подавлявшая живой национальный дух. В начале ХХ в. в популярной исторической литературе, особенно в германской, возникла было тема неудавшейся попытки Наполеона сплотить европейский континент, противопоставив его Англии, но очень быстро исчезла. Авторитетнейшие историки предпочли акцентировать внимание на том, что разделяло европейские страны, стремившиеся вырваться из-под опеки Наполеона, а не сближало их. Пожалуй, только в 1950-е гг. ряд историков достаточно уверенно выступили с более непредвзятых позиций, представив континентальную блокаду своеобразной предтечей набиравшей силу послевоенной европейской интеграции. Однако реальные очертания Единой Европы 2-й половины ХХ в., возникавшей во многом на иной, не цезаристской, но либеральной основе, вновь заставили историков скептически расценить возможные перспективы Европы Наполеона. Авторитет Ж. Тюлара, поддержанный целым рядом авторов, особенно англоязычных, закрепил эту позицию.

На рубеже XX–XXI вв. историки, казалось, нашли путь, благодаря которому можно было бы избежать Сциллы и Харибды. Эта тенденция нашла отражение в обширной литературе последних десятилетий, посвященной наполеоновской интеграции Европы и появившейся вслед за публикацией работы С. Вульфа. Отказавшись от изначальной заданности выводов, многие авторы рубежа XX–XXI вв. попытались выяснить степень воздействия и, в целом, приемлемости политики Наполеона в отношении отдельных фрагментов того, что принято называть «наполеоновской Европой». Эти подходы нашли отражение в публикациях М. Броэрса, П. Двайера, М. Роу, Дж. Дэвиса, У. Планерт, Ж. М. Лафон, М. Лайонса, А. Журдан и многих других. В обобщающем виде попытка представить проблему сделана Т. Ленцем в фундаментальном 4-томном издании «Новая история Первой империи». Наконец, особую роль сыграл международный коллоквиум под его же руководством, который проходил в Париже в 2004 г., «Наполеон и Европа». К сожалению, среди отечественных авторов, обратившихся к этой проблематике, можно назвать только А. В. Чубарьяна с его книгами «Европейская идея в истории» и «Российский европеизм».

Общим результатом этой более чем 20-летней работы стала очевидность того, что модель объединения, предложенная Наполеоном Европе, оказалась малоприемлема не только для большинства макрорегионов за пределами Старой Франции, но и для двух (для «средиземноморского» и «атлантического») из трех (третьим является «континентальный», основой которого можно считать ось Рейн – Сона – Рона) макрорегионов собственно Франции. Однако, вместе с тем, было немало и таких регионов, не относящихся к собственно французским, где преобразования Наполеона находили вполне приемлемую почву, – Пьемонт, государства Рейнской конфедерации, Швейцария и др.

Подобные выводы заставили исследователей более реалистично взглянуть и на вопрос о судьбоносности всей наполеоновской эпохи применительно к сфере международных отношений. Наиболее последовательно поставил в этом плане под сомнение «революционность» эпохи Д. Ливен. По его мнению, Наполеон, в сущности, не изменил природы международных отношений XVIII в., не ликвидировал систему баланса европейских сил, которая в 1814–1815 гг., особенно с Венского конгресса, вновь заявила о себе. Мы не можем не согласиться с этим выводом, но все же полагаем, что Вена внесла один важный корректив в модель XVIII в.: возник, правда, не очень надолго, вариант «концерта» великих держав, в котором у каждого из исполнителей оказалась своя «музыкальная» партия.

В сущности, общая тенденция в исторических исследованиях наполеоновской эпохи последних лет ведет не только к «выдавливанию» из исторического процесса живых людей с их порой неординарными решениями и поступками, к «исчезновению» самого Наполеона, именем которого эта эпоха, собственно, и названа, но и сводит все к якобы изначально заданному экономическими и социальными структурами порядку вещей, не оставляя места тому, что мы обычно называем «волей», «гением», наконец, «случайностью».

В 2005 г. в заключении к сборнику статей, изданному на основе материалов международного коллоквиума «Наполеон и Европа», Ж. Тюлар, в сущности, родоначальник современного, господствующего в изучении эпохи направления, заявил об отсутствии у прагматика Наполеона ярко выраженной европейской политики, выделив у него сразу «три европейские политики». Так, в эпоху Директории Бонапарт являлся сторонником создания европейской конфедерации республик. В период Аустерлица он выдвинул концепцию французской Европы, предполагавшей создание системы вассальных и союзных королевств. Наконец, на пике борьбы с Англией и максимального расцвета континентального блока система вассалитета начала уступать место прямой аннексии. С 1812 г. такой проект «Единой Европы» вызывал все более растущее сопротивление, появилась «нация, враг европейской идеи. Наполеоновская Европа оказывалась обреченной». Сама же легенда о Наполеоне как «европейском спасителе» и стороннике «некой европейской ассоциации» была создана, по мнению Тюлара, им самим на о-ве Св. Елены. Мы не убеждены в правильности такой трактовки. Тем более что материалы самого сборника, к которому было написано заключение, явно не укладывались в подобное прокрустово ложе.

Действительно, на о-ве Св. Елены Наполеон много и патетически рассуждал о своих нереализованных, но «гениальных» планах европейского объединения. Но есть свидетельства и иного рода, причем несмотря на то, что многие свои замыслы французский император зачастую не конкретизировал и не переносил на бумагу.

3 апреля 1808 г. в письме к своему брату Луи, ставшему королем Голландии, Наполеон пишет: «Ради этого мира, которого я хочу достичь всеми возможными средствами, совместимыми с достоинством и могуществом Франции, я готов пожертвовать всем, что составляет национальную честь. Каждый день я все более и более чувствую необходимость этого [мира]; и монархи континента чувствуют то же, что и я…» А целью континентальной системы, по его словам, является стремление добиться того, чтобы Англия признала «необходимость урегулирования наших разногласий». Позже, в 1811 г., в разговоре с Фуше император заявил следующее: «Нам нужно единое европейское законодательство, единая кассационная палата Европы, единая монета, одинаковые меры веса и длины, одни и те же законы». Еще более предметно Наполеон обозначил свои цели в отношении европейской политической конфигурации в инструкциях аббату Д. Прадту, французскому посланнику в Варшаве, которые он продиктовал министру внешних сношений Маре в апреле 1812 г.: «Европа, – говорилось в документе, – состоит из трех больших территориальных частей: французской империи на западе, немецких государств в центре и Российской империи на востоке». Рейнскую конфедерацию император считал только элементом временной системы, которая должна была быть в ближайшее время преобразована путем «восстановления полной независимости всех федеративных государств Европы». «Императорский дом Австрии, владеющий тремя обширными королевствами, должен стать душой этого восстановления независимости, учитывая географическое положение федеративных государств, но он не должен управлять этими государствами» в силу опасности, возникающей в этом случае для европейского равновесия. В целях нейтрализации такого рода развития событий Наполеон счел необходимым восстановление Польши. «Когда Европа будет организована именно таким образом, то не останется причин для соперничества между Францией и Россией; эти две империи будут иметь одни и те же торговые интересы и будут действовать в соответствии с одними и теми же принципами». Эти инструкции были конкретизированы Наполеоном в Дрездене 28 мая 1812 г.

Наконец, в апреле 1815 г., в период «ста дней», в преамбуле к «Дополнительному акту к Конституциям Империи» Наполеон заявил: «Нашей целью было создание великой европейской федеративной системы, которая, как мы верили, будет соответствовать как духу века, так и обеспечит прогресс цивилизации. Для того чтобы укрепить эту систему, расширить ее и упрочить, мы учредили многообразные внешние институты, в особенности с целью защиты свобод граждан». В сущности, в 1815 г. Наполеон констатировал смысл своих намерений уже только постфактум. Вопрос о возможности или невозможности создания подобной европейской федеративной системы был окончательно решен самим фактом провала для Наполеона русской кампании.

Какое место, по мнению Наполеона, должна была занять Россия по отношению к проекту «европейской конфедерации»? Документ, обнаруженный русскими войсками в 1813 г. в бумагах поверенного в делах Франции в Берлине г-на Лефебюра и идеи которого подтверждаются другой документацией, ясно определял эти рамки. В документе говорилось, что Наполеон должен был стать главой Европейской континентальной конфедерации. Это могло стать возможным при соблюдении ряда международных условий, а именно: конфедерация признает полную свободу и независимость во всех сферах (административной, военной и коммерческой) оставшихся за ее пределами стран; признает и гарантирует независимость шведской, датской и турецкой монархий; признает факт независимости внешней политики США; будет достигнута универсальность для всех стран коммерческих отношений на суше и на море, а также будут признаны все захваты, сделанные как Францией, так и Великобританией после 1809 г. Для достижения компромисса на этой основе со странами, не входящими в Европейскую конфедерацию, предусматривалась широкая система компенсаций. Реализация этих положений, при военном доминировании Франции, по мысли составителя документа, должна была привести к росту коммерции, процветанию и ликвидации войн. О России в этой системе документ умалчивал. Хотя происхождение документа неизвестно, но главные его положения достаточно четко укладываются в контекст общих настроений Наполеона как в начале 1813 г., так и в 1812 г. Россия должна была быть вытеснена из большой европейской политики и уж конечно, не могла быть включена в наполеоновскую конфедерацию или федерацию. «Всякий мог ясно видеть, что Россия была слишком сильна, чтобы войти в новую, преобразованную систему Европы, стержнем которой была Франция». «Мне дóлжно было вытеснить Россию из Европы, чтобы она не нарушала единства моей системы, и дать этому новому политическому разделению довольно сильные границы, чтобы противостоять могуществу российской державы», – так позже интерпретировал планы Наполеона в 1812 г. Жомини. Более того, борьба с Россией и русскими мыслилась как важнейший фактор сплочения остальных народов континента. «… Я поведу за собой всю Европу», – сказал Наполеон Фуше перед походом в Россию. «… Я шел на Россию во главе остальной Европы, – говорил он на Св. Елене. – Начало было популярным, дело было европейским. Это было последнее усилие, которое оставалось сделать Франции… Россия была последним ресурсом Англии. Всеобщий мир был в России, и успех предприятия был несомненен». Эта идея оказалась близка многим солдатам Франции в день Бородина. «…Солдаты, офицеры, генералы – все соперничали в отваге и храбрости, – писал жене из Москвы Ж. П.М. Барье, командир батальона 17-го линейного полка 1-го корпуса Даву, 24 сентября 1812 г. – Это выглядело так, словно вся Европа обрушилась в тот день своей колоссальной мощью» на Россию, «которая примерно 12 или 15 лет угрожала вторжением в наши провинции». Общеевропейский дух, полагал Наполеон, должен был рождаться тогда, в ходе грандиозной борьбы с «русскими варварами». И с этой точки зрения создание Великой армии 1812 г. было уникальным политическим проектом.

Если взять чисто военный аспект, то «Великая армия» означала просто «Большую армию». Впервые этот термин появился в 1805 г. В отличие от прежних «фронтовых» армий, это была единая французская армия, сосредоточенная против одной цели. В 1805 г. она имела, включая гарнизоны и войска второго эшелона, около 350 тыс. человек. Формально первая Великая армия была упразднена осенью 1808 г. и вновь воссоздана в начале 1811 г. при подготовке похода на Россию. К этому времени понятие «Великая армия» наполнилось во многом новым содержанием. Если армия 1805 г. все еще могла считаться французской, то к 1812 г., состоя более чем наполовину из иностранцев, она стала армией Западной и Центральной Европы. Само название «Великая армия», вновь возникнув в 1811 г., отразило важный процесс конституирования и самоидентификации единой наполеоновской Европы. Все более широкое использование Наполеоном иностранцев и иностранных воинских контингентов происходило параллельно с глубокими политическими, административными и социальными реформами в «новых» французских департаментах, в вассальных и зависимых государствах Европы. Французская система конскрипции, целиком или в модифицированном виде перенесенная в Голландию, Иллирийские провинции, Ольденбург, итальянские государства, страны Рейнского союза, в великое княжество Варшавское и даже в Пруссию, не могла не быть связана с глубоким переустройством этих государств на единых принципах, рожденных буржуазной Францией. В сущности, на подвластных Франции территориях конскрипция столкнулась с теми же проблемами, что и в «старых» департаментах, но механизм их решения был уже отработан. Все эти факторы в совокупности (связанные как с переустройством самого общества подвластных Франции территорий, так и с чисто техническими аспектами конскрипции) и позволили создать к 1812 г. небывалую общеевропейскую армию.

Попытаемся представить национальную структуру той части Великой армии, которая оказалась на Бородинском поле. Для этого следует оговорить следующие вещи. Во-первых, французская армия традиционно была многонациональной. В собственно французских частях служило большое количество неприродных французов. Особенно их количество увеличилось после присоединения к «старой» Франции территорий левого берега Рейна, Савойи, Иллирии и т. д. Так, юный трубач Карл Шеель, немец, оказался на Бородинском поле в составе 2-го французского карабинерного полка, а другой немец, Вильгельм Антон Фоссен (Fossen), родившийся в Дюссельдорфе и взятый по конскрипции в 1803 г., воевал в 1812 г. в составе 111-го (пьемонтского) линейного полка. Много немцев было в 30-м линейном полку (1-й армейский корпус), принявшем часть людей из бывшего Ганноверского легиона. В 19-м конно-егерском полку (4-й армейский корпус) было немало швейцарцев. К итальянцам можно отнести значительную часть состава 111-го линейного полка. Среди писем с родины в Великую армию, хранящихся в 30-м фонде РГАДА (Д. 269. Ч. 1), имеется несколько посланий, отправленных в «чисто» французский 57-й линейный полк (5-я пехотная дивизия 1-го корпуса), написанных по-итальянски. Одно такое письмо на итальянском языке шло в 30-й линейный. Во-вторых, большое число частей французской армии представляло собой «национальные» формирования, появившиеся в результате «округления» империи (из числа голландцев, тосканцев, ганноверцев и т. д.), или созданные на основе особых договоров с другими странами (как, например, со Швейцарией, «поставившей» четыре полка линейной пехоты), или же возникшие в связи с иными обстоятельствами (как, например, польские, испанские и португальские формирования).

Итак, голландцы формировали 3-й гренадерский полк императорской гвардии (2 батальона), 2-й уланский гвардейский полк (4 эскадрона), 33-й легкий полк (5 батальонов) в составе 1-го армейского корпуса, 11-й гусарский (4 эскадрона), созданный на базе бывшего 2-го голландского (кавалерийская дивизия Вельварта 3-го армейского корпуса). Император, убежденный, что интеграция голландцев в империю идет очень благополучно, придерживался правила сохранять в этих частях в качестве командиров преимущественно голландцев.

Поляки формировали три полка бывшего Легиона Вислы, а ныне дивизии Клапареда (6 батальонов), имевших в своем составе и немало немцев (как, например, знаменитого Г. Брандта из Восточной Пруссии), 1-й гвардейский уланский полк (4 эскадрона). Другие польские части, входившие в армию Великого княжества Варшавского, либо составляли 5-й армейский корпус, либо были распределены по иным корпусам.

Немцы в собственно французской армии, бывшей под Бородином, формировали 127-й линейный (2 батальона), куда попало много солдат из Ганноверского легиона, но которые оказались «разбавлены» французскими конскриптами 1811 г., и 9-й шеволежерский (4 эскадрона), бывший ранее 30-м конноегерским, образованным с включением в него гамбургских драгун. Помимо немцев (среди офицеров этого полка оказался также уже упоминавшийся нами мемуарист Ведель), в его рядах было немало австрийцев, венгров, а возможно, даже и русских. Правда, накануне Русского похода началось их массовое дезертирство, но кто-то из русских все-таки мог оказаться и при Бородине на стороне Наполеона.

Португальцы, составлявшие Португальский легион, оказались в начале сентября 1812 г. в 11-й пехотной дивизии (2-й пехотный полк легиона – 2 батальона). Впрочем, состав Португальского легиона не был мононациональным. Согласно данным инспекции, проведенной, видимо, только в части легиона 25 января 1812 г., среди рядовых и унтер-офицеров оказалось 545 португальцев, 17 французов, 245 испанцев, 9 немцев и 7 итальянцев. Но все офицеры были португальского происхождения.

Испанцы формировали пионерный батальон, находившийся при Главной квартире, и полк Жозефа-Наполеона (2-й и 3-й батальоны – во 2-й пехотной дивизии 1-го армейского корпуса, 1-й и 4-й – в 14-й пехотной дивизии 4-го армейского корпуса). Основой личного состава были испанцы, в свое время переброшенные в составе корпуса маркиза де Романа для усиления армии маршала Г.-М.-А. Брюна против Швеции, и военнопленные. Среди офицеров было несколько французов, говоривших по-испански, а также один унтер-офицер из французов на роту. 1-м и 4-м батальонами командовал Жан Дорейль (Doreille), родившийся в Люксембурге в ирландской семье, служивший в ирландских частях Испанской армии, старший брат которого был известным испанским партизаном! Во главе 2-го и 3-го батальонов стояла не менее удивительная личность – Жан-Батист Чюди (Tschudy), родившийся во Франции в швейцарской семье, эмигрировавший во время Революции, затем попавший в армию принца Конде, потом – на португальскую службу, откуда он и перешел в Португальский легион в составе французской армии. Организованный по-французски, полк Жозефа-Наполеона был на хорошем счету, дезертирства из него почти не наблюдалось. Все команды, кроме «Кто идет?», подавались по-испански.

В составе 13-й пехотной дивизии 4-го армейского корпуса оказались также два батальона 1-го хорватского полка, набранные в Иллирии. Об их бойцах отзывались как о храбрых солдатах и искусных стрелках, но имевших слабую дисциплину. Наконец, под Бородином оказалась рота мамелюков, среди которых, наряду с арабами, были грузины, армяне, турки, евреи, албанцы и даже французы.

Широко были представлены в Великой армии 1812 г. военные силы вассальных от Франции государств. Особенно своим боевым и антирусским духом выделялись польские части. Великое княжество Варшавское отправило на «вторую польскую войну» 74 722 человека и 22 851 лошадь. Наполеон возлагал на польский человеческий материал особые надежды, согласившись в начале 1812 г. даже с тем, чтобы новые польские батальоны были созданы за счет французских денежных и материальных средств. Это позволило увеличить армию княжества к началу войны с Россией до 90 тыс. человек. Полностью сформированное по французскому образцу и отличавшееся в целом высоким боевым духом, польское войско в конце 1811 – весной 1812 г. столкнулось с проблемой молодого пополнения. Среди молодых солдат немало оказалось и таких, кто был склонен к дезертирству. Впрочем, по подсчетам Кукеля, соотношение новобранцев и ветеранов в польских полках в среднем соответствовало ситуации в полках Франции: на 10 солдат 4 рекрута. Брандт, впервые увидевший войска 5-го корпуса вскоре после Смоленска, отметил: «Все были видные, красивые, хорошо одетые и прекрасно вооруженные люди». Под Бородином 5-й (польский) армейский корпус целиком состоял из польских войск: 6 пехотных полков (18 батальонов) и 4 кавалерийских полка (16 эскадронов). Кроме того, кавалерия Великого княжества Варшавского оказалась разбросанной по другим корпусам: 9-й уланский (4 эскадрона) был в кавалерийской дивизии 1-го армейского корпуса, 6-й и 8-й (в нем, между прочим, служил Ф. В. Булгарин) уланские (8 эскадронов) – в 1-м резервном кавалерийском корпусе, 10-й гусарский (4 эскадрона) – во 2-м резервном кавалерийском, 3, 11 и 16-й уланские (9 эскадронов) и 14-й кирасирский (2 эскадрона) – в 4-м кавалерийском корпусе. Д. Хлаповский, офицер из 1-го полка шеволежеров-лансьеров императорской гвардии, увидев кавалерию герцогства Варшавского под Смоленском, невольно залюбовался: «Это были великолепные люди на прекрасных лошадях».

Отдельный корпус (11 батальонов и 10 эскадронов) под Бородином формировали и вестфальцы. Два вестфальских кирасирских полка (8 эскадронов) были в 4-м корпусе резервной кавалерии. Мнения о личном составе вестфальских частей были различными. Еще до начала военных действий Даву отзывался о вестфальцах очень скептически. Отмечая в письме к Наполеону значительное дезертирство из вестфальских частей, он написал: «Сверх того, что они немцы, они очень молоды». О большом количестве молодых конскриптов писали многие мемуаристы. Сержантский и офицерский состав вестфальских частей был хорошим. К примеру, капитан Франц Юлиус Христиан Моргенштайн из 2-го вестфальского линейного полка с большим уважением вспоминал своего фельдфебеля, уже успевшего послужить в армиях Гессен-Касселя, Пруссии и Австрии. Довольно обычной выглядит и биография пехотного подполковника Фридриха Вильгельма фон Лоссберга, который, начав службу в гессенских войсках в 1790 г., воевал против Франции в 1792–1795 гг. Позже, в 1806 г., он участвовал в планах восстания северогерманских народов против Наполеона, но под давлением жизненных обстоятельств поступил в вестфальскую армию и сражался в кампании 1809 г. уже на стороне французов. Такой тип немецкого солдата-профессионала был в те годы чрезвычайно распространен. Воевали не за нацию, воевали за государя, которому служили. Верность ему была делом профессиональной чести. И все же 8-му (вестфальскому) корпусу с самого начала русской кампании не сопутствовала удача. Происходила постоянная чехарда с командованием. Приход на пост командующего 6 августа дивизионного генерала Ж.-А. Жюно еще более ухудшил моральную атмосферу, которая негативно сказывалась на поведении как многих солдат, так и опытных сержантов и офицеров.

Саксонские солдаты были распределены по армии, сражавшейся при Бородине, следующим образом: один эскадрон шеволежерского полка принца Альбрехта находился при Главной квартире, три эскадрона – в 3-м кавалерийском корпусе, два полка тяжелой кавалерии (Гар дю Кор – Кавалергардский, и «Цастрова» – всего 8 эскадронов) – в 4-м кавалерийском корпусе. Личный состав этих частей был великолепен, а состояние конского состава было намного лучше, чем в полках французской кавалерии. Примечательна была фигура генерала Иоганна Адольфа Тильмана, командовавшего тяжелой кавалерией. Он успел повоевать как против Франции в 1793–1798 и 1806 гг., так и вместе с французами в 1807 г., послужить как в саксонской, так и в австрийской армии. Немало воинов, находившихся под его началом, имело сходную судьбу солдат-профессионалов.

Бóльшая часть вюртембергских войск при Бородине была сосредоточена в 3-м армейском корпусе в составе 25-й дивизии (сведенной, фактически, в три батальона) и кавалерийской дивизии Вельварта (12 эскадронов). Кроме того, во 2-м резервном кавалерийском корпусе был 3-й вюртембергский конноегерский полк «принца Людвига» (4 эскадрона). Многие среди вюртембергских солдат участвовали на стороне Наполеона в войне 1809 г. против Австрии и являли собой блестящие примеры закаленных профессионалов. Однако подобно тому, как не повезло 8-му вестфальскому корпусу, неудачи преследовали и вюртембергскую 25-ю пехотную дивизию. Высокая заболеваемость, вызванная эпидемией дизентерии, и огромные боевые потери заставили свернуть к Бородинскому сражению четыре пехотных полка и четыре отдельных батальона в три батальона! При этом немецкое командование дивизии как бы дублировалось французами, что не могло не создавать известную психологическую напряженность в среде личного состава вюртембержцев. Ситуация в кавалерийских частях, которые действовали чаще всего в отрыве от 3-го армейского корпуса, была более благоприятной.

Баварцы оказались в составе отдельной кавалерийской дивизии в 4-м армейском корпусе (12 эскадронов) и в 3-м кавалерийском корпусе (8 эскадронов). Среди них было немало тех, кто сражался под предводительством Наполеона в 1805 и 1809 гг. Состояние личного состава было вполне удовлетворительным.

Баденский контингент при Бородине был включен в состав войск, прикомандированных к Главной квартире (гренадерский батальон 2-го Баденского пехотного полка). Его личный состав был отличным.

Под Бородином оказался и один Гессен-Дармштадтский батальон (из Лейб-регимента). Хотя он был отряжен охранять резервный парк 1-го корпуса, но формально имел право разделить честь участника Бородинского сражения.

Две роты Мекленбург-Стрелицкого батальона находились в 3-й пехотной дивизии 1-го армейского корпуса, будучи прикомандированы к 127-му линейному полку.

Войска Итальянского королевства, большей частью, входили в 4-й армейский корпус во главе с вице-королем Италии Е. Богарне. Итальянская королевская гвардия состояла из полка пеших велитов (2 батальона), гвардейского пехотного полка (2 батальона) и полка пеших гвардейских егерей (2 батальона), полка гвардейских драгун (2 эскадрона), драгунского полка Королевы (4 эскадрона), который, однако, формально к гвардии не принадлежал, и конной итальянской почетной гвардии (5 рот, условно – 2 эскадрона). «Итальянская королевская гвардия, – записал в дневнике адъютант генерал-адъютанта Нарбонна Кастелан 18 июля, – в отличной форме. Итальянская армия, благодаря вице-королю, выглядит более дисциплинированной, чем остальная армия». Кроме этого, в составе кавалерийской дивизии Орнано, также в 4-м армейском корпусе, были два итальянских конноегерских полка (8 эскадронов).

Пруссия, как союзное Франции государство, также была представлена в Бородинском сражении. 1-й сводный уланский и 2-й сводный гусарский полки (всего 8 эскадронов) оказались соответственно во 2-м и 1-м резервных кавалерийских корпусах.

Таким образом, если брать собственно национальный, а не формально-государственный критерий, то получается, что в составе боевых частей пехоты и кавалерии Великой армии на Бородинском поле оказалось 127 французских батальонов и 147,5 эскадрона. Тогда как из неприродных французов было сформировано (без испанского пионерного батальона) 74,5 батальона и 154,5 эскадрона. Следовательно, нефранцузы составили 36,9 % пехоты и 48,8 % кавалерии. Хотя в артиллерии доля иностранцев была в целом меньшей, чем даже в пехоте, тем не менее, армия Наполеона под Бородином вполне может считаться общеевропейской.

Как эти цифры соотносились с национальным составом Великой армии 1812 г. в целом? В литературе на этот счет распространены самые разнообразные суждения. При этом нередко исследователи даже не считают нужным оговаривать, о какой именно части Великой армии идет речь – о всей ли, о первом эшелоне или о войсках, перешедших русскую границу в течение всего 1812 г. Сам Наполеон, говоря о первом эшелоне, часть которого и составили те силы, которые оказались под Бородином, говорил так: «Половина этих 400 тыс. людей была австрийцами, пруссаками, саксонцами, поляками, баварцами, вюртембержцами, бергцами, баденцами, гессенцами, вестфальцами, мекленбуржцами, испанцами, итальянцами, испанцами; императорская армия соответственно на треть состояла из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, генуэзцев, тосканцев, римлян… бременцев, гамбуржцев и т. д.; она включала от силы 140 тыс. говоривших по-французски». Наиболее убедительную роспись национального состава Великой армии, исходя из боевой силы в 612 тыс., сделал в начале ХХ в. немецкий историк К. Остен-Сакен. Немцы, по его мнению, в составе собственных контингентов составили 190 тыс. (40 тыс. австрийцев, 23 тыс. пруссаков, 30 тыс. баварцев, 23 тыс. саксонцев, 21 тыс. вестфальцев, 15 тыс. вюртембержцев, 6 тыс. баденцев, 5 тыс. гессенцев, 5 тыс. бергцев, 13 тыс. немцев из небольших германских государств, 9 тыс. швейцарцев), поляки и литовцы – 90 тыс., итальянцы, испанцы, португальцы и иллирийцы – 32 тыс. Таким образом, на долю французских частей приходилось 300 тыс. человек. К этому следует добавить выходцев в составе французской армии из ее «новых» департаментов. Вслед за О. В. Соколовым будем исходить из того, что их было примерно 25 %. Таким образом, получается, что из 612 тыс. 387 тыс. были нефранцузы, а французы составляли в Великой армии только 36,8 %.

Наш обзор национального состава армии, которую Наполеон привел под Москву, позволяет сделать два предварительных вывода. Во-первых, под Бородином оказались лучшие войска Европы, которые смогли преодолеть обширные расстояния, ведя бои и преодолевая неисчислимые преграды. Во-вторых, состав армии, пришедшей под Бородино, достаточно полно отразил национальные особенности Великой армии 1812 г. (исключение может быть сделано только по отношению к швейцарцам, оказавшимся в основном во 2-м армейском корпусе на полоцком направлении, к австрийцам, составившим отдельный корпус К. Шварценберга, а также к неаполитанцам, принявшим участие в войне только на ее заключительном этапе).

Воинские части и контингенты разного национального состава были так распределены в Великой армии, что должны были бы не только наиболее эффективно взаимодействовать друг с другом на поле боя, но и формировать многочисленные и разнообразные социальные и психологические структуры, неизбежно развивавшиеся в условиях ведения военных действий. Насколько целенаправленно наполеоновское командование проводило политику национального сближения в рамках Великой армии? В каком состоянии находились ее межнациональные структуры? Насколько они были прочны?

Без сомнения, «национальная» политика на уровне общих принципов в Великой армии существовала. Она начиналась с комплектования войск. «Общие принципы должны строго соблюдаться при распределении новобранцев, – писал 18 декабря 1811 г. Наполеон генералу М. Дюма, занимавшемуся очередным рекрутским набором, – то есть части, предназначенные стоять в Италии, не должны вовсе принимать в свои ряды итальянцев, вообще жителей областей, расположенных по ту сторону Альп, а только уроженцев Дофинэ, Прованса, Лангедока, Лиона».

Затем в действие вступали многочисленные механизмы, как говорил Наполеон, хорошей военной организации. Позже он скажет об этом так: «Греки на службе великого сюзерена не были увлечены за свое дело! Швейцарцы, на службе Франции, Испании, принцев Италии, не дрались за свое дело! Войска Великого Фридриха, состоявшие бóльшей частью из иностранцев, боролись не за свое дело! Хороший генерал, хорошие кадры, хорошая организация, хорошая инструкция, хорошая и строгая дисциплина делают войска хорошими вне зависимости от дела, за которое они сражаются». Наполеон и его командование на практике всегда учитывали особенности национальных воинских контингентов и стремились к тому, чтобы у них возникало чувство общности с тем воинским духом, который генерировали французы. Примеров тому было множество. Так, Наполеон приказал хорватские части, перебрасываемые к границам России, провести через Париж и там осмотрел их сам – это должно было произвести очень благоприятный эффект и уменьшить возможное дезертирство. Польские полки, также двигавшиеся к России из Испании, в Париже встретились со своими товарищами – инвалидами, которых император «призрел за пролитую кровь». Уже во время кампании, 14 июля, в Вильно Наполеон при смотре баварских частей, несмотря на дождь, стоял без редингота и перед каждым знаменем снимал шляпу. 22 июля возле Глубокого он вновь посетил этих же баварцев, утешал солдат, обещал улучшить снабжение продовольствием, доверительно разговаривал с рядовыми. Французское командование, когда было возможно, стремилось довольно тонко учесть национальные особенности своих войск. В конце 1811 г., когда в дивизию генерала Фриана влились два батальона испанского полка Жозефа-Наполеона, Даву специально рекомендовал устраивать для них католические мессы по воскресеньям и в праздничные дни. При этом предлагал присутствовать на них и французам. Зная гордый нрав испанцев, Даву советовал отдавать приказы непосредственно их начальникам, а не через французского бригадного генерала.

Но особенно эффективным средством воздействия на дух иностранных частей Наполеон полагал награждения. До открытия военных действий в 1812 г. наполеоновское командование награждало тех иностранных офицеров, которые, как однажды выразился Даву, «наиболее близки к Франции». С началом русской кампании награждения иностранцев стали производиться в массовом порядке. Так, 2 сентября в Гжатске, производя перед генеральной баталией последнее большое награждение орденом Почетного легиона, император включил в списки значительное количество иностранцев. Туда попало даже 8 португальцев. Особенно массовые награждения чинов иностранных частей Французской армии и иностранных войск Наполеон осуществил после Бородина. Они производились в отношении тех, кто отличился как в генеральном сражении, так и в других боях. 25 сентября был подписан декрет о награждении 122 баварцев, сражавшихся у Полоцка. 11 октября только в одном 5-м корпусе было награждено 132 поляка. Это намного позже станут рождаться легенды о черной несправедливости, которую император проявил по отношению к своим союзникам, героически воевавшим под Бородином. Рот фон Шрекенштайн, например, напишет о циничной неблагодарности Наполеона в отношении саксонских кавалеристов, взявших батарею Раевского, приписавшего всю славу французской кавалерии. Документы тех дней говорят о другом. В то время как в списках, поданных на награждение, во французских частях оказалось множество вычеркнутых рукой Наполеона или Бертье фамилий, в полку Гар дю Кор и полку «Цастрова» оказались награждены все 16 человек, имевшиеся в первоначальных списках. Сам Тильман, как известно, был награжден комманданским крестом Почетного легиона.

Вообще, подготовительная документация о награждениях и производствах после Бородина, благодаря пометам и вычеркиваниям фамилий из поданных высшему командованию списков, наглядно отразила особенности проводившейся Наполеоном «национальной политики» в рядах Великой армии. Наполеон и Бертье, вычеркивая фамилии из списков, стремились выдержать некоторую пропорциональность среди награжденных таким образом, чтобы не вызвать чувства оскорбленного самолюбия нефранцузов.

В отечественной историографии прочно укрепилась традиция делать акцент на противоречиях, которые разъедали многонациональную Великую армию. Реально же существовала и иная тенденция – к ее сплочению. Нередко солдаты и офицеры европейских стран, еще недавно воевавшие друг с другом, учились находить общий язык. Конечно, это было непросто. Ложье из 4-го армейского корпуса вспоминал, например, как 29 июля у Сурожа, возле палатки Наполеона, он увидел австрийского штаб-офицера, прибывшего от Шварценберга: «…мы так много в течение долгих лет воевали с австрийцами, что присутствие среди нас штаб-офицера этой национальности вызывало общее удивление». Но первое замешательство скоро проходило, и возникало чувство боевого братства. Полк Жозефа-Наполеона, составленный в основном из испанцев, с которыми французы продолжали вести жестокую войну, быстро заслужил всеобщее уважение.

Великолепно сражались два прусских кавалерийских полка. Лоссберг с удивлением и восхищением отметил, что они боролись «с величайшей храбростью против недавних своих союзников. Вот что значит настоящий солдатский дух и дисциплина!». Когда тот же Лоссберг услышал 26 августа о героизме баварцев под Полоцком, он с завистью подумал, что и о вестфальцах «могли бы говорить так же… ибо наши солдаты никому в мире не уступают в храбрости». В сердцах многих иностранных солдат с течением времени рождалось искреннее чувство преданности французскому императору: «Мои страдания и мои раны, – писал спустя много лет бывший капитан 2-го швейцарского полка Луи Бего, – которые я получил… не изменили моего восхищения старого солдата великим командиром, императором Наполеоном». С гордостью вспоминал о том, как похвалил вюртембержцев во время Бородинского боя Мюрат, лейтенант из 25-й дивизии Карл Зуков, сам, кстати, мекленбуржец. Вообще, в 1812 г. было уже не редкостью, когда иностранные части демонстрировали даже бóльшую крепость духа, верность императору и его знамени, чем сами французы. По крайней мере, в немецких частях во время отступления от Москвы порядок и дисциплина держались наиболее долго.

Особенно последовательными сторонниками нового духа единой Европы, олицетворением которой стал Наполеон и его армия, были поляки. «Французами Севера» называли их солдаты французских частей. Большая часть польского дворянства проявила тогда, в 1812 г., небывалый энтузиазм. «Как только распространилось известие о войне, вся молодежь, не ожидая призыва, бросилась к оружию», – вспоминала графиня А. Потоцкая. Менее восторженно вели себя простые поляки, но и они стали прочным элементом, скреплявшим Великую армию. Лоссберг справедливо писал: «Польский простолюдин… при его привычке к лишениям и раболепию представляет прекрасный материал для солдата… Сюда прибавляется то обстоятельство, что бедному поляку дома нечего терять, поэтому он и чувствует себя счастливее всего, имея в руке саблю, а еще более – пику». Вообще, для многих поляков появление Единой Европы, от которой была бы изолирована Россия, нередко представлялось чуть ли не единственным условием возрождения национальной самостоятельности. Пеле в своем исследовании Бородинского сражения привел интересный эпизод. 6 сентября Даву, генерал Фриан и генерал Понятовский углубились ради рекогносцировки в Утицкий лес и обнаружили двух мертвых пехотинцев – поляка и русского, лежавших там с 5-го числа. «Оба солдата, смертельно ранивши друг друга своим оружием и не имея более сил владеть им, сцепились за волосы. По их положению казалось, что каждый из них, прежде чем испустить последний вздох, желал видеть смерть своего противника. Князь Понятовский первый заметил эту группу, лица которой продолжали еще сохранять выражение ненависти. “Вот, господин маршал, – сказал он князю Экмюльскому, т. е. Даву, – пример неискоренимого отвращения, существующего между двумя народами”».

Самое удивительное было в том, что среди солдат разных наций, долго воевавших бок о бок, стало появляться много общих черт и общих привычек. Когда в мае 1812 г. солдаты Легиона Вислы после длительного времени наконец-то очутились в польских краях, в Познани, они на чем свет стали ругать грязь своих родных мест. «Вообще я заметил, – записал позже офицер 2-го полка Легиона Брандт, – что долгое пребывание в более цивилизованных краях не прошло бесследно для наших солдат и что, несмотря на ежечасно и ежеминутно грозившие нам в Испании опасности, они не прочь были снова вернуться туда и проклинали нечистоплотность своего родного края».

О том, как удивительно менялись люди разных наций, попадавшие в состав Великой армии, говорит их переписка. Основная масса писем, отправленных из главных сил армии и хранящихся в российских архивах, относится уже к периоду сентября – ноября 1812 г. и поэтому уже несет на себе отпечаток распада многонационального военного организма, который создавал Наполеон. Но письма с родины или отправленные из других частей, находящихся вне России, позволяют составить представление о тех внутренних процессах, которые действовали до сентября 1812 г. и которые, по замыслу императора, сплачивали воинов. Сразу бросается в глаза обширнейшая география личных связей солдат Великой армии – от Испании и Северной Италии до глухих мест французской провинции и небольших германских местечек. Письма, как правило, находили своих адресатов (исключая, конечно, ситуацию с большинством тех писем, к которым мы обратились, так как они были перехвачены русскими). Так, много посланий, отправленных из Испанской армии от бывших сослуживцев, прибывало вначале в те места, где перед походом в Россию части располагались (в Германию или в Италию). Не найдя адресата, они немедленно, помеченные штемпелем, пересылались дальше, вслед за армией. Адреса не обязательно писались по-французски. Отправитель писал по-итальянски, по-голландски, по-немецки, причем нередко свободным почерком и не всегда предельно точно указывая адрес. Он был уверен, что письмо все равно придет по назначению – ведь в адресе было указано: «Великая армия»! Особенно забавно указывали адрес итальянцы, предпочитая вместо слова «солдат» писать «Militare» или «Cariere militare». И французы, и итальянцы в любом случае неизменно перед чином, в том числе солдатским или сержантским, обязательно указывали «Monsieur» или «Seigneur». Множество писем было написано по-итальянски с французскими словами, на французском – с итальянскими выражениями; немецкий высокопоставленный офицер мог написать письмо по-французски с приписками по-итальянски. Воины разных наций, постоянно соприкасаясь друг с другом, меняя места своей службы, «завязывая» многочисленные «узелки» между собой, неизбежно учились понимать друг друга.

И все же позитивный вектор во взаимоотношениях солдат многочисленной армии не мог заслонить того напряжения, которое возрастало по мере подготовки к войне с Россией и с началом военных действий. Это определялось рядом обстоятельств. Во-первых, сама национальная политика Наполеона преследовала в первую очередь утилитарные, чисто военные задачи и только затем принимала в расчет долговременные политические последствия. Поэтому неудивительно, что рано или поздно происходило разочарование иностранных солдат в Наполеоне как всеевропейском сюзерене. Это испытывали даже поляки, наиболее последовательные сторонники Наполеона, видя, как тот цинично использует их национальные чаяния, полностью подчинив польскую проблему задачам внешней политики Франции. Переломным стал 1812 г. По подсчетам Б. С. Абалихина, к маю 1813 г. на русской службе числился уже 11 421 бывший польский военнослужащий.

Принятый в наполеоновской армии механизм адаптации иностранцев был нередко груб и прямолинеен. Скажем, Даву, беспокоившийся о духе молодых солдат, «разговаривающих по-немецки», смог порекомендовать генералу Фриану только одно средство: приказать офицерам и унтер-офицерам объяснить, что ждет солдат в случае их дезертирства. Многие необдуманные решения и назначения, принимавшиеся Наполеоном в начале Русского похода, больно затрагивали национальные чувства иностранцев. Так, в конце июня император полностью раскассировал вюртембергский корпус, низведя кронпринца Вильгельма до положения обычного дивизионного командира. Когда Вильгельм заболел и оставил командование, ему на смену был назначен французский генерал Ж.-Г. Маршан, хотя у вюртембержцев, собственно, был и свой командир генерал-лейтенант И. Г. Шелер. Так, находясь под контролем природного француза, Шелер и должен был вести в бой своих солдат в день Бородинского сражения. То же было в 14-й кавалерийской бригаде, где французскому генералу Ф. О. Бëрману должен был подчиняться вюртембергский генерал К.Л. фон Бройнинг. Необдуманное назначение французского генерала командующим над немецким контингентом имело особенно пагубные последствия для морального состояния 8-го (вестфальского) корпуса. Лоссберг не раз писал о том, насколько подавляюще действовал на него факт командования корпусом Жюно. «Зачем я свои лучшие годы службы, – сетовал профессиональный солдат, – провожу в корпусе, который при таких обстоятельствах не может быть уважаем ни нами, ни неприятелем».

Когда Наполеон все же спохватывался, стремясь соблюсти «вежливость» в отношении иностранцев, оказывалось слишком поздно. В Вильно император вдруг захотел произвести несколько лейтенантов гвардии, говорящих по-немецки, в капитаны, направив их в армейские части. Но в гвардии не нашлось ни одного лейтенанта и даже сержанта, происходившего из прирейнских земель. Начавшиеся еще до открытия военных действий и тем более углубившиеся в России, трудности со снабжением войск вызвали резкое обострение национального эгоизма, особенно со стороны высшего французского командования. Солдаты нефранцузских войск со все возраставшим раздражением обнаруживали, что все магазины для них были закрыты. Обычно они получали ответ, что магазины предназначаются только для гвардии и французских частей. Тогда начиналось подчас жестокое, соперничество между самими нефранцузскими частями за то, что еще можно было «урвать». Дерясь друг с другом, все между тем посылали проклятия французам.

Во-вторых, все народы, представленные в Великой армии, имели свои неискоренимые национальные особенности, нередко сопротивлявшиеся «перевариванию» в чреве военного организма. Эти особенности были многообразны – от языка до религиозных воззрений и темперамента. Первое, что бросалось в глаза, были языковые барьеры. Несмотря на широкое распространение французского языка, он не мог быть быстро освоен многотысячными массами рядового и даже офицерского состава армий многих европейских стран. Там же, где французские военачальники стремились заигрывать с иностранцами, используя их язык, выходило не всегда убедительно. Многие вспоминали, как во время Бородинского боя Мюрат кричал вюртембержцам по-немецки, чтобы они стреляли. У него получалось то ли «Scheuss», то ли «Schüß», и это вызывало смех. Но когда он, коверкая слова, начал хвалить немецких стрелков, говоря «мерзкий егерь», это уже воспринималось только с раздражением. Русская кампания, которая потребовала напряжения всех человеческих сил, обнажила и природные, биологические различия европейских народов. Во время боя, на маршах и в госпиталях эти различия хорошо улавливались медиками Великой армии. Воспоминания каждого из них о русском походе пестрят рассуждениями о том, как организм людей разных наций по-разному себя проявлял. Главный хирург Д.-Ж. Ларрей, например, составил следующее представление о национальных темпераментах. Блондины, которых было много среди немцев и голландцев, имевшие флегматический темперамент, хотя и являлись, по словам Ларрея, «сынами Севера», хуже других переносили холод. Сангвинический же темперамент, часто встречавшийся среди южан, наоборот, способствовал преодолению холода и физических трудностей. Доля немцев и голландцев, погибших от холода в 1812 г., оказалась значительно бóльшей, чем французов. Так, голландцы 3-го полка гренадеров гвардии погибли почти все без исключения, в то время как два других полка гренадеров, составленных из французов центральных департаментов, сохранили большинство своих людей. Наблюдения медиков в 1812 г. показали, что предрасположенность или сопротивляемость дизентерии и тифу также зависели от национальной принадлежности. Немцы заболевали дизентерией и тифом в значительно бóльшей степени, чем французы. Врачи это объясняли более нервным национальным характером.

В-третьих, не могла не проявиться глубокая предубежденность одних народов по отношению к другим. Так, французы, убежденные в своем политическом и культурном превосходстве, с явным пренебрежением относились к бельгийцам, голландцам, немцам, итальянцам, испанцам, которых почитали людьми отсталыми и суеверными. Даже поляки, наиболее верные союзники, воспринимались большинством французских солдат как люди убогие. Этому во многом способствовала память о кампании 1806–1807 гг., проходившей на территориях с польским населением. Генерал-адъютант Рапп вспоминал, что для французского солдата «весь польский язык сводился к четырем словам: – Хлеба? – Нема. – Воды? – Зараз… В этих словах для них заключалась вся Польша». Явная предубежденность звучит и в словах командира эскадрона, затем – полковника 23-го конноегерского полка А.-М. Марбо: «Иностранцы (которые составили более 1/2 сил Мюрата) все служили очень плохо и часто парализовывали усилия французских войск». Иностранцы, со своей стороны, тоже воспринимали многие действия французов как провокацию. Упоминаниями об этом пестрят дневники и мемуары солдат-нефранцузов о кампании 1812 г. Да и могло ли быть иначе? «Не стоит удивляться, что немцы нас ненавидят, – писал один французский ветеран. – Они не могут простить, что мы двадцать лет щупали их жен и дочерей прямо на их глазах». Среди самих иностранных солдат существовала сильная предубежденность друг против друга. Невольно обращаешь внимание на то, как иностранные солдаты наполеоновской армии 1812 г. подчеркивали в своих дневниках, письмах и мемуарах национальную принадлежность тех, кто совершил неблаговидный поступок. Фюртенбах, скажем, с большим удовольствием рассказывал, как в Докшицах, недалеко от местечка Глубокое (между Вильно и Витебском) семь итальянцев воровали с полковой пекарни муку и ею торговали. Честный баварец Фюртенбах прогнал их и поручил хлебопечение местным евреям. Постоянно возникавшие напряженные ситуации, нервозность обстановки способствовали тому, что даже глубоко спрятанное чувство национальной предубежденности выплескивалось наружу. 23 июля вице-король Италии Богарне, которого итальянские солдаты искренне любили и уважали, во время «разноса» офицеров неожиданно бросил оскорбительные слова в адрес итальянцев как народа. Ложье немедленно отметил, какое ошеломляющее воздействие это оказало на психологическое состояние итальянцев 4-го корпуса.

Те различия в морально-психологическом настроении французского и нефранцузского солдатов в рядах Великой армии, которые стали резко проявляться по мере углубления в Россию, дали о себе знать, конечно же, еще до открытия военных действий. Переписка маршала Даву за 1811 г. переполнена сведениями о настроениях дезертирства среди молодых вестфальских, голландских солдат, солдат из Иллирии, из различных немецких областей. Особенно обеспокоило командование восстание в подразделениях 129-го линейного полка, стоявших гарнизоном на о. Бальрум. Организаторами заговора были три су-лейтенанта из бывшей армии Ольденбурга, пытавшиеся бежать в Англию.

Возникает законный вопрос: можно ли на основе этих данных делать далекоидущие выводы (что было характерной чертой почти всех отечественных исследователей – от дворянской историографии до постсоветской) об изначальной слабости многонациональной Великой армии? В 1999 г. О. В. Соколов на основе анализа послужных списков более 1200 солдат попытался выявить зависимость уровня дезертирства в частях собственно французской армии от национальной принадлежности. Хотя он пришел к выводу о существовании такой зависимости и о бóльшем количестве дезертиров среди солдат иностранного происхождения, но вместе с тем показал, что отличия были не очень значительными (в пехоте дезертирство составило среди французов – 8,2 %, среди немцев – 7,7 %, итальянцев – 10,4 %; в кавалерии среди французов – 10 %, немцев – 14 %, итальянцев – 10,6 %). По контингентам вассальных и союзных государств столь же убедительный анализ провести значительно сложнее, однако обширный, хотя и фрагментарный, материал все же заставляет подойти к выводам многих отечественных историков с большой осторожностью.

Дух иностранных солдат начал заметно падать только при столкновении с тяготами военных действий в России. Огромные физические нагрузки во время маршей по бескрайним пространствам, развал системы снабжения, все более частые проявления национального эгоизма со стороны французского командования и рядовых французских солдат угнетающе воздействовали на душевное состояние иностранцев. По подсчетам О. В. Соколова, сделанным на основе документов Г. Фабри, с 25 июня по 3 августа 1812 г. французские пехотные дивизии уменьшились на 25–30 %, в то время как союзные – на 43–53 %. Межнациональные столкновения стали приобретать все бóльший размах. Дело доходило до вооруженных столкновений. Французское командование жесткими мерами пыталось бороться с беспорядками. Ж.-Р. Куанье, су-лейтенант пеших гвардейских гренадеров, вспоминал, как у Вильно из его маршевого батальона убежало 133 испанца. Они были задержаны. 62 из них расстреляны. «Боже! Какая это была сцена!» – восклицал Куанье. Эти меры еще более увеличивали пропасть, которая стала возникать между французами и нефранцузами армии Наполеона.

Усиливался и еще один канал негативного воздействия на моральное состояние иностранных солдат – через письма с родины. До поры до времени мощные механизмы Великой армии демонстрировали удивительную способность нейтрализации среди иностранных солдат тех антифранцузских настроений, которые были широко распространены в вассальных и союзных государствах. Но с началом военных действий в России эти механизмы стали ослабевать.

Интереснейшую картину взаимодействия настроений и слухов в Вестфальском королевстве с реальными событиями, происходившими летом и осенью 1812 г. в России, можно увидеть, обратившись к публикациям К. И. Раткевич и С. Н. Искюля, работавших с документами знаменитого «Вестфальского архива», хранящегося в Отделе рукописей РНБ. Донесения различных чинов вестфальской полиции в 1812 г. свидетельствовали о том, что многие антифранцузски настроенные подданные Вестфальского королевства стали выражать надежду на провал Русского похода. Если еще в 1811 г. они могли рассчитывать, что поднимется Пруссия, то после заключения ею союзного договора с Францией все надежды оказались связанными с поражением Наполеона в России. Генеральный комиссар тайной полиции департамента Верра Вольф доносил, что население злорадно предрекало гибель Великой армии, «после чего все рухнет». Население упорно стало повторять баснословные цифры размеров войска, которое Россия будто бы готова выставить против Наполеона. Кое-где народная молва говорила о том, что руководители восстаний 1809 г. поступили на русскую службу и что среди них есть даже майор Шилль, о смерти которого стало известно 3 года тому назад! Еще не начались военные действия, а в мае 1812 г., согласно слухам, прусский генерал-лейтенант Г. Л. Блюхер уже перешел к русским с целым кавалерийским корпусом, а чуть позже, в начале июня, пополз слух, что русские намерены завлечь Великую армию в глубь страны и уже опустошили местность, по которой пойдет Наполеон. Самое поразительное, что слухи о генеральном сражении родились еще в феврале 1812 г.! В департаменте Верра тогда стали упорно говорить о крупных сражениях, будто бы имевших место где-то на севере или на востоке и проигранных французами. Накануне и после начала военных действий в вестфальские города, местечки и деревни начали приходить многочисленные письма солдат, чаще всего недавно мобилизованных. Они вполне откровенно, нередко даже сгущая краски, надеясь на присылку из дома нескольких крейцеров или белья, описывали тяготы похода. Каждое такое письмо ходило по рукам. Его читали в харчевнях, на постоялых дворах, в гостиницах. «Теперь милые родители, – писал домой гренадер 3-го вестфальского линейного полка Фигнер, – расскажу, как плохо справил я пасху и троицу, наверное они были лучшими для самого бедного человека на земле, чем для меня и остальных: на троицу нам дали так мало еды, что хлеба мы получили едва 1 фунт на 3 дня. <…> Так как мы не получали ни мяса, ни овощей, то мы с голода 30 человек убили собаку и потом собирали крапиву и сварили щи и потом натопили собачьего сала, а мясо этой большой собаки ели». «Мне сейчас очень тяжело, я так давно ничего не получал (жалованья. – В.З.). Угощения тоже нет, еды мало, так что приходится пропадать», – писал солдат Рункель 14 июля, уже на русской территории. «Теперь мы должны учиться терпеть голод и жажду. Наши лица совершенно изменились, стали коричневыми, как каштаны, а усы меня совершенно изменили», – написал он же через два дня.

Как ни странно, но несмотря на всю изощренность контроля над настроениями, военная цензура Великой армии оказалась не в состоянии перехватывать множество таких посланий. Наша собственная продолжительная работа с письмами 1812 г., отправленными как в армию, так и из нее, подтверждает, что в личных письмах, посланных даже по армейской почте, очень часто содержалась такая информация, передавать которую таким образом в ХХ в. не рискнул бы даже самый наивный человек. Кроме того, помимо почты, существовали и иные способы переправлять весточки на родину или получать письма из дома, скажем с оказией, что постоянно и практиковалось.

Письма солдат как бы подтверждали те фантастические слухи, которые уже давно циркулировали на родине. В свою очередь, письма, получаемые из дома и наполненные сетованиями родных по поводу того, что происходит в России, еще больше угнетали солдат и заражали их теми настроениями, которые уже давно были распространены на родине.

В первых числах сентября, когда сообщения о Бородинском сражении, происходившем с 5 по 7 сентября, еще просто не могли дойти до Вестфалии, в одной харчевне в Роттенбурге заезжий адвокат рассказывал о том, что «недавно происходил трехдневный бой, и армия Наполеона потерпела решительное поражение». К середине сентября уже стали говорить о том, что Наполеон тяжело ранен, а Мюрат убит. Когда наконец пришло официальное сообщение о Бородинском сражении как о решающей победе Великой армии, оно встретило бойкот и полное непонимание жителей Вестфалии. Многие этому просто не верили!

Пожалуй, в этой удивительной механике слухов, когда человек слышал то, что хотел услышать, и кроется объяснение своеобразия воздействия Бородинского сражения на умонастроения в вассальных и союзных Наполеону государствах. Косвенное и долговременное воздействие великой битвы оказалось более важным, чем ее непосредственные результаты. То же было характерно и в плане морального воздействия Бородина на нефранцузских солдат Великой армии. Общая атмосфера на родине, все более сочувственная к русским и все менее благоприятная для французов, спустя некоторое время после Бородина начинала сказываться и на солдатах, нейтрализуя факторы межнационального единства Великой армии и вызывая внутренний распад ее интернационального организма. Уже упоминавшийся генеральный комиссар департамента Верра в своем отчете от 5 ноября 1812 г. в Кассель нарисовал любопытную картину, которую застал в одном из клубов. В зале вокруг стола столпились завсегдатаи клуба и с жадным вниманием слушали, как комендант города читал, смакуя каждое слово, письмо из армии от какого-то вестфальского генерала. В письме генерал рассказывал о больших потерях французов под Бородином и восхищался мужеством русских. Участники сцены были представителями влиятельных кругов. Начинался распад Единой Европы и общеевропейской армии.

Подведем некоторые итоги. Великая армия 1812 г., сердцевиной которой были французские части, обладала сильнейшим потенциалом, способным «переваривать» разнообразные национальные элементы. В случае победоносного похода против России эти иностранные солдаты стали бы сильнейшими агентами французского проникновения в своих землях, а оппозиционные наполеоновской Европе элементы были бы эффективно нейтрализованы. Однако война с Россией вызвала необходимость таких гигантских усилий со стороны солдат Великой армии, что это не могло не вызвать напряжений и даже разрывов в пока еще только возникавшей структуре многонационального единства наполеоновской Европы. К моменту генеральной битвы под Бородином многонациональная Великая армия была еще сильной и сплоченной, хотя и больной изнутри. Ее явный распад начался позже и был связан в целом с провалом похода на Россию.